Текст книги "Майор Ватрен"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– С завода Рено? – спросил Франсуа бесцветным голосом.

– С завода Рено, – ответил человек удивленно.

– С какого конвейера?

– Я не с конвейера. Работал сварщиком.

– Ах, вот как. Со щитком.

– Вам это знакомо, господин лейтенант?!

Удивление лишило человека сдержанности, в его голосе послышались дружеские нотки. Карты выпали из его рук.

– Ну, сейчас мой черед спать, – сказал третий.

Он без церемоний растолкал одного из спящих, заворчавшего в ответ, и лег на его место. Его сменщик стоял, словно свалившись с луны, зевая и протирая глаза.

– Да, я знаком с этим, – сказал Субейрак. – Один мой приятель работает на острове Сеген. Там у выхода, около бистро, вечно сидят алжирцы, показывают фокусы с картами: «Где туз червей?»

– А он оказывается в кармане, господин лейтенант, – сказал человек с грустной улыбкой. – Я был там в воскресенье. Не в это, а в прошлое. Я пошел потанцевать в Пюто, у самой Сены. Я там искупался.

– Да, люди по-прежнему танцуют. Вода была хороша?

– Да, господин лейтенант. Я играл в поло.

Человек умел плавать.

Трубка лейтенанта потухла. Он снова разжег ее.

– Кто защищал вас в… в полку?

– Какой-то лейтенант, священник вроде этого, но с нашивками. – Первый раз в его голосе мелькнула вспышка ненависти. И он тут же добавил: – Это к вам не относится, господин лейтенант.

В его речи слышался чуть заметный протяжный выговор западных предместий Парижа: Булони, Пюто, Гренеля.

– Он ничего не понял, господин лейтенант. Я ничего дурного не сделал. Я только разозлился, потому что подыхал от голода и жары, и не только я один… просто я захотел сказать это за всех. А они пришили мне поганую статью: мятеж.

Субейрак прикусил губу. Он не имел права говорить с арестованным и объяснять ему, чем грозила эта поганая статья. Может быть, человек не знает этого. А его шансы на спасение уходят с каждым мгновением. Нет, Субейрак не желает быть подлецом и не предаст честь мундира. А между тем, ничего не поделаешь: промолчит ли он и допустит расстрел, не предупредив человека о грозящей ему участи, предупредит ли он его и тем предаст честь мундира и своих командиров – все равно отныне он навсегда становился подлецом. Субейрак пососал свою трубку. Человек закурил сигарету. Его рука не дрожала. Он медленно выпускал вперед струю ароматного дыма. Заспанный солдат вертел в руках карты. Священник смотрел на арестованного и на лейтенанта.

Тревожные мысли Субейрака сосредоточились на одном: сказали человеку или нет, что он приговорен к смертной казни и что его скоро расстреляют? Все сводится к этому.

Франсуа не разбирался в военной юрисдикции. Но, исполненный горечи, отвращения и гнева, он был уверен, что этого человека можно еще спасти. Если бы ему доверили, он сам взялся бы за его дело.

Вдруг в прихожей загудел низкий голос и по каменным плитам первой комнаты застучали тяжелые сапоги/

– Внимание, это майор! – шепнул священник и вслед за тем громко приказал: – Встать, смирно!

Майор Ватрен оглядел комнату и остановил взгляд на лейтенанте.

У майора был изнуренный вид, на осунувшемся багровом лице застыло выражение мрачного гнева, хорошо знакомое его солдатам и не предвещавшее ничего доброго. Как и Субейрак, он первым делом подошел к окну, осмотрел местность, повернулся к арестованному, бросил взгляд на оружие и на солдат. Потом он обратился к унтер-офицеру, нелепому и жалкому со своей нашивкой, криво приколотой на груди.

– Сержант Ламуре?

– Слушаю, господин майор.

Сержант Ламуре вытянулся; при всем почтении и готовности, выражавшихся в его позе, в ней не было ничего военного. Он смотрел на майора, переминаясь с ноги на ногу.

– Вы поставили часового под деревьями, мне незачем идти проверять?

– Дело в том, господин майор, что… Нет. Нет, господин майор, там нет часового.

– Вы окончили семинарию, сержант Ламуре?

– Так точно, господин майор.

– Почему вы не стали офицером, как большинство ваших товарищей? Может быть, вы, наконец, прекратите качаться?

– Слушаю, господин майор. Я не стал офицером, но, видите ли, это зависит от семинарии. Есть семинарии, где на военную подготовку смотрят косо, в других, наоборот, ее поощряют. Тут все дело в епископе.

– Я считал, что в семинарии Камбре ничего против военных не имеют.

– Совершенно верно, господин майор.

– Значит, дело в вас лично?

– Да, господин майор. Во мне.

– Вы не любите военных?

– Я не люблю войны, господин майор.

Майор сел, и стул под ним заскрипел. Одной рукой он с силой провел по лбу, другой стиснул колено.

– Этой разницы я, кажется, никогда не постигну, – сказал он: – Дайте мне стакан воды.

– Не хотите ли вина, господин майор? Тут есть божоле…

– Воды.

– Хорошо, господин майор.

Один из солдат бросился с кувшином на лестницу, которая вела во двор. Дверь тут же открылась: она не была заперта!

Субейраку становилось все более и более не по себе. К нему возвращался страх, усугубленный, как у Ламуре, чувством вины. Однако в чем же он виноват? Здесь мнения могли расходиться, но оба они, конечно, были виноваты в глазах того мира, который воплощал майор.

Солдат вернулся и налил воды в стакан. Ватрен, нахмуренный и мрачный, медленно выпил ее и снова заговорил ровным голосом:

– Вас на это дежурство назначил капитан Блан, сержант Ламуре?

– Нет, господин майор, я вызвался добровольно.

– Добровольно?

– Так точно, господин майор. Учитывая особый характер…

Он с отчаянием взглянул на арестованного, тот пожал плечами.

– …характер… этого задания, я подумал, что уж лучше я…

– Понятно, Ламуре.

– Ну, а насчет окна, – порывисто продолжал сержант, раскачиваясь все больше и больше, – я, конечно, подумал об этом, господин майор. Но ведь мы же все здесь…

– Ну и что же, Ламуре?

– В моем отделении, господин майор, осталось только шесть человек. Один стоит у дверей, трое здесь и двое спят. Они уже давно не спали.

– Спят, – повторил майор без всякого выражения.

Он взял кувшин, налил себе полный стакан, с шумом выполоскал рот и отошел к окну выплюнуть воду.

– Вам так жарко, что вы окна не закрыли?

– Да, господин майор.

Взгляд майора еще раз скользнул по комнате мимо Субейрака, словно не видя его, и остановился на неподвижно стоящем арестованном. Новая форма. Топорщится, как на манекене. Майор перевел дыхание и шагнул прямо к Субейраку. Он взял его за пуговицу. Украшенная золотой гранатой, пуговица ярко блестела под теплым светом лампы.

– Субейрак, вы разговаривали с арестованным?

– Да, господин майор.

– Разве вы сегодня дежурите?

– Нет, господин майор.

– Может быть, Блан попросил вас сделать вместо него обход: он старше вас и у него разболелась печень?

Несмотря на взъерошенные усы, в лице командира батальона сквозило что-то умоляющее. Но это выражение слишком не вязалось со всем, что лейтенант знал о своем начальнике, и Субейрак не стал о нем задумываться. Скорей всего западня, грубая, фельдфебельская западня, вроде: «Кто грамотный? Идите отхожее место чистить!»

– Нет, господин майор. Я пришел сюда по собственной воле.

– Вот как! Вы, вероятно, знаете, что такое посещение не… предусмотрено уставом?

– Мне об этом известно, господин майор.

– Мы к этому вернемся позже. Сейчас я хочу знать только одно, лейтенант Субейрак. Другой на моем месте счел бы ваше поведение… подозрительным. Но я вам доверяю. Да, да, я вам доверяю.

Он отпустил пуговицу, отошел к окну, вернулся и снова остановился перед Субейраком.

– О чем вы говорили с осужденным?

– О Бийянкуре, господин майор.

Майор опустил голову, словно этот простой ответ поразил его в самое сердце.

Он отступил и засунул под портупею покрытую шрамами квадратную руку, с коротко обрезанными ногтями.

– Лейтенант Субейрак, ваше присутствие здесь излишне. Идите в свою комнату и считайте себя под арестом впредь до особого распоряжения.

Субейрак не ответил. Он вытащил свою пилотку с двумя узенькими золотыми нашивками, которая была засунута, как когда-то в Сен-Сире, под ремень, надел ее и, шаркнув почти с немецкой чопорностью, медленно отдал честь майору Ватрену. Он отдал честь не по-армейски, а так, как это принято в Сен-Сире, в Особой военной школе, выпятив грудь и слегка отставив локоть. Он стиснул зубы, лампа освещала твердые желваки на его щеках. Высокомерно подчеркивая каждое движение, он сделал полуоборот по уставу и вышел механическим шагом.

Майор молча проводил его взглядом. Он налил себе еще воды и выпил ее медленными глотками. Затем он мягко обратился к арестованному:

– Ты можешь лечь спать.

И снова сказал, но уже Ламуре:

– Вы также, сержант. Ложитесь.

– Но, господин майор…

– Я останусь здесь до утра, – заметил Ватрен.

Он отстегнул ремень, снял с него старый, сохранившийся еще с прошлой войны револьвер, спустил предохранитель, который слегка щелкнул, положил оружие перед собой, отодвинул карты и, опершись локтями на стол, опустил голову на руки.

VII

Солнце было уже высоко, когда Субейрак проснулся. Он тотчас вскочил и стоял пошатываясь, еще не придя в себя. Он увидел, что одет и обут, и не сразу осознал события минувшей ночи. Зеркала на всех стенах отражали незнакомца в мундире, взлохмаченного, с отекшим лицом и запекшимися губами. Он подошел к окну и отдернул шторы. Потоки яркого света наполнили комнату; жалким и нелепым показался вдруг будуар кокотки 80-х годов.

Было уже жарко, на площади и в переулке раздавались голоса солдат, нарушавшие сельскую тишину. Мимо окна прошла старуха с тележкой. Мычали коровы. Накануне после странной сцены в «Плодах Прованса» Субейрак вернулся, вероятно, около двух часов ночи.

Половина одиннадцатого! Он вспомнил, как мучительно вчера болела нога, когда он поднимался по лестнице. Больше он ничего не помнил – в памяти образовался провал. Должно быть, он как подкошенный свалился на кровать, прямо на одеяло. Потом все внезапно ожило в его голове: взбешенный майор за ужином, поиски места на кладбище и человек из Бийянкура, который ходил в Пюто танцевать и который умел плавать.

– Пуавр, – закричал он, – Пуавр! Пуавр! Пуавр! Пуавр!

Сердце офицера колотилось от волнения, лицо его покрылось бледностью. Быстро взбежав по лестнице, в комнату влетел Пуавр, свежий, в вычищенных штанах, более чем когда-либо похожий на мальчишку.

– Пуавр? – произнес Франсуа.

Вестовой отвернулся.

С улицы доносился шум: жизнь батальона шла своим чередом. В комнате жужжала залетевшая оса. Нижняя губа лейтенанта дрожала.

– Никогда бы не поверил, что можно сделать такое, – сказал Пуавр.

Субейрак застыл на месте.

Несмотря на то, что Субейрак был его сверстником, шахтер Пуавр относился к нему покровительственно, с той заботливостью, которую солдаты часто проявляют по отношению к любимым офицерам, а рабочие к понравившимся им интеллигентам – учителям, служащим.

– Я велел согреть вам кофе, господин лейтенант, – объявил он и достал булок и масла.

Франсуа сел на кровать. Солнце заливало Вольмеранж потоками ослепительного света, но офицеру казалось, что все вокруг было затянуто дымкой тумана.

– Господин лейтенант, вы бы все же покушали.

– Что? Ах да. Ну конечно, я поем, Пуавр, я обязательно поем. – Голос звучал как чужой. – Ты заходил в роту?

– Да, господин лейтенант, все в порядке. Вас хотели разбудить, но решили, что не стоит. Назначили работы по уборке.

– Уборка? Разве мы не идем дальше?

– Еще полчаса тому назад солдаты здорово шумели, господин лейтенант.

Пауза, бесконечная пауза.

– Пуавр, ты… ты ходил туда утром?

– Нет, господин лейтенант. Но я все слышал.

– Вот как.

– Это еще хуже, чем если бы я увидел. Сначала слышу, как промаршировала рота. Потом дали команду, потом еще команду. Все это тянулось очень долго. Потом опять команда. Ружейный залп… И еще выстрел… один-единственный… Из револьвера.

Револьвер Пофиле.

Франсуа с силой выдохнул воздух. Значит, он проспал и не услышал ни нестройного ружейного залпа, ни сухого треска револьверного выстрела. Но сейчас они отчетливо раздавались в его ушах.

– Спасибо, Пуавр.

Нахмуренный лоб Пуавра не шел к свежему веснушчатому лицу этого рыжего малого.

– Никогда в жизни не поверил бы, что это возможно, господин лейтенант, – повторил он, – никогда в жизни, клянусь вам!

Весь этот майский день бравый батальон соскабливал с себя грязь, ел, пил, курил, чистил одежду, латал штаны, смазывал оружие и пересчитывал боеприпасы. КП батальона не подавал никаких признаков жизни, действовала только столовая, но Ватрен в нее не заглядывал. Его вообще не было видно: с раннего утра он уехал на машине в полк. Позднее выяснилось, что в этот день его, багрового от ярости, видели на КП дивизии, среди изящных бледных офицеров штаба.

Солдаты держались замкнуто. Они собирались кучками и замолкали при появлении офицеров. Сами офицеры избегали друг друга. Бертюоль предложил Субейраку партию в бридж, но Франсуа вежливо отказался.

Долгожданный день отдыха тянулся бесконечно. Обычно солдаты бравого батальона не упускали случая выпить, вечером им даже запрещалось идти в кафе. На сей раз эта мера оказалась излишней: за весь день не было ни одного пьяного.

Солнце постепенно клонилось к западу, время тянулось медленно. В деревне было около трехсот жителей, но они прятались от солдат и почти не выходили из домов.

На вечернем построении все узнали, что назавтра в пять часов батальон тронется в направлении Паньи-на-Мозеле. В эту же ночь немецкая авиация бомбардировала станцию Паньи. Бравый батальон получил предписание двинуться в путь на следующий день. Ватрен молча произвел смотр. Субейраку он не сказал ни слова.

И ровно через двадцать четыре часа после расстрела солдата, в прекрасное погожее утро, он дал приказ о выступлении.

Взводы один за другим скрывались за рядами яблонь и уходили вдоль оврагов. Вскоре они растянулись на несколько километров, но не так беспорядочно, как шли с передовых, а в строгом воинском строю.

Перед ними до самого Паньи, дымки которого должны были скоро появиться на горизонте, расстилалась славная долина Мозеля. Ни один из жителей Вольмеранжа не вышел посмотреть, как они уходили.

Первым заговорил адвокат Пакеро из взвода Субейрака.

– Господин лейтенант, мы уходим как убийцы.

Субейрак не ответил. Он шел с трудом, волоча ногу. Ему было очень больно идти, но он принимал эту боль как заслуженное наказание.

Контрабандист Матиас, самый живописный из его подчиненных, здоровый парень, который всю жизнь шутил с опасностью и не считался с законами, сказал немного погодя:

– Меня им бы не удалось так взять, господин лейтенант. Я этих жандармов…

Франсуа печально улыбнулся и остановился. Рота обогнала его. Он задыхался. За его зебрами следовала первая рота во главе с капитаном Бланом, его сопровождал Эль-Медико.

– Ну, как обошлось вчера утром, капитан? – спросил Франсуа у Блана.

– Плохо, – ответил Блан.

– Хорошо, – сказал Эль-Медико. – Все зависит от точки зрения на вещи.

Его саркастический тон был просто невыносим.

– Дюрру, – сказал Франсуа, – никогда в жизни мне так не хотелось дать человеку в морду!

– Ты бы зря потратил время, – ответил врач. – Ты вызываешь жалость, да и Пофиле тоже. Он прячется от людей, точно прокаженный.

– Перестаньте, Дюрру, – сказал Блан.

– Вы не поняли меня, господин капитан. Или вы с ними заодно? Они напоминают мне деревенских увальней, которые, продавая свинью, хотят сохранить сало! Вы принимаете войну? Ну так и воюйте же, господа! И не морочьте себе голову девичьей сентиментальностью, мещанскими нежностями и щепетильными угрызениями совести!

– Я думаю, Дюрру, – сказал Франсуа, – что расстрелянный разделял твои убеждения.

– Разумеется, – резко ответил Дюрру. – Впереди еще не один расстрел. Шутки только начинаются. Я не терзаюсь стыдом, как вы. Я горд за этого парня!

– Дюрру!

– Господин капитан, нам осталось только несколько дней говорить то, что думаешь. Разумеется, среди своих, да и то, если не слишком боишься сгнить за пораженчество в концлагере! Сейчас я говорю, что думаю, а потом уж заткну свою неуемную глотку. Да, я горжусь этим парнем. Знаете ли вы хотя бы его имя?

Нет! В течение всего времени, пока происходила эта драма, Субейрак называл его человеком.

Дюрру продолжал с холодным бешенством:

– Его звали Маршан. Совсем как знаменитого Маршана[19]19
  Жан-Батист Маршан (1863–1934) – генерал и исследователь Африки.


[Закрыть]. Огюстен Маршан. Он родился в Бийянкуре в 1903 году. Не был женат, но имел ребенка. Он отказался от спирта и сигареты и вежливо попросил священника оставить его в покое. Он не позволил завязать себе глаза.

Каждое слово Дюрру, точно плетью, хлестало Субейрака. Но он не мог заставить его замолчать, да и не хотел. Военврач Дюрру, бывший пехотный капитан Интернациональной бригады на мадридском фронте, имел что сказать на этот счет, и его мнение, мнение человека, уверенного в своей правоте, производило неотразимое впечатление на этих людей, ищущих истину в потемках.

По другой стороне дороги шел гуськом взвод стрелков. Солдаты пели песенку, которую они столько раз горланили в северных равнинах:

 
Английские мальчики наставили рога
Парням с севера,
Парням с севера,
Английские мальчики наставили рога
Парням с севера,
Да и с Па-де-Кале.
 

Офицеры выждали, пока стрелки обогнали их, и сделали вид, будто не слышат песню.

– Маршан сказал несколько слов, – продолжал Дюрру: – «Мой отец был расстрелян немцами в ту войну». Это все. И по-моему, этого достаточно. Хотя, простите! Он еще добавил: «Я ни в чем не виновен». Но как раз в этом-то никто и не сомневался. Взвод произвел залп. Пофиле прекрасно справился со своей работой. Парня сейчас же похоронили. На могиле поставили крест, повесили на него каску Маршана и сделали на кресте надпись: «Огюстен Маршан, погиб за Францию».

– Не может быть – выдохнул из себя Субейрак.

– Ты хороший парень, Субей, – сказал Эль-Медико, – но ты все еще ребенок!

– Они поступили согласно инструкции, – сказал добрый, седой капитан Блан.

– Мало того, что человека убивают, но его и после смерти еще обкрадывают во имя креста, который он отвергал, и во имя Франции, хотя он был интернационалистом. Это никогда не будет согласно инструкции, капитан Блан. Маршан умер противником креста и борцом за Интернационал.

Эль-Медико помолчал и добавил:

– Во всем этом было только одно смешное обстоятельство. – Несмотря на привычную сдержанность Эль-Медико испытывал потребность во что бы то ни стало выговориться: – Мэр настоял на том, чтобы присутствовать! Вид у него был такой, точно его самого пропускали через эту мясорубку! Он десять раз повторил: «Раз уж вы берете на себя всю ответственность». Шут несчастный! Между прочим, ваши люди прекрасно стреляют, господин капитан! Разумеется, с точки зрения судебно-медицинского эксперта. Все пули попали прямо в грудь.

Дюрру сплюнул от отвращения и гнева.

– Господин капитан, – сказал Субейрак, – я видел этого человека (он никак не мог назвать его Маршаном) за несколько часов до конца.

– Я знаю, – сказал Блан. – Я делал обход и около трех часов ночи встретил майора. Расскажите.

– Он был спокоен и играл в карты. Как вы думаете, знал ли он уже в это время, что его расстреляют? Иначе говоря, сообщили ли ему приговор военного трибунала?

На склонах зрела пшеница, поле пестрело маками.

– Я полагаю, что сообщили, – ответил капитан. – Во всяком случае, по инструкции они должны были это сделать. Я так полагаю, но в точности мне это неизвестно.

В небе проносились самолеты, поблескивая, как стальные ножи. Офицеры даже не смотрели на них. Они хорошо знали, что это были не французские самолеты.

– Майор Ватрен ничего не сказал перед тем, как приговор привели в исполнение? – спросил Субейрак.

– Сказал. Он прочел текст приговора и произнес несколько слов…

– Что-то вроде: «Дисциплина, составляющая главную силу армии…» – заметил Дюрру.

– Дюрру, не могли бы вы на время оставить свои отвратительные шутки, которыми вы пытаетесь выгородить себя за чужой счет?

– Браво. Прямое попадание, капитан! Извините, но я, кажется, не могу обойтись без них.

– Майор выразился еще проще, Субейрак. Он сказал: «Война – есть война».

– Ну вот, наконец-то разумное слово! Все дело в этом, – бросил Дюрру. – На этот раз простота майора оказалась кстати. Эта война до сих пор все еще не разродилась, все еще не показала себя по-настоящему. Вчера утром был сделан шаг вперед. Что у тебя с ногой, Субейрак?

– Растяжение.

– Ты мне покажешь ее на привале.

– Да что толку!

– Все же покажи.

Сзади зафыркал мотор. Они обернулись. Подходил батальонный грузовичок. Он двигался ненамного быстрее, чем колонна.

– А еще лучше, садись на грузовик, – сказал врач.

– Нет, – ответил Субейрак.

– Ну и дурак!

Грузовик, размалеванный желтыми и коричневыми разводами, обогнал их.

– Ну конечно, – сказал Дюрру, – не так уж приятно лезть в грузовик, который отвез на кладбище Маршана.

Субейрак вздрогнул.

– Я об этом даже и не подумал!

На кузове удаляющегося в клубах пыли грузовика можно было под грубым камуфляжем разобрать слова, выдававшие его гражданское происхождение:

ИНСТИТУТ КРАСОТЫ. ВАНДОМСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Эль-Медико дружески похлопал Субейрака по плечу и сказал ему с мягкой иронией, почти с нежностью:

– Душевный мир держится на волоске, Субей!