Текст книги "Здравствуйте, Эмиль Золя!"
Автор книги: Арман Лану
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)
Часть третья
ЕСТЕСТВЕННАЯ И СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ «ТОЩЕГО» РОМАНИСТА
Я признаю в искусстве лишь действительность и индивидуальность, а поэтому не люблю ни египтян, ни греков, ни аскетических художников.
Обед у Гонкуров 14 декабря 1868 года. – Неосторожные признания гурона. – Золя о Гонкурах. – Гуаро-Бергассы.
– Туманность Ругон-Маккаров. – «На излучине между Бальзаком и Гюго». – Мысли о романе-реке.
– Проспер Люка, Дарвин, Клод Бернар, Жан Ростан. – Падение Бонапарта.
14 декабря 1868 года Гонкуры записали в свой дневник:
«Сегодня за завтраком мы видели нашего поклонника и ученика – Золя, существо нераспознаваемое, глубокое, противоречивое, существо, страдающее, тревожное, беспокойное, двойственное. Он говорит о трудностях своей жизни, о том, что ему хотелось бы, что ему необходимо найти издателя, который купил бы его на шесть лет за 30 000 франков… Он хотел бы создавать крупные вещи и не сочинять больше этих статей, „подлых, гнусных статей, – говорит он, возмущаясь самим собой, – таких, какие я сейчас вынужден писать для „Трибюн“, где я окружен людьми, навязывающими мне свои идиотские мнения…“ И сквозь его горькие сетования прорывается вибрирующая нотка, которая свидетельствует о хваткой воле и неукротимой энергии».
Приглашение Гонкуров было послано Золя за несколько недель.
«Наш адрес: бульвар Монморанси, 53, Париж. Отейль. Поезда идут каждые полчаса. Наш дом в трех шагах от вокзала».
Братья встретили своего «почитателя» как могикана. Они заставили Золя высказаться и сразу раскусили его. Золя-Растиньяк был перед ними как на ладони. Они поняли, что этот человек, являющийся их антиподом, несмотря на угрюмый вид, привычку браниться и напускную грубость, – личность ищущая. Они распознали невропата в карьеристе. Несколько крупных штрихов, и импровизированный портрет Золя готов!
Эдмон в ту пору был изнеженным и меланхоличным мушкетером. Ему было сорок шесть лет, а брату Жюлю – тридцать шесть. Прислонившись к камину, Эдмон наблюдал за Золя, и ему все больше и больше казалось, что этот человек, которого Мане недавно изобразил почти красивым, с широким лбом, черными волосами, прямым и тонким носом, темными глазами, словно персонаж эпохи Возрождения, – всего лишь плохо воспитанный бедняк и студент-недоучка.
Дружба Гонкуров с Золя началась в 1865 году, после выхода «Жермини Ласерте». В своей статье[33]33
Опубликована в «Салю пюблик» 24 февраля 1865 года. – Прим. ред.
[Закрыть], посвященной этому произведению, Золя заявил, что «романист имеет право написать медицинский роман, изучить… любопытный случай истерии, как это сделали Гонкуры». Они поблагодарили его: «Никто, кроме вас, до сих пор не понял того, что мы хотели изобразить… Ваша статья служит для нас утешением, позволяет забыть на время о лицемерии нынешней литературы». Золя увидел в этой записке не просто выражение учтивости, тем более что ими было написано так много хорошего о его «Терезе Ракен» и однажды сказано: «Считайте нас своими друзьями».
К этому времени у него было имя, но больше ничего, а имя – непрочный капитал. Он регулярно сотрудничает в оппозиционной газете «Трибюн», но это приносит ему гроши. В 1867 и 1868 годах Золя особенно нуждается. Он готов на все, лишь бы как-то заработать на жизнь, и неустанно повторяет:
«Как трудно заставить говорить о себе! Мы пришли позже, мы знаем, что вы – Флобер и вы – наши старшие собратья. Да, вы! Даже ваши враги признают, что вы создали свое искусство: они думают, что это пустяки! Глупцы!»
Теперь гость вспоминает, как на премьере «Анриетты Марешаль» во враждебно настроенном зале он один поддержал авторов.
«Эти торговцы спектаклями пресмыкаются перед клиентами, которые подходят к театральной кассе! Так было с моей „Мадленой“, которую этот олух Монтиньи не пожелал поставить в „Жимназ“ и которую я вынужден был переделать в роман! А что произошло дальше? Эти скоты из прокуратуры свалились на меня как снег на голову, когда он стал печататься в газете! Любопытная история, черт возьми, очень любопытная! Имперский прокурор вызвал Анри Бауэра и потребовал, чтобы он прекратил публикацию. Этот лицемерный чиновник доверительно сообщил мне, что, по мнению министра, нет необходимости преследовать издателя „Эвенеман иллюстре“!
– Разумеется, – говорит Эдмон де Гонкур.
– Да. Но за это поплатился я! Чиновник считал, что достаточно будет сделать купюры. А это меня взорвало.
– Неужели?! – восклицает Жюль иронически.
– Да! – отвечает Золя без всякой иронии. – Непозволительно говорить о пороке, держа в руках хлыст, подобно Ювеналу! Имперские прокуроры – это вооруженные раскаленными ножницами архангелы, которые охраняют общественную нравственность! Стоит лишь автору обнажить язвы, разъедающие общество, как они набрасываются на произведение: ну как же, это ведь покушение на благопристойность!.. Ненавижу их! Всех в один мешок! Вместе с театральными педантами! В Сену!»
Он говорит и говорит… Он будет соперничать с Бальзаком… История одной семьи, роман в десяти томах. Нет, это действительно гурон! Клинический интерес, который проявляют к нему братья, он принимает за одобрение. Он говорит обо всем: о живописи, о своем друге Мане, о позоре общества, которое упивается Октавом Фейе, Эдмоном Абу, Гюставом Дрозом, Гектором Мало, Жюлем Сандо, Понсоном дю Террайлем и Зенаид Флёрио!
«Мендес написал индусскую поэму! Камодова! Эти глупцы кричат, что поэзия умирает, а ведь именно они-то и убивают ее. Они забывают, что живут в Париже, в 1868 году! Гениальный поэт не воспевает Камодову! Он воспевает современность!»
Он уходит, а развеселившиеся и изумленные братья остаются одни в своем уютном салоне, украшенном японскими безделушками, которые привлекли внимание Золя лишь потому, что их любит Мане!
Ну а Золя? Какое впечатление произвели на него Гонкуры?
Нам повезло, мы знаем и это. В доме 53 на бульваре Монморанси, в загородном особняке с балконами, украшенными бронзой в стиле Людовика XV, Золя Растиньяк встретил двух холостяков, «богатых и свободных холостяков, которые, следуя своим капризам, могут заниматься, чем им вздумается, и которым нет повода сетовать на свою судьбу». Он окинул взглядом мебель, пол, выложенный белой и красной плиткой, лепку на потолке. Он удивился, когда Жюль сказал ему, показывая на Венеру, вытканную на гобелене в комнате, где Золя дожидался (совсем недолго, но столько, сколько надо):
– Дорогой мой, вы были главным защитником «Жермини Ласерте». Наш гонорар пошел на этот гобелен!
(«Черт возьми! Мой гонорар идет на уголь и картофель!»)
Немного погодя Жюль достал из папки рисунки Эдмона. Эмиль выразил свое восхищение, а Жюль между тем продолжал не без наигранности:
– Купив этот дом, мы заплатили восемьдесят три тысячи франков за тишину. Но представьте себе, Золя, вдруг где-то в конюшне рядом с домом, справа от нас, начнет возиться лошадь! Эдмону тогда придется продать особняк.
И тут-то Золя заговорил о деньгах. Заговорил грубо, ополчась против комильфотности, которую эти писатели изобличают в своих произведениях и которой они так дорожат в жизни. Встретившись с Гонкурами, он испытал то же, что испытал Сезанн с его красным поясом, стоя перед элегантным Мане. Гурон из Экса пристально посмотрел на обоих братьев и произнес:
– Характеры наших персонажей обусловлены детородными органами. Это из Дарвина! Литература зиждется на этом!
И в подкрепление своих слов он сделал жест рукой.
Возвращаясь в Париж по железной дороге, над которой вился дымок пригородного поезда, – как далеко находится Отейль! – он думал о Гуаро-Бергассах, своих завтрашних героях.
Первоосновой «Ругон-Маккаров», естественной и социальной истории одной семьи во времена Второй империи, послужили не теории наследственности, а стремление к могуществу… Не стремление героев, а стремление автора. Золя хотел остаться самим собой. Если бы он мог завоевать признание своими поэмами, он устремился бы с поднятыми парусами в лирические дали. Его произведение возникло благодаря тому, что налицо были, с одной стороны, желание добиться во что бы то ни стало прочного успеха, с другой – кое-какие не совсем еще четкие идеи, которые выдвинул писатель; такой минимум идей был необходим, чтобы сцементировать все отдельные части в единое целое.
Золя, которого мучит мысль о том, «сколь велико несчастье родиться на излучине между Бальзаком и Гюго», постоянно думает о Бальзаке: «Какой человек! Я перечитываю его сейчас; он сокрушил целый век». Золя не расстается ни на миг с автором «Человеческой комедии». «Противоречие, раздирающее почти все его романы, заключается в гипертрофии его героев; они кажутся ему всегда недостаточно гигантскими; его мощные руки творца могут лепить только гигантов». Делая практический вывод, Золя отмечает: «Не поступать так, как Бальзак. Уделять больше внимания не отдельным персонажам, а группам людей, социальной среде».
Он указывает: «У Бальзака нет рабочего». Вот пробел, который нужно восполнить[34]34
Зеваес уточнил:
«В девяноста семи романах Бальзака нет героя-рабочего. Во всем его наследии можно обнаружить лишь следующие четыре-пять строк, которыми начинается один из его наименее известных романов, „Пьеретта“: „Ранним утром в октябре 1827 года на маленькой площади в нижней части города Провена стоял юноша лет шестнадцати, в котором нетрудно было сразу же признать пролетария (латинское слово, с недавних пор смело пущенное в обращение)“».
[Закрыть]. Кроме того, «описания у него слишком длинны, слишком насыщенны». И далее: «Взаимосвязь между различными произведениями была установлена à posteriori». Для Рушон-Сарда, нужно ее предусмотреть заранее. Но какую?
Золя знает свои сильные и слабые стороны. Неутомимый работник, упрямец, созидатель, словно рожденный для неистового труда, он понимает, что ему чуждо все тонкое, изысканное, идеи его просты. И все-таки нужно идти вперед! И он идет, идет робко, неуверенно. Он старается опереться на свои собственные книги, обнаружить то новое, что в них заключено. Вне всякого сомнения, такой книгой является «Тереза Ракен». А еще в большей степени – «Мадлена Фера», где он применил законы физиологии и наследственности.
Ученый Антуан Марион, его друг из Экса, часто рассказывал ему о наследственности. Марион даже назвал маленькое насекомое размером в несколько миллиметров «торокостомой Золя», – пишет Джон Ревалд. Марион и другие друзья просветили Золя в области философии естественной истории и «всех столь странных явлений наследственности». Какой замечательной находкой для романиста, задумывающегося о возрождении единственного двигателя в романах – рока! – является идея об устойчивости крови.
Но действительно ли теория наследственности научна? Бесспорна ли эта новая гипотеза? Золя не заглядывает так далеко! Он допускает наследственность, потому что эта теория – порождение его времени, и она вполне его устраивала. Немало насмешек вызвало то, как он применил эту теорию. Конечно, он упростил ее. Но все же в основном он был прав. Именно это скромно и не без юмора подтвердит профессор Жорж Пуше:
«В науке между тем, что познано, и тем, что еще не познано, лежит обширная область, принадлежащая искусству. Сейчас о наследственности знают не больше, чем знали двадцать пять лет назад. И можно с уверенностью сказать, что ваши ошибки никогда не будут серьезнее наших ошибок!»
То же самое говорит в наши дни Жан Ростан:
«Разумеется, мы знаем сегодня, что черты человеческого характера передаются по наследству значительно более сложным путем, чем мог предположить автор „Ругон-Маккаров“… Но от этого общая концепция Золя не перестает быть абсолютно правильной. Наследственность и среда…»
Человек все уменьшает и уменьшает шагреневую кожу своей метафизики:
«Наилучшей философией является, возможно, материализм, я хочу сказать – вера в силы, о которых мне нет необходимости рассказывать. Слово „сила“ не может скомпрометировать (sic)».
Золя выбрал свою метафизику, как выбирают чернила или бумагу, считая ее наиболее пригодной для того, чтобы создать эпопею «Ругон-Шантегрейли».
Проспер Люка был спасен от забвения Золя. В самом деле, название труда этого ученого мужа отнюдь не способствовало тому, чтобы удержать его в памяти:
«Философский и физиологический трактат о биологической наследственности при здоровой и больной нервной системе, с методическим приложением законов деторождения, предназначенный для общего лечения расстройству которые вызваны этой наследственностью; труд, в котором данный вопрос рассматривается в его связи с основными идеями, теориями поколений, причинами, обусловливающими сексуальность, с приобретенными изменениями в человеческом организме и с различными формами невропатии и сумасшествия».
Романист ошеломлен, поражен, чувствует себя профаном.
В 1864 году Клеманс Руайе перевел Дарвина. Золя читает его запоем. Также зачитывается он «Физиологией страстей» доктора Летурно. Но подлинной революцией для Золя явилась книга Клода Бернара «Введение в экспериментальную медицину», опубликованная в 1865 году. Его теория эксперимента сохраняет свое значение по сей день. Золя принимает эту теорию, но не особенно углубляется в нее; по свидетельству Сеара, основательно он изучит труд лишь десять лет спустя. Но не только теория наследственности помогает ему понять связь между отпрысками одной семьи, наука также предлагает ему новый метод изложения фактов. О, теперь они у него в руках, эти Ругон-Лантье! И не позаботившись проверить правильность этого метода, он переносит законы медицины в литературу. Романист отныне будет не только наблюдателем, но и экспериментатором. Он отвергает сложившуюся точку зрения, что только биология – поприще для эксперимента, а роман – таинственное создание художника-творца. Из соединения этих элементов возникает натурализм; Золя применил недавно этот термин к художникам-батиньольцам, несмотря на их протесты! Так родился экспериментальный роман, орудие натурализма!
Золя набрасывает на бумаге:
«Метафизический человек мертв, все наше поле деятельности преображается с появлением физиологического человека…»
Золя в 1875 году.
Золя в 1878 году.
Он разрабатывает свою социологию. Вдохновителем является Огюст Конт.
«Социальный круговорот идентичен круговороту биологическому: в обществе, как и в человеческом теле, различные органы так связаны между собой, что если какой-нибудь орган выбывает из строя, то сразу поражаются другие и возникает очень сложное заболевание».
Он останавливается на этой идее, которая навлекла на него самые серьезные упреки со стороны истинных материалистов, пожалуй, не потому, что она верна, а потому, что полезна. Литературный антропоморфизм берет в нем верх над неуемным романтизмом. Он создает таким образом социологию, которой присуща поэтическая наивность и которая родственна социологии его старшего американского собрата Уолта Уитмена:
«Существует четыре мира.
Народ: рабочие, военные.
Коммерсанты: спекулянты, наживающиеся на зданиях, подлежащих сносу; фабриканты и крупные торговцы.
Буржуазия: сыновья парвеню.
Высший свет: чиновники и главная пружина высшего света – политики.
И особый мир людей: проститутки, убийцы, священники (религия), художники (искусство)».
На этом фундаменте будет создано двадцать романов, из которых десять – шедевры.
Поразительная свирепость автора соседствует с романтическим раскрытием сюжета. Гнев воодушевляет Золя, гнев против Второй империи. Он сведет с ней счеты в «Ругон-Малассинях».
«Семья, историю которой я расскажу, будет олицетворять собой широкий демократический подъем нашего времени; эта семья, вышедшая из народа, возвысится до просвещенных классов, до высших постов в государстве; подлость будет присуща ей в равной степени, как и талант. Этот штурм высот общества теми, кого в прошлом веке называли ничтожными людишками, является одной из великих эволюций нашей эпохи…»
(«Ругоны» написаны против режима Империи, на который Золя все более и более открыто нападает в своих статьях в «Трибюн». Работая над заметками о своих «Давид-Мурльерах», он 31 июля 1869 года писал в «Трибюн», отмечая по-своему столетие со дня рождения Наполеона I: «Нужно было бы созвать мертвых на этот прекрасный праздник, праздник попранного народа».
Теперь можно приступить к работе над романом.
В многочисленных авторских заметках можно проследить процесс воплощения идей в образы.
«Не чем иным, как средой (место и окружение), определяется класс, к которому принадлежит персонаж (рабочий, художник, буржуа – я и мои дяди, Поль и его отец); для „Завоевания Плассана“ взять тип отца С. (Сезанна) – зубоскал, республиканец, буржуа, хладнокровный, педантичный, скупой; его домашняя жизнь: он отказывает в предметах роскоши своей жене и т. д.»
И так далее. Существуют сотни таких заметок.
Готов план огромного романа «Ругон-Маккары» (даже название уже найдено), материалистического, претендующего на научность, физиологического, основанного на теории наследственности, рассматриваемой как воплощение Судьбы. План так называемого экспериментального романа, действие которого развертывается во Франции во время ненавистной Золя Второй империи, романа, прототипы персонажей которого хорошо знакомы автору, – личный вызов Бальзаку[35]35
В октябре 1869 года Золя испытал огромную радость, получив от Мишле следующую записку:
«Вы написали превосходную критическую статью о Бальзаке, лучшую из всех посвященных ему статей. Вы находите смягчающие обстоятельства (sic!). По-моему, он в них нуждался. Сердечный привет».
Смягчающие обстоятельства! Бальзак! Значит, можно сравняться с Бальзаком!
[Закрыть].
Остается лишь написать этот роман.
Нужно установить «ритм» в работе. Созидатель определяет свой распорядок дня. Восемь часов – подъем, затем прогулка – один час. С девяти до часа – писать. А во второй половине дня – визиты, статьи, Императорская библиотека. Он рассчитывает, сколько страниц нужно писать в день, чтобы завершить труд за десять лет. Это концепция художника-рабочего типа Курбе. «Каждая страница должна быть лишь дистанцией, которую нужно преодолеть».
1870 год. «Сьекль» – оппозиционная газета с тиражом 60 000 экземпляров, пользовавшаяся спросом среди торговцев вином, прислуги, коммерсантов, рантье, мелкой буржуазии, – начинает печатать «Карьеру Ругонов».
«В течение трех лет я собирал материалы для моего большого труда, и этот том был уже написан, когда падение Бонапарта, которое нужно было мне как художнику и которое неизбежно должно было по моему замыслу завершить драму, – на близость его я не смел надеяться, – дало мне жестокую и необходимую развязку»[36]36
Эмиль Золя, Собр. соч., т. 3, ГИХЛ, М., 1962, стр. 8.
[Закрыть].
Событие это завершает для Золя «картину умершего царствования, необычайной эпохи безумия и позора»[37]37
Там же.
[Закрыть], но эта эпоха является к нему из книжного шкафа. Одной из первых жертв падения царствования явится сам историк-романист, который предвидел это падение и страстно его желал.
Свадьба перед бурей 81 мая 1870 года. – «Я пылал». – Смерть Жюля де Гонкура.
– Неудавшееся выступление «Я обвиняю!..»: «Да здравствует Франция!» – Революция в Эксе.
– Эскирос и велиты Республики. – Бордо под дождем: рождество 1870 года. – «Г-жа Коко и г-жа Канар».
– Золя – корреспондент «Клош». – Гарибальди, Гюго, Тьер. – 18 марта 1871 года. – «По колено в крови».
Личная жизнь Золя перестала быть тайной после опубликования воспоминаний его дочери Денизы Ле Блон-Золя[38]38
Denise Le Blond-Zоla, Zola raconté par sa fille, Paris, 1931.
[Закрыть] и свидетельств друзей. Эта жизнь не слишком запутана, но в ней осталось еще немало неизвестных страниц.
Ему тридцать лет. В детстве и юности он был поразительно робким. В остальном же – он такой, как и все. Его формирование проходило естественно. Когда подошло время, он познал обычное пробуждение пола. Его юность была отмечена возвышенной любовью к «розовой шляпке». В Париже молодой человек, воспитанный в духе латинского идеала, идеала поклонения возлюбленной, хранил свое целомудрие до встречи с Бертой. Затем Габриэлла помогла ему обрести разумное равновесие. Между платонической любовью к «розовой шляпке» и земной к Габриэлле – почти никаких увлечений.
Коко все хорошела; это была брюнетка с матовым цветом лица, живыми черными глазами, прекрасной осанкой, Юнона домашнего очага, которую Мане изобразил с темным пушком над верхней губой, гордой, ревнивой, страстной. Коко любит Золя и восхищается им. Она честолюбива. Радостно взволнованная, она все еще никак не может привыкнуть к перемене в своей судьбе, хотя переход из рабочей среды в среду буржуазии, который женщинам был более доступен, чем мужчинам, казался в ту пору самым обычным социальным явлением. Габриэлла будет хорошей подругой, которая сможет достойно принять гостей, создать мужу необходимую обстановку, освободить его от всех домашних забот. Со временем она обретет даже некоторое благородство.
Венчание состоялось 31 мая 1870 года, когда ощущалось уже грозовое дыхание надвигавшейся войны. Происходило оно в церкви. Так пожелала Габриэлла-Коко. Материалист не возражал против этого, руководствуясь практическими соображениями и принципом терпимости. Итак, дело сделано. Вместе с супругой в его дом входит чопорность. Свидетелями при бракосочетании были истинные друзья Золя: Сезанн – духовный брат, Мариус Ру, Поль Алексис – неистовый поклонник и Филипп Солари.
Ведь Луиза умерла.
Отныне образ маленькой «влюбленной феи» его юности будет лишь слегка волновать воображение писателя. Принятое им решение – это не только проявление любви к Габриэлле, но и отказ от романтизма в личной жизни. Однако мы знаем, что воспоминание о девочке в мантилье все еще волновало его. Он только что закончил «Карьеру Ругонов», и можно безошибочно сказать, что за образом Мьетты скрывается Луиза (или «розовая шляпка»). Книга поглотила отгоревшую любовь и освободила писателя от мук сожаления.
Как все женщины Прованса, Мьетта рано сформировалась. Ей тринадцать лет:
«В эту пору появляется нежность нераспустившегося цветка; незаконченность форм полна несказанной прелести; округлые и сладострастные линии уже намечаются в невинной худобе ребенка – в нем рождается женщина с ее первой целомудренной застенчивостью; она еще медлит расстаться с детским телом, но уже невольно каждая ее черта носит на себе отпечаток пола»[39]39
Эмиль Золя, Собр. соч., т. 3, ГИХЛ, М., 1962, стр. 19.
[Закрыть].
Мьетта и Сильвер прогуливаются по берегу Вьорны, так Золя называет Торс, возле моста Беро. На ней плащ, какие носят влюбленные девушки в Провансе, «этих темных домино очень много; в теплые ясные ночи они проходят медленно, бесшумно, чуть задевая друг друга, как гости на призрачном балу…»[40]40
Там же, стр. 23.
[Закрыть].
Это Поль и Виргиния в Провансе. Реалист-Золя прощается с Золя-идеалистом, каким он был. И если иметь в виду это «никогда больше», то сколь трагическим представляется конец маленькой Мьетты, которая жалеет о том, что умирает, не отдавшись Сильверу!
Но рядом появляется Коко-Габриэлла, с пышными формами, живая, вполне материальная, которая хочет быть Александриной. Нам известно также, какой она представлялась Золя. Он изобразил ее в «Творчестве» под именем Анриетты Сандоз, а самого себя, – под именем Пьера Сандоза.
Произведения писателей еще в большей степени, чем откровенные признания, дают возможность раскрыть их тайны.
«К тому же он нуждался в преданной помощнице, которая сможет охранять его покой, нуждался в нежном внимании, хотел замкнуться в тишине у себя дома и посвятить всю жизнь без остатка творчеству, о котором он только и мечтал… Ему как будто посчастливилось найти именно то, что он искал: она сиротка, дочь мелких торговцев, бедная, но красивая и умная девушка. Последние полгода, оставив службу, он занялся журналистикой, и заработок его увеличился. Он перевез мать в Батиньоль, где снял маленький домик, и мечтал поселиться там навсегда, втроем, окруженный любовью и заботой, чувствуя себя достаточно сильным, чтобы содержать семью»[41]41
Эмиль Золя, Собр. соч., т. 11, ГИХЛ, М., 1961, стр. 194.
[Закрыть].
Друзья Золя Анри Сеар и Поль Алексис, который лучше всех знал его личную жизнь, указали правильный путь будущим биографам, посоветовав им отыскивать автобиографические куски в произведениях писателя и определенным образом соединять их. Мы видели, что «розовую шляпку» можно не без основания отождествить с «влюбленной феей», маленькой феей в мантилье, что Берта с фермы Лила «вскормила» романтическую героиню «Исповеди Клода». Мы с уверенностью можем сказать, что прообразом Клотильды из «Доктора Паскаля» является Жанна Розеро.
Уже отмечалось, что г-же Золя обязаны своим появлением некоторые из «Сказок Нинон» и, безусловно, образ г-жи Сандоз из «Творчества». Но никто не придал должного значения ее куда более явному и бесспорному присутствию в известном романе ее мужа – «Мадлена Фера», написанном в 1868 году по пьесе, о которой Золя рассказывал Альфонсу Доде и которую ему удалось поставить лишь двадцать лет спустя. Прежде всего – об интриге. Золя, еще не избавившийся от романтической мелодрамы, придумывает следующую ситуацию: Гийом стал любовником Мадлены Фера; Мадлена из бедной семьи, сирота, преследуемая стариком, сходится однажды со студентом Жаком; Жак уезжает в колонии, но она не забывает его; через некоторое время Мадлена обнаруживает в бумагах Гийома фотографию Жака и, к ужасу своему, узнает, что тот был самым лучшим другом Гийома; ее первый любовник и теперешний были знакомы друг с другом до сближения с ней; но вот приходит известие о смерти Жака; когда Гийом предлагает Мадлене стать его женой (Золя пишет о ней: «Если она однажды и оступилась, то это произошло случайно, и она долго страдала от своего падения»), она в конце концов соглашается, впрочем не открыв своей тайны; неожиданно появляется Жак. Адская машина приходит в движение. Мадлена «пропиталась» своим первым любовником (это слово взято Золя из одной биологической концепции, полностью опровергнутой в дальнейшем), и ее дочь от мужа похожа на Жака. Неожиданная развязка: Жак не умер. Катастрофа неизбежна. Мадлена отдается возвратившемуся Жаку и принимает яд после смерти своей дочери: повторение истории Атридов в среде мелкой буржуазии.
Разумеется, это роман, и чертовски романический, однако в Гийоме много биографических черт автора, а в Жаке – Сезанна. Прежде всего – детство: «В коллеже меня били. И он вступился за меня. Я жил, как пария, среди всеобщих насмешек и презрения. И он избавил меня от слез, предложил свою дружбу и покровительство». Черты невропата: эпизод с Мадленой, очутившейся впервые вместе с Гийомом в загородном ресторане под Парижем, где она была счастлива с Жаком; она жалеет Гийома, боявшегося грозы, и это в точности совпадает с тем удивительным страхом перед грозой, который испытывал автор! «Я не боюсь, я страдаю», – говорил он[42]42
См. далее анализ Тулуза.
[Закрыть]. А стремление романиста, всегда хранящего верность заветам Мишле, к моногамии: «Как он некогда говорил Жаку, ему суждено было любить одну и единственную женщину, первую, встреченную им, – любить ее всем своим существом, цепляясь за эту любовь, так как для него ненавистна была всякая перемена, он страшился неизвестного»[43]43
Эмиль Золя, Собр. соч., т. 2, ГИХЛ, М., 1961, стр. 512.
[Закрыть]. А описания внешней обстановки меблированной комнаты в отеле на улице Суффло, окрестностей Парижа и кабачков возле Манта, Беннекур «истинной жизни».
И наконец – сама Мадлена, какой она изображена на одной из лучших страниц книги:
«От этой высокой красивой девушки с гибким и сильным телом веяло редкой энергией. Лицо ее привлекало своеобразием. Очертания верхней его части были резкими, даже по-мужски тяжеловатыми; широкий гладкий лоб, четкие линии носа, висков и выступавшие скулы придавали лицу сходство с твердой и холодной мраморной маской; и на этой строгой маске неожиданно распахивались глаза, огромные, серовато-зеленые, с матовым блеском. В глубине их временами, когда лицо озарялось улыбкой, вспыхивали искры. Нижняя часть лица, напротив, поражала своей утонченностью»[44]44
Там же, стр. 415.
[Закрыть].
По описанию внешности этой женщины со «странным лицом, имеющим строгое и вместе с тем какое-то детское выражение», «холодной и гордой», но в то же время нежной и чувствительной, мы безошибочно узнаем Габриэллу-Александрину. Ну а ее внутренний мир? Здесь нужно остановиться на том методе преувеличения, которым пользовался романист и незнание которого может привести к ошибочным выводам. Представим себе следующую картину: один из моих детей, капризничая, так громко кричит, что я начинаю сердиться, выхожу из себя; инстинктивно я поднимаю на него руку, но тут же отдергиваю ее; немного погодя я вспоминаю (к своему стыду) об этом непроизвольном жесте и, ужасно все преувеличив, создаю в воображении образ отца-невропата, который убивает своего ребенка оттого, что тот шумел. Это и есть художественное преувеличение. Если мы идем от произведения к реальной жизни, то следует поступать наоборот. В таком случае – ввиду отмеченных выше примеров сходства – биограф вправе поставить следующие вопросы: не связана ли тема Мадлены Фера с определенным периодом интимной жизни Габриэллы до замужества? Не свидетельствует ли эта тема о ревности Золя? Не свидетельствует ли она о его душевных волнениях? Не позволяет ли она лучше понять все то, что произойдет затем между тремя главными героями «истинной жизни» – Габриэллой, Эмилем и Сезанном, недомолвки, мучительные переживания, окончательный разрыв?
Есть жестокая фраза в «Мадлене Фера», и она подтверждается косвенными признаниями в «Творчестве». Сандоз рассчитывал благодаря женитьбе обрести тихий уголок, чтобы спокойно работать, и далее автор уточняет: «Их обоих объединяла не столько взаимная любовь, сколько стремление окружить себя атмосферой безмятежного покоя».
Ну а какую роль играла сексуальность в этом «урегулировании» между порхающей феей из воспоминаний юности и законной женой, которая разрешила эту проблему лишь отчасти; при полном отсутствии связей с другими женщинами, для того, кто, проведя свою юность в бедности и воздержании, чрезвычайно легко возбуждался? «Я целомудрен». Разумеется! Но откуда тогда в его произведениях это буйство эротики, которой будет все больше и больше, до тех пор пока Золя не обретет наконец подлинную любовь, любовь идеальную и в то же время земную? И которая затем исчезнет вовсе? Откуда возьмет он пороки Рене, странную тоску первого любовника Мадлены, сумасшествие похоти, присущее Нана, чувственную податливость Жервезы, страсть Альбины, сексуальный бунт «Накипи» против буржуазного лицемерия, такой же бунт Мукетты из «Жерминаля», Кадины из «Чрева Парижа», которая отдается на куче съестного, и преступную извращенность героини «Человека-зверя»? Откуда он взял поразительную чистоту Анжелики из «Мечты», которая умирает оттого, что не сумела побороть свою чувственность? И кончая «Землей», где даже Земля становится самкой? Нет, не из собственной жизни. Все это рождает его воображение, истерзанное воздержанием. Сексуальность Золя – в его чернильнице.
Его секс на кончике его пера.
Золя сказал как-то Альфонсу Доде: «Я мало работал сегодня утром. Я был не в настроении. Мне хотелось закончить главу, но нужные фразы не приходили на ум. Я прилагал усилия, я „пылал“».
Альфонс Доде уточнил: «Он употребил не совсем точное слово».
Золя часто случалось… «пылать», когда он писал. Взять хотя бы, к примеру, такой отрывок из «Терезы Ракен»:
«Когда тела их прикоснулись друг к другу, Лорану и Терезе показалось, будто они упали на рдеющие уголья. Они вскрикнули и еще теснее прижались друг к другу, чтобы между ними не осталось места для утопленника. Но хотя тела их и пылали, они все же чувствовали ледяные прикосновения отвратительных останков Камилла»[45]45
Эмиль Золя, Собр. соч., т. 1, ГИХЛ, М., 1961, стр. 525.
[Закрыть].
То же слово в том же значении.
