Текст книги "Здравствуйте, Эмиль Золя!"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

«Я защищал г-на Мане, я и впредь буду всегда защищать любую ярко выраженную индивидуальность, которая подвергнется нападкам.

Я всегда буду на стороне гонимых. Между неукротимыми темпераментами и толпой непременно происходит открытая борьба. Я – за темпераменты, и я атакую толпу…»

Да, это первостепенная статья – и по страстности и по форме.

«Я святотатствовал, утверждая, что вся история искусства доказывает: только сильные темпераменты живут в веках…

Я совершил ужасное кощунство, непочтительно затронув однодневных кумирчиков…

Я был еретиком, разрушая все эти худосочные религии различных группок и создавая твердой рукой великую религию искусства, ту религию, которая скажет каждому художнику: „Открой свой глаза, вот – природа; открой свое сердце, вот – жизнь“.

…Я признал себя виновным в кощунстве и в ереси, ибо, устав от лжи и от серости, я искал людей в толпе евнухов…

И вот почему я осужден».

Страстность, с которой Золя защищал слабых от произвола властей, риск, невзирая на последствия, – все это одержало верх над честолюбивыми помыслами Растиньяка из Экса. Уже слышался голос газеты «Орор». Уже ощущался ритм фразы знаменитого письма «Я обвиняю!..».

Золя намеревался издать свои статьи отдельной брошюрой. При отборе он ограничился статьями, опубликованными в «Эвенеман», и не включил те, от которых счел нужным отказаться. Брошюру эту он посвятил Сезанну. Как Сезанн не смог понять того, что хотел сказать Золя: «Я не упоминал твое имя в газете, я посвящаю тебе эту работу. Ты – мой лучший друг, что же касается живописи, я воздержусь высказывать свое мнение».

Золя имел полную возможность поместить у Вильмессана рекламное объявление на эту публикацию, но он утратил благосклонность патрона. Вильмессана забавляло некоторое сходство между ним и этим молодым человеком. Последнее время он стал замечать: его протеже верит в то, что пишет!

Тем временем Золя заканчивает роман-фельетон «Завет умершей». Он предложил его Вильмессану в качестве компенсации за отстранение от критики, воспользовавшись тем же приемом, который сослужил ему добрую службу при уходе от Ашетта. «Завет умершей» появился в ноябре после произведений Абу и Шербюлье[27]27
  Эдмон Абу (1828–1885) и Виктор Шербюлье (1829–1899) – французские литераторы. – Прим. ред.


[Закрыть], и все они прошли незамеченными.

В июне в издательстве Ахилла Фора вышел сборник «Что я ненавижу» – целая серия вдохновенных зарисовок, большинство которых публиковалось в течение последних лет. Эта книга примечательна тем, что в ней Золя пишет о самом себе:

«Ненавидеть – значит любить, значит чувствовать свою горячую и благородную душу, значит строить жизнь на глубоком презрении ко всякой гадости и глупости…

Каждый раз, когда я восставал против пошлости, распространенной среди людей моего возраста, то невольно чувствовал себя еще более молодым и еще более мужественным… Если я теперь чего-то стою, так это потому, что я одинок, потому что я ненавижу…»

Великолепный портрет. Слегка, конечно, приукрашенный, но верный. Полнокровный, выразительный, выпуклый. Золя идет, не зная куда, но идет, идет… Любовь и ненависть шагают рядом… «Мой Салон», «Что я ненавижу» – эти названия с двумя местоимениями подчеркивают некоторую природную манию величия.

Сена, протекающая через Ветейль и Мант от Шату до Руана, стала великой вдохновительницей импрессионизма. Спокойная гладь реки, дрожащая листва деревьев, редкие фабричные строения, далекие поезда, буксиры, мосты – все это органично дополняло друг друга и отвечало настроениям нового поколения. Такое сочетание весьма редко, но если уж оно встречается, то оставляет после себя значительный след. Например: Барбизон и школа Фонтенбло или голландский пейзаж, давший три поколения мастеров! Рождающийся импрессионизм или, еще точнее, пленеризм вскоре пробьет себе дорогу в мировое искусство через Французскую школу, вдохновляясь пейзажами Иль-де-Франса. В этом краю, подернутом колеблющейся дымкой, всплывают темные и суровые лица тех, кто его так любил: Золя, Писсарро, Моне, Клемансо.

Летом 1866 года компания парижан облюбовала харчевню матушки Жигу. Деревушка Беннекур находилась довольно далеко от Парижа. На лодке можно было добраться только до острова Сен-Дени. В помещении пахло свежевыстиранным бельем. Обитатели набрасывались на жареных уток, на матлот, колбасу и местный сыр, обильно запивая все это розовым вином, от которого першило в горле. В первый же день матушка Жигу, особа себе на уме, спросила:

– Неужели вы женаты, господин Золя?

– Разумеется, женат, раз я здесь с собственной женой!

И верно, Золя был со своей подругой. Эмили Золя, оставшаяся в Париже, скоро смирилась с таким положением. Еще со времени сурового отрочества Эмиля мать поняла, что лучшее средство не волновать Эмиля – махнуть рукой и положиться на его сердце. Времена, когда их отношения желали много лучшего, миновали. Годы, прошедшие от провала Золя в университете до первого заработка, были для вдовы тяжелыми годами. Мать и сын дошли почти до разрыва. Это был тот самый разлад между родителями и детьми, который наступает в момент, когда детям нужна независимость социальная. И г-жа Золя поняла это. Теперь она была вознаграждена: ее сын стал вроде начальника. Она живет у него, а еще совсем недавно он жил у нее.

Приняв Габриэллу, она никак не могла отогнать мысль, что Эмиль мог бы сделать партию получше. Мать не упускала случая намекнуть Габриэлле, что та старше Эмиля. И чаще всего она выражала это скорее молчанием, нежели словами. Обе женщины щадили друг друга.

Среди художников, живших в Беннекуре, оказался и Валабрег, хрупкий, бородатый Дон-Кихот. Он вечно задавал своему старшему другу, которого боготворил, самые каверзные вопросы. Благодаря Валабрегу стала известна вся подноготная отношений Золя с издателями, причины, побудившие его обратиться к роману-фельетону, его раздумья. В этом отношении Валабрега можно сравнить только с юным Полем Алексисом, другом Эмиля по Эксу, и через много лет – с музыкантом Брюно. Впрочем, когда Валабрег появляется в Беннекуре, Золя больше не поверяет ему своих тайн. Он становится лишь одним из его приятелей – таким, как Байль, затерявшийся среди художников-неудачников, как заурядный Шайан или Филипп Солари.

Филиппа Солари Золя очень любил: он так походил на свою сестру! Иногда Золя вздыхает, слыша некоторые выражения и словечки Филиппа. Тогда он смотрит на Габриэллу. Но тут же отворачивается и начинает размышлять над тем, что именно хотел выразить Сезанн своими «теплыми и холодными тонами».

Лето 1866 года прошло для Золя спокойно, хоть он и сидел без гроша. Присутствие Коко умиротворяло его. Он любил Сену. Он любил этих горожан, среди которых эссеист Родольф Вальтер отыскал таких, как Леклерк, Ландрен, Рувель, с которого Сезанн написал портрет. Ему нравился и кузнец, и булочник, и трактирщик.

Случалось, они брали лодку Ландрена. Габриэлла-Коко иногда сама садилась за весла, а Золя нырял, не предупредив ее. Эмиль любил ласковое прикосновение воды, струившейся по его груди, любил растянуться на траве и позагорать на солнышке. Напевая, они группами бродили по островкам, затененным густой зеленью. Потом начинались споры – о Салоне, о реализме, об Империи, о Гюго, Коро, Делакруа, Прудоне, о Республике. Нередко Сезанн вдруг срывался.

– Пейзажи старых мастеров, – горячился он, – писались по памяти, они не воспроизводят подлинную природу! Посмотри, посмотри, разве найдешь ты такую природу в музеях!

– Сезанн, тебя в течение десяти лет и на порог в Салон не пустят!

– Салон! Плевать я хотел на него!

– Великолепно! Я, как Стендаль, предпочитаю злодея кретину! Все посредственности должны быть выброшены на Гревскую площадь! – выпаливает Золя.

– Он хочет опустошить нашу планету! – беснуется Поль.

– Великие века… – начинает Валабрег.

– К черту великие века! Я предпочитаю свой великий, теперешний Париж всяким иноземным античностям! Я прекрасно себя чувствую среди моих современников!

Так в разговорах текли часы… А над головами этих искателей неведомого искрился Млечный путь, усыпанный звездами, теми звездами, которые некогда «розовая шляпка» называла «душами умерших»…

Глава четвертая

Парижская Всемирная выставка 1867 года. – Империя второй раз дает трещину. – «Олимпия», «Лола из Валенсии» и Бодлер.

– Портрет Золя, написанный Мане. – Роман-фельетон «Марсельские тайны». – Первый шедевр: «Тереза Ракен».

– Сент-Бёв рассуждает о любви. – Зарождение «растленной литературы».

В мае 1867 года открылась Всемирная выставка. Съехалось 42 217 участников. Парижская полиция насчитывала 553 полицейских, 52 сыщика в штатском и 110 жандармов: Целые ночи напролет сотня жандармов, снабженных потайными фонариками, рыскала по аллеям. Франция, Империя, погрязшая в космополитизме и идущая к гибели, принимала у себя всю Европу. Светские красавицы и ночные красотки, декольтированные у Лами или Винтерхальтера, готовились отражать наскоки русских князей, прусских юнкеров, оттоманских эмиров, пашей и султанов. Мелькали велосипеды – символ еще неокрепшего технического прогресса. О! Этим великолепным летом 1867 года на берегах искрящейся Сены и под сенью каштанов в аллее Вдов все казалось прекрасным, гордым, роскошным. Состоятельная Франция прихорашивалась у туалетных столиков. Но ее нижнее белье было застирано, да и сама она давненько не мылась. Гренель, Бельвиль, Шаронн и Менильмонтан[28]28
  Тогда – окраины Парижа. – Прим. ред.


[Закрыть] посматривали злыми глазами на празднества богатых кварталов. Модные благоухающие духи не могли заглушить затхлый запах лука, доносившийся из трущоб.

Властительная Франция превращалась в параноика. И было отчего: король и королева Бельгийские, принц Уэльский (тот самый, который был в числе инициаторов конкурса дамских бюстов), Оскар Шведский, кронпринц Прусский разъезжали в золоченых колясках. А в Тюильри на приемах подавались приборы – увы! – из мельхиора вместо серебра, из позолоченного серебра вместо золота, и не надо быть особенно проницательным, чтобы не заметить этого. Для дорогих гостей – все что угодно: каскады фейерверков, вспыхивающие огнями орлы, вереницы зуавов и гусаров, как на размалеванных картинках. 1 июня принц Иоахим Мюрат будет ждать на вокзале императора Российского. Крымского вопроса уже не существует. Наполеон маленький пыжится от спеси. Префект Османн, по приказанию своего сентиментального повелителя, сметал с лица земли то, что мы теперь называем трущобами. Впрочем, он делал это не ради социальных улучшений, а скорее ради того, чтобы расчистить поле для действий полиции. Удивленным королевским семьям показывают – осторожно, здесь покрашено! – новый Париж. 5 июня в Париж въезжает верхом на коне Фридрих-Вильгельм. 6 июня – большой военный парад в Булонском лесу. Бисмарк смотрит в бинокль на парад и упивается недавней победой у Садовой. 8 июня в Городской ратуше, украшенной азалиями, тканями и венецианскими фонариками, Париж дает бал своим гостям. 30 июня султан Абдул-Азиз-хан, владыка Оттоманской империи, ступает на берег Франции. В честь этого турка Империя и Париж превзойдут самих себя. И вдруг из Мексики приходит неожиданная весть о смерти ставленника австрийского двора, императора Максимилиана, расстрелянного своими верноподданными.

Погасли праздничные огни, султан отплыл домой. Второй раз за один год Империя дала трещину. Дамы, принадлежащие к свету и к полусвету, убрали в сундуки амурное снаряжение, а солдаты Африканской армии сняли парадную форму. Гортензии стали засыхать. Мане написал картину: смерть белокурого императора, расстрелянного в упор. Кое-кто, в частности Золя, поздравил художника за избранный им настоящий сюжет. Понял и император, отказав Мане в праве воспроизведения этой картины.

Дружба Золя и Мане крепнет: недаром этот художник-джентльмен выставит в Салоне 1868 года портрет писателя. Мане, решив поступить так, как поступил в 1865 году Курбе, снял дом на углу авеню Монтень и площади Альма, где и выставил свои картины. Скандал! Ни одного спокойного дня! Смешки глупцов приводят в ярость фанатиков. В Тюильри недовольны.

Буржуа злобно подхихикивают:

 
Мсье Мане, мсье Золя
Лукаво смотрят друг на друга.
Один смеется над другим; вот вам два друга.
Мсье Мане, мсье Золя.
 

Золя издает брошюру, в которую вошли его многие статьи о живописи, публиковавшиеся в «Ревю XIX века».

«Лола из Валенсии» – известное четверостишие Шарля Бодлера, которого освистывали и поносили не меньше, чем саму картину:

 
Когда, так много красоты увидев рядом,
Ты, друг мой, растеряешься на миг,
Прекрасной Лолы Валенсийской лик
Сверкнет нежданно черно-розовым алмазом.
 

«Я не берусь защищать эти стихи, но я их очень ценю, ибо зарифмованные строки выражают сущность личности поэта».

(Ох! «Я не берусь защищать эти стихи!»)

«Олимпия, лежащая на белых простынях, кажется большим бледным пятном на черном фоне. На этом же фоне вырисовывается голова негритянки, принесшей букет, и пресловутая кошечка, которая так веселит публику. С первого взгляда вы различаете на картине два цвета, два резких цвета, надвигающихся друг на друга. Отдельные детали исчезают. Посмотрите на голову девушки: губы – две тонкие, розовые линии, глаза – несколько черных штрихов. Теперь, повнимательнее, пожалуйста, взгляните на букет: розовые, голубые, зеленые пятна. Все упрощено, и если вы хотите опять ощутить действительность, нужно отступить на несколько шагов. И тогда происходит непостижимое: каждая вещь становится на свое место: теперь голова Олимпии выступает рельефно на темном фоне, букет превращается в благоухающее диво».

Этот наивный текст дает достаточное представление о Золя как «критике искусства». Его интересует скорее сюжет, чем мастерство художника, и кажется, он ищет в картине индивидуальность художника, забывая о живописи. Он способен судить о произведении только в общих чертах. Замечание о Бодлере и Мане доказывает, что ему не дано постигнуть сущность самых сокровенных явлений поэзии и живописи.

В 1868 году Золя торжествует. Появление в Салоне его бюста работы Солари и его портрета кисти Мане кажется ему символичным. Поэтому его распирает от радости. Рядом с его портретом сверкает «Флейтист», великолепное полотно.

– Вывеска костюмера! – процедил какой-то господин с орденской ленточкой.

– Да, – откликнулся Золя. – У этой картины простота рисунка.

И, повернувшись к Мане:

– Кто этот идиот?

– Жюль Бретон, вне конкурса.

Однако страсти догорали. Добрые старые времена кафе «Гербуа» подходили к концу, а пока… пока Батиньольская школа входила в историю.

Хотя Золя и легко пристраивает свои статьи, тревога не покидает его. Он кормилец семьи – на руках у него мать и Габриэлла.

Журналистика увлекает его:

«Газета – это истинное поле боя. Надо жить и надо сражаться, чтобы жить. Гнусная пресса, хотя она и отдает ремесленничеством, все-таки дьявольски могуча… И если мне приходится пользоваться ею, то на этом деле я не поседею…»

Вот так-то!

Марсельская газета «Мессажер де Прованс» заказала ему роман-фельетон по материалам недавних судебных процессов, которые взволновали юг Франции. Доходы от литературной работы на какое-то время обеспечили Золя, и он получил возможность спокойно трудиться над «Терезой Ракен».

Романтические бури улеглись. По ночам он уже не работает. Он пишет теперь по утрам, натощак, на свежую голову. Время от девяти до часу дня – лучшие часы. Он отдает их «Терезе»; после полудня кропает «Марсельские тайны»: 2 су за строку. Примерно 1000 франков. В процессе работы над романом-фельетоном формируется его собственный метод. Он собирает заметки, вырезки из газет, записывает интересные мысли. Рабский труд превращается косвенно в драгоценную работу.

«Я поражаюсь случаю, который заставил меня на основе подлинных документов написать одну по-настоящему мастерскую вещь и одновременно другую – ремесленническую. Позднее в своих литературных произведениях я пользовался только этим методом».

«Марсельские тайны», современный исторический роман, выйдет в Марселе в 1865 году. Когда Валабрег упрекнет Золя в продажности, тот признается не без цинизма:

«В эту минуту я испытываю острую необходимость в двух вещах: в рекламе и в деньгах. Не спорю, „Марсельские тайны“ – дрянь. Я знаю, что делаю».

Вскоре Золя вместе с Мариусом Ру переделал роман в пьесу. Первое знакомство с театром было крайне плачевным: пьеса провалилась еще до поднятия занавеса. Золя рассматривал эту постановку как своего рода эксперимент, и в этом смысле она имела для него определяющее значение. Недаром он специально отправился в Марсель и оставался там с 4 до 11 октября. Возвращаясь в Париж, Золя заезжает в Экс. У него прескверное настроение.

Видел ли он «розовую шляпку»? Никто не знает. По он долго любовался претенциозным новеньким фонтаном Ротонды, украшенным множеством каменных лебедей, львов и женских фигур. Благодаря итальянцу Франсуа Золя, возобновившему традиции римлян – строителей акведуков, стало возможным создание огромного фонтана. Сын инженера с тяжелым сердцем возвращается в Париж, где его ждет новая, созданная на бумаге любовь – «Тереза».

«Трупы пролежали всю ночь на полу столовой, у ног г-жи Ракен, скрюченные, безобразные, освещенные желтоватым отсветом лампы. Почти двенадцать часов, вплоть до полудня, г-жа Ракен, неподвижная и немая, смотрела на них, уничтожая их своим тяжелым взглядом, и никак не могла насытиться этим зрелищем»[29]29
  Эмиль Золя, Собр. соч., т. 1, ГИХЛ, М., 1961, стр. 598.


[Закрыть].

– Дело сделано! – восклицает Золя, добавив в корректуре последний абзац к «Браку по любви», который впоследствии будет называться «Тереза Ракен» – Арсен Уссей может катиться к дьяволу!

В августе 1867 года Арсен Уссей, друг Жерара де Нерваля, взял это сочинение Золя для журнала «Артист», но, предвидя осложнения, предусмотрительно переделал конец в духе банальной морали. Узнав об этом, Золя пришел в неописуемую ярость и восстановил первоначальный текст.

«Тереза Ракен» вышла в декабре 1867 года в издательстве Лакруа. Роман был снабжен вызывающим эпиграфом, взятым у Тэна: «…порок и добродетель – это такие же продукты, как купорос и сахар…»

«Тереза Ракен» – настоящий роман. И если «Исповедь Клода» написана под впечатлением Мюссе, то «Тереза Ракен» – следствие увлечения Золя шедевром. Гонкуров «Жермини Ласерте». История падения служанки Жермини повлекла, как литературная зараза, падение Терезы. Но главное в книге – торжество влияния Тэна. Сюжетный ход – речь идет об угрызениях совести двух любовников, которые утопили мужа и наконец решают покончить с собой у ног парализованной матери жертвы – позаимствован из романа Адольфа Бело и Эрнеста Доде «Венера Гордийская». В этом романе авторы, заставив мужа погибнуть от руки любовника своей жены, приводят эту парочку на скамью подсудимых. Но Золя иначе подходит к этому факту: его преступники остаются безнаказанными. Золя, как и все крупные писатели, всегда и везде без колебаний заимствовал все, что находил для себя подходящим[30]30
  Короткий рассказ «Брак по любви», который лег в основу романа, он опубликовал в «Фигаро» 24 декабря 1866 года. Среди других источников можно считать роман Ш. Барбера «Убийство на Красном мосту», появившийся в печати в 1859 году.


[Закрыть].

Сент-Бёв увидел в «Терезе Ракен» «примечательное произведение, которое может составить эпоху в истории современного романа». Но сей упитанный пономарь от литературы снабдил свой отзыв красноречивыми оговорками: «С первых же страниц вы описываете проезд у Пон-Нёф; я знаю этот проезд лучше, чем кто-либо другой, так как будучи молодым человеком бродил по нему [учтите!]. Так вот, вое это неправдоподобно, описание фантастично, как, например, у Бальзака улица Соли. Проезд тесный, самый обыкновенный, уродливый, очень узкий; и у него вовсе нет той мрачной глубины и рембрандтовских красок… В этом проявилась манера отступать от правды» (июнь 1868 года). Обходительный академик продолжает: «Если Клитемнестра и Эгиси, влюбленные до неистовства, могли отдаваться друг другу возле еще теплого окровавленного трупа Агамемнона, и этот труп отнюдь не смущал их, по крайней мере в первые ночи [а в романе Гюго разве труп смущал любовника Адели?], то я совершенно не могу понять ваших любовников, их угрызений совести и взаимного охлаждения, наступившего до того, как они добились своей цели…» О, господин Сент-Бёв неплохо разбирался в этом!

Гонкуры написали романисту, что «Тереза Ракен» – «великолепная книга, раскрывающая на всех своих страницах муки раскаяния, где трепетно описаны утонченные чувства, своего рода небывалый нервный ужас… На стороне вашей книги все наши симпатии, мы выступаем вместе с вами за идеи, принципы, за утверждения прав современного искусства на Правду и Жизнь».

Тем не менее Луи Ульбах, подписавшийся псевдонимом Феррагюс, обрушился на страницах «Фигаро», с которой Золя только что расстался, против «растленной литературы»:

«Любопытство заставило меня на этих днях окунуться в лужу грязи и крови, называющейся „Терезой Ракен“, автор которой, г-н Золя, слывет талантливым молодым писателем… Я не осуждаю кричащие нотки и яростные, темные мазки, которыми написано произведение; я сетую на то, что они слишком кричащи; однообразие в изображении мерзостей – худшее из однообразий».

Эта резкая критика со стороны старшего друга Золя, вызвала бы у нас недоумение, если бы мы не знали, в чем секрет. Золя не возражал против этой едкой оценки Ульбаха [к тому же вполне искренней] – главное, чтобы о книге говорили! Этот принцип романист уже давно проводил в жизнь. Расчет оказался верным. Ульбах раздразнил читателей «Терезой».

И Золя хорошо ответил ударом на удар:

«…Я в полном восторге от сознания, что у моих собратьев столь девически чувствительные нервы… В „Терезе“ я поставил перед собой задачу изучить не характеры, а темпераменты. В этом весь смысл книги… Среди голосов, кричавших: „Автор „Терезы Ракен“ – жалкий маньяк, которому доставляют удовольствие порнографические сцены“, – я тщетно надеялся услышать голос, который бы возразил: „Да нет, этот писатель – просто исследователь, который хоть и погрузился в гущу человеческой грязи, но погрузился в нее так, как медик погружается в изучение трупа…“»[31]31
  Эмиль Золя, Собр. соч., т. 1, ГИХЛ, М., 1961, стр. 381–384.


[Закрыть].

Всегда объективный, сочетая анализ с ярким изображением, он делает вывод:

«„Тереза Ракен“ – исследование случая чересчур исключительного; драма современной жизни проще, в ней меньше ужасов и безумия. Такие явления не должны стоять на первом плане в книге… С другой стороны, стилю этого произведения недостает той красоты, какой требует аналитический роман. Следовательно, чтобы написать хороший роман, писателю теперь надо изучать общество более разносторонне, описывать его в более многочисленных и разнообразных аспектах, а главное – пользоваться языком ясным и естественным»[32]32
  Там же, стр. 387–388.


[Закрыть].

«Тереза Ракен» – это метрика Эмиля Золя, французского романиста, родившегося в двадцать семь лет. Неверующий, безразлично относящийся к метафизике, убежденный сторонник Тэна, сжегший корабли романтизма, преданный «тяжелому орудию – прозе», использующий в новом смысле слово «натурализм», нащупывающий пути создания фундаментального произведения, задира и публицист, раздувающий интерес к собственной особе, дерзкий победитель толпы, человек, готовый взорваться от ярости при малейшей несправедливости, противник Империи и буржуазии, бросивший вызов прокурору («я избрал сильные средства и держу в руке хлыст») – вот Золя, изображенный в натуральную величину – даже больше! – в скульптуре Солари, ловкач, средиземноморский проповедник, обожающий изваяние, к работе над которым он, впрочем, и сам приложил руку, когда вместе с Сезанном помогал брату Луизы освободить гипс из формы.

Годы становления прошли, отцвела вторая молодость. Эмиль Золя обрел собственное лицо. Он стал взрослым. Теперь он уже трудится над собственным монументом.