Текст книги "Здравствуйте, Эмиль Золя!"
Автор книги: Арман Лану
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)
И все же Золя поплатился за слабость своей натуралистической диалектики. Ведь именно он превратил идею научной достоверности в романе в догму! Вскоре ему будет нанесен тяжелый удар.
Золя инстинктивно, из расчета и из искренней любви тянется к молодежи, которую встречает с распростертыми объятиями. Неважно, что у него миллион читателей (по меньшей мере), он знает, чего стоят несколько фанатиков. Он часто впадает в демагогию: эта слабость была присуща в ту эпоху не только республиканцам, радикалам, социалистам, но и их противникам. Взять, к примеру, хотя бы Леона Доде, который говорил своим молодым друзьям или самому себе невообразимые глупости, на манер Мак-Магона: «А, это вы, молодёс… Ну что с, продолсайте, мои друсья, продолсайте…» Этим в какой-то степени грешил и Золя. Пусть Мирбо, который то хвалит его, то разносит в пух и прах, считает, что «„Земля“ – плод сомнительного воображения», пусть Анатоль Франс изрекает: «Г-н Золя достоин глубокой жалости». Золя мало это трогает. Но вот он узнает, что молодежь – против него!
Золя, прежде нападавший на Гюго, теперь вынужден сам защищаться. Кажется, еще совсем недавно были и кафе «Гербуа», и «Новые Афины», и сборник «Меданские вечера»… 18 августа 1887 года этот обуреваемый страстями учитель с неподдельным волнением, дрожащими руками раскрывает газету «Фигаро». Его взгляд устремлен на подписи: Поль Боннетэн, Жозеф Рони старший, Люсьен Декав, Поль Маргерит, Гюстав Гиш… Немного успокоившись, он начинает пристально изучать эту подложенную под него мину.
Золя протирает стекла пенсне, он не может удержаться от восклицания: «Вот чудаки! Вы хотите меня немного уколоть, да?» Ему бросают упрек, что «он дезертировал, эмигрировал в Медан», что ему присуща «напыщенность в манере Гюго», что он «погряз в изображении непристойностей… Сначала он перешел границы целомудрия по необходимости, а затем возвел это в принцип». Но кто мог все это им сказать? Они объясняют это «навязчивыми идеями одинокого монаха, ненасытным голодом живота…»
«В молодости он был очень беден, очень робок, и его стал преследовать несомненно искаженный образ женщины, которую он не познал в том возрасте, когда ее необходимо познать. Возможно, врачи Сальпетриера смогли бы определить симптомы его недуга… (Честное слово, они отсылают меня к Шарко!)».
Конечно, в романе «Земля» еще более усиливается эротическое начало, свойственное произведениям Золя. Но есть что-то эпическое в этом неистовстве. Золя продолжает читать:
«…Мы отвергаем этих молодцов, рожденных золяистской риторикой (спасибо за новое прилагательное), эти огромные силуэты, нечеловеческие и несуразные, лишенные сложности душевных переживаний, которых сбросили (они пишут, как Леметр!) на нивы, проплывавшие за окнами мчащегося экспресса. (Ой-ой!) Не без сожаления, но решительно мы отворачиваемся от „Земли“ – этого ублюдка, последнего произведения, порожденного великим умом, некогда создавшим „Западню“… (Ну что ж! Похороните меня!)».
И они хоронят:
«„Земля“ – не случайный срыв в творчестве великого человека… это неизлечимый патологический недуг целомудренника».
Лицо у Золя болезненно морщится.
Он все понял.
«Я не знаю этих молодых людей… Они не принадлежат к моему окружению, поэтому они не могут быть моими друзьями. Наконец, если они мои ученики, то мне это было неизвестно. Но если они не друзья и не ученики, то почему они отвергают меня?»
Золя устал. Это усталость, присущая тучным людям. Он боится за свое сердце и собирается вновь поехать в Руан. Но это не мешает ему проверить, правильны ли его предположения относительно авторов этого резкого выпада. Гюисманс сообщает ему:
«Написал этот пасквиль один плохо воспитанный человек (что, впрочем, и чувствуется) по имени Рони, а задумал и начал это дело Боннетэн. Остальные были просто статистами. Теперь возникает вопрос, не вдохновила ли Боннетэна, этого человека с низкой душонкой, некая личность, у которой все они бывают? Я весьма склонен думать, что так оно и было; ибо есть основания полагать, что этот удар был подготовлен не в самом Париже».
Шанпрозэ или Отейль?
Очевидно, этот «коварный замысел» родился на вилле Альфонса Доде в Шанпрозэ под безразличным, усталым или развеселившимся взглядом автора «Малыша». Жюль Ренар не без иронии процитировал следующее высказывание Альфонса Доде: «Я имел бы неизмеримо больший успех, если бы пожелал построить лавочку напротив лавочки Золя. Но мы из равнодушия позволили считать себя его сторонниками, и сегодня вся пресса поддерживает Золя. Вся слава досталась ему одному».
Сын его Леон показал свои клыки:
«Не следует удивляться демократической подлости, свойственной этому другу собак! Он относится к бытию, к окружающей среде, к природе, к обстоятельствам по-собачьи. У него, как у собаки, раздвоенный кончик носа, невроз конечностей: рук и ног, что-то собачье есть и в его печальной и самонадеянной физиономии!»
Эдмон де Гонкур незадолго до того провел несколько дней у Доде. Болезненно самолюбивый, он никогда не мог простить Наполеону III государственный переворот 2 декабря 1851 года только потому, что это был день выхода в свет его первой книги! Он утверждал, основываясь на том, что в свое время опубликовал книгу «Гаварни и его творчество», что Золя украл у него название – «Творчество»! Несмотря на заверения Гонкура и Альфонса Доде, совершенно очевидно, что бунтовщики Рони-старший, автор пасквиля, и Боннетэн, инициатор всей этой истории, встретили по меньшей мере молчаливую поддержку у своих старших собратьев.
Золя болезненно переживал эту историю, что нашло отражение в следующем письме к Альфонсу Доде, написанном в апреле 1886 года.
«Итак, мой друг, я становлюсь жесток, не зная об этом, ибо постскриптум вашего письма поверг меня в полное недоумение. Что мог сказать я о том, о чем у меня даже не сохранилось никаких воспоминаний? Разве мне возбраняется высказать свое откровенное мнение о Дрюмоне, который раз двадцать выливал на меня ушат грязи? Он ваш друг, мне это известно, на разве я не ваш друг? И мне не хочется верить, что вы настолько предали забвению нашу дружбу, что бросаете мне обвинение, что я „работаю в отхожих местах“. Но есть нечто более серьезное. Это все возрастающее непонимание, невозможность сказать то, что мы думаем, не оскорбив кого-либо из нас, наконец, расхождение между мыслями и словами, вследствие чего мы все больше и больше отдаляемся друг от друга. Ваше письмо глубоко ранило меня, ибо оно является новым подтверждением той болезни, от которой умирает наше „трио“».
Золя правильно понимал создавшееся положение. История с «Манифестом пяти» – это типичный пример того, что иронически окрестили «литературным братством, этой неусыпной ненавистью».
Альфонс Доде увидел в этом лишь фарс. Но Эдмон де Гонкур был крайне обозлен и не скрывал этого. 14 октября он писал Золя:
«Недавно в связи со статьей пяти в „Фигаро“ – статьей, о которой я ничего не знал, даю вам честное слово (статья эта была опубликована в тот момент, когда я был так болен, что, находясь в день публикации на приеме у Потэна, спросил его, не смертельное ли у меня заболевание желудка), вы включили в свое интервью для „Жиль Блас“ фразу, смысл которой сводится к следующему: хотя есть все основания предполагать, что Доде и Гонкур являются вдохновителями всей истории, я не хочу этому верить… Эта поистине макиавеллевская фраза дала повод всем, кто встречался с нами – с Доде и со мной, – задавать нам вопрос: „Вы читали обвинение, которое выдвинул против вас Золя?“ Эта фраза дала повод газетам обвинять меня в том, что я охвачен низменной завистью к вам из-за денег, которые вы получаете! Но позвольте, разве я завидую Доде, который получает по крайней мере столько же, сколько и вы, и т. д.»
Это письмо – весьма расплывчатое не только по форме, но и по содержанию! Исключив Золя из числа членов своей академии, Гонкур 5 ноября 1887 года поступил так же с Анри Сеаром и заменил его Рони: Сеар отказался подписать «Манифест пяти», а Рони был его составителем. Разрыв был окончательным и бесповоротным.
Первый из подписавших «Манифест», Поль Маргерит, вскоре после выхода в свет романа «Разгром» принес свои извинения его автору: «Присоединившись несколько лет тому назад к направленному против вас Манифесту, я совершил недостойный поступок, всей важности которого тогда по молодости не сознавал, но позднее я устыдился его». Для Рони и Гиша потребовалось четверть века, чтобы они наконец признались, что первый из них питает к этой истории «глубокое отвращение», а второй вспоминает о ней «со стыдом и раскаянием». Люсьен Декав – самый лучший из этой группы, ставший в свою очередь старым львом, заявил публично в Медане 16 октября 1927 года:
«Однажды четверо моих друзей и я повели себя в отношении Золя как блудные сыновья; мы понеслись, размахивая кнутом эмансипированных форейторов. Какая опрометчивость с нашей стороны! Разве лучший способ признать, что мы являемся учениками Золя, заключался в том, чтобы отречься от него?»
Что касается Поля Боннетэна, автора «Шарло развлекается» – романа о мастурбации, то он всегда обвинял Золя в том, что было присуще ему самому. В стихотворении юмориста Жюля Жуй едко высмеивается эта весьма красочная фигура:
Впрочем, Боннетэн отказался от своих прежних взглядов. В письме Гюставу Жеффруа от 21 июля 1898 года он писал:
«Ты доставишь мне удовольствие… если сообщишь З. [Золя], что капрал протестантов (столь юных!), выступивших в „Фигаро“ по поводу „Земли“, поручает тебе выразить ему свое пылкое восхищение».
Но вернемся к «Земле». Свою похвалу по поводу этого романа выразил Малларме – самый чуждый Золя писатель:
«Два гениальных штриха, порожденные, возможно, одним источником, которые вы вносите в Искусство, заключаются в следующем: во-первых, в ваших персонажах бурлит жизнь, ее можно ощутить, притронувшись к их коже, и эта жизнь, изображаемая на фоне природы, пульсирует на каждой странице романа; во-вторых, выбор человеческих типов из множества существ и толпа, на которую вы смотрите на известном расстоянии, откуда, должно быть, на нее устремлен бесстрастный взгляд Природы: я всегда буду восхищаться этим в „Земле“».
Это весьма туманная, малопонятная для Золя похвала, но на него произвело какое-то странное впечатление одно слово, которое Малларме станет часто употреблять в дальнейшем, и нередко говоря о творчестве Золя: «Его необыкновенное чувство жизни, движения толпы, кожа Нана, которую все мы ласкали…»
Малларме, несмотря на его ледяную сдержанность, является «поэтом кожи». Ключом к разгадке его поэзии является чувственность. «Земля» – это «драма кожи». Поэт, отгородивший себя от жизни, и беспокойный романист в чем-то сближаются друг с другом.
Золя был особенно тронут этой похвалой потому, что эта «драма кожи», работа над которой затянулась и которую он наконец закончил, совершенно опустошила его.
Часть пятая
ЗРЕЛЫЙ ВОЗРАСТ
Я несчастлив. Это вечное раздвоение, эта двойная жизнь, которую я вынужден вести, повергают меня в отчаяние… Я мечтал о том, чтобы сделать всех моих близких счастливыми, но вижу, что это невозможно, и я первый испытал это на себе.
Весна 1888 года. – Жанна-Софи-Адель Розеро, девушка, сошедшая с картины Греза. – Гнездышко на улице Сен-Лазар.
– Велосипедист и фотограф. – Между, Александриной и Жанной. – 20 сентября 1889 года: Дениза, – Брюссельская улица, дом 21-бис.
– Осуществленная «Мечта». – Замки из песка. – Тройное посвящение «Доктора Паскаля».
«Он вдруг прозрел, понял, что она уже больше не шустрый подросток, а полная прелести и любви девушка, с длинными точеными ногами, стройным станом, округлившейся грудью, нежными гибкими руками. Ее шея и шелковистые плечи отливали молочной белизной и были непередаваемо нежны»[122]122
Эмиль Золя, Собр. соч., т. 16, ГИХЛ, М., 1965, стр. 170.
[Закрыть].
Весной 1888 года Золя работает в Медане. Из окон открывается вид на зеленовато-золотистые берега Сены; слышатся то хриплые свистки паровозов (которые Золя опишет в «Человеке-звере»), то жалобные гудки речных буксиров. Золя страдал от излишней полноты и одышки. Мучился он и гастритом, а затворническая жизнь литератора способствовала расстройству нервной системы. Его заплывшие жиром мышцы требовали физических упражнений.
Из кладовой, где г-жа Золя хранит белье, доносится песня. Поет молодой женский голос. Золя временами прислушивается и улыбается. Но улыбка его тотчас гаснет. Он вспоминает о своем возрасте. Золя отлично знает, как он выглядит, для этого ему не надо зеркала. «Целыми неделями, месяцами в моей душе бушует буря, буря желаний и сожалений». Все ставки уже сделаны. Отныне он предоставит событиям развиваться своим ходом. Он еще больше растолстеет, живя с Александриной в окружении своих собак, роз, друзей…
Бугристый, с большими залысинами, покрытый поперечными морщинами лоб. Усталый и безрадостный взгляд. Склонившись над столом, он пишет пером «рондо». Старея, он становится некрасивым. На одной фотографии он изображен в ночной сорочке: обрюзгший, с асимметричным лицом, золотое пенсне уныло повисло на кончике шнурка.
А полтора года спустя объектив запечатлел помолодевшего лет на двадцать человека, у которого исчез живот и который сделал из своей лохматой бороды обольстительную бородку. Теперь он носит хорошо сшитые костюмы, светлые перчатки и ходит с элегантным зонтиком. Благодаря новой прическе лысина стала менее заметной.
Согласно сведениям Тулуза, максимальный вес писателя около (100 килограммов, талия – 114 сантиметров. Золя стал бороться с полнотой, в результате вес его «стабилизировался» – около 75 килограммов. Особенно сильно он похудел за период с 1 января 1888 года до конца летнего отдыха: тридцать фунтов – менее чем за десять месяцев!
Как сумел он этого достичь? Художник Раффаэлли дал ему хороший рецепт: совсем отказаться от вина во время еды и выпивать в день лишь литр горячего чаю. Он перестал есть мучное и перешел в основном на мясо жареное или слегка поджаренное. Забавно, что он навязал такой режим питания и Александрине, которая тоже была очень полной. Вначале это не привело к ощутимым результатам. Однако позднее она похудеет, но это будет вызвано другими причинами, и в частности ревностью. Словом, можно говорить о треволнениях любви и их влиянии на вес людей, приближающихся к пятидесяти годам.
Что же, Золя действительно был влюблен! Его поразительное физическое обновление произошло вскоре после опубликования «Манифеста пяти», авторы которого уже собирались похоронить Золя! Это обновление произошло так быстро и вместе с тем так естественно, что друзья заметили эту метаморфозу, лишь когда она завершилась! Они привыкли к тому, что воинственно настроенный писатель постепенно превращался в мандарина-натуралиста. А перед ними вдруг оказался возвратившийся после летнего отдыха здоровяк, загорелый, бодрый и энергичный, прогуливающийся по Елисейским полям вместе с высокой женщиной, у которой темные вьющиеся волосы, кокетливо собранные в шиньон, тонкая талия, грациозная походка, огромные глаза газели, круглые щеки, крохотные мочки ушей, вид скромный, выражение лица мечтательное и в то же время чувственное. Однажды утром их видели вместе на велосипедах. Она рулила возле самого тротуара, а он, галантный, с высоко поднятой головой, катил рядом с ней, охраняя ее от опасностей уличного движения. Золя и незнакомка направлялись на Остров, чтобы позавтракать там в ресторанчике. Эмиль жевал кашу[123]123
Способствующее пищеварению и слегка возбуждающее вещество, приготовленное из сока акации-катеху, растущей в Индии.
[Закрыть]!
Поль Алексис одним из первых понял, в чем тут дело. Ведь добряк Трюбло[124]124
Под этим именем Золя изобразил его в романе «Дамское счастье», и Алексис использовал это имя как псевдоним.
[Закрыть] давно мечтал о такой революции! Конечно, он жалел Габриэллу-Александрину, зная к тому же, что эта история вызовет большой шум. Но вина Александрины, по его мнению, заключалась в том, что она была старше своего мужа и не умела скрывать свой возраст, что она не только закоснела сама в своей респектабельности, но и довела до такого же состояния Золя. Он знал, что она ревнует мужа ко всем женам его друзей, и в особенности к красивой г-же Шарпантье и к Юлии, жене Альфонса Доде. О да, размышлял Трюбло, ну и скучища, должно быть, коротать все вечера вместе с Сандриной, которая не расстается со своими микстурами и бигуди.
Алексис вспомнил кое-какие детали, которым прежде не придавал особого значения. В Медане, перед отъездом в Руайан (это было в мае), он увидел высокую девушку, она все время что-то напевала. Г-жа Золя наняла ее, поручив ей смотреть за бельем. Она помогала хозяйке дома, питавшей непреодолимую страсть к полотну, лаванде и шкафам. Юбочник Алексис в другое время, наверное, пожалел бы, что не приволокнулся за этой нежной грациозно-чувственной брюнеткой с карими глазами и тяжелой короной черных волос, но ему предстояло вскоре жениться. Это, впрочем, не помешало волоките спросить с веселой улыбкой о Жанне у Золя, который ответил сдержанно:
«Жанна – работница, которую рекомендовали моей жене. Она приехала из Парижа, ей там жилось несладко. Александрина не может больше обходиться без нее. Она просила меня привезти Жанну в Руайан».
Нам мало что известно о любви Эмиля и Жанны. Письма, в которых запечатлелось начало этой любви, исчезли. Было ли в них что-нибудь интересное для нас? Ответить на этот вопрос невозможно. Золя всегда бережно хранил свои бумаги, но мы напрасно будем искать в его папках хотя бы малейший намек на его увлечение (хотя оно с 1889 года перестало быть тайной). Здесь приложил свою руку суровый цензор. А жаль! Ведь есть все основания считать, что за этим адюльтером, на который нелегко было решиться Золя, осуждавшему адюльтер и хранившему верность любимой женщине или, во всяком случае, подруге и спутнице жизни, – таилось редкое по своей глубине и силе чувство. Жанна была бескорыстна. Она не стремилась извлечь выгоду из своих взаимоотношений с человеком, который для нее, как и для всех, был мэтром. Золя защищался в меру своих сил от разбушевавшейся юношеской страсти. Но борьба эта была бесполезной. Еще до появления Жанны его невыносимо мучили приступы какого-то внутреннего отчаяния, о которых не подозревала даже Александрина.
«Болезненно раздражительный, он без всякого повода переходил от одной крайности к другой. Самое пустячное волнение вызывало у него слезы. Дело доходило до того, что в приступе отчаяния он запирался у себя и ни с того ни с сего рыдал навзрыд целыми часами, снедаемый беспричинной гнетущей тоской»[125]125
Эмиль Золя, Собр, соч., т. 16, ГИХЛ, М., 1965, стр. 145.
[Закрыть].
И вдруг на смену им пришла радость – нежданная, неистовая, лучезарная!
Жанна-Софи-Адель Розеро родилась 14 апреля 1867 года в Бургундии, в Рувр-су-Мейи, в провинции Оксуа. Она была второй дочерью мельника Филибера Розеро. Между этой молодой провинциалкой и Эмилем произошло то, что произошло за полвека до этого между пылким инженером Франческо Золя и Эмили Обер, красавицей из Дурдана.
Обо всем этом известно очень мало, поэтому будем осторожны. Золя не тратил своих чувств, которыми так не дорожат распутники.
И вот неожиданно пожилой Золя встречает женщину, о которой мечтал. И в юности, и в зрелые годы Золя нравился, как он не раз признавался, тип женщин, которых изображал Грез (в скульптуре – Жан Гужон). Долгое время работы Греза украшали стены комнат молодого Золя. Когда он впервые увидел Жанну, ему показалось, что ожила одна из картин Греза. После недостижимого идеала, каким казалась ему «розовая шляпка», после вполне реальной Габриэллы Золя встретил женщину, о которой мечтал всю жизнь. «Слишком поздно», – пронеслось у него в голове. И тем не менее, чувствуя внезапный прилив энергии, не надеясь, впрочем, на успех, он стал отчаянно бороться, чтобы вернуть хоть тень своей ушедшей молодости.
Рядом с г-жой Золя, которой немного не хватало женственности (так, во всяком случае, считал Золя) и у которой был довольно жесткий характер, причинявший страдания матери Золя и усугублявшийся благоприобретенными буржуазными привычками и наклонностями, появилась Жанна, существо чистое, доверчивое, чуткое, нежное, сохранившее непосредственность молоденькой работницы. Жанна была плоть от плоти народа. Она и оставалась такой. Наконец, Золя обожал детей, а их у Александрины не было.
Морис Ле Блон, поклонник и зять Золя, сказал о романе «Доктор Паскаль»: «Исповедь, служащая самооправданием». Началось ли увлечение у Эмиля и Жанны, как в романе, с дискуссий о науке и вере, когда во время одной из них измученный страстью, охваченный смятением мужчина внезапно сжал в своих объятиях девушку, почувствовал глубокое волнение от прикосновения к ее юному телу и сразу осознал, что все это значит? Отдалась ли Жанна, как и Клотильда, добровольно, убедившись, что любит мэтра, несмотря на его возраст?
«Неужели же ты не понял! Ты мой господин, я люблю тебя…»
«Охваченная чувством, прекрасная, она утратила свою девственность, и у нее вырвался только легкий стон; а он, задыхаясь от блаженства, сжимал ее в объятиях, шептал непонятные ей слова благодарности за то, что вновь стал мужчиной»[127]127
Эмиль Золя, Собр. соч., т. 16, ГИХЛ, М., 1965, стр. 181, 182.
[Закрыть].
Все это можно только предполагать.
И с уверенностью можно сказать лишь то, что эта любовь родилась из уважения, чуткости, взаимного восхищения, благодаря какому-то внезапному озарению. Жанну поразило, что мэтр обратил на нее внимание, а Золя был изумлен, что красивая двадцатилетняя девушка не прониклась антипатией к раскормленному, живущему в миру монаху, который был старше ее на целых двадцать семь лет.
С какой силой звучат эти слова!
Итак, с 19 августа по 7 октября 1888 года Жанна находилась вместе с четой Золя в Руайане. Золя часто фотографировал ее, а однажды подарил ей маленькие золотые часики. Г-жа Золя постоянно чувствовала недомогание, поэтому часто посылала Эмиля и Жанну прогуляться одних. Пребывание в Руайане пошло на пользу ее мужу. Он повеселел. Мэр Руайана Бийо познакомил его с секретами фотографии. Работал Золя мало, не интересовался получаемой корреспонденцией, и, когда жена спрашивала его, не мешают ли ему песенки Жанны, размечтавшийся Эмиль, к ее немалому удивлению, отвечал:
– Она такая радостная. Глядя на нее, сразу улучшается настроение. И знаешь что, Александрина, мне, наверное, не надо спать после обеда. Возможно, от этого я полнею.
Осенью Воля поселил Жанну в доме 66[129]129
Этот дом под номером 2-бис выходит также на улицу Бланц, на углу площади Трините. Квартира расположена на четвертом этаже. Окна выходят в сад.
[Закрыть] на улице Сен-Лазар. Подобно тому как посвящение «Исповеди Клода» Габриэлле позволило установить, когда возникли между ними близкие отношения, другой роман Золя позволяет определить время, когда писатель стал восхищенным любовником Жанны. Золя любил отмечать памятные даты, именно благодаря этому мы имеем следующее свидетельство. 11 декабря 1898 года, в самый мрачный период своего изгнания, он посылает Жанне одну из тех маленьких поздравительных открыток, зубчатых, раскрашенных, с нарисованными цветочками, которые так обожают англосаксы.
«Из своего изгнания шлю моей возлюбленной Жанне тысячу поцелуев в память об 11 декабря 1888 года и в благодарность за десять лет нашей счастливой совместной жизни, которую рождение нашей Денизы и нашего Жака сделало навсегда неразъединимой.
Этот документ неоценим не только потому, что он вносит уточнение, но и потому, что в нем отразилась необыкновенная нежность Золя, для которого Жанна была неотделима от детей. И вот в момент, когда Золя чувствует, как его переполняет счастье, о котором он не смел и мечтать, в нем вдруг просыпается добропорядочный муж, и он начинает испытывать угрызения совести. Можно очень плохо думать о нескромных биографах, копающихся в интимных записных книжках своих героев, как в своих собственных. То, каким предстанет герой, плохим или хорошим, зависит от отношения исследователя. Произведения Золя могут дать повод для изображения писателя вопреки истине в самом неприглядном виде, если опустить эту любовную историю. А именно так вынуждены были поступать исследователи – до тех пор, пока существовали некоторые запреты. Теперь же целомудренник, которого пятеро авторов «Манифеста» обвиняли в тайных грехах, предстал таким, каким он был на самом деле: обычным человеком, которому доступны обычные человеческие радости. Его интимная жизнь исключительно проста: «розовая шляпка», Габриэлла, подруга в трудные и хорошие дни, и Жанна. Эти совершенно очевидные факты являют собой разительный контраст с укоренившимся с чьей-то легкой руки образом Золя-пакостника, они окончательно опровергают вздорные вымыслы.
Пожилого человека, связавшего свою судьбу с двумя женщинами, подстерегают крупные неприятности. Влюбленные ведут себя так неосторожно, что можно предположить, будто они сознательно не хотят скрывать свои отношения; прогулки по Парижу, появление в обществе и в особенности эти сияющие от счастья лица, которые всем бросаются в глаза. Однажды Александрина, получившая анонимное письмо, приезжает на улицу Сен-Лазар, входит в квартиру и в порыве ярости кидается к секретеру, взламывает его, отыскивает письма Золя и сжигает их. Этот драматический эпизод произошел в начале ноября 1891 года. О нем напоминает неопубликованное письмо, адресованное г-же Розеро 10 ноября 1891 года и хранящееся ныне в коллекции Ле Блона: «Я сделал все, чтобы помешать ей прийти к тебе. Я очень несчастен. Не отчаивайся». В письме, которое Золя отправил Сеару по пневматической почте, было сказано следующее: «Моя жена совсем потеряла рассудок. Не могли бы вы сходить на улицу Сен-Лазар, чтобы принять необходимые меры. Извините меня». На марке можно прочитать дату: 11 ноября 1891 года.
Поистине ужасна борьба, которую приходится вести этому пожилому молодому человеку… Он стал лучше спать, исчезла тоска. Золя уверен, что он как мужчина прав. Однако ему приходится выносить слезы, колкости, неистовство, естественную реакцию Александрины, вступившей в осеннюю пору своей жизни. Он мечется, терзаясь противоречивыми чувствами, между домом, где живет с супругой, неумело борющейся за свои права, и гнездьшком на улице Сен-Лазар, где он обрел свою молодость. Дело осложняется еще тем, что эта история получает широкую огласку. Падение целомудренника! Это вызывает смех и в Шанпрозэ, и в Отейле. Совершенно очевидно, что Александрина больше упрекает своего мужа в том, что он предал ее, насмеялся над ней, «опозорил» – с точки зрения моральных норм буржуазии, к которой она не принадлежала по своему происхождению, но ханжество которой глубоко восприняла и заставляла подчиняться ее законам всех окружающих.
Золя в рабочем кабинете в Медане.
Жанна Розеро.
Присутствие Жанны, и, надо сказать, присутствие необычайно скромное, способствовало тому, что романист далеко отходит в своем творчестве от натурализма, приближаясь к идеализму, который будет играть важную роль в его дальнейшем творчестве. Для Золя увлечение Жанной Розеро совпадает с закатом натурализма, отпетого «Манифестом пяти».
Не вызывает никаких сомнений, что Жанна по меньшей мере ускорила пробуждение у Золя лирико-сентиментального начала, которое писатель до того времени стремился подавить в себе. Романтический юноша, наконец заимевший любовницу, постепенно покончит с натуралистом, увенчанным короной главы школы.
Под колесами велосипедов Золя и Жанны шуршат первые опавшие листья позолоченного осенью Булонского леса. Как хорошо здесь! Небольшие водоемы, солнечные блики, мужчины в черных цилиндрах, дамы с зонтиками, ярко-красные колеса экипажей, кучера с бакенбардами, в белых цилиндрах. Царь Давид на велосипеде рядом с Ависагой, юной сунамиткой. Перед ними проходит эпоха, та эпоха, которую Золя, этот Надар-любитель, без устали фотографирует. Он сам приготовляет химические реактивы и проявляет пластинки в темной комнате.
«Взгляни, Жанна, на этот снимок около Водопада… Знаешь, пойдем как-нибудь сфотографируемся к Пьеру Пети».
И они пойдут туда «с высоко поднятой головой, с улыбкой на устах, с сияющими от счастья лицами».
Фотография, велосипед; Золя стоит за то, чтобы женщины катались на велосипедах в брюках; он одобряет и поддерживает строительство золотисто-серебристой Эйфелевой башни, которая доведена уже почти до третьего этажа, церкви Сакре-Кёр и Трокадеро; приветствует организацию новой Всемирной выставки, которая должна состояться в 1889 году. Никогда он еще не жил в таком ладу со своей эпохой!
Жанна всегда весела и любит поболтать обо всем и ни о чем; поэтому Золя начинает внимательнее приглядываться к окружающей жизни, хотя эти наблюдения не всегда нужны ему для его произведений.
Их видят вместе в «Мирлитон», в «Ша-нуар», где Золя показывает Жанне смешные рисунки Каран д’Аша, в кондитерских, в универсальных магазинах, где он делает для нее покупки.
Он бросил вызов общественному мнению. Ханжи открыто заявляют, что они на стороне покинутой г-жи Золя. Но в душе – они за Жанну. Авторы «Манифеста» – в замешательстве. Назвать свою жертву немощно-расслабленной и вдруг увидеть перед собой счастливого любовника – какой унизительный фарс!
Однако в своем заявлении, основанном на идеях Шарко, они кое в чем оказались правы. Избыток секса и эротизма вскоре исчезает из произведений Золя. До появления Жанны в его книгах – буйство эротизма: выстраданного, неистового, пылкого, зачастую прекрасного. Теперь он начинает чахнуть и обесцвечиваться, но еще встречается в произведениях (в особенности в романе «Человек-зверь»; Жанне, которой так нравилась «Мечта», сюжет этого произведения казался слишком мрачным). В этих случаях следует учитывать и творческий порыв, и то, что творчество писателя всегда отстает от его жизни. А очень скоро эротические описания станут для Золя лишь художественным приемом. Его жизнь наполняется чувственной радостью, но его произведения лишаются ее. Литературный клапан, постоянно действовавший с момента создания «Исповеди Клода», теперь больше не нужен.
В эту пору своей настоящей любви Золя находится во власти противоположных чувств: ощущения счастья и угрызений совести. Даже после истории со взломанным секретером Золя продолжает с мальчишеским упрямством скрывать свою любовь. «Уверяю тебя, Сандрина, с этим покончено». Но его обязательно выдает какая-нибудь маленькая деталь. Он совсем не умеет лгать! И снова – бурная семейная сцена. В один прекрасный день г-жа Золя уходит из дому, Сеар догоняет ее, уговаривает, заставляет вернуться. Он обрушивается на Золя. О чем тот думает? Неужели развод? Положение, в котором оказался Сеар, довольно щекотливое. Он ведет себя очень осторожно, украдкой помогает Золя в его любовных делах, и в то же время ему понятны чувства Александрины. Он пытается лавировать во взаимоотношениях со своим старым другом, его женой и молодой возлюбленной. О том, как он старался оттянуть развязку, свидетельствует письмо, написанное им 2 августа 1892 года г-же Лаборд, матери Альбера Лаборда, который сообщил мне содержание этого документа (Александрина Золя была крестной матерью Альбера Лаборда):
