Текст книги "Здравствуйте, Эмиль Золя!"

Автор книги: Арман Лану

Нет, Рим не мог не осудить «Рим».

У аббата Пьера Фромана ясный ум, когда речь идет не о вере. Недавно он принес истину в жертву вере (сам Золя поступил как раз наоборот). Пьера охватило сомнение. Его поездка в Лурд пробудила в его душе бунт. Нужно прогнать торгашей из храма. Это покушение постоянно таит опасность для церкви: оно породило Реформацию. Фроман (и на сей раз автор сознательно дал своему герою символическое имя) устремляется навстречу христианскому социализму: пишет книгу «Новый Рим». На его книгу наложен запрет. Чтобы защитить ее, он направляется в Вечный город. Этот чистосердечный человек пытается доказать свою правоту, но проигрывает дело. Разве могла церковь простить романисту это глубочайшее разочарование героя:

«Пьер задыхался. Он встал со стула, подошел к окну, выходившему на Тибр, и, открыв его настежь, облокотился на подоконник… Какой это был умирающий Рим, наполовину поглощенный сумерками, резко отличавшийся от молодого фантастического Рима, который он создал в своем воображении и страстно полюбил в первый же день!»

Открыть окно. Как это сделал Золя. Естественно, последовал скандал, стали негодовать ограниченные люди и возмущаться ханжи, в центре внимания оказалось добропорядочное общество, которое высекли и которое было довольно тем, что его высекли. Один критик из «Тан» в довершение всего обвинял Золя в плагиате. В связи с этим журналист получил следующее красноречивое письмо:

«Я воспользовался своим неотъемлемым правом. Мне остается повторить: я не ученый, не историк, я романист. Моя обязанность – изображать жизнь с помощью всех деталей, которые я беру там, где они лежат…»

К сожалению, тотчас же вновь виден человек, склонный к гигантомании: «У крупного производителя, творца, одна лишь обязанность: поглотить свой век, чтобы вновь создать его и вдохнуть в него жизнь». Да, но тем не менее как прекрасно это сказано – поглотить свой век!

Оценивая «Рим», обратимся еще раз к суждению Малларме:

«Вы наложили на этот город свой отпечаток, который сохранится навсегда, и слово „Рим“ отныне не может не вызвать в памяти имени Золя».

Гости тесно окружили хозяйку дома. Возле нее женщина с тонкой талией, в длинных черных перчатках, слушала, что ей говорила Жоржетта, дочь г-жи Шарпантье; здесь же можно было увидеть Юлию Доде, Александрину, Альфонса Доде, Мирбо, Лоти, Марселя Прево и Золя. Затем Иветта стала петь. Вначале она исполнила песенку Жюля Жуй «Пьяная женщина». Ее голос, слегка глуховатый, с безупречно четкой дикцией, брал за душу, как голос Терезы, исполнительницы песенки «Нет ничего святого для сапера». Золя сидел в кресле рядом с Доде и, не переставая, играл своим пенсне. Потом Иветта спела «Цветок у дороги» – этот забытый шедевр Жана Лоррена, музыку к которому она написала сама. У Золя приподнялись брови: его сразу очаровала Иветта Жильбер, с гибкой талией, поражавшая своей вызывающей худобой:

 
Он, сидя в лодке над рекой,
Меня малышкой звал.
Как он ласкал, как целовал,
С ним забывала я покой.
Вот был мужчина – и какой!
 

Золя тихо поднялся с кресла и подошел к Иветте:

 
Он лез ласкаться то и дело,
     Кривил, мурлыча, рот:
«Ты что ж, проведать захотела,
     Что делает твой кот?»
Проклятье небесам,
Как трудно умирать с душой счастливой.
 

Золя и Доде стали с жаром аплодировать. Затем Иветта в течение двух часов пела песенки Брюана.

 
Отец мой быть веселым не привык,
Был в Западне гробовщиком старик,
И называли все его в Монруж:
Отец Базуж.
 

Куплеты следовали один за другим, песня за песней:

 
Его мамашу Флорой звали,
Отца его совсем не знали,
Он в раннем детстве в Батиньоле
Учился в школе.
Был сущий рай на горке той,
Ни драк, ни брани площадной,
     Поверьте.
Гулял с Нини я в эти дни,
Мечтала свить себе Нини
     Гнездо в Монмерте.
 

Монруж, Бельвиль, Батиньоль, Монмартр, Монмерт, Монмертр – это был весь Париж Золя!

– Мадемуазель, сколько искренности в вашем исполнении! – сказал он Иветте. – Какая вы большая актриса!

Иветта поблагодарила романиста. Но она была разочарована: ее разочаровал не этот весьма сдержанный комплимент, но Золя как мужчина.

«Я услышал Иветту в конце вечера у Шарпантье. Было уже поздно, и до двух часов ночи, слушая ее, мы испытывали глубокое волнение… Перед нами возникал необычайный, наполовину реальный, наполовину фантастический мир, который называется искусством. И именно тогда я понял по-настоящему, что великая артистка – это не что иное, как сама природа, которая изливает свою душу и вверяет себя людям».

Золя необходимо было перо, чтобы выразить свои мысли. Когда он возвратился домой, на Булонскую улицу, он знал, что использует в своем «Париже» песенки Брюана и душераздирающий припев Жана Лоррена:

 
Проклятье небесам,
Как трудно умирать с душой счастливой.
 

Он написал «Лурд» и «Рим», находясь вместе с Александриной. Работу над «Парижем» вдохновляла Жанна. Он взбирается вместе с ней по ступенькам башен Собора Парижской богоматери, поднимается на крышу Трокадеро, на Эйфелеву башню. Ему нехорошо в лифтах. Он подолгу прогуливается возле строительной площадки, где воздвигается Сакре-Кёр, и его малыши смотрят с любопытством, как роют огромный котлован под фундамент. Он повсюду фотографирует или делает записи на отдельных листках бумаги, которые кладет затем в портфель. Эти утратившие жизнь листки вызовут слезы у Денизы, когда она обнаружит их в Национальной библиотеке.

Несколько месяцев спустя Золя, который сам накачивал шины и придерживал за седло велосипед Жака, обучая его езде, сможет появляться на улице лишь в Сопровождении друзей. За ним, словно тень, неотступно будут следовать личности, традиционная одежда которых не может скрыть их профессию и которых вскоре будет великое множество. «Париж» – последний роман писателя, живущего в мире (относительном) со своим временем.

Аббат Фроман, угрожавший религиозному догматизму, был отвергнут католицизмом, подобно тому как некогда был отвергнут Ламенне, этот «савойский викарий» из Сен-Мало, персонаж в духе Жан-Жака Руссо. Ламенне, ставший священником уже в зрелые годы, Ламенне, обновитель христианства, впавший в модернизм, осужденный Римом, ставший социалистом, тот самый Ламенне, который, по всеобщему мнению, вдохновил Золя на создание образа Пьера Фромана. Но аббат – чистосердечный еретик. Он один будет искать спасение в деяниях милосердия. Ему не удалось бы это, если бы его не любила Мария и у них не родился ребенок. Кто скрывается за этой символикой, догадаться нетрудно. Это опять все тот же Золя, превратившийся в священника без сутаны.

Леон Блюм, поклонник Стендаля, один из лучших критиков своего времени, писал о «Париже»: «Нельзя искать идеал вне действительности – он в жизни, он в самой жизни». Вот этот идеал священника, ставшего социалистом:

«Если в античном мире царил Рим, теперь умирающий, то Париж царствовал неограниченным властелином над новыми веками; он был центром всех наций, которые в беспрерывном движении подвигались от цивилизации к цивилизации, подобно тому, как солнце неизменно движется от востока к западу… Он в прошлом первый провозгласил идею свободы, а в будущем, быть может завтра, он даст всем народам религию науки, справедливость, новую веру, ожидаемую демократией».

Завтра. Золя воплощает народное мессианство.

Критические отзывы о «Париже» несправедливы, ибо во время той внутренней борьбы, которой была охвачена страна, когда появилась книга (1898), не могло быть и речи о какой-либо объективности. Францией овладевает безумие. Брюнетьер расправляется с Золя в «Ревю де де монд». «Омэ на Синае», – замечает со злостью Верньоль, Разумеется, католики и консерваторы ведут свою игру. Но будут ли социалисты приветствовать это обращение героя Золя в новую веру? Будут, но с оговорками. Жорес сказал: «Недостаток книги заключается в том, что у Золя неверное представление о социализме. Наука делает возможными новые формы социальной жизни. Но она создает лишь эту возможность. Одного прогресса науки недостаточно для того, чтобы восторжествовала справедливость. Наука лишь усилит позиции капитализма, если мы не свергнем капитализм». Золя, находившийся весьма далеко от социализма вместе с рабочими из «Западни», лишенными классового сознания, и вплотную приблизившийся к рабочим благодаря марксистской подоплеке «Жерминаля», «Денег» и «Земли», вновь становится либералом-руссоистом и индивидуалистом; он отрекся от исторического материализма, коллективизма и Геда. К концу своей жизни автор «Жерминаля», обладавший поразительнейшей интуицией, снова подпадает под влияние Жорж Санд.

«Париж» слабее «Лурда» и «Рима». Романисту легче разоблачать зло, чем изображать добро. Уже близко то время, когда Анри Жид объявит, что хорошая литература мало совместима с добрыми чувствами. Это весьма прискорбно, но тем не менее зачастую это действительно так. Однако «Париж» все же нельзя «скинуть со счетов», ибо аббат Фроман преисполнен жизни, ибо Мария – образ, в котором воплотилась Жанна, – дышит, живет («сильное, но гибкое тело, округлые бедра, высокая грудь; вся она полна очаровательной тонкости и грации»), ибо персонажи этого романа – яркие и волнующие и их зримо представляет себе читатель: Барбес, воплотившийся в образе Бартеса; Рувье, министр финансов во время панамского скандала, ставший в романе Монферраном; Брюан, возлюбленный Иветты, ставший Легра; Марселен Бертело, ставший химиком Бертеруа; Меж – это Жюль Гед с его «пылкой верой, темпераментом борца»; Саннье – Эдуард Дрюмон; Сальва – анархист Вайян и т. д.

«Париж» не утратил своего значения также и потому, что здесь изображен Париж.

Роман, публиковавшийся в газете «Журналь», проходит незамеченным, потому что начинают кипеть страсти в связи с Делом Дрейфуса. Самые неистовые романтические персонажи вторгаются в жизнь общества: Изменник, Шпионка, Офицер, который жертвует своей честью ради блага отечества, подвергающийся преследованиям Невинный человек, Дети Мученика, подкупленные Судьи – все они на улице. Город Париж предает забвению роман «Париж», и тот Золя, который только что внезапно принял решение, подавляет в себе романиста. «Журналь» печатает одновременно уничтожающие статьи, разоблачающие «иудея Дрейфуса», и розово-социалистический роман, написанный человеком, благодаря которому «Дело» приобретает историческое значение!

Часть шестая
ДЕЛО ЗОЛЯ

Вы увидите, что они погасят солнце!

Истоки националистического угара. – Золя отказывает депутации. – Взаимоисключающие принципы: Порядок и Свобода.

– Десять лет политической истории. – Физическое состояние Золя до процесса. – Мнение Фрейда. – «Замечательный выродок».

Дело Дрейфуса всецело захватило Эмиля Золя, заставив на три года отказаться от личной жизни. Оно возникло не вдруг, его появление было предопределено общественным кризисом, вызванным обычным шпионским происшествием и подготовленным всевозможными запутанными конфликтами, многие из которых имели вековую давность, не говоря уже об имманентном конфликте порядка и свободы. Порядок и Свобода всегда противостоят друг другу. Порядок требует, чтобы власти вздернули на виселицу скорее сто невинных, чем упустили одного виновного; Свобода же предпочитает упустить скорее сотню виновных, чем рискнуть судить одного невинного. Точку, в которой бы уравновешивались эти две силы, так же трудно отыскать, как и платоновского доброго тирана. Трагедия Дрейфуса – результат столкновения этих сил.

Бывают такие критические моменты, когда все происходящие конфликты достигают своего апогея. Дело Золя – это также одно из проявлений внутреннего кризиса капитализма: буржуа-легитимисты, орлеанисты, бонапартисты, католики, консерваторы и реакционеры владеют банками и имеют целый штат прислужников; им противостоят другие буржуа – протестанты, евреи, республиканцы. После краха «Всеобщего союза» первые поджидают благоприятного момента, чтобы рассчитаться со вторыми. Народ, обманутый союзниками из буржуазии в 1789, 1830, 1848 и 1871 годах, безмолвствует.

Один фактор делает зло непоправимым. Это поведение прессы. Именно она вскоре раздует дело, соберет самые ошеломляющие по своей лживости сведения, призовет к убийству, беспрекословно последует на поводу у различных канцелярий, генерального штаба, полиции, бунтарей и банкиров. Да и как могла она поступать иначе – у нее не было возможности проверять полученные сведения. Чтобы проверить информацию, нужно время, а если время упущено, информация не нужна. Подобная фатальность отчасти объясняет этот уникальный кризис. Пресса обрушила на Францию целый поток фальшивок, заведомой клеветы, шантажа, выплеснула бурный поток пенистой желчи, который, если на него глядеть со стороны, был великолепен в своей разнузданной ярости. И именно благодаря находчивости, таланту и воображению журналистов пресса придает всему характер абсурдного и чудовищного романа о шпионаже. Стараниями прессы Франция в течение десятка лет мечется в лихорадочном бреду.

Золя возвращается из Рима, он еще ничего не знает. Политика всегда была ему противна. Когда несколько молодых людей предложили ему выставить свою кандидатуру в депутаты, он отказался, несмотря на слабость, которую питал к молодежи.

– Послушайте меданского муниципального советника. После Коммуны образовались две группы людей, которые жаждут отомстить за себя. Есть побежденные, коммунары, красные, которых утопили в крови…

– Верно, мэтр.

– …и экспроприированные, все проигравшие: бонапартисты, легитимисты, орлеанисты, цезаристы. К счастью, они не видят дальше носа их принца. И вот 4 сентября 1870 года Гамбетта провозгласил Республику! Хорошо. Но февральские выборы 1871 года привели в палату двести легитимистов, двести орлеанистов, тридцать бонапартистов и двадцать либералов! Забавная Республика допускает в кабинет министров трех республиканцев. Преторианцам не удается реставрация, ибо они не могут сговориться с графом Шамбором[148]148
  Граф Шамбор – претендент на французский престол. Выступил со своим Манифестом 5 июля 1871 года. – Прим. ред.


[Закрыть]. Они упустили момент. Вы следите за мной?

– Да, да, мэтр.

– Хорошо. В 1875 году Национальное собрание вотирует поправку Валлона[149]149
  Во время голосования закона о порядке выборов президента был принят параграф, в котором упоминалось слово Республика. – Прим. ред.


[Закрыть]. Республика была нормализована. Не на деле, а на словах. Мак-Магон вынашивает замысел тайно осуществить переворот, но он не обладает ни твердой рукой, ни ясной головой. Тогда выплывает на свет Буланже, который выдает себя за врага монархистов. Это он выдворяет принцев. Со своей стороны республиканцы делают глупости. Как назовешь иначе дело Вильсона! В январе 1889 года Лига патриотов[150]150
  Лига патриотов была основана националистом Полем Деруледом. – Прим. ред.


[Закрыть] еще может посадить Буланже в Елисейский дворец. Но он любовник, а не кондотьер. Его самоубийство ставит все снова под вопрос. Выборы 1893 года еще благоприятствуют республиканцам. Но довольно странным образом – возрождением другой сильной оппозиции, коммунаров. Теперь республиканцы-буржуа должны бороться против белых, которые далеко не безоружны, и против красных, которые их пугают. В этот момент республиканцы-буржуа пользуются анархическим пугалом и забастовками, чтобы ограничить свободу печати. Цезаристы пользуются Панамой, которая скомпрометировала левых. Анархисты изготовляют бомбы, а правительство Дюпюи бессильно я без меры льстит Генеральному штабу.

– Значит?..

– Значит, если Франция выйдет из равновесия, то скоро захлебнется в потоках крови из-за разных Равашолей, Эмилей, Анри, Казерио… или же задохнется под властью военной диктатуры.

– Но надо же что-то делать, мэтр, объединяться, действовать… Надо, чтобы вы пошли с нами!

– Я – писатель и совершенно не хочу вмешиваться в то, что надвигается. Мандат депутата – одна из самых тяжелых обязанностей, которую я знаю, если депутат не собирается сидеть сложа руки; и я, будучи человеком добросовестным и трудолюбивым, предпочитаю прежде всего закончить свой труд.

Золя останется верен своему слову до тех пор, пока в нем не заговорит совесть. Конечно, она не вовлечет его в политику, но заставит заняться моральной стороной вопроса. Он яростно ополчится на тех, кто хотел, чтоб цель оправдала средства. Поборники свободы будут всегда за Золя. Поборники порядка – всегда против него. Именно этим и определяется удивительная актуальность Золя.

Он сам отмечает эту эволюцию в 1894 году после убийства президента Карно[151]151
  Сади Карно был убит анархистом Казерио в Лионе 24 июня 1894 года. – Прим. ред.


[Закрыть]:

«Когда началось Дело Дрейфуса, я был в Риме и вернулся только в середине декабря. Разумеется, там я редко читал французские газеты. Этим и объясняется мое незнание дела и безразличие к нему. Только в ноябре 1897 года, возвратившись из деревни, я заинтересовался этим; обстоятельства, позволившие мне познакомиться с фактами и с некоторыми документами, опубликованными значительно позднее, были достаточны, чтобы у меня сложилось прочное, непоколебимое убеждение».

В ту пору, когда он решится на величайший в своей жизни общественный подвиг, Золя-человека исследует целая орда ученых. Его взвешивают, обмеряют, засыпают вопросами, как борца перед боем: «Три вещи ему кажутся самыми прекрасными: молодость, здоровье, доброта. Он очень любит также драгоценности и паровые машины: то есть превосходное исполнение и прочность работы. Паровая машина из бриллиантов для него была бы одной из самых чудесных вещей».

В этой сногсшибательной цитате упоминается не кто-нибудь, а «он» – «сам Золя»!

Конец октября 1895 года… В один прекрасный день перед Золя предстает респектабельный господин:

– Мэтр, я готовлю медико-психологическую анкету по вопросу взаимосвязи интеллектуального превосходства и невропатии. Автор «Ругон-Маккаров» не может остаться безразличным к этому начинанию. Из наших современников вы – один из тех, интеллектуальное превосходство которых совершенно очевидно. Я прошу вас согласиться во имя науки на целую серию измерений, анализов, осмотров.

Посетитель этот – доктор Эдуард Тулуз, шеф психиатрической клиники при парижском медицинском факультете, врач в психиатрической больнице Сент-Анн.

– Для наблюдения над вами, сударь, я собираюсь прибегнуть к помощи некоторых ученых. Среди них г-н Фрэнсис Гэлтон, член Королевского общества в Лондоне, г-н доктор Мануврие, профессор Антропологической школы. К нам присоединится и профессор Бертильон… Как в полицейской префектуре, он составит вашу контрольную карточку с фотографией в фас и в профиль (такая фотография существует, но на ней Золя снят в галстуке). Другие изучат ваши руки, почерк. Наконец, я попрошу помочь мне трех ваших лечащих врачей и лично вас самого.

В 1895 году только-только начинала применяться анкета Кинсея.

Несколько удивленный, но в то же время и польщенный, романист представил себя в роли писателя-ученого и согласился.

– Я восхищен, мэтр, – заявил доктор Тулуз. – Вы не представляете себе, как я счастлив обследовать такого человека, как вы; в больнице я обследую, безусловно, менее знаменитых пациентов, но не менее интересных…

В 1896 году «подопытный кролик» имеет рост 170,5 см. Череп по своим размерам немного больше среднего. Зубы плохие – он уже потерял восемь зубов. Легкое дрожание пальцев иногда приводит к тому, что он не может публично читать. Мускулатура нормальная. За профессорской внешностью кроется недюжинная сила.

Мы уже сталкивались с вопросом наследственности Золя. Известно, что Золя унаследовал от матери «одновременно с общим неврозом сосудистой системы и предрасположение к невропатии»… Тулуз подтверждает дефект речи Золя, над которым столько раз смеялись Гонкуры и Доде. «В зрелом возрасте у него осталось кое-что от этого дефекта», – замечает ученый[152]152
  Это обстоятельство заслуживает уточнения, во-первых, само по себе, и, во-вторых, оно показывает, как трудно писать биографии. Даже такой явный фактор, как дефект речи, и тот вызывает споры. Леон Доде раздул эту черту до гротеска: «chaffe», «jeuneffe» и т. д. Жюль Ромэн, напротив, будучи ребенком, слышал чтение Золя и ничего не заметил. В действительности же ни доктор Тулуз, ни Ромэн не ошибались: этот дефект существовал, но врач в силу профессиональной привычки преувеличивал его – дефект этот был еле заметен.


[Закрыть]. Врач также уточняет то, что мы уже знаем о чувственности Золя, о преждевременной возмужалости, об «интрижках» в десять-двенадцать лет, о «подлинных страстях» («розовая шляпка»). «Несмотря на рано появившиеся мысли о чувственности, женщины играли незначительную роль в жизни подростка и молодого человека». Освещая события в ретроспективном плане, доктор Тулуз уточняет:

«Господин Золя не отличался большим сексуальным темпераментом, с раннего возраста ему мешала привычная застенчивость. Несмотря на этот дефект, а может быть, благодаря ему (sic) чувственные восприятия всегда очень сильно отражались на его психической деятельности».

Доктора Тулуза интересует его невропатия. В двадцать лет Золя слишком часто довольствовался хлебом, кофе и итальянским сыром за два су, в результате начинали пошаливать нервы. «К тридцати годам у него возникают мрачные мысли и постепенно становятся обычным явлением». От двадцати до сорока лет врачи зарегистрируют у него колики (резкие боли в кишечнике), а от сорока пяти до пятидесяти – стенокардию с отдающими болями в левую руку.

Изучение характера в сочетании с физиологией дает нам ценные подтверждения:

«Господин Золя большой домосед. Он не любит ни азартных, ни денежных, ни каких-либо других игр. Он не любит карт, стрельбы, бильярда, ибо он очень неловок».

В 1888 году, в то время, когда Золя пытался перебороть в себе любовь к Жанне Розеро, он выглядел толстяком, страдал от одышки и гастрита. Затем он быстро похудел, но сидячая кабинетная работа по-прежнему располагала к полноте. В медицинской карте 1896 года указано все, вплоть до режима:

«9 часов. Горбушка хлеба без воды.

1 час. Легкий завтрак без жидкости и мучного.

5 часов. Чай и несколько пирожков.

7 часов 30 минут. Очень легкий обед.

10 часов. Две чашки чаю».

Тулуз отмечает: «При установлении разницы (с точки зрения написанных произведений между Золя „толстым“ и „тощим“, оказалось, что этот последний не стоит первого». Ничего не утверждая определенно, доктор уточняет: «„Тощий“ Золя пишет „Землю“ и „Мечту“». Добавим: войдя в норму, он пишет «Человека-зверя», «Деньги», «Разгром», «Доктора Паскаля», «Лурд» и т. д.

Отметив порознь и вместе эти необычные черты, характерные для Золя, Тулуз обращается к психологии. При этом он подходит с такими предосторожностями, с какими подходили к «науке», носившей слишком дедуктивный характер, приверженцы научности. Однако после Шарко и школы Нанси экспериментальная психология утвердилась прочно. Мы уже подошли к тому времени, когда была в полном ходу система тестов. Золя, «подопытный» романист, отвечает на целый град вопросов. Мы видим, как ощупью и интуитивно подходят к тому, что составит (правильно или ошибочно) основу того анализа, который будет делаться по Фрейду и Юнгу. Так, Тулуз упоминает о некоторых снах. Обследователь чувствует, что он должен каким-то образом отметить и эту деталь. Он пишет:

«Сны – мрачные, редко – веселые. Персонажи какие-то мятущиеся, неясные, часто видит во сне трудности, которые нужно преодолеть. К примеру: необходимо куда-то бежать, а препятствия растут и растут; нош тяжелые и подгибаются под тяжестью собственного тела».

Он изучает довольно своеобразную память Золя, превосходную память писателя, которая удерживает идеи, пренебрегая их формой. Слова для него заключают в себе внутреннюю гармонию. Он делит их на приятные и неприятные. «Среди первых г-н Золя мне назвал: grive – певчий дрозд, fleuve – река, torrent – поток, image – образ, fleur – цветок; среди вторых – слова на-ion (superfétation[153]153
  Образование второго зародыша (франц.).


[Закрыть], substitution[154]154
  Замена (франц.).


[Закрыть]), слова и наречия на-ment. Золя находит, что ноги – деликатная и очень красивая штука, но само слово pieds ему очень не нравится». Кстати, Тулуз не говорит нам, что у Золя была маленькая нога и это стало для него предметом особой гордости.

Любопытно заметить, как функционирует его память. Тулуз читает довольно пылкие строки:

 
Любовницы всегда
Прекрасны на заре в конце любовной ночи,
Рот зацелованный улыбкою цветет…
 

– Кто написал эти стихи, господин Золя?

– Мюссе? Нет, не он.

Тулуз продолжает:

 
Из-под густых ресниц сияют ярко очи,
Еще не стихла страсть, еще трепещет шея,
И волосы хранят любовный аромат.
 

– Нет, нет… – отрезает Золя. – Это же мои стихи!

Это лишь анекдот. Во-первых, важно отметить примечательную забывчивость собственных стихов, что случается гораздо чаще, чем думают (но никогда не случается у самовлюбленных поэтов). Во-вторых, основной элемент его дарования – обоняние. Экспериментатор, упорно изучавший память Золя, не сделал всех выводов из соотношения обоняния и чувственности в собственном значении этого слова. Он не сумел разглядеть достаточно ясно того, что эротика этих стихов (кстати, это – та же эротика, которая доминирует в «Ругон-Маккарах») является своеобразной компенсацией за серую праведную жизнь. Как бы набросился Фрейд на следующие стихи: «Кобылица, молодая и горячая…»! Но Фрейд, живший в ту пору в Вене, еще не разобрался в собственных теориях по изучению явлений истерии и гипноза.

Выяснение вопроса об отражении сексуального момента в творчестве Золя, изучение снов и детских воспоминаний – все это обогащается еще тестами, которые займут основное место в исследованиях. Тест – непроизвольное сочетание слов.

– Самая прекрасная статуя?

– Бальзак… Потому что я воздвигаю эту статую.

А также и потому, что он служит ему той моделью, которой он все еще страшится.

– Ваш любимый цветок?

– Роза. Это название – первое, что пришло мне в голову, но в действительности я предпочитаю другой цветок.

Само собой разумеется: роза и Розеро.

– Саламбо?

– Флобер.

– Орлеан?

– Дюпанлу.

Намек на знаменитую песенку, забавный антиклерикальный выпад, исключительный случай для автора «Лурда».

– Лист?

– Дерево.

– Гром?

– Тягостное ощущение.

Всплывают детские воспоминания о перенесенных страхах[155]155
  Мы видели, что это использовано в «Мадлене Фера».


[Закрыть]. В Медане, в грозу, он укрывается в бильярдной, захлопывает окна, зажигает все лампы и в довершение всего набрасывает на глаза платок!

– Рыба?

– Рыба соль (лакомство).

– Воскресенье?

– Мысль об ужасной скуке (особое предрасположение к скуке и богохульству).

– Девушка?

– Прилипала (это слово узнал тогда, когда готовил «Западню»).

– Течка?

– Олени.

– Ноги?

– Ноги женщин у Жана Гужона.

В отрочестве, предоставленный самому себе, он любовался ими у фонтана дез Инносан.

– Сердце?

– Болезнь сердца.

Средоточие его страхов.

– Ирма?

– Девушка на побегушках.

– Борьба?

– Моя жизнь.

– Возмужалость?

– Мужская плоть.

– Совокупление?

– Женщина.

– Кушетка?

– Совокупление.

– Бог?

– Бесконечность. Нечто расплывчатое.

Здесь-то и надо поаплодировать доктору! Из этой цепи слов выявляется правдивая картина. Картина эта иногда забавна, как в случае с Дюпанлу, иногда волнующая, когда пациент говорит о громе или о сердце, временами она носит буржуазно-гурманский характер, когда он, например, дает великолепный ответ, объединяющий в одно целое борьбу и жизнь, и без обиняков говорит о любви, всегда честной по отношению к идее о существовании бога.

Анализ доктора Тулуза шел далеко, затрагивая и другие аспекты, и в частности болезненные эмоции.

«Из эмоций, связанных с инстинктом самосохранения, преобладает страх. Господин Золя почти не боится ездить на велосипеде, но зато он страшится темноты и не рискнул бы ночью пойти один через лес. Он боится внезапно умереть и время от времени испытывает чувство страха смерти… На него часто находят приступы ярости (отличительная черта его характера), причем это проявляется главным образом в таких вещах, которые ему кажутся нелогичными. Ярость эта вызывается чаще не посягательством на его плоть (как обычно бывает с большинством людей), а оскорблением его духа и особенно несправедливостью». (Доктор Тулуз опередил события: через два года Золя переживает самую жгучую вспышку гнева.)

Конечно, доктора Тулуза интересовал Золя как человек, но тем не менее на первый план своей анкеты он интуитивно ставил вопрос о взаимосвязи «высшей интеллектуальности» с невропатией. Он с уверенностью заключает:

«Признаться, я никогда не видел человека, столь мало поддающегося навязчивой идее и столь умеренно-импульсивного; мне крайне редко попадались люди, лишенные всяческих психических пороков, которые бы отличались великолепной психической уравновешенностью. И все-таки нельзя отрицать, что г-н Золя – невропат, то есть человек, нервная система которого желает много лучшего».

В анкете упоминалась нижеследующая деталь, которая не вошла в работу доктора Тулуза: «Золя испытывал приступы тоски, вызванные воспоминаниями детства, когда он ребенком оказался в плотной толпе в день празднования великого поста». Странно, что доктор недооценил эту черту. Можно представить, какую пользу извлек бы в подобном случае Фрейд из «Воспоминаний детства Винчи», или Гастон Башеляр, или Мария Бонапарт из «Психоанализа По». Однако надо перенестись в ту эпоху, которая хотя и чувствовала психологию толпы, но воспринимала ее несколько иначе, чем теперь, и поблагодарить доктора Тулуза за то, что он упомянул об этой детали, не исказив ее сущности.

В самом деле, разве основная черта Золя-романиста не в том, что он великолепно чувствует психологию толпы? Какая удача, что страхи тщедушного, застенчивого и, может быть, травмированного ребенка, подверженного крайней нервозности, компенсируются волшебством писательского труда! И все же многие психоаналитические гипотезы были обоснованы куда хуже, чем эта.

Все эти любопытные детали не ускользнули от внимания Фрейда, который сказал по этому поводу:

«Как правило, мы мало что знаем об интимной стороне жизни великих людей; это одновременно следствие их собственной сдержанности и неискренности их биографов. Временами случается, когда какой-нибудь фанатик истины, вроде Эмиля Золя, обнажает перед нами свою жизнь и тогда-то мы узнаем, сколько навязчивых привычек обременяли его».

Не следует питать иллюзий в отношении ценности психоанализа, который через полсотни лет также устареет, как и устарела анкета психиатра Тулуза. Можно не признавать само слово «психоанализ» и считать, что лучшее в этом слове заключается именно в анализе. Можно подвергать сомнению труды ученых прошлого и настоящего. Наука времен Золя носила профессорскую бородку и сюртук и откровенничала за субботним вечерним чаем в узком кругу посвященных. И несмотря на то, что она оставила нам весьма необычный и слишком уж концентрированный образ писателя, находящегося в критическую пору своей жизни, эта наука все-таки не впала в шаблон. «Литературный пахарь», «романтический ассенизатор», «Золя-пакостник» был человеком очень нервным, суеверным, колеблющимся и откровенным, что иногда шло ему во вред, человеком чувственным (скорее, больше в своих творениях, чем в жизни), пессимистичным, великодушным, вспыльчивым, обожающим приступы собственного гнева и наивным до величия. Он предстает перед нами со всеми своими слабостями, которые терпеливо и долго изучались, наивным чернокнижником, боящимся грозы и темноты. Перед нами живой Золя: он замечает, как у его ног проскальзывают воображаемые чудища, вроде Купо из «Западни», какие-то магические образы, напоминающие о страхе смерти, той смерти, которую он попробовал приручить в «Радости жизни»[156]156
  Золя внимательно следил за анализом, отвечая на многочисленные вопросы врача. Он перечитывал наиболее значительные куски рукописи, если не всю рукопись, что придает докладу доктора Тулуза немалую ценность.


[Закрыть].