Текст книги "Здравствуйте, Эмиль Золя!"

Автор книги: Арман Лану

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

Часть четвертая
«ТОЛСТЫЙ» ЗОЛЯ

Видишь ли, работа заполнила все мое существование. Мало-помалу она отняла у меня мать, жену, все, что я люблю.

Глава первая

Первоначальный план «Западни». – «Народ на Внешних бульварах». – Арго и происшествия.

– Реакция социалистов и буржуа. – Мнение Виктора Гюго. – У Траппа, апрель 1877 года.

– Золя провозглашает натурализм. – «Западня», анонимное общество.

Сохранился первоначальный план «Западни». Его можно отыскать в отделе рукописей Национальной библиотеки. Вот как он выглядит:

«Общий план. Главы в среднем по 20 страниц каждая, самые короткие – по 10 страниц, самые длинные – по 40. Энергичный стиль. Роман о падении Жервезы и Купо; последний вводит Жервезу в рабочую среду; показать, что нравы рабочих, пороки, падения, моральное и физическое уродство объясняются средой, условиями жизни, созданными для рабочих нашим обществом».

Золя размышляет о плане, прогуливаясь между Бельвилем и Монмартром. Он неторопливо идет вдоль каналов квартала Вийетт, этой печальной фабричной Венеции, мимо платформ Восточной и Северной железной дороги и попадает наконец на сельский Монмартр с его виноградниками. Его поражает улица Гут-д’Ор. Он проходит мимо домов, построенных в прошлом веке, неказистых, скособочившихся, стиснутых новыми постройками с оштукатуренными стенами. «В этом году разворотили весь квартал. Прокладывая бульвар Мажента и бульвар Орнано, уничтожили старую заставу и проделали дыру во Внешних бульварах». Он следует за Нана, рано развившейся девочкой в обтрепавшейся снизу юбке. Девочка останавливается на углу улицы Гард. Золя тоже останавливается. Он перечисляет все увеселительные заведения, в которых она, став взрослой, будет выставлять напоказ свое слишком красивое тело, – «Капуцин», «Пети Шато Руж», «Пети Рампонно», «Гран паризьен», «Кафе Дельта»[70]70
  Существует и по сей день.


[Закрыть], «Баль Робер», «Элизе Монмартр»[71]71
  Существует и по сей день.


[Закрыть], «Баль де ля Буль Нуар»[72]72
  Существует и по сей день.


[Закрыть], «Баль де л’Эрмитаж», «Баль де ля Рэн Бланш», «О Гран Салон де ля Фоли», «Баль де Вертю», «Гран Тюрк»… Он вздыхает. «Пятиэтажный дом. Он глядел на улицу длинными рядами стекол. В каждом ряду было по пятнадцать окон. Черные жалюзи с продавленными решетками придавали огромной стене вид развалины. Первый этаж занимали четыре лавки». Этот Дом будет изображен в романе. Он делает набросок. В доме есть прачечная. В облаке пара женщина с обнаженными до плеч руками гладит белье. Золя смотрит на Жервезу глазами влюбленного кузнеца, образ которого тоже рождается в его воображении:

«Изучение влияния среды на женщину. Это вполне заурядная женщина, ни хорошая, ни плохая, она уже видела немало печальных примеров, но в самой ее натуре заложено стремление действовать и трудиться; она немного напоминает бездомное животное, мечтающее о конуре и похлебке. Слабости, присущие ее полу. Она чувствует себя, как монета, брошенная в воздух: орел или решка – это дело случая. Наследственность с материнской стороны: ее мать – принесшая себя в жертву, вдова, истинная труженица… В общем очень симпатичная».

Он не расстается с этой красивой хромоножкой, «уродство которой очаровательно» и о которой он хочет с любовью рассказать в «Простой жизни Жервезы Маккар». Это одно из первых названий, пришедших ему на ум, является весьма знаменательным. Столь же знаменательно и имя – Жервеза Леду, которое придумал Золя, уделявший такое большое внимание именам своих персонажей. Жервеза воплощает для него всю человеческую нежность. Он не подозревает еще того, что ее образ ускользнет от него и обретет иной облик, иные душевные качества.

Писатель заходит к торговцу вином в Шато Руж. Посетители молча стоят у стойки. Какой-то весельчак, перетянутый ярко-красным поясом, заказывает «чего-нибудь покрепче». Ему наливает хозяин, толстяк с пухлыми руками, с крошечным лбом идиота, окаймленным черными волосами, прилипшими к жирной коже. Клиент смотрит внимательно на стопку, затем с невозмутимым видом подходит к двери, распахивает ее, возвращается к стойке и, взяв свой маленький стаканчик, наполненный сивухой, ударом башмака выбрасывает его на тротуар, где он разбивается вдребезги:

– Возвращайся, когда подрастешь!

«Это особый мир», – размышляет романист. Он вспоминает эпизод с пьяницей, осенявшим себя крестом, из романа «Возвышенное» Дени Пуло, на которого постоянно ссылался. Он снова видит перед собой этого склонившегося над столом забулдыгу с глазами навыкате, который крестился на собственный манер. «Он приложил два пальца ко лбу, потом к правому, к левому плечу и наконец к пупку, бормоча при этом: „Монпарнас, Менильмонт, Куртиль, Баньоле“, – и трижды ткнул себя под ложечку в честь Жареного кролика»[73]73
  Эмиль Золя, Собр. соч., т. 6, ГИХЛ, М., 1962, стр. 289.


[Закрыть]. Он столь отчетливо запомнился ему, что впоследствии Золя изобразит его в своем романе, не подозревая, что теперь этот характерный жест устарел. Вводя этот жест, он не допускает грубой ошибки, поскольку и сегодня он воспринимается как образная достоверная деталь.

Он побывал на плотомойне. Рослая брюнетка поправила мокрой рукой упавшие на лоб волосы и закричала:

– Глянь-ка, Сова, вон сатир стоит!

Он возвращается пешком по Внешним бульварам. Ему попадаются навстречу девушки с высокими прическами, которые, согнувшись, несут тяжелые ивовые корзины, цветочницы, ученики слесарей в голубых рубахах, каменщики – в белых, маляры в блузах. Вот импровизированная литография, в духе Стейнлена и Домье, превосходный первоначальный набросок:

«Народ на Внешних бульварах. Много женщин с непокрытой головой, кое-кто в чепцах, у многих на волосах сетки; кофты, передники, прямые юбки из мягкой ткани. Туда-сюда, здесь и там снуют шмыгающие носом ребятишки; некоторые – опрятно одетые, но в большинстве своем – грязные. Игры, прыгалки и т. д. Группы женщин, сидящих с детьми на руках. Возвращающиеся домой работницы, опрятные, почти кокетливые; корзины, свертки, вязальные крючки. Рабочие в блузах, рубахах, в пальто. Одни несут инструменты, другие идут с пустыми руками, некоторые несут детей. Женщины отправляются покупать продукты для обеда. Экипажи, фургоны и ломовые дроги возвращаются порожними. Омнибусы и фиакры появятся позднее».

Его восхищает арго. Он составляет словарь отдельных слов и выражений.

Tournée de vitriol: tournée d’eau-de-vie – Угостить купоросом: угостить водкой.

Canon: verre de vin – Пушка: стаканчик вина.

Faire sa sophie – Строить рожи, ломаться.

Les raccrocheuses, les ambulantes – Прилипалы, кочевницы.

S’endormir sur le rôti – Быть беспечным, упустить предоставившуюся возможность.

Défiler la parade! – Сыграть в ящик, протянуть ноги.

Gouape, goule etc. – Шпана, стерва и т. д.

«Существуют словари этого языка, образованные люди изучают его и наслаждаются его яркой образностью, вольностью, неожиданностью и силой выражений. Этот язык – лакомство для дотошных грамматиков».

Арго, который обожал Гюго, – лирический и необычный, язык статысячеустого Гомера. Арго Бальзака – употребляемый в меру, редкостный, точный. Арго Золя останется книжным, искусственным. Он от случая к случаю использует подлинный говор жителей застав и предместий, потому что у него нет времени, чтобы изучить его. Вот почему персонажи «Западни» говорят на арго, который устарел по крайней мере на тридцать лет. Даже название романа удивило знатоков. В кабаке в квартале Барбес говорили не «западня», а «бистро». Это слово теперь узаконено Академией.

Золя запомнил одно происшествие – смерть Эвлали Бижар. Оно легло в основу эпизода с «маленькой матерью», девочкой, которую избивает пьяница и которая умирает с мелодраматическим смирением. Этот эпизод (читать который почти невозможно, настолько он напоминает «Двух сирот») взят из действительности. Он думает о второстепенных персонажах, в частности о Гуже, добром рабочем, который не перестает любить Жервезу даже тогда, когда она погрязла в пороке. Золя думает об этом рыжем человеке со стальными мускулами и не отдает себе отчета в том, что в данном случае оказывается во власти сентиментализма в духе Жорж Санд. Изображая ужас, который внушает Жервезе гробовщик Базуж, «мрачный фантастический персонаж», писатель не замечает, что это действующее лицо из «Отверженных».

Однако главные герои романа глубоко жизненны. Среди них – Жервеза, самое великое творение Золя, единственный образ с необычайно тонкой психологией. Жервеза вдохновила Золя на создание самого прекрасного, самого трепетного, самого сложного из его образов: женщины из народа. Жервеза – это не обобщенный образ женщины из народа. В женщинах из народа слишком много добродетелей, чтобы можно было отождествить их всех с храброй, но слабой Жервезой. Этот образ становится особенно значительным благодаря своей сложности. Женщины из народа встречались порой в литературе и до Жервезы. В отличие от них образ Жервезы достоверен. Он свидетельствует о новаторстве автора в изображении персонажей, подобно тому как «Жерминаль» будет означать его новаторство в жанре романа. В обоих случаях писателя вдохновляет народ. Золя хорошо понимает, что сила «Западни» заключается в оригинальности сюжета, в образе Жервезы. Рабочий класс, подверженный моральному и физическому вырождению вследствие навязанных ему условий жизни, воплощен в этой трудолюбивой Бовари предместий. «Западня» – эпопея о слабоволии, о слабоволии честного Купо, который не может устоять перед соблазном рюмки, о слабоволии Жервезы, падкой на мужские ласки (единственное удовольствие обездоленных), о врожденном слабоволии Лантье. По мнению Золя, причина этого слабоволия коренится в общественном строе. Но он заявит об этом во весь голос лишь позднее, в «Жерминале». Отсюда и недоразумения при истолковании смысла «Западни». Золя думает уже о том, чтобы в противовес этому роману о Неимущих создать новый роман – об Имущих. Однако название его, «Накипь», как противопоставление первому, придет ему в голову еще не скоро. Назвав так свой роман, Золя явно переоценил возможности читателей, полагая, что они будут сопоставлять оба названия.

Приближается зима. Он придумывает интригу, ищет развязку. И останавливается на следующей:

«Жервеза была в то время беременна от Лантье. Купо больше не идет в счет. Жервезе представляется случай захватить жену Пуассона и Лантье врасплох. Она застает любовников в постели и кидает в них бутылку с купоросом[74]74
  Совсем новый в ту пору вид преступления. Эжени Брикур, вдова Гра, по прозванию Женни де ля Кур, облила купоросом своего любовника Рене де Лароша на первом маскараде в Опере. Она положила начало!


[Закрыть]. Лантье, обезумев от боли, бросается на нее, хватает за волосы и тащит за собой во двор под окна семейства Бош. Именно сюда, во двор, может явиться Гуже и вступить в страшный поединок с Лантье; все жильцы запрутся у себя (подготовить дом для этого)… Жуткая деталь: Лорийе может приблизиться к Жервезе, которая хрипит, распростершись на земле, и исподтишка ткнуть ее ногой: „А-а, шлюха!“ От этого удара она умирает».

Замечание Анри Массиса:

«Трудно поверить, что это писатель, сказавший однажды: „Воображение больше не находит применения, интрига представляет незначительный интерес для романиста, который не заботится ни о завязке, ни о сюжетном узле, ни о развязке“».

Тема готова, интрига найдена. Жервезу покинул забулдыга Лантье, от которого у нее двое детей. Кровельщик Купо хочет на ней жениться. Она соглашается, хоть и не любит его. От этого брака рождается Нана. Купо, свалившись с крыши, ломает себе ногу. Им овладевает лень и безразличие ко всему. Происходит постепенное падение Купо, который начинает посещать «западню». Опять появляется Лантье. Решение Золя вновь вывести на сцену Лантье было гениальным, подобно тому, как он обнаружил свою гениальность в «Терезе Ракен», оставив на свободе обоих убийц. Лантье поощряет пьянство Купо и снова начинает жить с Жервезой. Жервеза залезает в долги и становится ненавистной самой себе. И когда ее горячо полюбит честный кузнец, то будет слишком поздно. Автору ничего не остается делать, как устранить героев: Купо умирает от белой горячки. Жервезу губит проституция. В центре повествования перегонный куб, апокалиптическое чудовище:

«Перегонный куб с его причудливыми резервуарами и бесконечными змеевиками выглядел зловеще; нигде из него не просачивался дымок, но в глубине слышалось хриплое дыхание, глухой подземный гул… Между тем перегонный куб, без единой искры, без веселого отблеска на матовых медных боках, продолжал свою работу, злобно урча, и из него без конца сочился спиртовой пот, подобно неиссякаемому роднику, который, казалось, постепенно зальет все помещение, потечет по бульварам и затопит громадную яму – Париж…»[75]75
  Эмиль Золя, Собр. соч., т. 6, ГИХЛ, М., 1962, стр. 48.


[Закрыть]

Закончив рукопись, Золя не слишком верил в успех. «Я был бы вполне доволен, если бы эта вещь выдержала изданий десять!» Он посещал в ту пору небольшой кружок, называвшийся «Взаимная аутопсия» и состоявший из учеников Дарвина, Литтре, Брока, Спенсера. Золя, верный своей тактике саморекламы, которую усвоил, работая у Ашетта, объявил заранее о своем произведении и подчеркнул особо, что в нем был подвергнут изучению наследственный невроз «в его порочных и болезненных проявлениях, крайне обострившихся под воздействием алкоголя». Это вызвало интерес у медиков, и они стали добиваться, чтобы Ив Гийо, главный редактор газеты «Бьен пюблик», опубликовал столь новаторский роман. Гийо хорошо знал Золя, его очерки о театре, но колебался; его смущали непристойные места в романе. Газета принадлежала Менье, владельцу шоколадной фабрики в Нуазьеле, просвещенному патрону, который одним из первых среди предпринимателей осознал свою ответственность перед рабочим классом, но который по тогдашней моде подразумевал под этой ответственностью то, что получило впоследствии название патернализма. Менье согласился опубликовать роман. Договорились, что автор получит 10 000 франков. Сумма была порядочная (30 с лишним тысяч новых франков в нынешнем выражении).

Публикация романа началась 13 апреля 1876 года. И тотчас же посыпались протесты. Этот обычный для Золя факт позволяет судить о том, сколь велика была разоблачительная сила его произведений! Повсюду властвуют законы морали. Буржуазия Мак-Магона проявляет еще большую нетерпимость в своем культе ханжества, чем буржуазия Империи. Ришпен будет приговорен в августе 1876 года к месяцу тюремного заключения и оштрафован на 500 франков за безобидную «Песню гёзов»! В сентябре репрессии подвергнута «Трибюн»: ее первые две полосы ежедневно отводились социальным вопросам.

И опять газета на полпути прекращает публикацию романа Золя. В июне вместо «Западни» начинают печатать «Спутников меча» Леопольда Стапло. Эта капитуляция возмущает Катюля Мендеса. За 1000 франков, выплаченных Золя, он приобретает право публикации «Западни» в своей газете «Репюблик де леттр».

Тут же, естественно, к владельцу типографии Коше является прокурор Республики. Это означает, что он намерен запретить продажу газеты. Но Мендес и не думает сдаваться. Если понадобится, он готов издавать газету в Бельгии. Прокурор отступает.

Опубликована лишь треть «Западни», а уже начались яростные дискуссии. Золя попадает в руки карикатуристов. Андре Жиль изображает, как Золя и Бальзак отдают друг другу по-военному честь. «Западня» отвлекает внимание публики даже от «Его превосходительства Эжена Ругона», появившегося несколько ранее. Все это означает, что «Западня», несмотря на свою жестокую правду, нравится имущим, но нравится иначе, чем роман «Его превосходительство», в котором Золя, изображая беспутства 1856 года, разоблачает тем самым беспутство 1876 года. Разгорается полемика. Альбер Мийо, знаменитый автор «Мадемуазель Нитуш», обвиняет его на страницах «Фигаро» в социализме. Золя отвечает:

«Я отвергаю этикетку, которую вы пытаетесь приклеить мне на спину. Я хочу быть просто-напросто романистом, без всяких ярлыков: ну, а если вам угодно меня охарактеризовать, то скажите, что я романист-натуралист, и это не огорчит меня…»

Любопытное свидетельство: Золя формально порывает с политикой и встает под знамена натурализма. Политический обозреватель «Трибюн» и «Клош», автор статей против войны, которую вел Наполеон III, а затем – статей против «парламента – куриной гузки», уступает место теоретику литературы.

У К. Марпона и Э. Фламмариона, издателей галереи Одеон, роман «Западня» выходит в свет 25 апреля 1878 года. Цена его – 6 франков[76]76
  18 новых франков.


[Закрыть].

И снова скандал!

Никогда еще буржуазия не покупала так охотно книг Золя, как этот роман, форму которого она, впрочем, осуждала; книга имела успех и у народа, который, пожалуй, склонен был осуждать ее содержание, но которому пришлась по душе жестокая сила писателя. Небывалый успех романа объясняется тем, что и буржуазия, и народ заблуждались относительно его истинного значения.

И буржуазия, и народ не обнаружили достаточной проницательности. Это правдивое и грубоватое изображение жизни в течение некоторого времени играет на руку имущим в их борьбе с эксплуатируемыми. Именно этим можно объяснить следующее высказывание Артюра Ранка, старого товарища Золя по «Трибюн», который был приговорен к смерти версальцами и находился в ту пору в изгнании в Брюсселе: «Г-н Золя питает к народу презрение буржуа». Шарль Флоке, другой бывший товарищ Золя, обрушивается на писателя, который в своем «опасном и непристойном произведении клевещет на народ; это нелепый памфлет, направленный против трудящихся и являющийся оружием в руках реакции». Для Золя это был особенно сильный удар, ибо писатель придавал «Западне» исключительное значение. «„Западня“, – сказал Марсель Жерар, – не похожа на некоторые другие тома эпопеи, написанные наспех, чтобы дополнить картину общества в годы Второй империи: она вынашивалась романистом в течение многих лет и вобрала в себя весь его жизненный и писательский опыт».

Золя отвечает этим не умеющим читать идеалистам и виконту де Понмартену: «Персонажи, которых я изобразил в своем романе, вряд ли несчастнее меня самого. И у меня был такой жалкий вид, что даже дети не уступали мне дороги».

Поль Бурже, очарованный Золя, так же как впоследствии будет очарован Баррес, писал ему:

«О, вы необыкновенный человек! Молодые люди, с которыми я встречаюсь, мы все ставим вас в первый ряд… В прошлое воскресенье я спорил о вас у д’Оревильи, защищая вас от нападок этого тоже необыкновенного человека, этого страшного человека, в которого вы вселяете ужас, а это само по себе немалая похвала в ваш адрес. Итак, прощайте! Подарите нам еще несколько столь же сильных книг, и вы будете Бальзаком конца века».

Кларети привередничает: «Все произведения Золя пахнут хлевом. Это патологическая эрекция». И Гюго высказал свое мнение. Еще 21 мая 1869 года он подарил Золя экземпляр газеты «Вуа де Гернсей» со следующей надписью: «С сердечной признательностью г-ну Эмилю Золя, нашей большой и благородной надежде». Он напишет ему: «Я читаю ваши книги, мой красноречивый и дорогой собрат, и буду их перечитывать; побеждаешь, когда тебя перечитывают. У вас – четкий рисунок, яркие краски, объемность изображения, правда, жизнь. (Превосходное суждение!) Продолжайте это глубокое исследование. Жму вашу руку». Но «Западня» не понравилась Гюго:

«Книга плохая. Она обнажает, как бы забавляясь, отвратительные язвы нищеты и нравственное падение, на которое обречены бедняки… Пусть мне не говорят, что это правда, что такова жизнь. Я знаю это, я забирался во все закоулки нищеты, но я не хочу, чтобы из этого устраивали спектакль. Вы не имеете на это права, вы не имеете права обнажать несчастье. Я не убоялся показать страдания и муки раскаяния отверженных. Я избрал персонажами своего романа каторжника, проститутку, но я написал эту книгу с неотступной мыслью о том, чтобы поднять их из бездны, куда они упали… Я пришел к этим несчастным, чтобы смягчить их души, исцелить их. Я пришел к ним как наставник, врач, и я не хочу, чтобы к ним наведывались равнодушные наблюдатели или просто из любопытства. Никто не имеет на это права!»

Гюго становится несправедливым: Золя тоже проник в этот мир как врач и наставник.

Гюго продолжает:

«После Золя явится кто-нибудь другой, кто не побоится пойти еще дальше в изображении наготы несчастных и жестокости. Это – нечистоплотно; а за нечистоплотностью следует непристойность, и я предвижу бездну, всю глубину которой не в состоянии измерить».

И опять – поразительна сверхъестественная прозорливость Виктора Гюго, но все дело в том, что его высказывание о романе – обвинительный акт отца против сына. Революционеры не мирятся с тем, чтобы их обгоняла молодежь. И Золя не будет мириться с этим.

Даря свой роман Флоберу, Золя сделал на нем следующую надпись: «Моему большому другу Гюставу Флоберу в знак ненависти к вкусу обывателей». 16 апреля

1877 года в ресторане Траппа, где собралось за завтраком около двадцати человек, Флобер с ярко-пунцовым лицом бросает Золя предупреждение иного характера:

– Вы, Золя, ограбили самого себя! Натурализм плох оттого, что он – школа. Существует лишь искусство для искусства. Все остальное – глупости. Вы верите в пустяки. Прогресс, Наука, Человечество. Пожиратель прописных букв!

За перегородкой подавальщица напевает песенку «Любовник Аманды». Золя подходит к единственному живущему на земле мэтру, которого он признает, и говорит ему совершенно серьезно:

– У вас есть небольшое состояние, которое позволяет вам преодолевать множество трудностей. Я же вынужден был зарабатывать на жизнь своим пером. – И затем тихо добавляет: – Я, так же как и вы, насмехаюсь над словом «натурализм» и, однако, не устану повторять его, потому что надо окрестить вещи для того, чтобы публика думала, что они – новые…

Завтрак (среди присутствующих Гонкур, Поль Алексис, Анри Сеар, Леон Энник, Гюисманс, Октав Мирбо и Ги де Вальмон) заканчивается в атмосфере пылкой и непоколебимой веры в будущее, которое им принадлежит. Гарсоны подают пальто. Золя, весь красный (еще и оттого, что слишком плотно поел), продолжает излагать свои мысли:

– Я сначала приставил гвоздь к голове публики и ударом молотка вбил его на сантиметр, затем вторым ударом я вогнал его на два сантиметра. Так вот, мой молоток – это журналистика, которой я занимаюсь, отрываясь от работы над своими произведениями…

Кто еще может быть более циничным! Никто, за исключением Ги де Вальмона, с красивой головой сангвинического самца, которого по-отечески опекает Флобер и который только что холодно обронил:

– Я пишу для того, чтобы зарабатывать на жизнь!

Он еще не носит имя Ги де Мопассана. Он глядит в упор на подавальщицу. Та краснеет.

Флобер произносит ворчливо-снисходительным тоном:

– Еще одна, которую он увезет обучать гребле в лодке!

И обернувшись к Алексису:

– Как, вы не читали «Девку Элизу»? Нужно прочитать. Хотя все это слишком общо и анемично. Между нами говоря, «Западня» рядом с ней кажется шедевром.

Гонкур услышал это. Он кусает губы.

– Карьерист! – цедит он сквозь зубы, глядя искоса на Золя.

После «Западни» газеты предлагают ему за публикацию от 20 000 до 30 000 франков. «Западня», появившаяся в отдельном издании в феврале 1877 года, за короткий срок выдержала 35 изданий. Шарпантье, это воплощение честности, разрывает контракт, согласно которому только издатель получал все прибыли от успеха книги, и передает автору проценты с суммы, получаемой при продаже романа. В этом поступке проявилось большое благородство его характера. Он выплачивает Золя 18 500 франков[77]77
  Около 60 000 новых франков.


[Закрыть]. Столько тот получил за все предыдущие книги!

В эти дни Золя становится самым известным французским писателем. Впервые на улицах распевают песенку:

 
С тех пор, как лет тебя со мной, Жервеза,
Я не бываю больше в «западне».
 

В цирке Франкони показывают пантомиму-пародию «Западня». В «Буфф дю Нор» большим успехом пользуются куплеты:

 
Вот «западня», где плут
Купо способен вдрызг набраться,
Где женщины дерутся и орут,
Пьянчужки упиваются вином,
Изводит известь штукатур…
 

Однако несмотря на распри между буржуа и социалистами, несмотря на довольно подозрительный успех, на который справедливо указывал Флобер, народ верил в благие намерения Золя:

«„Западня“, бесспорно, самая целомудренная из моих книг. Людей испугала лишь форма ее изложения. Их возмутили отдельные слова и фразы. О, если бы они только знали, что этот свирепый романист, кровопийца – вполне респектабельный буржуа, человек, занимающийся наукой и искусством, который благоразумно уединился у себя дома и единственное честолюбивое стремление которого состоит в том, чтобы оставить после себя как можно более всеобъемлющее и жизненно правдивое творение!»

Дома на улице Гут-д’Ор, изображенные в «Западне», и сейчас еще сохранились. Заведения на бульваре Ля Шапель, хотя и были официально закрыты, но фактически они еще существовали во второй половине XIX века. Сегодня Нана фланирует по тротуару для тех, кого она называет «мой дружочек», и нет еще Тулуз-Лотрека, который написал бы ее лицо львицы. Прежде в «западне» папаши Коломба опрокидывали губительные рюмки. Теперь же вместо этого в задней комнате бистро, где стонут кабильские гитары, дымят сигаретами, сдобренными наркотиками.

Неподалеку от того места, где находился кабачок папаши Коломба[78]78
  Как об этом свидетельствует план, нарисованный самим Золя и хранящийся вместе с рукописью в Национальной библиотеке (стр. 103). В тот период, когда Золя писал «Западню», бульвар Орнано, получивший затем название бульвара Барбес, занял часть улицы Пуассоньер, но во времена, когда происходило действие романа, еще не было речи ли о Барбесе, ни о самом бульваре.


[Закрыть] с сине-зеленым кубом, на углу улицы Пуассоньер (старое название) и бульвара Ля Шапель, то есть рядом с «западней», вывеска которой состояла лишь из одного слова – «Спиртогонная», сверкала неоновая вывеска «Дюпон-Барбес». «Западня» стала анонимным обществом. Дюпон преуспевал.