Текст книги "Небо за стёклами (сборник)"

Автор книги: Аркадий Минчковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Алексей с презрением отпихнул от себя прыщавого коммерсанта:

– Иди-ка ты, гнида, пока…

Тот мигом затерялся в толпе.

Алексей купил маленькую водки, граммов двести зельца, копченую сельдь. Хлеб дома был. Ничего, славный будет пир. Можно позволить себе такое удовольствие.

С покупками вернулся в квартиру. Когда проходил через кухню, увидел – там собралось все ее женское население. На Алексея взглянули с любопытством. Может, удивились, почему дома в такой час, а может, по причине его неожиданной трезвости.

На кухне и во всей квартире стихло. Отхлопали двери в передней. Уходили парочками соседи, наверно в кино. Вечер субботний – законное дело.

И вдруг необыкновенно тоскливо и одиноко почувствовал себя Алексей. Не в радость была и ожидавшая на подоконнике водка, и коммерческая закуска. Привязалась шальная мысль. Как ни гнал – не отвязывалась. Почему он такой молодой – и разнесчастный? Кто его проклял, что он должен куковать в одиночестве? За что ему это? Разве не отдал за других все, что имел в своей небольшой жизни?

Встал, прошелся по комнатке, натянул фланелевую форменку – ничего еще была, держалась.

Идти куда-нибудь, идти немедленно! Выпить разом вот эту чекушку – и в разгул.

Схватил было уже бушлат и вдруг с силой бросил его.

Куда идти?!

Минут через пять из коридора постучал в дверь к Ане.

Если бы потом спросили, почему так сделал, ответить бы не сумел. Надо было кого-то видеть, ну и решил посмотреть, как живет соседка.

А жила Аня удивительно, как ему показалось, хорошо. Чисто в комнате. На окне занавеска, и лампа под бумажным абажуром. Застелена постель, и подушки прикрыты кружевной накидкой. Еще какой-то коврик возле кровати. Со стола свисает намытая клеенка. Как это она, когда все успела? А сама Анька у стола в белой кофточке, юбке и шлепанцах на босу ногу. Она держала в руках электрический утюг.

Когда он появился в дверях, Аня, кажется, хотела спрятать утюг за спину и залилась краской.

– Я чуть-чуть… Я только блузку.

Только тут он сообразил, в чем дело. Испугалась того, что он застал ее за "незаконным потреблением электроэнергии". На электричество был установлен строгий лимит. Перерасход грозил отключением света во всей квартире. Между жильцами была договоренность – плитками и утюгами не пользоваться. Но все это была ерунда. Утюги и плитки потихоньку жгли все, да помалкивали. Ну а Анька, наивная душа…

И такое было в ее растерянности простодушие, что Алексей рассмеялся:

– Да я не затем. Гори они…

Хотелось ему быть сейчас простым и веселым. Не спугнуть ее. Спросил вдруг почему-то на "вы":

– Собирались куда?

– Да нет, так.

Аня вытащила вилку из штепселя.

– Может, поужинаем вместе? – сказал Алексей. – Скука тут. Никого нет.

И Анька, наверно, не так поняла его. Она растерянно огляделась вокруг и пожала плечами.

– Да у меня нет ничего.

– Порядок, – кивнул Алексей. – У нас кое-что найдется.

Он торопливо зашагал по коридору к себе. Когда вернулся с продуктами, увидел, что дверь в Анину комнату была по-прежнему раскрыта. Прошел к столу и положил покупки на клеенку.

– Вот, что есть.

Аня затворила за ним дверь. Потом сказала:

– У меня кабачковая икра и конфеты. Садитесь…

Не знала, видно, как его называть, и он подсказал:

– Алексей Прокофьевич. Алексей, сын божий… А вообще-то Лешка, и все.

– Леша, – сказала Аня. – Леша – это хорошо. Так и звать вас можно?

– Пойдет. Только почему "вас"? Кто мы такие?

Аня быстро и умело захлопотала у стола. Вытащила тарелки и блюдечки. На клеенку легли нож и две алюминиевые вилки. Отыскалась стопка и зеленая пузатая рюмка толстого стекла. Копченая селедка была нарезана на кусочки и уложена, будто целехонькая. Алексей с удовольствием наблюдал за тем, как быстро и ловко со всем этим справлялись Анины руки.

Затем она очистила головку лука и настругала его тонкими ломтиками. Положила их плашмя на тарелку и полила уксусом.

– Вот такая еще закуска, – сказала Аня.

Сели к столу. Легким ударом ладони Алексей выбил пробку, водка вспенилась. Он экономно налил неполную стопку, а рюмку хотел дополнить до края, но Аня предупредила:

– Мне немножечко. Вот столько… Все!

Алексей выпил свою порцию разом. Аня тянула водку, как вино. Он подбадривал:

– Что, и такой не осилить?

– Да я захочу – могу, – махнула рукой Аня. – Приходилось на фронте. Согревались при помощи…

– Без нее и вовсе сдохнешь, – мотнул головой Алексей, закусывая куском пахучей селедки.

– А с ней и подавно. Случались у нас случаи, – сказала Аня.

– Ты где была?

– Тогда на Ладоге. Знаешь Кобону?

– Слышал.

– В стройбате. С него начинала, им и кончила.

– Хлебнула, значит, своего.

Она пожала плечами.

– Там на дороге, вообще-то, бомбили. У-у-у!.. А страху показать нельзя. Я же сержант была. Младший..

– Да ну! Начальство. Наградили хоть?

Простодушно рассмеялась.

– За что это? Мы немцев только пленных видели.

– Они и там такие же. Только пожирнее.

– Убивал?

Анька смотрела ему в глаза с любопытством и каким-то боязливым интересом, будто впервые видела перед собой человека, который сам убивал врагов.

– Приходилось, – кивнул Алексей.

– Жалел потом?

– Нет. Не ты его – он тебя, гнида… Всех нас до единого. Такую им Гитлер задачу поставил. Ну а мы… Ненависть к захватчикам, понятно?

Оба помолчали. Аня взглянула на руки Алексея. Пальцы у него лоснились от селедочного масла. Сунула старенькое полотенце. Он поблагодарил кивком и принялся вытирать.

– Теперь вон, как свои… На улице канавы для газа копают. Будто и не фашисты, – продолжала она прежнюю мысль.

– Люди, – вздохнул Алексей. – Тоже люди.

Он вытянул ногу с протезом и невольно взглянул на нее. Так случилось, что на его протез в этот момент посмотрела Аня.

– Их работа, – кивнул Алексей. – Теперь не воин и не человек вообще при их содействии…

– Ты герой, – сказала Аня.

Взглянул исподлобья – всерьез она? Может, и не шутит. Продолжал:

– А нас они ух боялись. "Шварцтод" называли. Черная смерть по-ихнему.

– Ты герой, – повторила Аня.

Он налил еще. Она подняла свою рюмку.

– За героев, которые землю нашу спасали.

И выпила до дна.

Сидела она невысокая и крепкая. Щеки раскраснелись, и небольшой, немного курносый нос забавно белел. Юбка ей, наверно, становилась узка, она плотно обтягивала бедра и все время лезла вверх, обнажая круглые колени. Анька видела, что Алексей смотрит на ее колени, и поминутно напрасно оттягивала юбку вниз, как будто ехала на велосипеде.

Хорошо было у Аньки в комнате. Тепло и чисто. Не то что у него. А ведь жили рядом, разделяла всего-навсего лишь вот эта заклеенная с двух сторон дверь, на которой с Анькиной стороны был приколот вырезанный из "Огонька" портрет Сталина. Выпитое для Алексея было совершенным пустяком, а вот почему-то разливалось блаженным теплом по всему телу.

Но и Ане, видно, хотелось поговорить. Она засмеялась и выложила Алексею сполна свою коротенькую биографию, первая часть которой была детдомовская, вторая полуфронтовая, а третья еще неизвестно какая, поскольку лишь начиналась. Выложила все до конца, утаив разве только самую малость про свою нескладную любовь, которая вот уже, кажется, начала ослабевать.

– Вот и вся я, – завершила недолгий и нехитрый рассказ Аня и вдруг спросила:

– А у тебя мать есть?

И впервые за долгое время Алексей почувствовал, как загорелось у него лицо. Вспыхнуло не от чего-нибудь, а от стыда. Чувства, которого давно не испытывал.

– Есть, – сказал он. – В деревне. В Тюменской области.

– Пишешь ей?

Ответил неопределенно:

– Пишу иногда.

Алексей врал. Матери он не писал. Не писал давно. Послал последнее письмо из госпиталя. Дал знать, что жив и здоров. Воинскую часть-де переменил и сообщал новый адрес. Про то, что лишился ноги и лежит в госпитале, – ни слова. Давно он не был в своей деревне Скоблино. Сам даже не помнил, когда ездил в последний раз. По первому году службы, что ли. Была потом мечта – явиться домой с победой, грудь, как говорили старики, в крестах… Вот каков он, Леха Поморцев!.. Вышло иначе. Куда он домой безногий, кому нужен?! Собирался про все написать, да не до того было. Закрутила новая разгульная жизнь. И не видел он ей конца и не знал, чем она кончится.

А тут впервые за долгое время сидел перед Анькой будто виноватый, чувствуя свою вину перед старухой матерью и сам до конца не понимая, в чем эта его вина есть.

– Погоди, – сказал он Ане. – Погоди малость, я сейчас..

Поднялся, тяжело прошагал в свою комнату. Аня слышала, что-то там ворочал. Решила – пошел за баяном. И не хотелось ей сейчас баяна, не нужна была музыка, а чтобы Алексей поскорей вернулся – нужно было, необходимо. Не хотелось быть дольше одной в сегодняшний субботний вечер, так неожиданно вспыхнувший чем-то новым, неясным.

И Алексей вернулся. Положил кулак на стол, а затем разжал его и убрал руку. И остались на клеенке орден Красной Звезды и две белые серебряные медали.

– Вот они, мои кровные, думаешь, зря я с фрицами… – тихо сказал Алексей и опустился на стул.

Аня взглянула на его награды с засаленными ленточками. Потрогала рукой звездочку.

– Что же не носишь?

– Куда, в пивную?

– Будто бы тебе только там и место?

– А где? В почетных рядах бойцов у красного знамени?

Он взялся за бутылочку, поглядел на свет. Осталась там самая малость, но все же хотел разделить пополам.

– Мне хватит. – Аня прикрыла свою рюмку ладонью.

Алексей не стал настаивать. Выпил сам.

– А где мне место, – продолжал он начатый разговор, – за что я там каждый день на "пятачке" голову сложить мог?.. За что калекой стал? Чтобы теперь чуть свет и до вечера, как и те, кто нигде не был?…

– Как же все другие, которые не хуже тебя? – спросила Аня.

Вопрос поставил в тупик. Вспомнился тихий Галкин, рубцы на его теле.

– Что мне другие, – отмахнулся Алексеи. – Моя душа иного требует. Не могу я теперь, после того, по-обыкновенному…

Он замолчал. Снова поднял опустевшую посудину и бессмысленно повертел в руке.

– Хочешь портвейна, у меня есть? – спросила Аня.

– Правда?

– Есть. Дожидалась случая. Да не будет, верно, его…

Она встала, сходила к шкафчику в углу комнаты и принесла запечатанную сургучом темную бутылку.

– По карточке получила. Две загнала, а эту себе.

– Конец месяца, у меня эти талоны давно тю-тю! – свистнул Алексей.

– Не чего ты пьешь, Леша?

Алексей скривил рот в усмешке:

– А ты побудь в моей шкуре.

Была открыта бутылка вина, и Аня тоже согласилась немного выпить, сказала: "Этого могу". Спросила Алексея, не много ли ему. Он засмеялся.

– Мне это что слону дробина.

Но вино подействовало. Словно не выдержали нервы, которые, казалось, закалились в его непутевой нынешней жизни. Сам не думал, а вдруг, помолчав, печально сказал:

– Никуда я теперь. Загубленная личность. Бывший военный моряк. Ничто нынче, ничто… Списали по всем статьям…

Положил руку на стол и опустил на нее голову. Аня видела, как раз и два вздрогнули его плечи. Хотела коснуться его распушившихся после бани волос, но не решилась и убрала руку.

Алексей поднял лицо. Глаза взмокли. Пьяные были слезы. Да ведь трезвым, наверно, не заплакал бы.

– Ты меня извини… Зря это все я… Ну на черта тебе… Навязался…

– Нет, – сказала Аня. – Нет, неправда, не верю, наговариваешь на себя. Зря ты, зря… Хороший ты.

Алексей замер с приподнятой над столом головой. Стопка с невыпитым портвейном стояла перед ним. Смотрел на Аню широко раскрытыми заблестевшими глазами. Не понимал, думал про себя: "Что это? Что это? Или взаправду?"

И тут произошло непонятное, может быть, для обоих. Аня коснулась его волос, погладила их, потом обхватила рукой шею Алексея, притиснула голову к своей груди и поцеловала в затылок. Волосы у него были мягкие, и Анины губы утонули в них. Потом оторвалась, а руки продолжали гладить.

– Жалеешь, – сдавленно проговорил Алексей.

– Жалею, – ответила шепотом.

– Не первого, наверно, жалеешь?

Руки ее разжались и легли на колени. Аня глядела в окно, за которым совершенно ничего не было видно. Глядела мимо Алексея.

– Да, – сказала. – Жалела одного. Как еще жалела! Он к жене вернулся. Все!.. А тебе-то что?

– Да я так, сдуру. Ну ладно, ладно…

Решительно обнял, прижал к себе. Стиснул плечи.

– Ну ладно, ну ладно…

Не сопротивлялась, безвольно положила руку ему на плечо. Говорила сквозь горестные вздохи:

– Не понять тебе, не понять… Одна ведь я. Одна… Вот приду домой и опять одна.

И стала его целовать. В подбородок, в щеку. Потом хотела вырваться:

– Зачем, зачем! Не надо, ни к чему!..

Пусто было в этот час в квартире. Все затихло. Может быть, кто-нибудь уже спал или притаился. Ему было все равно. Да, наверно, и ей тоже. Еще час-полтора назад оба ни о чем подобном и не думали, а теперь только отчаянным, горячим шепотом повторяла Анька:

– Ну, будешь ты человеком, бросишь пить, так?.. Ну, обещай, что станешь, ну, обещай. Станешь?

И он, не помня себя от счастья, нисколько не вдумываясь в то, что говорил, повторял:

– Стану, стану, стану!..

Проснулся Алексей поздно. Пахло оладьями – кто-то готовил воскресный завтрак. Слышалось, как аппетитно шипит масло и тесто шлепается на сковородку. Почему-то подумалось о том, как давно никто не готовил ему завтрака. Лепешек хоть каких-нибудь, что ли. Оглядел, не вставая с постели, свою неказистую комнату. Обстановочка!.. И ладно, что сюда никто, кроме Саньки и ему подобных, не заглядывал.

И сейчас, прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате, Алексей испытывал что-то до сих пор ему незнакомое. Было это чем-то вроде боязни: не показалось ли все, что вчера произошло между ними?

И вдруг забеспокоило, как они встретятся, как он посмотрит ей в глаза. Неужели "здрасте" и все? И видеть ее удивительно хотелось, и побыстрее. Нет, не может быть, что для нее это так… Нет…

Шипение на сковороде оборвалось. Он поднялся с постели. Надо было выйти, помыться. Послушал. С кухни, кажется, ушли все. Заспешил к крану. Припустил студеную воду. Хорошо!.. Минуты через три опять был у себя и вытирался. Тут услышал с той стороны заклеенной двери, как Аня негромко позвала:

– Леш, а Леш, ты один там?

– Я! А кто же еще может быть?..

– Ты завтракал?

– Нет, пока ее успел. (Ничего у него нет на завтрак.)

– Иди, я оладий напекла, любишь?

– Могу. Я сейчас.

Ну о чем спрашивает, дуреха? Любит ли он оладьи. Не помнил, как они и выглядят, только запах, приплывший сегодня из кухни, навеял что-то далекое, крепко позабытое. Может, с давних лет, когда огольцом прибегал из школы, забрасывал самодельную сумку с книгами и исписанными каракулями тетрадками, в избе стоял этот теплый, манящий запах, мать сажала его за стол, торопила есть. Пододвигала блюдце со сметаной и глядела на него, как на кутенка, который впервые лакал молоко.

– Иди же, – снова позвала Анька. – Простынут…

Прошел по коридору, не встретив никого, и без стука отворил двери Апиной комнаты.

Аня стояла возле стола в легкой кофточке. Волосы прибраны назад и перевязаны. Как вошел, заметил – вспыхнула, даже открытая шея порозовела.

– Садись!

Сказала просто и даже хлопнула по сиденью ладонью, как предлагают садиться детям.

Он послушно уселся. Не спрашивая, Аня налила в кружку молока из бутылки и поставила перед ним.

– Пей. Не вредно будет.

И пододвинула тарелку с оладьями.

Молоко! Сколько времени он его не пил. Опять же, пожалуй, с тех самых незапамятных пор. Поднял белую с трещиной кружку и выпил залпом.

– Ты с оладьями, с оладьями…

Аня взяла опустевшую кружку, молока в бутылке больше не было. Значит, ему последнее, а он-то без внимания. И показались ему в ту минуту черные оладьи едой что ни на есть самой вкусной, будто таких и не пробовал никогда в жизни. Аня сполоснула кружку и снова поставила перед ним, чтобы налить чаю.

Ничего, ни одного слова о вчерашнем. Будто и не было ничего. Ни жарких объятий, ни его обещаний стать другим, в которые ока, наверно, и не поверила. Будто и не было той ночи.

Ох, не так! Хоть и говорили мало и все больше о постороннем, не касаясь ни Алексеевых дел, ни Анькиной жизни, говорили о том, что окон, забитых фанерой, на Невском теперь уже почти нет, а в городе начинают рыть метро, и про то, что какой-то хитрец заработал тысячи денег тем, что организовал частным образом заготовку веников для бани, про то, что ожидается – Аня слышала – снижение коммерческих цен. Но о чем бы постороннем ни шла речь – то, что произошло тут, в комнате Ани, полсуток назад, стояло перед ними и помнилось, может, до каждой проведенной вместе минуты.

Еще крепко спал Алексей, казнилась в своей комнате проснувшаяся Анька.

Что стряслось вчера с ней? Разве не клялась она себе: ну их всех! Никогда больше, никогда! Одна буду жить. Хоть как, а одна. Не так-то и давно дала себе это слово. И вот, расчувствовалась…

Была у Ани любовь. Думала, на всю жизнь. Началось на Ладоге. Был он старше ее лет на десять. Да кто на войне то замечал. Немецкая бомба про возраст не спрашивала, метила в кого попадет. Человек был хороший, спокойный и к ней внимательный. До войны техник-строитель, потом старший лейтенант. Только на военного походил мало. Больше на прораба по строительству, хоть и носил поверх полушубка наган на ремне. Бывало, в часы, когда не надо было латать ямы на трассе, вспоминал свою жену и сына, пропавших с начала войны. Не легче, что пропали они в тылу, а не на фронте. Ане в такие минуты становилось жаль своего командира. К тому времени была она назначена кем-то вроде учетчика. Сперва стала ефрейтором, а потом и младшим сержантом. Как сделалось потише на дороге, прорвали блокаду и пошли поезда, сидела часто в жарко натопленной избе и составляла отчеты для командования. Второй год маялся в одиночестве старший лейтенант Федор Кузьмич. Тут и пожалела его Аня. В той избе, вроде ротной канцелярии, они жили вместе. Тесно было в ладожской деревеньке. Куда денешься! Там все и получилось. Утром Аня плакала, он утешал, говорил какие-то нескладные слова: "Ну чего ты, чего ты?.. Раз вышло так, стало быть, и ладно… Я же с тобой, Аня… Не бойся ничего".

С тех пор и пошло, и все они вместе. Хоть он и офицер, а она два шага от солдата. Не обижал её никогда. Сложилось все по-хорошему, и все принимали это как должное. Война войной, а жизнь ведь тоже идет. Так они с Федором и не расставались. В одной части и в город вернулись. Прикидывала уже Аня, как свою жизнь с ним станет строить, когда придет победа. Про то, что может отыскаться семья Федора, не задумывалась, а может, и не хотела думать. Он все повторял: "Я никуда без тебя… Ну как же теперь без тебя мне?.." Верила. Про нее спрашивать нечего, давно любила. Единственным он был ей, родным. А потом стала замечать – задумчивым сделался Федор Кузьмич. Спросишь его что-нибудь – ответит не сразу и глядит на нее как-то непривычно, будто и сам хочет что-то спросить и не решается. После узнала – нашлась его семья. Жили в эвакуации и через какого-то человека, видевшего Федора на фронте, о нем узнали.

Пришел, значит, конец их любви. Надо было ему возвращаться домой. Умом Аня понимала – иначе и быть не может, а сердцем… Страшной ей жизнь казалась, если Федор уйдет. Нет, не пущу, мой теперь, только мой!.. Так она решила и клялась себе: не отдам, никому не отдам!

В Ленинграде помог Федор Аньке поступить на курсы и комнату потом выхлопотал. Тут и вернулась его семья. Решение было такое. Расстанутся они на некоторое время. Он побудет в семье, потом объяснит, что стал за военные годы другим. Ой как не хотелось его отпускать, и сам он твердил, что нет для него теперь другой женщины на свете. Федор тихо и спокойно объяснял, что нельзя так сразу, уж очень убийственно. Ведь ждали его, надеялись… Ну и согласилась, отпустила. Только не могла с собой сладить, все искала с ним встреч, спрашивала: "Когда же придешь-то, когда?" А кругом слышала, и в очереди, и в трамвае, ругали женщины почем зря таких, как она. Как только не называли: и бесстыдницами, и аферистками. Подумать, так и на войну они для того пошли, чтобы чужих мужей сманивать. Аня в разговоры не вступала, молчала, а про себя думала: "Дуры вы, дуры, а про то, сколько нас там осталось, не помните? Не гнал нас никто, сами шли. Ну, а мужья ваши золотые… Может, иных и не увидеть бы вам больше, кабы не мы, хоть и клянете нас, дуры…" И, слушая такие разговоры, догадывалась – не дождаться ей Федора, не придет. Оттого места себе найти не могла. Что тогда, неужели опять одна?!

И ждала. Упрямо ждала. На тот случай и бутылка портвейна была припасена. Придет Федор и скажет: "Все, я твой, теперь навсегда". Но он не шел, раза два только и встретились. При встречах Аня замечала, что хоть и говорил он: "Погоди, погоди еще малость, все будет как сказал", – а сам от нее все дальше и дальше. Один раз и вовсе не явился на свидание. Прождала на холоде возле закрытого газетного киоска на углу Марата и Невского и вернулась домой ни с чем. Всю ночь потом проплакала, утопив голову в подушку, чтобы никто в квартире не услышал. Утром решила: все! Увидимся, скажу – теперь поздно, конец! Не понимала тогда еще, что только себя обманывала, а на самом деле все равно ждала и, приди бы он, ничего бы не сказала, а только бы радовалась и надеялась – может, и вправду навсегда.

Но Федор Кузьмич больше не появлялся и вестей о себе не подавал. Хоть бы пришел, открыто сказал: "Кончено, не надейся, улетело наше время…" Нет, не приходил. Решил так, потихоньку…

А в один день напрасных ожиданий как-то вдруг оборвалось. Показалось, что было все как во сне. Та вьюжная ночь в избе на Ладоге, утро, растерянность Федора, а потом счастливые дни с ним, когда только и думалось: лишь бы его не задело, только бы не тронула пуля.

Ничего, ничего не осталось. Аня снова была одна. Ну и хорошо, ну и легче, твердила себе. Ни о ком не надо заботиться, ни о ком не надо страдать. Только за себя отвечаешь.

И хоть стояла по-прежнему в шкафчике темная бутылка с портвейном, а никого уже та бутылка не ждала. Так стояла, до веселого случая.

Одна так одна, не привыкать. Есть у нее троллейбусный парк и новые подруги по работе. Есть среди них и немолодые, что потеряли мужей на войне и остались одни с детьми. Ничего, живут и не ноют, а сладко им?

С тех дней с каким-то особенным рвением, с приметной хваткостью стала относиться она ко всему, чему ее учили. Сдала все, что требовалось, самым лучшим образом и уселась за большую баранку. Умело крутила ее, плавно нажимала на педали. Старые были троллейбусы, но две зимы простояли там, где застал час, когда не стало в городе электричества. После, как отогнали немцев, отремонтировали как могли прошитые осколками вагоны. Вставили новые стекла, выкрасили в прежний голубой цвет. Сделались они будто такими, как раньше. Но, конечно, были не те, которыми любовались до войны на Невском проспекте, да и пребывали больше в ремонте в парке, чем бегали.

Работу свою Аня любила. Нравилось думать, что вот сейчас, в набитом троллейбусе, который ведет она, ей доверена жизнь десятков людей. Тут и женщины, и дети. Вон едут, улыбаются, переговариваются меж собой, смеются. Кто-то читает книгу. И никто не сомневается в том, что все с ними будет в порядке, доедут куда надо. Водитель не подведет. А кто водитель? Она, Аня Зарубина, бывшая фронтовичка, младший сержант, готовая невеста, как называли ее в парке. Но мало ли их было теперь, невест!

Любила Аня работу в вечернюю смену. На улицах просторно. Ездить лучше, посвободнее, чем днем, и скорости не утренние. Да и пассажиров поменьше. Все сидят и тем очень довольны.

Но главным было то, что день получался занятым до конца. С утра встанет, то да сё, пока прибраться в комнате или на кухне, если выпадет ее день наводить чистоту в квартирных местах общего пользования, потом сбегать в магазин, сготовить себе что-нибудь, и уже пора в парк. А придет Аня поздно, доберется до дому, вымоется в комнате из таза, и спать.

А в утреннюю смену хорошее кончалось с воротами проходной. Приезжала домой и не знала, куда себя девать. И делать для себя одной ничего не хотелось, и книги не читались. Послушает немного радио, да и надоест, и вытащит вилку репродуктора. Ходила в кино, да одной и хорошая картина не в радость. Хочется же поделиться, поговорить про увиденное, а с кем? Перекинешься парой словечек с соседками на кухне, и все. Ушлепают, запрутся по комнатам, свои дела…

Где-то прочитала Аня, что человеку очень плохо, если ему вечером некуда идти, и решила, что это про нее. Даже пожалела себя, испугалась: неужели так теперь всегда и будет?!

В такой тоскливый вечер, когда не знала, как его убить, а впереди еще было свободное воскресенье, – в такой вот вечер и постучался к ней неожиданно сосед, хромой морячок-баянист Алексей.

Никогда этого прежде не было.

С того дня, как открыл он ей квартиру, помог внести вещи и отпереть замок, никаких между ними не то что дел, но и разговоров не случалось. Увидятся утром на кухне или в коридоре столкнутся, поздороваются, и все. Да и не очень-то много бывали они в одно время дома. Разве только в дни, когда она работала в вечернюю смену. Аня слышала, как за стенкой поднимался сосед. Туда-сюда, прихрамывая – это было и по походке понятно, – прохаживался по комнате. Потом брал баян и начинал играть.

Жил он для Ани непонятной жизнью. Не работал нигде, а каждый день до вечера пропадал со своим баяном. Жильцы считали его личностью погибшей, терпели все его шутки и опасались, как бы не было худшего. Иногда и вздохнет кто по-женски о несчастной инвалидной доле бывшего морячка, и согласятся: во всем виновата распроклятая война. Радовались, что хоть редко водил к себе дружков, трезвый был тихим, а пьяный – не задевай его, и он тебя не заденет.

Бывали случаи, Аня выйдет за чем-нибудь на кухню, ом там моется или разогревает утюг. Это чтобы выгладить брюки. Она уже приметила – хоть и было у него одежды одна форма, а грязным не ходил. Брюки, пусть и лоснятся, всегда наглажены, и ботинки почищены. Бушлат блестит на локтях, а пуговицы пришиты.

Так вот, увидятся они мельком на кухне, кинет Алексей взгляд в ее сторону, и все. А она заметит, как бы ни был короток взгляд – смотрел на нее не так, как на других соседей. К тем полное безразличие. Существуете, дескать, ну и ладно, бывайте… И на нее будто бы так же, а все не так. Виду не показывает, но она-то замечает – смотрит с интересом, тоже хочет понять, что она за человек. А глаза у него живые и, как Ане казалось, добрые, хоть и глядит хмуро. Вскинет на нее взгляд и тут же отведет, как бы молча говорит: нечего тут смотреть, совсем неинтересно.

Так и жили рядом, стена в стену. Ни слова друг другу, и взгляды ничего не значащие. Между тем Анина отзывчивая душа уже страдала за Алексея. Так уж устроена была. С детства жалела других. В детдоме, что могла, отдавала подругам и на фронте тоже меньше всего думала о себе.

Зайдет среди женщин разговор про беспокойного соседа, кто-нибудь скажет: "Погибнет парень, жалко… Молодой ведь еще, а такой пьяница. Погибнет ни за что". А кто добавит: "Война молодую жизнь исковеркала, ее вина. Мало ли их у нас теперь таких. Вон, посмотреть, полная толкучка…" Вспомнят тут еще к чему-то и беспризорников, которых не могли забыть с послереволюционных времен, хотя и ни при чем тут беспризорники. То были дети, а тут люди взрослые. Иным и за тридцать перевалило. Аня про других и про беспризорников ничего не говорит, а за Алексея возьмет и вступится. Делает свое дело и, не глядя ни на кого, бросит:

– А может, и не погибнет. Выровняется. Покуролесит и бросит – надоест.

Соседки в спор не вступали. Может, конечно, и выровняется. Однако, видно, верили в то слабо.

Женщины в квартире живут немолодые. На своем веку повидали достаточно. Ане с ними по опыту жизни не тягаться, а все же не хочется вот так, запросто, соглашаться, что молодой парень – и вдруг ни за что погибнет, когда в войне, в этаком месиве, выжил, на самой что ни на есть передовой. Знала она – Алексей в таком месте был, что сразу после войны и не отойдешь.

Но другие так не думали. Другие считали, что Алексею отойти от своих военных воспоминаний можно, а то уж и давно нора.

Как-то Аня отворила двери с парадной. На площадке стоял младший лейтенант милиции. Представился как участковый и спросил, здесь ли живет инвалид войны Поморцев. Аня проводила милиционера до Алексеевых дверей и, указав на них, вернулась к себе.

Знала – нехорошо прислушиваться к тому, о чем пойдет за стеной речь, но не могла иначе. Защемило сердце. Неужели натворил чего-нибудь неладное? Самой Ане с милицией еще в жизни не приходилось сталкиваться. Разве только на улице свистнут, что не там перешла. Тут же отругают, да и отпустят. А уж если, полагала, милиция приходит домой, тут уж дело серьезное.

Но участковый спрашивал моряка, долго ли он собирается ничего не делать и вот так играть по пивным. Тот хорохорился, говорил, что он по своему положению имеет право жить как хочет. За то и кровь проливал, и ноги лишился.

Трудный был разговор. Участковый напирал на свое: работать надо. Алексей не желал и слушать.

– Хотите, можете полегче себе работу подобрать, – слышался окающий голос за стеной. – А тунеядцем не положено…

Этот "тунеядец" окончательно вывел из себя Алексея.

– Какой же я… Вы что, милиция, шутки шутите?! Нет таких законов больного человека насильно… На то мне и пенсию Советская власть выплачивает.

Но участкового, видно, криком было не запугать.

– Пенсия у вас, инвалидов, это верно, – спокойно продолжал он. – Только пенсия вам дана в подмогу, а работать надо. Категория вашего ранения под безработное состояние не относится.

Так они ни о чем и не договорились. Алексей стоял на своем и заявлял, что ему никто ничего запретить не может, не заставит против воли делать. Доказательства у него были слабые, но упорства хватало. Участковый долго спорить не стал. Сказал, что дается Поморцеву месяц для устройства на работу, в противном случае милиция примет свои меры.

Алексей не пошел провожать участкового до дверей, и Ане пришлось снова появиться, чтобы показать, как выйти из квартиры. В передней младший лейтенант задержался. Вынул из полевой сумки какой-то список и стал перечитывать под лампочкой.

Анька воспользовалась моментом и сказала:

– Он вообще-то ничего, тихий.

– Знаем, – равнодушно кивнул участковый, убирая список в сумку и продевая ремешок в медные скобочки. – Их у меня вот сколько, – он, вздохнув, провел ладонью по горлу. – Беспонятливый народ. Вроде они одни воевали… А как с ними сладишь?

Ушел, извинившись на прощанье, что побеспокоил. Поднимался вверх по той же лестнице. Металлические подковки сапог звенели в тусклом колодце лестничной клетки.

Ане запомнились слова: "Беспонятливый народ". Но еще больше удивило, что участковый сказал: "Как с ними сладишь…" Если того не может милиция – то кто же?