Текст книги "Испытание"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
– Осторожней, – сказал тихо Хоменко, – а то молотком по голове. Убью...
– Не убьешь... – сказал без улыбки коренастый токарь-лекальщик с седыми висками.
Лекальщик поплевал на ладони и принялся рубить зубилом запеченный ржавчиной болт крепления. Тихий, уловимый только обостренным слухом специалиста, звук заиграл в станке. Хоменко отстранил плечом лекальщика и закончил его работу. Выбили костыли из бетона и по общей команде принялись подваживать станок.
Включили рубильник. Цех осветился. Лампы, их было немного, горели слабо. На полу, расчерченном белыми линиями, там, где день назад матово поблескивали автоматы, шеппинги, револьверные, фрезерные станки – новое оборудование, детище последней пятилетки, – серели призмы и квадраты бетонных площадок, фундаментов и рваные дыры. Тусклый свет электрических ламп освещал это печальное кладбище. Гулкое эхо сопровождало каждое движение демонтажников.
Крикнул паровоз, зашипел. Отдаленно звякнули тарелки буферов. В цехе появился один из комсомольцев мотоциклистов. Разыскав Дубенко, он передал ему пакет. Платформы пришли. Комсомолец сопровождал их до самого завода.
На погрузке распоряжался Рамодан. Одна из погрузочных бригад рубила ветви акации. Они предназначались для маскировки оборудования. Стучали топоры, с шумом падали ветви. Их волочили к платформам. Акации стояли как бы с отрубленными руками. Рамодана не волновало это. А ведь он сам сажал деревья, и когда, в засушливое лето, они стали подсыхать, Рамодан организовал поливку, спас деревья.
На платформах, между станками, наскоро сбивали из теса шалаши, обшивали толем. Черные конусы торчали из-за зеленых ветвей, как вигвамы кочевников.
– Про Белана знаешь? – спросил Дубенко Рамодана.
– Знаю.
– Как?
– Вижу результаты.
Рамодан указал на платформы, кончавшие погрузку.
– Надо ночью еще сто вагонов погрузить, – сказал Рамодан. – С первым эшелоном даем два вагона муки, сахара, крупы. С остальными тоже по два вагона продовольствия. Сейчас из города звонили. Предлагали забрать двадцать тонн колбасы и сто тонн крупчатки. Ну, куда все будешь девать?...
Мелкий дождь застучал по крыше пакгауза. На небе засверкали бенгальские огоньки от разрывов зенитных снарядов. Отдаленно, тревожно и разноголосо загудел город. Рамодан прошел в конторку, соединился с заводским штабом ПВО. Из города передали сигнал «воздушной тревоги». Завыли сирены. Разрывы приближались. Послышался гул. Все тот же знакомый гул немецких «юнкерсов». Заработали автоматы, установленные на кромке аэродрома. Ках-ках-ках! Ках-ках-ках! Но вот резнули воздух удары дальнобойных. Со свистом понеслись вверх снаряды. Мотор гудел над головой. Погрузка не прекращалась. Рабочие молча втаскивали на платформы станки, покрывали сверху тавотом. Нежные части дополнительно накрывали плотной бумагой.
Сейчас на заводе работали цеха сборки. Кончали отделку четырех самолетов. С неполной нагрузкой работали термитчики, сварщики, заготовщики. Работал прессовый цех и в нем отец Дубенко, старик Петро. Стрельба зениток как бы подгоняла людей. Уже кончили погрузку последних трех платформ, и слесари потащили такелажный пруток для крепления, когда прибежал Хоменко и попросил поднять его станок. Рамодан разрешил, он хотел поддержать дух этого старого рабочего. Распахнулись запасные ворота цеха, блеснул свет. Рабочие выкатили станок из цеха.
– Осторожно со светом! – закричал Рамодан.
Гул неприятельского самолета вырос над головами, в небо побежали пунктиры трассирующих пуль, усиленно закашляла зенитка, моторы потухли, но вслед раздался свист пикирования и несущейся мимо бомбы. Моторы снова ревели.
– Ложись, – раздался чей-то крик.
Огненный столб рванулся кверху, блеснули крыши ангаров сборочного цеха, раздался оглушительный гром и свист осколков. Взрывная волна пронеслась как какое-то тяжелое тело. Свист утих. Последний близкий звук – зазвенело и упало стекло.
Рамодан стоял у телефона.
– Как? жертвы?
– В цехах нет жертв. Вылетели стекла.
– Чорт с ними, со стеклами.
Едкие сернистые запахи принесло ветром. Близко заревели моторы. «Юнкерс» снова над головой. Перед глазами, вверху, промелькнули вспышки выхлопника. Короткая пулеметная очередь. Хоменко поднял руки и встал у станка, как бы прикрывая его своим телом. Когда упали столбики грязи, подброшенные пулями, и бомбардировщик ушел, лекальщик поднялся и ударил Хоменко под бок.
– Вот чудак. Еще бы немного и рассек он тебя на четыре куска говядины... Ложиться надо, а не руками махать. Его этим не напугаешь... Тю, чорт, опять зашел... ложись!
Лекальщик бросился на мокрую землю, но гул моторов пронесся дальше.
– Наши! Ястребки!
Рабочие кричали, подкидывали шапки. Лекальщик поднялся, конфузливо отряхнулся.
– Разве в них разберешься...
– Романченок пошел, – сказал восхищенно Хоменко. – Романченок!
Над городом вставало зарево. Слышались отдаленный гул и взрывы.
ГЛАВА XVII
С заводских подъездных путей были выведены первые четыре эшелона. В каждом составе было погружено продовольствие: мука, печеный хлеб, сахар, консервы, крупа, соленое свиное сало, овощи. В каждом эшелоне Дубенко и Рамодан назначили начальников, комиссаров, а те, в свою очередь, назначили старших вагонов. Начальником первой очереди эвакуации уехал Тургаев.
За городскую черту поезда сопровождал Романченок со своим звеном истребителей. На первой же станции эшелоны застряли на всю ночь. На фронт прогоняли поезда с войсками и боеприпасами. Богдану позвонил Тургаев в четыре часа утра. Станцию бомбили немцы, но особого вреда не принесли. Во втором эшелоне Данилина двух человек ранило. С первой очередью отправилось около четырех тысяч человек вместе с семьями. Дубенко беспокоило, сумеют ли они благополучно выйти из сферы действий неприятельских бомбардировщиков. Он настоятельно потребовал от Тургаева быстрее прогонять поезда. Тургаев успокоил Дубенко своим приятным спокойным баском. Дубенко вполне надеялся на хладнокровного и инициативного Тургаева, но ведь столько непредвиденных случайностей могло встретиться на дороге и, конечно, самое главное – немецкие «юнкерсы», которые пиратствовали и группами и в одиночку.
Клуб завода сейчас был превращен в казармы для рабочих. Здесь находились и семьи, ожидавшие отправки. В зрительном зале, в фойе, во всех помещениях этого большого здания стояли топчаны и дешевые железные кровати. Между кроватями бегали дети, в коридорах женщины зажгли керосинки, хотя питание было налажено в столовой. Женщины готовили манную кашу грудным детям, кипятили молоко. Вечером, когда завывали сирены, матери прихватывали детей, узелки и спускалась в убежище. Все горести и радости, страх и бесстрашие переживались на виду у всех. Люда вышли из своих квартир, и это как-то сблизило всех.
Рамодан устроил выставку плаката в одном из помещений клуба. Плакаты привезли из городского музея Октябрьской революции. Они в большинстве относились к временам гражданской войны. Дубенко смотрел на красочные листы бумаги, тронутые благородной желтизной времени. Он видел их в детстве на вокзалах, эвакопунктах, в столовых, на стенах фабрик и заводов, на заборах. Их трепал ветер, обмывал дождь, заносил снег. Теперь эти ветераны-плакаты снова призывали к отпору, к сплочению, лишениям во имя победы справедливости.
Тогда тоже было очень и очень плохо. Тогда также войска требовали оружие, патроны, снаряды, тогда также в огромных количествах требовались хлеб, чистое белье, бинты, мыло. Вот человек в красной рубахе, подпоясанной ремнем, с солдатским подсумком, с винтовкой в руке. Он спрашивает, на любого указывая пальцем: «ты записался добровольцем?». Сколько людей пошло в отряды, подчиняясь этому требованию!
Вот плакат: «Победа начинается в мастерских, катится по рельсам и кончается ударом штыка на фронте». Такой плакат был нужен и сейчас, так остро понималось это, но...
Завод пустел. Снимали электрическую проводку, рубильники, трансформаторы, телефонную сеть, выкапывали кабель. Все забивали в ящики, маркировали и грузили на платформы. Вагоны подавали покусанные пулями, кое-где расщепленные осколками. Они приходили с поля боя. Сбросив там оружие и боевые припасы, они принимали оборудование и снова катились по рельсам. Когда-нибудь мы поставим в музее такие вагоны, как окружили почетом героя степных сражений – пулеметную тачанку гражданской войны.
Последние пять самолетов окончили доводкой и вывели тягачами из цеха окончательной сборки. Возле самолетов уже находились экипажи, ожидавшие их, как голодные хлеба. Они торопили летчиков-испытателей и ведущих инженеров, показывали на небо, ударяли себя в грудь.
Старик Дубенко вышел из цеха и смотрел исподлобья на эту картину. Последние машины их завода! Занимаясь изготовлением гранат, лопат и кирок, вместе со своей бригадой, подобранной тоже из старичков, Петро Дубенко кое-как разгонял тоску. Он боялся остаться без работы. Его руки должны быть всегда чем-то заняты.
Низкая туча медленно продвигалась по небу. Потемнело. Дождь застучал по листу железа, брошенному невдалеке. Стволы акаций почернели, напитавшись влагой, и отчетливей выделялись свежие раны на местах ветвей, обрубленных для маскировки эшелонов. Обрубленные деревья напоминали Петро Дубенко родной завод, родную Украину. Как и на заводе, все везде оголялось, вывозилось.
У самолетов появился сын. Он лазил внутрь машин, что-то говорил с летчиками, инженерами. Потом один самолет подрулил на старт. «Неужели Богдан полетит сам в такую погоду?» – подумал тревожно отец. Но самолет остановился, закинув хвост, постепенно затих гул моторов и торчком стали «палки» – винты. Богдан спрыгнул из штурманской кабины, его окружили. Старику показалось, что сын на полголовы выше всех. Чувство гордости поднялось в сердце старика. Он разгладил усы, приосанился. Дубенко гордился сыном, хотя зачастую не понимал, как мог сделаться его сын таким умным, нужным стране человеком. Непонятно было, как из мальчонки Даньки, которому он не раз давал подзатыльники, вырос директор и главный инженер Богдан Петрович Дубенко.
...Ночью налетели немцы, зажгли фальшивый завод. Фанера и жесть сгорели быстро. Пикирующий бомбардировщик сбросил две бомбы на заводскую железнодорожную ветку. На место происшествия выехали Дубенко, Рамодан и председатель завкома Крушинский, тихий, стеснительный человек. Вслед за ним приехали на «эмочке» из штаба ПВО, из города. Одна бомба упала у виадука, построенного над сухим логом. Рельсы завернуло и скрутило. Основная ферма длиной в двадцать метров, изуродованная, лежала на земле. Один из быков был разрушен наполовину. Вторая бомба угодила в железнодорожную насыпь. Путь был разрушен на протяжении ста пятидесяти метров. Разорванные на куски рельсы валялись в лесозащитной полосе. Многие деревья были срезаны или измельчены в щепы.
– Вот тебе и вывезли заводик, – сказал Рамодан, присаживаясь на краю воронки, – каких чертей наломал.
– Очень подозрительно, – сказал подполковник, приехавший из штаба ПВО, – такое меткое попадание с пикирования. Метеоусловия, как-будто, были неподходящие: сигналил кто-нибудь.
– Просто случай, – заметил Крушинский, – кто станет сигналить?
– Ну, как кто? Много имеется всякой дряни.
Подполковник произвел замер пути, воронки, что-то еще записал в полевой книжке и, приложив руку к козырьку, сел в машину.
– Надо восстанавливать полотно, – сказал он уже из машины, – мобилизуйте всех, кто у вас есть. Рельсы подождем.
«Эмочка» ушла. Вымазанная грязью для маскировки, она сразу выпала из глаз.
Подкатила ручная дрезина, усеянная бойцами истребительного батальона. Дрезина остановилась на той стороне виадука. Бойцы соскочили, спустились по насыпи, шурша щебенкой, и вскоре появились возле Дубенко и Рамодана.
– Подполковник из штаба ПВО утверждает, – сказал Рамодан командиру батальона, – что кто-то сигналил.
Дубенко внимательно посмотрел на Рамодана.
Они возвратились на завод. Рабочие ожидали их. Взрыв отрезывал пути эвакуации. Все сознавали это. На восстановление не пришлось выбирать людей, пошли добровольно. Чтобы не сорвать демонтаж оборудования, на линию послали триста человек.
ГЛАВА XVIII
На следующий день окончательно выяснилось, что ремонт пути силами завода займет не менее трех дней. Дубенко решил побеспокоить Николая Трунова, попросить его помочь имеющимися в его распоряжении войсковыми средствами.
Конечно, просить было неудобно, у Николая свои заботы и ответственность, но вывоз завода дело важное и государственное. Дубенко позвонил Николаю. Его не было. Адъютант сообщил что генерал будет в шесть часов. Сейчас выехал к фронту. Дубенко решил забежать на городскую квартиру, в которой он не был со дня отъезда Вали. Дом был пуст. На лестничных клетках лежали мешки, из них просыпался песок, его разнесли ногами. Многие окна заколотили фанерой. Почтовые ящики квартир набиты доверху газетами и письмами. Их не очищали – хозяева были далеко. Огромный оставленный дом, казалось, омертвел. Богдан вынул из ящика письма Тимиша. Были письма от Тани, от матери. От Вали не было. Это волновало Богдана. Зайдя в комнату, он положил на столик, подернутый пылью, шляпу, поморщился, снял шляпу, смахнул пыль тряпкой, валявшейся на полу. Распахнув окна, прилег на диван и принялся за письма. Он читал медленно, вдумываясь в каждое слово, по два-три раза перечитывал строчки. На Кубани было благоприятно, сын готовился в школу, мать сварила два килограмма варенья, кончили с уборкой подсолнухов. Письмо Тимиша было наполнено горечью воина, вынужденного говорить о временных неудачах.
Среда писем затерялся небольшой конвертик с адресом, написанным незнакомым почерком. Богдан вскрыл его последним. От кого? Письмо от почти совершенно забытой женщины с зелеными глазами. Как далеко то время. Женщина писала с Урала. Она скучала, работала в театре, мечтала о Сочи. В наивной и немного бестолковой болтовне письма было что-то трогательное, детское. Богдан вспомнил ее губы, когда она потянулась к нему при прощании на маленькой станции, приклеенной к обрыву, вспомнил ее мягкие, пепельные волосы. Внизу стояла подпись: Лиза. Он забыл ее имя и вот, смотря на подпись, не верил, чтобы та женщина, далекая и экзотическая, встреченная под пальмами на фоне синих гор, носила такое простое русское имя.
В дверь постучали. Богдан вздрогнул от неожиданности. Знакомые обычно всегда предупреждали его по телефону. Он отворил дверь.
На площадке стояла его соседка, блондинка, которую он однажды видел в бомбоубежище. Она была хорошо одета – в светлой шляпке, с выпущенными локонами, упавшими на плечи, легком шелковом платьице, в туфлях из белой замши. Локоны ее светлых волос доходили до плеч. Она, несколько смущаясь, выдержала его взгляд, потом сдержанная улыбка дрогнула в уголке подкрашенных губ.
– Простите, Богдан Петрович, мне хотелось бы видеть вашу жену... Валю.
– Валю? – удивленно переспросил Дубенко.
– Не удивляйтесь, Богдан Петрович. Мы с ней хорошо познакомились там... – она указала пальчиком, – внизу, в бомбоубежище. Она просила зайти к ней и оставить адрес портнихи.
– Вали нет дома, – разглядывая молодую женщину, сказал Богдан, – она уехала.
– Эвакуировалась?
– Да.
– Вот оно что... – произнесла она, приподняв брови, – тогда простите.
Она постояла в нерешительности. Ей, очевидно, не хотелось уходить.
– Вы пишете ей?
– Пока не писал. Она, вероятно, еще не добралась. Но писать, конечно, буду...
– Я хотела бы написать ей несколько слов. Вы разрешите? Вы пошлете в своем конверте, – она раскрыла элегантную сумочку, достала крошечный карандашик в оправе из слоновой кости, такую же миниатюрную записную книжечку, прислонилась к стене.
– Зайдите, – пригласил Дубенко, решившись на эту запоздалую вежливость, – здесь неудобно.
– Если разрешите. На минутку.
Она присела к столу, все еще смущенная, и принялась писать маленьким почерком, изредка покусывая кончик карандаша. Богдан сел напротив. Она чувствовала его взгляд, смущалась. Покраснели маленькие ее уши, на шее пульсировала жилка.
– Вот и все, – сказала она, вырывая листок.
Она подняла наконец глаза, и их взгляды встретились. Она задержала свой взгляд, покусала губы и, отдав записку, опустила веки. Девушка была необъяснимо очаровательна, и какая-то хорошая открытая простота, проглядывавшая в ее движениях, привлекала к ней.
– Я пойду, – сказала она.
– Посидите еще немного.
– Тогда разрешите снять шляпу, я как-то не привыкла к ней.
– Прошу вас...
Она подняла полные руки, вынула шпильку с голубым камнем, сняла шляпку. Оправила волосы легким и быстрым движением пальцев.
– Расскажите мне что-нибудь про себя, – сказал Богдан и смутился.
Она заметила краску, упавшую на его щеки, улыбнулась. У нее были немного кривоватые зубы, почему-то это придавало ее лицу особую привлекательность.
– Мне рассказать о себе? Хотя вы ничего не знаете обо мне. Вы не знаете даже моего имени.
– Ваше имя...
– Не припоминайте напрасно, Богдан Петрович. Мы встречались случайно и официально не были знакомы. Мое имя – Виктория.
– Виктория?
– Вас удивляет?
– Нет. Но вот только-что одна женщина... я тоже забыл, как ее зовут – вдруг оказалась Лизой. А она непохожа на Лизу. Вы больше похожи на Лизу, а та – на Викторию.
– Может быть, – спокойно сказала Виктория, – так бывает.
Она поставила локти на стол, приложила ладони к щекам.
– Щеки горят.
– Нездоровится? – спросил Богдан.
– Пощупайте лоб, – сказала она и, взяв его руку, поднесла к своему лбу, – не правда ли, холодный? Следовательно вполне здорова?
Он почувствовал теплоту ее руки, мягкие ищущие пальцы.
– Я могу рассказать о себе все, Богдан Петрович. Хотите?
– Говорите, Виктория.
– Хорошо. Только я присяду на диван.
Она пересела на диван, облокотилась на валик и, усмехнувшись уголками губ и глазами, начала говорить. Она рассказывала нехитрую повесть своей жизни очень просто, с наивными подробностями, с меткими сравнениями, показывающими ее неглупый и наблюдательный ум. Она несколько скептически относилась к себе, хотя знала цену своей женской обаятельности. О людях она отзывалась неизменно хорошо, даже о тех, которые сделали ей плохо. Она еще не была испорчена и верила в людей, в жизнь. На своей родине, в Проскурове, она познакомилась с инженером-строителем. Инженер, молодой и красивый, очаровал ее и предложил ей выйти за него замуж. Она охотно согласилась, вопреки воле родителей, простых и добрых людей. Они не возражали против замужества дочери, но просили подождать, так как ей тогда не исполнилось даже семнадцати лет. Она не послушалась и уехала с мужем. Через год он бросил ее. Она не решалась возвращаться к родителям и очутилась здесь, в этом городе. Родители ее остались в Проскурове и, может быть, уже погибли. Когда она говорила о родителях, слезы заволокли ее глаза. Она вынула платочек, промокнула ресницы, улыбнулась.
– Неинтересно и тоскливо. Зачем вы попросила меня... – она вынула пудреницу, быстро провела по лицу пуховкой, вытерла губы.
– Я вначале считал, что ваш муж военный, тот, который был с вами в убежище.
– Нет! То был просто хороший знакомый... Он военным стал недавно. До войны он работал в нашем тресте калькулятором. Щелкал арифмометром.
В комнату вползала темнота. Улица утихала. Виктория спустила ноги с дивана.
– Может быть, прикроем окна и включим свет, я не люблю сидеть впотьмах. Очевидно, я не кошка... хотя мой муж называл меня кошкой...
Они закрыли окна, опустили светонепроницаемые шторы. Упала, шурша, бумага.
– Надо проверить вначале. Подождите, не зажигайте... Я сама. Это по моей специальности. Представьте, одно время я работала электромонтером. Я вам забыла сказать... Ой... я могу споткнуться.
Богдан нащупал ей локоть, и они пошли к дверям. Но она быстро освободила свою руку и самостоятельно прошла вперед.
– Вы не там ищете, – сказал Богдан.
– Покажите.
Он ваял ее руку и положил на выключатель. Она медлила, потом повернула выключатель. Вспыхнул свет.
– Какой яркий, – прикрывая ладонями глаза, сказала она.
– Мы зажжем настольную лампу.
– Пожалуй, лучше,– согласилась она, – только накройте сверху чем-нибудь. Спасибо. Так будет хорошо. Я не люблю сидеть впотемках, особенно в помещении, но не переношу и слишком яркого света.
Он опустился возле нее, взял ее руку. Она осторожно высвободила ее, взяла его руку и положила на валик.
– Вам не бывает скучно, Богдан Петрович?
– Не думал над этим, – сказал он суховато, – работа.
Она погладила его руку и лукаво заглянула ему в глаза.
– А я знаю, почему вы вдруг надулись. Не надо, Богдан Петрович, дуться. Ведь вы хороший... Помните, тогда я как дура прилетела к вам с носилками? Мне вот хочется сейчас сделать подвиг, большой, красивый. Быть героиней. И вот увидеть – как тогда будут ко мне относиться. Вероятно, тогда я умру, как женщина. Не правда ли? Я прожила с мужем всего шесть месяцев. Тот военный, наш калькулятор, ухаживал за мной, целовал мне руки и все. Я на него иногда кричала. Вот на вас нельзя кричать, вы такой большой, сильный, – она засмеялась, погладила его руку. – Как все странно получается, Богдан Петрович! У вас хорошая жена. Замечательная она женщина. Какая она счастливая! Каждому свое счастье. Как вы относитесь ко мне?
– К вам?
– Ко мне. Только откровенно.
– Вы мне нравитесь, – смущенно произнес Богдан. – Вы хорошая.
...Богдан несколько помедлил, вглядываясь в опущенные ее ресницы, от которых вниз падала легкая тень.
– Дома я привык к семье, Виктория... Я возвращался домой и находил полное успокоение, радость. Вот сегодня мне было тяжело войти в эту пустую, заброшенную квартиру. Я внезапно почувствовал себя тоже вот таким же заброшенным, необитаемым...
Виктория слушала его внимательно, изредка понимающе кивая головой. Когда он замолк, она еще несколько секунд подождала, точно ожидал продолжения его мысли, потом подняла ресницы.
– Мне это очень понятно, Богдан Петрович. Я вас и представляла именно таким... большим и чистым. Поэтому мне казалось, что я вас боюсь... Если вас не раздражает мое присутствие, если только это в какой-то мере может заменить вам присутствие вашей жены, Вали, я буду... счастлива. Я тоже живу в пустой и страшной квартире, тоже одинока... – она встряхнула волосами, – а вы знаете, мне хочется кушать.
Она сказала это так необыкновенно просто, что Богдану неожиданно стало легко с ней и даже весело.
– Мне больше ничего не нужно... Лишь бы вам было приятно. После отъезда Вали вам ведь скучно. Никакая работа не заменит женскую ласку, что бы там ни говорили. Мне хочется кушать, – сказала она просто, – хочется кушать.
– У меня что-то должно быть в буфете. Правда, последнее время я здесь не живу, но, вероятно, что-нибудь обнаружится.
– Я сама буду хозяйничать, Богдан Петрович.
Она подошла к буфету, открыла дверку, приподнялась на цыпочках, рассматривая, что имеется на верхних полках.
Вскоре на столе очутились коробка сардин, сыр, сморщенный лимон и сухая колбаса. Богдан достал бутылку вина, звучно откупорил ее.
– У нас будет пир, – сказала Виктория, – вы не браните меня?
– Нисколько. Мне приятно, что вы у меня в гостях. Вы такая милая.
– А все же я хорошая? – спросила она вызывающе.
– Хорошая.
– Ну, не будем больше ни о чем думать. Может быть, с большой радостью будем вспоминать этот пир.
Она выпила бокал вина, отставила его, задумалась. Потом встряхнула волосами, засмеялась.
– У меня уже кружится голова. Я больше не буду пить.
– Больше и не надо.
– И не буду, – она умостилась с ногами на диван, погладила пальцем каблучки, – вот если бы кто-нибудь зашел сюда, Богдан Петрович, никогда бы не подумал, что можно так сидеть вдвоем, просто так...
– Пожалуй, вы правы, Виктория. Зачастую даже жалеешь, что оканчивается все просто так. – Он задумался, она погладила его руку, и он принял это как должное, как хорошо знакомое, родное, – так делала Валя. Он продолжал в прежней задумчивости. – Вот сегодняшнее короткое письмо одной, казалось бы, давно забытой женщины. Лиза... Она появилась возле меня в такое время, когда так нужна была женская ласка, прикосновение легких пальцев. Я тогда очень страдал физически. Я не мог почти сам ходить. Просить костыли, или кататься на тележке – стыдно. Она пришла и помогла мне. И сейчас я вспоминаю свои страдания и непременно ее. Хорошо вспоминаю, и храню ее облик в своем сердце. А вот я не узнал ее ближе. Мы не были близки, Виктория. Только на прощание я поцеловал ее. И после жалел, что так коротка была эта встреча. И она, очевидно, полюбила меня тогда за... несчастье. Ведь странно, когда такой огромный детина корчится от боли...
– Я бы тоже поступила так, как она, – сказала Виктория, – я бы непременно ухаживала бы за вами, исполняла всякие ваши желания... бегала бы за лимонадом, апельсинами, цветами...
– Следовательно, вы тоже хорошая.
– Может быть, – сказала она, задумавшись, – но только по отношению к вам... хорошая не к каждому, Богдан... Петрович...
Он повернул кисть руки, и на его ладонь она положила свою маленькую, слегка подрагивавшую руку. Он сжал ее сильно-сильно... Она прикусила губу и полузакрыла глаза. Снова тень от ресниц упала на ее щеки. Богдан разжал пальцы и долго сидел, не шелохнувшись, наблюдая еле заметное подрагивание ее губ.
– Вы хорошая, Виктория, – как-то выдохнул он и осторожно, боясь оскорбить ее, поцеловал ее волосы....
...Она ушла как-то незаметно. Неясные блики света стояли в комнате. На столе светилась недопитая бутылка и наполненный вином бокал. Ее не было, но в комнате остались ее манящие запахи, какие-то особые духи – неизвестные ему.
Резко позвонил телефон. Дубенко взял трубку, заметил, что на ней густо осела пыль, брезгливо поднес к уху.
– Слушаю... Николай? Уже половина седьмого? Ты разыскивал меня? Да, я немного вздремнул, Коля. Неожиданно попал к себе. Сейчас приеду. Хриплый голос? Все в порядке. Вполне здоров, Николай.
