Текст книги "Испытание"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА XXXV
Тридцать градусов мороза с ветром. Вечером радировали о подготовке аэродрома к приему машин. Окруженный выкорчеванными и обгорелыми пнями, аэродром начинал обстраиваться службами. Вырастали желтые постройки складов, домик испытателей, метеорологическая станция. Из тайги теперь непрерывно поступал кругляк, который быстро распиливали работающие день и ночь круглые пилы.
Утром, в снежной пыльце, проносящейся над горами и тайгой, появились тени самолетов. Они шли кучно, звеном, точно прощупывая плечами друг друга. Ветер задирал посадочные знаки, их придавливали своими телами Романченок и его товарищи летчики, прибежавшие лично обеспечить посадку. Самолеты пророкотали над головами, зашли на второй круг и как будто нырнули в пушистое курево снега. Черные, неуклюжие фигурки людей бежали к машинам – тяжелым транспортным «тэбешкам». На таких трудолюбивых и выносливых машинах осваивали Арктику, на них пошли на Северный полюс отважные экипажи Водопьянова, на них возили бомбы, танкетки, батареи. Теперь они несколько устарели, но продолжали трудиться. Седые ветераны советской авиации!
Первые машины пришли к новому заводу! Это была большая радость для всех. Люди на минуту приостановили работу и, подняв вверх руки, приветствовали «ТБ», пролетавшие над заводом.
Еще замирали обледянелые винты, когда из первой машины вываливались люди в шлемах, меховых унтах и комбинезонах.
– Далече от Чефа, но люди, кажись, близкие, так? – сказал один из меховых людей и содрал очки и пыжиковую маску.
– Шевкопляс! – Дубенко бросился к нему. – Иван Иванович!
– Шевкопляс, Иван Иванович, – обнимая Дубенко, произнес Шевкопляс, – угадал, Богдане, чорт тебя задери...
– Но почему без предупреждения?
– Сюрприз, – засмеялся Шевкопляс, – мы теперь люди сугубо военные и работаем осторожно. Да и к тому же, как-никак, в герои выбились.
– Поздравляю, Иван Иванович.
– Да я не к тому, – отмахнулся Шевкопляс, – к слову. Все мы герои, если присмотреться. Вот сейчас покажешь, что ты тут нахозяйничал без своего батьки. Ты думаешь, у меня за всех вас душа не свербила?
– Не верится, не верится, Иван Иванович: казалось, мы навсегда оторваны друг от друга, заброшены.
– Ну, как заброшены. Теперь здесь будет шумная трасса... – Шевкопляс потер нос, губы, – ну и морозец у вас. Ты иди, Богдане, остальных принимать, может, знакомых встретишь. Я тут подожду. Потом побалакаем где-нибудь в хате.
Возле второй машины стояли Рамодан, Угрюмов, Романченок и майор Лоб. Штурманы и стрелки-радисты, вместе с другими летными людьми, пробывшими с ними, чехлили машины. Угрюмов тепло поздоровался с Дубенко и подтолкнул его к майору, расплывшемуся в улыбке.
– Только не заколите меня своей бородой, товарищ директор, – прохрипел Лоб, – вырастили ее, как у Ермака Тимофеевича.
– Привел к вам ваших друзей, – сказал Угрюмов, – вероятно, довольны неожиданностью.
– Еще бы. Действительно неожиданность.
– А если узнаете, зачем они пожаловали, то еще больше обрадуетесь.
– Не знает, разве? – спросил Лоб.
– Не знает. Придется сказать, чтобы не ошеломить. – Угрюмов с хитринкой присмотрелся к Дубенко. – За новыми машинами, хозяин.
– Но еще...
– Срок вот-вот выйдет. Что, не получится, разве?
– Получится, – вмешался Романченок.
– Так же когда-то начинали тот наш завод, – сказал Дубенко, – тоже ждали первых самолетов, волновались. Волнуемся и сейчас. Подталкиваете, товарищ Угрюмов... Может, так и надо.
– Пожалуй, придется вас реабилитировать, Богдан Петрович. Пойдемте посмотрим, что и как... Тут может ветром сдуть окончательно, даже меня, привычного.
Подъехали два грузовика. Взобрались в кузов, и машины, раскачиваясь, понеслись по снежной дороге. Желание Угрюмова сразу же познакомиться со сборочным корпусом было выполнено. Майор Лоб рьяно принялся за осмотр. Шевкопляс снял шлем и шел рядом с Угрюмовым и Дубенко, приветливо кивая головой здоровавшимся с ним людям. «Наш полковник приехал», – прошумело по цеху. А полковник шел, и все шире и шире становилась улыбка на его обветренном лице. Настоящим чутьем хозяина он чувствовал дело, хотя с первого взгляда картина сборки и казалась хаотической. На жаровнях, в железных бочках и конусах, скрученных из котельного железа, горели поленья. Дым выходил вверх сквозь незастекленные фонари. Везде копошились люди, собиравшие самолеты. Они дули на руки, сидели на стапелях крыльев, на мощных сигарах центропланов, плечи их дрожали в такт электрическим дрелям и пневматической «чеканке». Еще стучали топоры на крыше третьего пролета и молотки строителей на каркасной обшивке стен, еще залетали в цех ветер и снег и падал сверху дым, разъедавший глаза, но боевые машины обрастали, оперялись и принимали форму.
Дубенко вел гостей по потоку, за организацию которого ему пришлось побороться. Он следил за выражением лиц своих спутников. Его присмотревшийся глаз зачастую уже не мог разобрать, что хорошо и что плохо, и он проверял на других, получающих сейчас свежее впечатление. Ему важно было мнение Угрюмова, любившего порядок и настойчиво требовавшего сделать «завод как завод». Угрюмов, наблюдавший за пуском сотни предприятий, мог не только сделать свой вывод по существу их работы, но и имел возможность произвести сопоставление. Конечно, многое не по правилам – хотя бы вот эти «жертвенные очаги», или длиннейшие перекрытия, сделанные из дерева, или сборка в недостроенном помещении, где еще летит стружка и продолжается возня с утеплителями...
Агрегатная, стапельная и окончательная сборка составляет тот поток, по которому выплывает новая машина. Вот стоят они, первые машины, приподняв плоскости и задрав носы.
Возле них вооруженцы, техники по приборам, инженеры. Каждый винтик, каждый квадратный сантиметр площади машины тысячу раз перещупаны человеческими руками. Машины как бы выходят из-под этих теплых человеческих пальцев и ладоней. Нет, сегодня они выходят из-под замерзших ладоней, каждый металлический предмет прилипает к рукам, словно притянутый магнитом. Но ничего... На выходе, упершись носами в свежесрубленные ворота, нацелившись на волю, на снежное поле нового аэродрома, стоят штурмовики.
Дубенко остановился, и отягченный думами и ожиданием приговора, сказал только одно слово: «Все».
Шевкопляс подошел к Дубенко, поцеловал его и тихо сказал: «Спасибо, Богдане».
Угрюмов искоса наблюдал этих двух людей и, когда они прошагали к выходу, пожал руку Дубенко. Это молчаливое пожатие тронуло Богдана. Наружно он ничем не выдал своих чувств. Может быть, несчастье с женой, может быть, все, что он пережил от Украины до Урала, сказалось сейчас, но Дубенко понял, что не может выдержать больше. Он бросил своих спутников и быстро прошел вперед. Он боялся разрыдаться. Хотелось ударить себя по лбу, по глазам, на которых готовы были вспыхнуть слезы. Он схватил горсть снега и быстро натер себе лицо. Немного отлегло, и, несколько успокоившись, он стал поджидать друзей.
– Мы пройдем в цеха, – сказал он, – сейчас работает уже две тысячи станков.
– На сегодня довольно, – сказал Угрюмов, посматривая на Дубенко, – нам нужно немного отдохнуть. По правде сказать, я не привык к воздушным передвижениям и меня немного укачало.
– Хай буде так, – Шевкопляс взял Богдана под руку, немного согнулся под порывом ветра и направился к основному корпусу.
– Вот что, Богдане, – сказал он по дороге, – письма тебе с Кубани, от ваших, сунул мне какой-то рыжий пилот в Куйбышеве.
ГЛАВА XXXVI
Дубенко вскрывает два конверта: от матери и сестры. Он быстро пробегает письма. Далекие голоса родных... Кажется, непреодолимые пространства разъединили их. Тоска и ожидание свидания и страстное желание разгрома врага – вот что в этих письмах. И так все. Вся страна, как один человек, ждала разгрома врага.
Автомобиль мчится под гору и, пробивая своим сильным корпусом снежный вихрь, останавливается у больницы. Львы у подъезда наполовину заметены снегом. Но Дубенко кажется, что они рычат.
Профессор и Дубенко выходят из кабинета. На лестнице профессор говорит: «Напишите жене, передадим». Дубенко тут же, приложив бумагу к стене, пишет записку. В ней много хороших, но каких-то бессвязных слов. Он сообщает о письмах из дому, о приезде Лоба, Угрюмова и Шевкопляса. «Не много ли для нее?» – думает он. Профессор смотрит на него: «Лишь бы ничего грустного, а радости сколько хочешь».
Через десять минут няня приносит ему ответ от нее. Дубенко готов кричать «ура». Может писать! Хотя руки еще безвольны, буквы прыгают...
«Родной Богдан! Чувствую себя лучше. За все спасибо. Еще немного больно, но уход хороший и профессор очень внимателен. Писать трудно. Вообще хорошо, целую. Рада за наших. Теперь хочу узнать о Тимише. Пишет ли про него Танюша? Прошу тебя, работай и можешь ко мне не приезжать три дня. Ведь скоро срок задания... Я все помню и волнуюсь – будут ли твои птички. Береги себя... Твоя страдающая Валюнька».
Он уходит из больницы и шепчет: «Будут птички, будут». Это слово стоит перед ним всю дорогу. Почему именно «птички»? Вероятно, она воздержалась написать «самолеты»» или «машины» из боязни выдать тайну. Но как сохранишь тайну их производства, если вот-вот над тихим городом загудят машины их завода, а сейчас доносится сюда с полигона стрельба.
Дубенко подъезжает к своему «таракану», входит в комнату и находит там отца, распивающего коньяк с Лобом. При его появлении отец несколько смущается, отирает усы.
– Я на минутку, Богдан.
– Ерунда, батя, – кричит Богдан весело, – я тоже пропущу чарку за здоровье Валюньки.
– Как она? – спрашивают одновременно и отец и Лоб.
– Даже написала письмо, – хвалится Дубенко и садится к столу.
Лоб рассказывает о боях авиационных полков, действующих на Южном фронте. Лоб работал на Днепре, над Перекопом, штурмовал танковые колонны врага. Он рассказал, как Шевкопляс, уничтожив несколько десятков танков, попал в перепалку, был сбит, и его десять дней считали погибшим. Но Шевкопляс остался жив и прошел со своим экипажем по всему Крыму. Шевкопляс возвращался домой, сражаясь с немцами. Бахчисарай! Там немцы.
Дубенко припоминает недавнее прошлое. Осень прошлого года. Он проносится на «линкольне» через чудные Крымские горы, покрытые умирающими грабами. Золотые, красно-медные деревья. Долина горящих деревьев! Ручей, где пили они хрустальную воду. Бесконечные сады равнины Бахчисарая. Яблоки на грузовиках, на земле – огромными кучами, на волах, в корзинах сборщиц, на деревьях. Долина, казалось, захлебывалась в яблочных волнах. Валя сидела возле него. Они бродили по дворцу Гирея и видели потускневшее с годами величие хана-завоевателя. Смотрели на невзрачный фонтан слез, привлекший великого Пушкина. Кто думал, что через год во дворец Гирея ворвутся немецкие танки, предварительно разбив в пыль сотни домов трудолюбивых татар, владельцев яблоневой долины. Золотой Крым! Сокровищница солнца, винограда!
Лоб говорил о боях над Крымом, а Дубенко думал свое. Может ли он сейчас сидеть здесь, когда там, на заводе, работают его люди, чтобы вернуть родине и золотистый Крым, и Украину, и Белоруссию? Дубенко встает и уходит на завод.
Снова дымный цех агрегатной и общей сборки. У стапелей, у машин, у стендов люди. Они окружают его, задают вопросы, и он отвечает, он лезет в машину, проверяет работу, заходит в лабораторию, где с Угрюмовым сидит Тургаев над испытанием дельта-древесины. Сегодня он привез дельта-древесину, которую невозможно взять острым ножом. Дерево крепче стали. Испытания дают блестящие результаты. Угрюмов поднимается со стула, подбирает своей широкой рукой волосы и тепло улыбается Богдану.
– Итак, Тургаев, пикирующие бомбардировщики и торпедоносцы должны тоже вырастать в тайге, – говорит он.
Дубенко берет карту испытаний дельта-древесины и сидит над ней около часа. Потом ему приносят образцы, и он сам проверяет их на разрыв, на излом, на твердость. Угрюмов возвращается и заглядывает через плечо Дубенко на его записки. Довольная улыбка освещает его лицо.
– Будет? – спрашивает он. – Будет по-нашему?
– Будет по-нашему, – отвечает Дубенко.
– Как с женой?
– Удовлетворительно.
– Почему не говорите: хорошо?
– Боюсь испытать судьбу.
– Вон вы какие, украинцы... суеверные. Ну а Урал полюбили хоть немного?
– Полюбил, товарищ Угрюмов.
– Производственник поймет и полюбит Урал быстрее. А вы производственник. Уралец неотделим от Урала. Столетия борьбы с камнем, металлом огрубили его снаружи, но если расколоть, то внутри золотая жила... Теперь вы мне покажите остальные цеха.
Равномерное гуденье станков успокоительно действует на Дубенко. Он идет в этом ритмичном гуле, видит пятна желтого света, падающие из-под колпаков у каждого станка, подрагивание прутка, пережевываемого автоматами, тележки с деталями, автокары с крупными деталями... Завод живет. Еще не закончен, но живет!
Чавкали прессы, горели термические печи, гудел воздух в компрессорных трубах, градуировал по металлу станок, когда-то принадлежавший Хоменко. Хозяина давно не было. Он лежит, приваленный камнями, невдалеке от разрушенного завода. А станок привезен, установлен и выполняет точную работу.
Вот выстроились густо, один к одному, токарные автоматы. Они поставлены не по правилам. На прежнем заводе они занимали в четыре раза больше площади, но здесь приходится использовать каждый сантиметр. В цехе работает триста семьдесят парней и девушек, присланных их отцами, рабочими-горняками.
В замасленных рубашках и платьицах, они стоят у станков, стиснув зубы. Они сосредоточенны и горды своим трудом, и вряд ли они думают сейчас, что они уже сейчас люди красивой и пламенной легенды.
– Как звать тебя! – спрашивает Угрюмов парнишку с взъерошенным уральским вихорком.
– Юрий, – отвечает парнишка, не глядя на спрашивающего. Он занят своей работой.
– Сколько ты уже работаешь?
– Пятнадцать дней.
Юрка не смотрит на Угрюмова и не смущается.
– Никто не сломит такой народ, – тихо говорит Угрюмов, шагая между рядами автоматов, – никто.
Дома Дубенко садится за стол и долго и упорно смотрит на карточку Вали. Мысли снова о ней. Как ее здоровье? «Страдающая Валюнька». Так она назвала себя.
Сейчас на заводе работают сотни женщин. Все они трудятся для себя. Они трудятся для спасения родины, детей, близких, не из-за денег, не из-за славы.
Скопилось много белья дома. Нет чистого полотенца. Просить постирать женщин завода? Но им некогда. В город отвезти не удосужился. Дубенко прикрывает дверь на крючок и принимается стирать полотенце, носовые платки, пару белья. Он спешит, чтобы кто-нибудь не застал его. Руки побелели от горячей воды и мыла, кругом набрызгано. Жарко горит «буржуйка».
Стук в дверь. Дубенко быстро прячет стирку под кровать, подтирает пол тряпкой и, набросив куртку, отворяет дверь на повторный стук.
– Белан!
– Прошу прощения, Богдан Петрович, – говорит Белан, – на айн минут, как говорят наши враги. Я добыл белых булок для Валентины Сергеевны, стакан меду и яблоки.
Он выкладывает яблоки на стол, из карманов дубленки. Яблоки стучат, как биллиардные шары.
– Мерзлые? – спрашивает Дубенко.
– Анапские яблоки. Лоб привез. Ну, конечно, померзли, но яблоки мировые, клянусь жизнью!
– Спасибо, товарищ Белан.
Белан садится, снимает треух и встряхивает своими черными кудрями.
– Все пустяки по сравнению с вечностью. А поселок имени Хоменко начал...
– Молодец, Белан.
– Я его к весне отгрохаю, между прочим, клянусь жизнью. Если я попрошу гвоздей и стекла у Угрюмова, будет политично? Не скажет – за старое принимаешься, Белан?
– Не думаю, – Дубенко смотрит под кровать и разглядывает руки.
– Я вам, кажется, помешал, – говорит Белан и поднимается.
– Нет, – Дубенко краснеет, – нисколько.
– Пошел, спокойной ночи. Шевкопляс сейчас в сборочном. Сам все проверяет. Дошлый стал наш полковник...
Белан ушел. Дубенко вытаскивает из-под кровати корыто и, доканчивая стирку, выжимает белье. Развешивает возле печки на спинки стульев и ложится спать.
ГЛАВА XXXVII
Радио принесло долгожданную весть. Начались зимние наступательные удары советских войск. Взят Ростов-на-Дону. Разгромлена бронированная группа Клейста. Притихшие толпы стояли у рупоров и ловили каждое слово. Над тысячами людей, заволоченных клубами пара, раздавался спокойный голос диктора из Москвы. Небывалый труд воинов фронта и тыла начал приносить плоды.
Рамодан отпечатал сообщение Информбюро и телеграмму Сталина на имя героев Южного фронта. Листовки распространили по заводу. Ими зачитывались, прятали за борта курток и ватников, потом снова вынимали и читали, разглаживая бумагу заскорузлыми пальцами.
Прервав отдых, стала на работу ночная смена. Усталость последних дней как будто исчезла. Вспыхнул смех. Люди вступали во вторую фазу борьбы с противником – поднялось движение рабочих за создание фронтовых бригад.
К чувству общей радости у Дубенко прибавилось личное: немцам не удалось прорваться на Кубань, где жила его семья.
Надо скорее же сообщить Вале! Но завод! Завтра должна выйти на летное поле первая машина.
С Шевкоплясом прибыли военные представители – они торопили выпуск машин.
Дубенко шел в сборочный цех. Данилин, исхудавший и сгорбленный, сопровождал его.
– Вот и начали обдирать перья с нашего мифа, – пошутил Дубенко, – так и общипем.
– А вы злопамятный, Богдан Петрович, – смущенно заметил Данилин.
– Без всякого зла, Антон Николаевич. Просто от радости.
В конторке сборочного Дубенко переоделся в комбинезон, чтобы удобнее было «обнюхивать» машину. В цех заходили члены военно-приемочной комиссии вместе с Шевкоплясом и Угрюмовым. Вслед за первым самолетом на аэродром летно-испытательной станции выйдут первые десять машин, и потом начнется серийный выпуск – результат их больших трудов и лишений.
– Волнуетесь? – спросил Дубенко начальника сборочного цеха.
– Естественно, Богдан Петрович, – инженер поежился, потер руки.
– Пойдемте, – Дубенко отворил двери конторки и окунулся в привычный шум сборочного цеха. Треск молотков, завывание дрелей и прочие шумы в сборочном напоминали ему шум уборки урожая. Как будто раздался рокот комбайнов на золотистых полях шелестящей усиками пшеницы. Снуют ножи хеддера, подрагивая, ползут по транспортеру срезанные стебли, шумит зерно в бункерах. Как здесь, так и там человек подходит к конечному результату своих усилий... Начиналась уборка урожая...
Одевали машины: из ящиков вытаскивали моторы, сработанные на берегах полноводной реки, скрипели лебедки, подвозили крылья на тележках, крепили, нивеллировали машину, чтобы она сражалась успешно.
Самолеты, вначале напоминавшие ободранных и прикорнувших птиц, расправляли крылья, обрастали перьями, вырастали стальные клювы орудий и пулеметов. Возле них, так, что не слышно человеческой речи, трещали и визжали молотки и дрели, шатались светлячки переносных ламп, катились автокары и ручные тележки и дым раскаленных жаровень поднимался вверх и уходил через фонари, как дым жертвенников.
Дубенко осматривал машины, давал указания. Чувство удовлетворения не покидало его.
Мастер сборочного цеха, докладывая директору о состоянии работ, нервничал; ему хотелось побранить бригадиров-монтажников, но, как опытный человек, он знал, что с ними не стоит портить отношений, хотя ему и казалось, что монтаж проходит медленно.
– В сроки уложитесь? – спросил Дубенко начальника цеха, поняв из сбивчивого тона мастера, что имеются какие-то сомнения.
– Новые сроки?
– Постановленные сегодня митингом.
– Должны уложиться, Богдан Петрович.
– Посмотрим, а то как бы не пришлось завтра за вас краснеть.
– Антон Николаевич проверяет, – начальник цеха показал в сторону Данилина. Тот стоял с контролерами, присвечивая лампочкой какие-то бумажки. Сюда доносился его бубнящий голос: «Самое главное зазоры... зазоры. Абсолютно важно, ответственно. Сейчас проверим на выдержку... вот под цифрой семь что у вас?»
– Теперь с микроскопом пойдет, – отмахнулся мастер, наблюдая Данилина, – с ним выдержишь сроки...
– Иногда не мешает быть микроскопом, – сказал Дубенко и завязал уши шапки.
– Сам директор полез, – послышался голос.
– Если чего не так, раскричится...
Монтажники, на минуту приостановив работу, наблюдали. Дубенко приказал приподнять машину на козелки и принялся опробовать механизм выпуска шасси. Потом просмотрел, как открываются закрылки, тщательно проверил пневмовыпуск оружия. Все управление самолета должно действовать безотказно. С каждым нажимом рычагов и кнопок машина постепенно оживала. В кабине он просмотрел приборы.
Затем была проведена холодная пристрелка оружия – пушек и пулеметов. Возле Дубенко стоял вооруженец. Он немного похож на Данилина, копуша, но дельный. Дубенко внимательно прислушивался к его словам и коротко приказывал приготовиться к проверке бомбосбрасывателей.
Вооруженец доволен:
– Прикажете стопятидесятикилограммовую и кассеты?
– Начнем с двухсот пятидесяти.
Ручной лебедкой, приспособленной из сподручных материалов, подняли одну за одной две «свиньи» – бомбы весом по двести пятьдесят килограммов. Мастер накинул на стабилизаторы веревочные петли и передал концы двум рабочим. Бомбы при падении могут откатиться и помять стойки шасси, и поэтому под машину на линии бомболюков положили соломенные маты.
– Уходи, – закричал мастер.
Дубенко сбросил бомбы вручную, потом проверил работу электросбрасывателя. Подошел военный представитель. Машина находилась в стадии «до предъявления», и поэтому военпред пока ничего не говорил. Ему хотелось в процессе доводки познакомиться с возможными недостатками. Машина первая, и он ждал ее с огромным нетерпением. Военпред обошел машину и, наконец, сказал: «Вот тут помято, не приму... вот здесь...»
– Какое же ваше окончательное заключение? – спросил Дубенко, потирая замерзшие руки.
– Завтра скажем, по предъявлении.
– Сегодня темните?
– Надо же вас помучить, товарищ директор, – сказал военпред.
– Ладно уж, выдержим. Идите, посмотрите на машины номер три и четыре. Вон их сколько народа окружило.
– Все нормально, Богдан Петрович? – спросил подошедший Данилин.
– Пожалуй. Небольшие доделки я указал бригадирам. Уже можно сказать: есть машина.
– Есть, – Данилин снял шапку, вытер лысину клетчатым платком. На пальце блеснул «лунный камень», в свое время привлекший внимание Богдана.
– Ну, что же, будем бить промышленную Германию, Антон Николаевич? Сколько они там в Европе предприятий прихватили?
– Опять, Богдан Петрович,– смутился Данилин.
– Не буду... Посмотрел на ваш знаменитый перстень и сразу вспомнил тот наш разговор. Кстати, такие камешки тоже на Урале добываются...
– Я вот над вашим замечанием думаю. Правы вы, Богдан Петрович. Ведь то, что мы тут за месяц сделали, прямо сказки Гофмана. Только такие, как вы, могли на такое дело решиться. Порох тут потребовался иного качества... советский порох, Богдан Петрович, уверяю вас. Где-нибудь за границей до сих пор не представляют себе ясно, как все это советская власть сумела. Мне теперь понятно: нужно сразу за дело, а не психологию разводить...
– А разве психология для инженера, для практического ума, идет вразрез с высшей математикой, а?
Данилин замялся и промолчал.
К машине подошел старичок-маляр с трафаретом и ведерком краски в руках. Старичок снял варежки, подул на руки и принялся украшать самолет звездами. Самолет ожил, стал солидней, веселей, стал похож на человека, только-что сбросившего гражданское платье и приколовшего к шапке звездочку. Старик кивнул Дубенко и ушел к следующему самолету.
– Ведь он было замерз в эшелоне, старик-то, – сказал мастер, – все стремился обратно. А теперь воскрес... Так и прошкандыбает еще годков двадцать!
– Завтра в девять тридцать. Не ударьте лицом в... снег! Не осрамите перед Угрюмовым и Шевкоплясом.
– Я у себя. В случае чего, звоните в любое время.
Угрюмов поджидал Дубенко, сидя на диване, вытянув ноги в бурках и скрестив на груди руки. Он слушал Шевкопляса, расхаживающего по комнате. Увидев Дубенко, Шевкопляс подошел к нему, потряс за плечи.
– О чем был разговор, Иван Иванович? – спросил Дубенко, раздеваясь.
– Все про то да про это. Стратегию разводим... Добре, что меня Иван Михайлович слушает. А то он все больше в молчанки играет. Северяне народ молчаливый, не то, что мы, хохлы-звонари, так?
– Не согласен, – Угрюмов улыбнулся, – не могу обижать украинцев... Тем более, если они начинают бить фашистов не только на фронте, но и с тыла.
– Начинаем бить! – воскликнул горячо Шевкопляс. – Помнишь, Богдане, наши разговоры вначале? Читал, какие наши орлы письма домой пишут? А возьми моих на Чефе! Один день без вылетов продержишь, ходят, как больные. Чем дольше на работе, тем веселей и бодрей. Честное слово. С таким народом будем колошматить фашистов и в хвост, и в гриву. Ну, хватит, – Шевкопляс взял графин. Забулькала вода в стакан. – Чего я вас агитирую...
– Посиди, Иван Иванович, отдохни, – Богдан усадил Шевкопляса в кресло.
– От отдыха наш брат вянет, понял?
– Не завянешь здесь. Мороз не позволит.
– У меня есть кое-какие соображения, навеянные осмотром вашего сборочного. Понравилось здание. Быстро, хорошо и дешево.
– Что-то загибает издалека, – перебил Шевкопляс, – не поддавайся, Богдане. Чую, на чем-то опутать хочет.
– А может, и опутаю, – пошутил Угрюмов.
– Продолжайте, Иван Михайлович, – сказал Дубенко.
– Видите ли, Богдан Петрович. Нам нужно собирать самолеты новой марки, истребители. Что, если мы поручим вам построить один сборочный корпус?
Дубенко прикрыл глаза. Угрюмов ожидал ответа, наблюдал за игрой мускулов на его обветренном, огрубевшем лице.
– Сроки? – спросил Дубенко, поднимая веки.
– Примерно такие же...
– Но теперь у меня весь народ вошел в производство, Иван Михайлович. Как с рабочей силой?
– Пришлем. Главное, чтобы под вашим руководством. Мы будем собирать здесь и отсюда на фронт... Летом начнется большая воздушная война и нужно к ней быть готовым.
– Я согласен.
Снова большой труд. Еще час тому назад, если бы ему сказали, что нужно построить такой корпус, он бы просто замахал руками. Откуда только берутся силы...
В стекла била снежная крупка, в беловатой дымке метели чернела изломанная линия леса.
– Вы согласны? – переспросил Угрюмов, заметивший мимолетные тени, упавшие на лицо Дубенко.
– Я согласен, – твердо повторил Дубенко, – выполним ваше задание.
– Задание родины, – осторожно поправил Угрюмов.
– Выполним задание родины...
