Текст книги "Испытание"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА VIII
Многие и в городе, и на заводе не верили в возможность воздушного нападения. Фронт проходил далеко, к линии фронта тянулась мощная сеть противовоздушной обороны, концентрическими кругами охватывающая крупные индустриальные центры Украины.
В небо были нацелены сотни зенитных орудий, пулеметов, звукоулавливателей. Прожекторы уже с неделю прощупывали каждую точку, проносившуюся над городом, и только достаточно ознакомившись с ней, отпускали ее. У каждого дома дежурили жильцы и дворники. Милиционеры получили стальные шлемы, противогазы и винтовки. Дежурные команды ПВО еще шутливо оценивали свою будущую работу спасителей города от пожаров. Молодежь выходила на дежурство и, пользуясь темнотой, тихо шепталась, и иногда громкий поцелуй тревожил душу какого-нибудь ответственного дежурного, обследовавшего свои посты.
Майор Лоб предупреждал всех, что воздушный океан велик, а авиация – самый неуловимый род оружия и глупо было бы думать, что противник не попытается бросить на город, питающий фронт, свои бомбардировочные эскадрильи.
– Если мы сейчас уверим рабочих, что налет невозможен, – говорил он, – а на нас посыпятся апельсины, скажут – что же вы трепались...
Майор Лоб посоветовал сделать поодаль несколько фальшивых корпусов из фанеры, верней, положить на землю несколько крыш, поставить трубы и далее кое-где пустить свет. Он приехал из города со специалистами по маскировке, и Дубенко, выделив бригаду в сто пятьдесят человек, быстро построил фальшивый завод, в пяти километрах от настоящего. Майор, задумывая какую-то новую хитрость, вывез в другое место, к берегу реки, пятнадцать тонн мазутных отходов, отработанной обтирочной пакли и других легко воспламеняющихся отходов. Он никому не раскрывал смысла своей хитрости, но Рамодан, конечно, знал, что замышляет боевой майор Лоб, все еще вынужденный ждать своего настоящего воздушного дела.
Во дворе завода и на аэродроме заложили глубокие траншеи и покрыли их от осколков бревнами в два наката и сверху завалили метровым слоем глины.
По плану предполагалось построить железобетонные бомбоубежища, но цемента нехватило и сооружение бомбоубежищ отложили. К тому же завод должен был работать, несмотря на воздушные нападения, и только во время непосредственной опасности часть рабочих должна была удаляться из цехов.
Дубенко впервые имел дело с подготовкой объекта к противовоздушной обороне и поэтому не представлял себе, как могут рабочие работать, если начнется воздушная атака. Не побегут ли? Не вызовет ли решение о непрекращении работы во время тревоги настроения подавленности и даже паники? Коммунисты провели работу в цехах, и рабочие приняли вполне спокойно те требования, которые к ним предъявляли. Они серьезно подходили к делу и втягивались в войну по-настоящему, без излишней суеты.
Богдану почти не приходилось бывать дома. Перевооружение самолета подходило к концу. Броневые листы, которыми нужно было обшивать штурмовики, были закалены и испытаны на полигоне. Бронебойная немецкая пуля оставляла на броне только небольшой беленький след, как будто в металл ткнули мелом. Артиллерийские снаряды зенитного германского автомата, которым были в основном вооружены противовоздушные мотоколонны прикрытия немецких танковых дивизий, делали небольшие вмятины в броне, которые можно было выправить легко, с небольшим нагревом. Поскольку штурмовик должен все же испытать немало таких ударов, для облегчения ремонта придумали ставить броневые листы на особые замки. Конечно, не убрали и пушки. Все осталось на месте, только добавили новое грозное оружие, о котором тихо шептались на заводе. Работа проходила в спешных темпах, и «всенощные», как называли рабочие бессменную работу, становились обычным явлением. Можно было видеть разбросанных по заводу кучками спящих рабочих, прикрывшихся принесенными из дому одеялами или чехлами от самолетов и моторов. Подремав немного, рабочие вскакивали, бежали под душ и снова становились на работу. Жены, особенно из рабочего поселка индивидуальных домов, расположенного возле реки, приносили своим мужьям и братьям пищу, которой так много было тогда на Украине. Сказочно урожайный год был на Украине, да и по слухам – во всем Союзе.
Шевкопляс, приехавший с пленума городского комитета партии, сказал Богдану, что средняя цифра урожая зерновых культур по Украине равна двадцати шести центнерам, свеклы – двумстам пятидесяти центнерам. Но будет ли собран этот урожай?
Над главным трактом, проходившим в трех километрах южнее жилых корпусов, уже третий день не опускалось облако пыли. И, когда ветер дул с юга, пыль относило к заводу, и все было покрыто серой пеленой. По тракту целый день двигались обозы беженцев. Это были первые колонны гужевого транспорта, успевшие дойти сюда с правобережья Днепра, а возможно, из Бессарабии и западных украинских областей. Рабочие выходили на обочину тракта и молча наблюдали это переселение. Если вначале проходили только автомобильные колонны, обычно на разболтанных машинах, непригодных к фронтовому использованию, то теперь ехали на лошадях, волах, даже на коровах. На возах везли разный домашний скарб, поверх которого сидели запыленные дети и старухи, укрывавшие лица от солнца и пыли платками и рваными полушалками. Хворостинами гнали коров, подталкивали обессилевших телят, гнали овец, коз. На измученных лицах людей было написано какое-то трагическое безразличие, и только при разговорах в коротких словах и блеске глаз, спрятанных под пыльными бровями, угадывалась ненависть.
Везли раненых – детей, стариков, женщин. Они поднимали забинтованные головы и рассказывали о беспощадной подлости вторгшегося врага. Немцы расстреливали с воздуха отходившие обозы беженцев. Многие матери уже успели потерять детей, и теперь они шли, понурив головы, или сидели на возах, охватив головы руками. Бесконечная скорбь витала над людьми, выброшенными ветром войны... но над скорбью расправляла могучие свои крылья народная ненависть...
А туда, к линии фронта, двигались моторизованные колонны армии. Мчались одна за другой грузовые машины, обычно уже не новенькие, а простые, облезлые, полученные в порядке мобилизации автотранспорта. На грузовиках плотно друг к другу сидели красноармейцы, ощетинившиеся штыками или ажурными стволами автоматов. Красноармейцы смотрели на беженцев, они видели этих близких им людей, и каждый узнавал в опечаленных людях своих матерей, отцов, детей. Красноармейцы не пели, они только смотрели на левую сторону шоссе, где по гужевому пыльному тракту тек поток бездомных людей. На коротких привалах бойцы подходили к беженцам, и на груди этих парней женщины выплакивали свое горе. Красноармейцы клялись отомстить врагу, но делали это скупо, без лишних фраз:
– Подожди, гад...
Стиснув зубы, бойцы вскакивали на машины, стучали по кабинам: «Давай скорей... швидче...» Шоферы не нуждались в понуканиях товарищей. Они тоже стискивали зубы и с места рвали полным ходом. Сколько седых волос на висках, сколько морщин появилось в то тяжелое время у молодежи, призванной родиной для отпора! Но это была благородная седина преданных ей сынов, это были почетные морщины...
Дубенко, наблюдавший вместе с Шевкоплясом картину великого переселения, думал также и о своей семье. Вот так, склонив сонную голову на узел, покашливая и вытирая ребром ладони потрескавшиеся губы, будет сидеть его мать. Его жена будет итти рядом с повозкой и ничего не видеть перед собой, кроме скрипящих колес идущей впереди телеги и пыльной, размолотой колесами колеи. А может быть, она будет рыдать, как вон та женщина на высоком возу, потерявшая сынишку, расстрелянного германским истребителем на днепровской переправе... Будет рыдать и биться о деревянные корыта и бадейки, набитые тряпьем и другим имуществом... А сынишка его!..
Богдан тихо сказал Шевкоплясу:
– Я, пожалуй, съезжу домой, Иван Иваныч.
Шевкопляс посмотрел на Дубенко и кивнул головой:
– Заночуй дома, Богдан Петрович. Мы сегодня ночью без тебя обойдемся. Как раз дежурит сегодня Рамодан, покалякаем с ним ночку...
Дубенко попросил шофера везти побыстрей, и тот, любивший езду «с ветерком», мигом домчал его до дому. Богдан, не обращая внимания на боль в ноге, торопливо взбежал по лестнице и позвонил. Ему казалось, что он больше никогда не увидит своих, и, когда он увидел улыбающееся лицо жены, он долго целовал ее.
– Что с тобой? – сказала Валя, когда он выпустил ее из своих объятий.
– Мне почему-то померещилось, что я еду в пустой дом, что я никого из вас не застану, что вы бредете куда-то туда, по пыли, за возами...
– Ты получил какие-нибудь известия, Богдан?
– О, нет... Я видел страшное. По дорогам потекли беженцы... Беженцы с Украины... Как это тяжело, Валюнька. Где Алеша? Мама дома? Как Танюша?
– Все хорошо. Алеша бегает по улице. Мама легла вздремнуть. Танюша пишет письмо Тимишу. Это ее единственное утешение. Ты будешь обедать?
– Пожалуй, буду. Хотя я не так давно пообедал на заводе... Вот что, Валюнька, нам надо обсудить кое-какие семейные вопросы....
Богдан прилег на диван, принял удобное положение, чтобы успокоить ногу, закинул руку за голову. В комнате уютно и прохладно. Тяжелые портьеры почти полностью прикрыты, и поэтому до слуха его не достигал уличный шум и не мешал свет. Солнце и горячая пыль преследовали его, и только сейчас отпустили. Перед ним сидела любимая им женщина, с которой вот уже десять лет он делит и радости, и печали. Он знал, что, прийдя домой, он найдет всегда поддержку и понимание, и, если нужно, утешение. Сколько тревог входило вместе с ним в этот дом, но всегда они рассеивались в семье, и отсюда он уходил всегда бодрый, способный к дальнейшей работе.
– Как ты смотришь на то, если всем вам придется уехать из города, Валя?
Она посмотрела на него и, подавив внезапно вспыхнувшую тревогу, спросила:
– А ты останется один?
– Останусь один.
– Как же ты останешься один, с твоей ногой...
– Я буду лечиться... ну, и вылечусь когда-нибудь, не вечно же...
Валя покачала головой.
– Ты не будешь лечиться, Богдан. Сколько раз ты был на процедуре? По-моему, только два раза...
– Три раза. Но однажды я не застал сестру, которая должна была сделать мне диатермию.
– Разве положение настолько безнадежно? – спросила она, изучая его своими черными, затуманенными глазами, в которых напрасно хотела подавить тревогу.
– Положение не безнадежно, но нужно выезжать заранее. Из города уже отправляют женщин и детей. Сегодня отбыли первые эшелоны...
– Но мы можем выехать в любое время на машине.
– Нет.
– Почему?
– Я не могу сопровождать вас в любое время. И притом мы не знаем, будет ли к тому времени возможность выбраться на машине. Немцы расстреливают машины, расстреливают и бомбят шоссе, дороги...
– Я не уеду от тебя, Богдан.
– Нет, ты должна уехать...
– Я не брошу тебя одного.
– Но ведь сейчас очень опасно.
– Все равно. Я не брошу тебя одного.
Богдана начинало раздражать ее упрямство. Раздражение готово уже было перейти в нервную вспышку, но усилием воли он сдержался и привлек к себе ее худенькое, гибкое тело. Она уткнулась лицом в его грудь и зарыдала. Богдан не ожидал этого и, поглаживая ее вздрагивающие плечи, говорил что-то невнятное и невразумительное, как обычно бывает в такие минуты.
Она подняла заплаканные глаза, покусала губу, попыталась улыбнуться, но потом снова зарыдала.
– Что, с тобой, Валюнька?
– Я боюсь потерять тебя, Богдан... боюсь... такое время, что нельзя разъединяться. Как разъединились, так и все... полная разлука. Я не хочу терять тебя... сколько я пережила сейчас, не видя тебя. Ты даже запретил мне беспокоить тебя звонками... Ты здесь далек от меня, но если мы разъедемся...
– Но в городе оставаться опасно.
– Я хоту переживать опасности вместе с тобой. Все равно без тебя у меня нет жизни. Если я потеряю тебя...
– А как же быть с Алешей? Начнутся воздушные тревоги, налеты.
– Я буду ходить в убежище с Алешей. Все будем ходить: мама, Танюша с девочкой... все... мы даже тюфячки такие начали с мамой шить, чтобы ходить с ними в убежище...
– Если бы ты посмотрела сегодня беженцев, ты бы так не рассуждала, Валюша.
Она посмотрела на него с некоторым удивлением:
– Но ты хочешь нас сделать беженцами.
– Вот тебе и женская логика.
– Почему женская? – Валя отерла глаза, и на лице ее появилась улыбка. – Ты насмотрелся беженцев и хочешь нас сделать такими же. Для чего мы должны уехать? Ты коммунист...
– Безрассудность никогда не была отличительной чертой коммунистов. Но... вообще... как хочешь...
– Останемся, останемся!
Валя вскочила и закружилась по комнате.
– Мама, Танюша, мы остаемся!
Они ужинали всей семьей, поговорили о многом и, конечно, прежде всего о войне. Танюша всплакнула – кстати сказать, она была сторонницей эвакуации. Пережив воздушные налеты, она стремилась как можно дальше уйти вместе со своим ребенком от ужасов войны. Но мнение свое она высказывала осторожно, не стараясь вмешиваться в решение, категорически принятое Валей. Над городом опускался хороший летний вечер. Сумерки, бродившие по улицам, влились в комнату. Лица всех побледнели и стали туманны. Решили зажечь свет, но для этого нужно было опустить светомаскировочные шторы. Но тогда стало бы душно. Отдернув портьеры, раскрыли окна, вышли на балкон, обвитый повителью и уставленный цветами. Внизу деловито шумела улица, кричали мальчишки, и среди них особенно пронзительно раздавался голос Алеши. Отец перегнулся через перила балкона, покричал сыну, тот, заметив отца, бросился к входным дверям и уже через минуту, сналету вскочив на колени Богдана, приник к нему разгоряченным своим лицом.
Так хорошо и знакомо было дома. Все было попрежнему, и казалось, что идущие где-то далеко кровавые сражения совершенно не тронули их семью...
ГЛАВА IX
Сирены воздушной тревоги завыли в десять часов. Противный звук, повторенный тысячами репродукторов, моментально вымел из домов и улиц всех, кому не положено принимать удар неприятельских бомбардировщиков.
Рамодан позвонил Богдану – машина была выслана и ему нужно было явиться на завод. Богдан отвел жену в бомбоубежище, приспособленное из обычного подвала в их доме. Подвал заблаговременно укреплен был добавочным креплением – стойками из толстого бруса, подпиравшими бетонированный потолок, устроены запасные выходы и наружные полуокна, отдушины зашиты досками и заложены мешками с песком. По стенам и между стекол поставлены топчаны, у входа в беспорядке свалены ломы, кирки, лопаты и топоры. Когда Богдан устраивал мать и Алешу, дежурный в фуражке речного пароходства с белым чехлом громогласно объявил всем, что если «навредит бомба» и подвал завалится, пострадавшим надлежит «откапываться на волю» вот этим инструментом. Заявление дежурного, сделанное в угрожающих и довольно похоронных тонах, нагнало на многих женщин страх, и они менее жизнерадостно начали присматриваться к подвалу, ощупывать брусья, поглядывать на серый потолок и перешептываться. В подвал со смехом спустились несколько молодых людей в белых брюках и рубашках-апаш. Дежурный пожурил их за смех и заявил, что «ежели упадет на их объект больше бомб, чем полагается», он вызовет их для поддержки. Пришли несколько старушек, принесших с собой подушки, хлеб, огурцы и воду в бутылках. Казалось, они всю жизнь прятались в бомбоубежищах – настолько предусмотрительно деловитым было их поведение. На топчан к семейству Дубенко подсел молодой паренек без фуражки и пояса, в форме техника-интенданта. Он, не глядя ни на кого, немного стесняясь, уместил рядом с собой миловидную блондинку. Ее знал Дубенко, она работала в каком-то тресте, жила в их доме повыше этажом, и при встречах с Богданом бросала на него зовущие взгляды. Техник-интендант, очевидно, пришел к ней в гости, но, будучи захвачен тревогой, должен был спуститься в подвал. Он сидел, схватившись за щеку, явно симулируя сильную зубную боль, – ему не хотелось лезть на крышу для борьбы с зажигательными бомбами в этом, чужом ему, доме. Девушка вызывающе оглядела Богдана. Богдан, часто замечавший на себе откровенные взгляды женщин, сегодня расценил это по-особому: жизнь шла, и никто не мог остановить ее непреложных законов. Он приветливо кивнул блондинке, как знакомой, и она, покраснев до корней волос, невнятно прошептала: «Здравствуйте, товарищ Дубенко».
– Береги себя, – сказала ему на прощанье Валя.
– Не волнуйтесь, – успокоил Богдан.
Ему не хотелось оставлять семью, но его ждали на заводе. Мать сидела, наружно спокойная, и держала на руках заснувшую внучку. Алеша прикорнул возле бабушки. Танюша волновалась, но старалась не проявлять своего волнения. В этом она походила на мать.
Дубенко поднялся по каменной и сырой лестнице и вышел во двор. На постах стояли дежурные с противогазами, брезентовыми перчатками, с сосредоточенными и серьезными лицами. Дежурный, служащий речного флота, снял с фуражки белый чехол и засунул его в карман. Все смотрели на небо, по которому плыли редкие кучки облаков, мигали звезды и где-то далеко вспыхивали и гасли холодные искры – стреляли орудия зенитных батарей, расположенных за чертой города. Отдаленный гул долетел уже до слуха. Это было начало большой и мужественной борьбы так называемых мирных жителей города с воздушными нападениями противника. Люди, стоявшие возле темных стен и глядевшие в небо, люди, стоявшие на черных крышах, охватившие обеими руками дымовые трубы, девушки санитарки, прикорнувшие с носилками в подъездах, отныне вступали непосредственно в войну и пока еще не сознавали этого. Всем казалось, что вот-вот прозвучит отбой и, потягиваясь от усталости, ночной сырости, они разойдутся по домам, чтобы утром бежать на настоящую работу...
Дубенко вышел из ворот, машины не было. Он посмотрел на часы. С момента объявления тревоги прошло всего десять минут. Орудийная стрельба приближалась. Вступали новые батареи, разбросанные по всему городу и по окраинам. Резкие звуки зенитных орудий и разрывы снарядов не прекращались. Дубенко прислушался и уловил приближающийся гул мотора. Его опытное ухо определили по звуку шум хорошо работающих многосильных моторов. На город шли «юнкерсы».
Зенитные батареи покрыли небо клубчатыми разрывами снарядов и вспышками. Огонь велся в несколько наслоений. Казалось, совершенно невозможно пробраться сквозь этот огненный вихрь. Но моторы неумолимо гудели. Вспыхнули лучи прожекторов. Рассекая темноту, они впились в небо и принялись шарить в каждой тучке. Лучи сходились и по-двое-трое бежали по небу, потом гасли и снова вспыхивали в разных местах. Невдалеке, с крыши дома, закашляла автоматическая пушка. И, наконец, в воздух, навстречу усиливающемуся гулу моторов, полетели трассирующие пули, оставляя красный пунктирный след, заработали пулеметы. Раздался свист, точно взмах гигантского стального хлыста, затем грохот и вспыхнул яркий корончатый смерч, рванувшийся кверху. Богдана рвануло и сшибло с ног взрывной волной огромной силы, продувшей всю улицу. Он упал на тротуар. Со звоном, похожим на выстрелы, лопнули стекла, и осколки понеслись вниз, как пули. Богдан инстинктивно прикрыл лицо ладонями и, немного оглушенный, поднялся на ноги. Опустив руки, увидел на них острые порезы и кровь. Зенитный огонь и взрывы бомб, казалось, шатали дома от фундамента до крыши. Впереди, за черной громадой соседнего дома, круто поднимались быстрые воланы дыма, из-за крыши, контурно очерченной задним освещением, выпрыгнули острые языки огня. На лицо упали крупинки гари. Сразу посветлело. Так же быстро и просторно полыхнуло слева, в том районе, где находился спиртово-водочный завод. В горле запершило. Во дворе кричал хриплый голос дежурного: «Клещами ее... в воду ее... песком...»
Его заглушил гул разнобойных голосов, прорывающихся как прибой, сквозь артиллерийскую канонаду. Доносились отдельные выкрики «Не подступай!», «В нос шибает», «Бери ее... клещами...», «За хвост ее...», «Горит, брызгает, черт».
К Дубенко, прислонившемуся к косяку дома, подбежали три девушки с носилками. В одной из них он неожиданно узнал блондинку.
– Вы не ранены? – спросили девушки хором.
– Нет, – ответил Богдан, – благодарю вас.
– Насчет нашего убежища не волнуйтесь, Богдан Петрович, – сказала блондинка, – там даже шума не слышно. Только немного трясет.
В соседнем переулке призывно засвистел милиционер. Девушки побежали туда, стуча каблучками по асфальту.
– Почему нет машины? – зло подумал Дубенко. Он снова посмотрел на часы. На стекле была размазана кровь. Он стер ее рукавом. С момента объявления тревоги прошло всего двадцать семь минут. Дубенко стоял ближе к карнизу, и возле него изредка падали осколки. По улице проехали пожарная команда, два мотоциклиста с автоматами за спинами, прошагал взвод истребительного батальона. Из ворот вышли дворник и дежурный в фуражке речного флота. Они возбужденно продолжали неоконченный разговор.
– Ведь я кричу тебе: песком ее, песком, клещами, в воду. А ты топчешься возле да около, – тоном начальнического упрека говорил дежурный.
– Не подступить сразу. В нос шибает, стерва, – оправдывался дворник, но не так, чтобы рьяно, а с чувством достоинства.
– Надо ее клещами и в воду. Зашипит, забульчит, не бойся.
– Я и не боялся. Я ее потом, проклятую, клешами. Бульчала и шипела, стерва... Только почему я сразу не кинул ее в воду – ведь не всяку можно в воду.
– Тогда песком.
– Каку можно песком, каку нельзя песком.
– Всякую можно песком. Они одинаковые.
– Не согласный с этим. Чего ему смысл кидать одинаковые бомбы. Немец тоже хитер. Всю Европу обвоевал... это нам-то впервой... – дворник подошел к Дубенко, присмотрелся, узнал. – Это наш, Богдан Петрович. У ево пропуск на всю ночь. Машину дожидаетесь, Богдан Петрович?
– Дожидаюсь машину.
– Может не прийти. По всему видать, он бомбы кладет везде. Тю, чорт, опять гудет... До петухов взялся, что ли.
Подошла машина. Шофер довольно несвязно принялся объяснять Дубенко причину запоздания. Раздосадованный ожиданием, Дубенко оттолкнул шофера на первое сиденье и без гудков и света помчался к заводу. Ему что-то кричали вслед патрули, но он не остановился, на выезде, когда он пролетел контрольно-пропускной пункт, его догнал мотоциклист-сержант, задержал, проверил пропуска и отпустил только после того, как Дубенко горячо доказал сержанту причину спешки.
Город, освещенный заревами пожарищ, остался позади. Перед Дубенко лежала отполированная линия шоссе, обсаженная молодыми тополями. Богдан видел, как на ветровом стекле играли багряные блики, и он не хотел смотреть никуда, а только на эту узкую полоску шоссе, несущегося перед ним, как лезвие кинжала. Он пролетел железнодорожный виадук, мост через реку и тогда поднял глаза. Горел завод. Пламя поднималось на большой площади, черный дым высоко стоял в небе, и над этим местом – его слух до боли обострился – летали немецкие бомбовозы со своим характерным гулом.
– Канава, товарищ Дубенко! – закричал шофер.
Машину подкинуло, тряхнуло так, что Богдан ударился о ребровину крепления, но руль, ловко охваченный закостеневшими руками, не был вырван. Дубенко летел вперед. Зарево, приближающееся с каждой минутой, выжгло из сознания всякую опасность автомобильной катастрофы. Посеревший шофер ежесекундно пытался перехватить руль у Дубенко, но всякий раз его руки ловили только воздух. Дубенко свернул с шоссе и летел напрямик, по полям, засеянным клещевиной и свеклой. Кусты стегали по кузову, шипели под покрышками, сочные гроздья клещевины взлетали на капот, но моментально уносились прочь, сдуваемые ветром.
Вот снова дорога. Рабочий поселок! Беленькие коттеджи, курчавые деревья, телефонные столбы, острый и частый забор из штакетника... Машина вылетела из поселка и подлетела к речке. Завизжали тормоза... Богдан выскочил наружу, и шофер наконец-то схватил горячий руль.
Богдан, перескакивая бурьяны и пробираясь сквозь кустарники, очутился на берегу. Черная река, расцвеченная крапинками огня, текла у его ног. Горело на той стороне, и там же рвались бомбы. Богдан зачерпнул воды, плеснул себе в лицо. Струйки прорвались за воротник, потекли по разгоряченному телу. Он оглянулся. Да... это рабочий поселок... так называемый «Поселок белых коттеджей»... на северо-востоке от него должен быть завод. Горело же в юго-западной стороне от поселка. Какие же объекты так яростно бомбили немецкие бомбардировщики? Богдан вернулся к машине, подтолкнул шофера, чтобы снова сесть на его место, но тот не подвинулся. Тогда Дубенко обошел машину и сел рядом с ним.
– Что же там горит? – спросил он, снимая кепку, – что?
– Всякий хабур-чабур, товарищ Дубенко.
– Как это хабур-чабур? – вскипел Дубенко, думая, что шофер издевается над ним.
– Мы тоже до сегодняшнего дня ничего не знали. А выходит, майор Лоб вместе с нашим секретарем Рамоданом перехитрили немца...
– Что вы плетете!
– Богдан Петрович, да разве вы-то не знаете... Мазут горит там, пакля старая... как только первый немец сбросил бомбы, так и подожгли. Потом уже все немцы шли туда, на пламень, и клали бомбы одну за одной... Сюда ехали, клал он бомбы, и отсюда ехали, клал он бомбы. В пять волн прошли самолеты. Видать, штук, полсотни, навдак меньше...
– И когда мы сюда ехали, вы все это знали?
– А как же?!
– Что же вы мне ничего не сказали?
– Хотел сказать... да вы разве послушали бы. Вцепились в баранку и прете... разве вы ехали? Честное слово, Богдан Петрович.
– Выходит, завод цел?
– Цел.
Богдан откинулся на спинку сиденья и тихо сказал:
– Тогда везите на завод...
