Текст книги "Испытание"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
Приехавший с изумлением поднял свои синие глаза на милиционера и, похлопав его на плечу так, что тот съежился, сказал добродушно:
– Ты что, Максима Трунова не узнаешь?
Но, видно, милиционер плохо знал историю. Он не знал Максима Трунова, что несколько обидело приехавшего.
Милиционер, нахмурившись, проверял документы странного человека. Все было в порядке: паспорт, командировка, но не было одного – прав водителя.
– Ты, что же, думаешь, голубь, – сказал Трунов, пряча в карман документы, – я буду с собой таскать всю канцелярию...
Он полез в машину, где находился разобранный и чудом втиснутый мотоцикл марки «Индиан» и лежала корзина с белосливом, тут же валялись дыни-скороспелки, побитые и помятые, видно, их здорово болтало в дороге. Трунов вытащил из-под колес мотоцикла такой же помятый френч, тряхнул им и набросил на плечи. Милиционер вытянулся и козырнул. На френче, один возле другого, три ордера «Красного Знамени» и медаль двадцатилетия РККА.
– Ты чего глядишь так, голубь?
– Вы тот самый Трунов?
– Тот самый, голубь. Тот самый. Признал, наконец. На-ка дыню. Сковырни это гнильцо и съешь. Здесь у вас еще нет такого добра. Да вы и не умеете их растить. Куда вам, городским хохлам...
Он сунул милиционеру дыню и пошел в подъезд. На ходу бросил:
– Поглядите за машиной. А то у вас здесь разом раскулачат. За сливами сейчас пришлю...
ГЛАВА XIII
Поджидая сына, Максим Трунов переоделся в военный костюм, натянул сапоги, которые ему становились несколько тесноваты – почему-то отекали ноги. Широкий, могучий и какой-то встревоженный, он нетерпеливо посматривал на двери, в которых должен появиться сын. Он был обрадован, что Николай не видел его в костюме «аргентинца», прямо с дороги, но теперь он немного сердился, что вот приехал отец, и Николай, узнав о приезде, не прибежал сразу, как должен был бы сделать, по его мнению, хороший сын. Чтобы как-то убить время, он сходил во двор, помыл машину, смазал ходовые точки и собрал мотоцикл, но завести не сумел. Что-то испортилось в «Индиане», и он решил рассмотреть «это хозяйство» у Богдана, познания которого в механике он очень ценил. Отсутствие Богдана он извинил, но сам позвонил на завод и попросил не задерживать на работе старика Дубенко, с которым он хотел покалякать. Так получилось, что приезд его в этот раз не явился большим праздником, как обычно. Правда – война, Максим понимал это большое слово, знал, что люди заняты по-горло, но одновременно он считал войну не таким уже сложным делом, чтобы ради нее забывать родителей, радости и вообще правильную жизнь. Сейчас происходила война необычная, в душе много тревоги, но поддаваться этим тревожным сомнениям тоже нужно было с осторожностью. Еще третьего июля, услышав по радио голос Сталина, он понял – опасность, надвинувшаяся на родину, огромная, нельзя никому остаться в стороне от начавшейся борьбы. В голосе Иосифа Виссарионовича, которого он знал еще по гражданской войне, он чувствовал решимость человека, ответственного за судьбы родины. Третье июля вошло в сознание Трунова, как поворотный этап в его собственной жизни. Сталин призывал весь народ к отпору врагу. Тогда Трунов признал себя мобилизованным по долгу сердца. Вскоре, добившись от Центрального Комитета выезда на Украину, Трунов немедленно сел в автомобиль и, делая короткие остановки, только для заправки горючим, маслом и водой, докатил до города, где была обусловлена встреча. Проезжая по Кубани, Донщине, Донбассу, он встречал знакомых – теперь уже поседевших людей, бывших его соратников и подчиненных, они говорили с ним и все горели желанием пойти на врага.
Трунов молчал, он не знал еще, допустимо ли бросать клич и сажать на коней боевых друзей своих. С противником сражалась регулярная Красная армия, созданная более чем двумя десятилетиями мирного строительства. Следовало ли вмешиваться в работу этой армии? Может быть лишними они будут со своими старыми навыками и седыми забубенными головами? Правда, Сталин призывал организовывать народное ополчение и создавать партизанские отряды в тылу врага. В ополчении Трунов принял участие, но это как-то не могло заразить его военным пылом. Партизанить же нужно было на территории, временно оккупированной противником. Но нужно было достичь этой территории. Сидеть же на месте и заниматься трудом мирным становилось невмоготу. Вот так, полный неудовлетворенности и неуверенности в своем значении, прибыл старый Максим Трунов на свидание с сыном.
И вот сын, наконец, перед ним. Максим со скрытым удовольствием оглядел его, но виду не подал.
– Может быть, оторвал тебя от дела, товарищ генерал? – спросил отец несколько обиженным голосом.
– Прости меня, – тепло сказал Николай, – пришлось принимать кое-какие решения. Совершенно невозможно было вырваться. Вот и сейчас, побеседуем и должен снова туда, в штаб... совещание...
– Есть ли смысл в ваших совещаниях, Николай? Помню, мы меньше всего совещались в городах и хатах, а выходили в чистую степь, на высокие травы. Там и мысли просторней, и врага как-то видней...
– Выйдем и мы, отец, в чистую степь, на высокие травы.
– Когда? – Трунов прошелся по комнате большими шагами. – Нужно торопиться. Что же, вы, думаете, это женин брат в гости приехал на масленицу?
– Никто так не думает, отец, – со вздохом и, очевидно, начиная уже тяготиться разговором, ответил Трунов, – все знаем...
– Перед немцем нельзя труса праздновать. Как только ему раз спину покажешь, так и насядет на тебя, как копчик на зайца. Били мы немца, дважды били. Знаю я все его повадки, весь характер. Строем идет – силен, как строй разбил – все пошло у него кувырком. Нашего брата брось одного – чертеет все больше и больше. А немец в одиночку – воробей... Немец за спиной гонится, а от груди падает... понял, голубь? Грудью его нужно встречать.
– Встречаем, отец. Армия отходит, но спину не показывает. Принимает противника и огнем, и штыком. Над каждым рубежом курганы немецких трупов.
– И долго еще будет так?
– Сколько прикажут.
– А если прикажут остановиться?
– Остановимся.
– И ни с места?
– Как же ни с места, отец? Пойдем вперед!.. Или отвык воевать?
– Не верю, – твердо сказал отец, – хвастаетесь. Сколько городов, сколько рек отдали, да какие города и реки. Ежели бы по тем местам хоть галопом проскакал, ни за что бы не бросил. Дрался бы до последнего зуба, а не бросил... Стыдно мне за тебя, Николай. Таскаешь шашку, что из рода в род переходила по труновской линии. Фамилия наша – и то не зря дадена: труна – гроб. Кому гроб? Врагу. А ты что? Может зря отдали вам клинки? Может зря генеральские звезды на себя понацепляли? Может доверите нам отстоять свои земли?
Отец сел и долго и упорно смотрел перед собой. Сын тронул его за руку повыше локтя и ощутил будто стальные мускулы. Можно было позавидовать этой кряжистой и могучей фигуре почти шестидесятилетнего человека. Таких высекали из камня древние и поклонялись, как божеству.
– Я понимаю тебя, отец, – тихо сказал Николай, присаживаясь рядом.
– Понимаешь? – он поднял глаза.
– Да... Много непонятного, но происходит оно от незнания. Тяжелое и страшное испытание выпало на нашу долю, но сопротивление не сломлено, отец. Дух армии не подорван. Я повезу, если хочешь, по полкам тебя, поговори с бойцами. Они много сражались, прошли с боями от Прута, но дух стал еще крепче, отец. Нельзя победить такое войско...
– Ямполь проходили?
– Проходили.
– Помнит кто-нибудь там Максима Трунова?
– Помнят, отец, спрашивали...
– Не брешешь?
– Нет. Спрашивали тебя, многие думали, ты командуешь корпусом.
– А село Попелюхи?
– Проходили. Тоже спрашивали о тебе.
– А Джулинку?
– Проходили... Там приходил записываться к нам в дивизию партизан. Не вспомню его фамилию, такой высокий, сутуловатый и усы почти до плечей свисают.
– А на шее шишка?
– Вот насчет шишки не помню, отец. Но по правой щеке сабельный шрам приметил.
Трунов вскочил и так ударил сына по плечу, что тот даже присел от невыносимой боли.
– Что ты дерешься, отец?
– Да как тебя не бить... Ведь то приходил к тебе командир эскадрона Прокопий Семидуб. Я ж про него тебе сто раз рассказывал. Жив, значит, еще Семидуб.
– Верно, Семидуб, – припомнил сын, – он еще узнал на мне твою шашку.
– Ну как не узнает Семидуб. – Трунов ударил кулаком по столу. – А в Умани был?
– Ну как же, отец.
– Там такой народ, что с ним можно до Ламанша переть... Никогда они с немцем не помирятся, Николай. Вы бы гукнули к себе тот народ.
– Вот и гукни, – Николай с хитрецой посмотрел на отца, – могу устроить.
– Не брешешь, – отец приник к уху сына, – поднять там такую партизанщину, чтобы небу жарко стало.
– Партизанщину не нужно, а партизанское движение не плохо было бы, кстати, я сегодня говорил с командующим фронтом, он тебя хорошо знает, не возражает.
– Уже продал, отца, а! – пожурил отец шутливо. – Эх, вы...
– Не согласен?
– Ты что? Насмехаешься? Через тридцать минут готов седлать своего «Индиана» и катать до самого фронта и через фронт.
– На «Индиане» ты туда не докатишь, отец. Партизаны теперь организованные. Мы с ними имеем связь, они выполняют наши боевые задания. Отправим тебя на самолете, отец.
– Не дури, сыну. Я не голубь. Вы еще заставите меня прыгать на парашюте. У меня ноги для таких прогулок не приспособлены.
– С парашютом тебе, пожалуй, прыгать не придется. Доставят культурно. Кстати, повезешь с собой две радиостанции, патроны, а инструкции, может быть, даже сегодня ночью получишь в штабе. Твою кандидатуру мы телеграфно согласуем с верховным командованием.
– Неужели с Иосифом Виссарионовичем?
– Возможно.
– И он узнает, что снова Максим Трунов пошел в бой?
– Ну, это он узнает безусловно...
– Вот тебе и советские генералы! – восхищенно сказал Трунов.
Николай уехал в штаб, а Максим долго еще шагал по комнате своими широкими шагами. Решение, принятое сыном, не было неожиданностью для Трунова, но, видно, сказывались два десятилетия мирной и привычной жизни... старик волновался. И волновался не потому, что было страшно пускаться в опасное предприятие, не потому, что пугала смерть... нет – единственная мысль сверлила его мозг и заставляла ходить и ходить по комнате до одурения. «Сможет ли он поднять людей, и не останется ли он в одиночестве?» Но постепенно стирались в памяти прожитые года, моложе и ухватистей представлялся он сам себе, чернели седины у боевых его друзей, раскиданных по знакомым ему, как собственная ладонь, селам и городам правобережной Украины. Уже прежним парубком выглядел Семидуб из Джулинки, который пришел-таки по старой памяти к его сыну, уже щупала острая память Максима все балочки и перелески, где можно устроить и засаду, и небольшую каверзу, да почему бы и не заправский бой проклятому врагу...
И когда, осторожно приоткрыв дверь, заглянул старик Дубенко, Максим схватил его, втащил в комнату и принялся тискать его в своих медвежьих лапах.
– Что ты, Максим, – сказал Петро Дубенко, – чуть не вытряхнул с меня всю душу.
В сравнении с Максимом Петр Дубенко выглядел и старше, и тщедушнее, хотя вообще он был и достаточно высок ростом, и не такого уж слабого телосложения.
– Партизанить еду, Петр. Соберу ватагу, покуражусь еще над немцем.
– Да, немца нужно проучить. Слышал, небось, как он наш рабочий поселок... сто девятнадцать человек... Что они ему сделали? Воюй с солдатами, а то с бабами, детишками. Сшиб Романченок одного. Четыре прохвоста на нем присохли. Никто шапки не снял перед покойниками, не люди – зверюги, Максим. Как с этим поселком мой Богдан носился? Приехал когда из Америки, никому житья не давал. Сделать так, чтобы было лучше, чем в Америке. И сделал... Хотя я в Америке не был. Народ только жить начал, только в форму вошел, и вот. Налетели, сожгли, закидали бомбами, надругались.
– Выпущу я из них кровь и за ваших сто девятнадцать, Петро, – сказал с некоторой торжественностью Максим, – а вдруг откажут мне туда... Откажут – сам переберусь. Потом перед партией оправдаюсь, если буду жив. Ну, расскажи, Петро, как там в твоей «кузнице».
– Скоро все начнем вырывать с корнями. Куда-то подальше перекидывают. Придется переезжать пока с Украины, Максим. Откровенно сказать – тебе завидую.
– А старуху куда? Аленушку свою? С собой возьмешь?
– Не знаю, Максим. Мы еще проканителимся с заводом. Его на два эшелона не погрузишь. Я не был давно дома, не знаю, как решили с семьей.
– Богдан что говорил?
– Сегодня вызвал меня к телефону. Как будто, Николай советует отправить завтра же.
– Насчет семьи... по-моему... чего тут думать. Завтра же направим их на Кубань. Прямо в мой дом пускай и катают... Сейчас же дам телеграмму своему заместителю – он все обтяпает.
Позвонили. Трунов снял трубку и, чувствуя, что не может сдержать волнения, нарочито долго раскручивал шнур, ворчал. Дубенко остановился в выжидательной позе. Звонил Николай. Он сказал всего два слова: «Поздравляю, отец».
Максим положил трубку на рычаг, и на лице его появилась довольная улыбка.
– Ну, что ж, Петро, поздравляй нового красноармейца... Пригодились и наши старые кости. Не такие уж мы никудышные.
Рано утром Максим растолкал отца и сына Дубенко, заставил их быстро одеться и, сам сев за руль, помчался в направлении завода.
Богдан чувствовал прохладу утра, ежился, Максим приоткрыл все окна в машине и не хотел закрывать. Отец сидел рядом с Труновым, положив руку ему за спину. Они о чем-то говорили. Иногда Максим поворачивался, и Богдан видел его волевое лицо, острые глаза, блестевшие сегодня особенно по-молодому. Трунов великолепно водил машину. Как автомобилист Богдан никогда не мог достигнуть столь виртуозной легкости, блестящей ориентировки в разных профилях дорог, какими обладал старик Трунов. Вот он сделал крутой, но совершенно плавный поворот, выпрыгнул на проселок и помчал по направлению белых коттеджей. По поселку Трунов проехал медленно. Отец пытался ему что-то рассказывать, указывая пальцем, но Трунов остановил его и молчаливо смотрел из-под нависших бровей на руины поселка. Улица уже была прибрана, воронки засыпаны, кое-где восстановлены заборы, обугленные доски и бревна стасканы в кучи, но следы разрушения виднелись повсюду и их никак не могли замести трудолюбивые человеческие руки.
Трунов, выехав из поселка с южной стороны, понесся над берегом реки по узкой грунтовой дороге, поросшей лебедой. Перевалив мост, Максим еще несколько километров ехал параллельно главному тракту, изредка бросая хмурые взгляды на облако пыли, курившееся во всю длину шоссе.
– Поглядим тут, – сказал Трунов.
Он остановил машину и, разминая затекшие ноги, прошелся немного, вернулся, постукал баллоны носком сапога и только тогда, уперев кулаки в бока, осмотрел картину, представившуюся его взору.
– Вот тут, в восемнадцатом, мы задержали немцев на восемь суток. Удобное место. Возвышенность, на ней мы стоим, и внизу равнина! Хорошо для обороны, ой как гадко для наступления! Где-то тут лежал и ты со своим австрийским карабином. Помнишь, Петро?
– Помню, – ответил старик Дубенко, – как же не помнить такого дела. Тут, если пошукать, то, пожалуй, и разыскать можно ту ямку, где приходилось ховаться от пуль и осколков.
– Не найти той ямки, – сказал Трунов. – Степи были какие! А теперь? Все запахано. Даже вон те могильники запахали. Что бы оставить курганы! И сколько на тех могилах уродится подсолнуха или пшеницы?
– Для трактора лучше, – заметил старый Дубенко, – кабы пахать конями аль волами, разве стали бы трогать курганы. Обминули бы, и все. Не стали бы мучить худобу.
Внизу, перед ними, лежала плодородная равнина. Солнце побежало своими лучами по дозревающим полям пшеницы и «суржи». Невдалеке, выделяясь зеленым квадратом, стояли подсолнухи. Они повернули к солнцу свои золотые короны, на сочных шероховатых стволах играла роса. Заверещал жаворонок, упал. Где-то раздался тонкий голос перепелки, с характерным призывом: «пить пойдем – пить пойдем». Воздух был напоен теми щедрыми запахами, которые отдают растения от богатства своего, от переполнения соками.
Богдан наблюдал за Труновым с любопытством. Что чувствует сейчас этот человек, приехавший со своим другом на место давних боев, о которых сейчас уже сложили легенды? Трунов скрестил руки на груди и стоял, облитый лучами солнца, точно изваянный из камня, и видел Богдан, как упала на лицо старого ватажка большая тоска.
Влево, полосой от западного до восточного края, вдоль линии горизонта поднималась пыль.
– Там уходят? – спросил Трунов, ни к кому не обращаясь.
– Да, – ответил Богдан.
– Проедем к тракту, – сказал Трунов, – нам тоже приходилось отходить по нему. Так уж положено, что не миновать того большого шляха ни при отходе, ни при наступлении... А то кто еще жалует сюда?
К ним подъезжал зеленый автомобиль. За ним, примерно метрах в ста, мчались, ныряя в ухабах, грузовики с красноармейцами. Из автомобиля на траву выскочил Николай Трунов.
– Отец! – удивленно воскликнул он. – А мне сказали, что ты на заводе.
– Буду и на заводе, – ответил Трунов, – вот взбудоражил Петра и Богдана, таскаю их за собой. Им вот-вот на работу нужно, а я их таскаю. А ты чего, Николай, прискакал?..
– Рекогносцировка, отец. Надо посмотреть местность.
– Гостечков где встретить?
– Вот именно. Кстати, и твоего совета можно спросить. Пока подъедет командующий, кое-что и обмозгуем.
– Чего тут много мозговать. Заставляй рыть окопы, по всей этой кромке. Обстрел что надо... Тут поставь пулеметы, всю равнину просечешь. Когда-то восемь дней держали эту линию, против того же немца.
– Немного не против того, отец. У этого много танков.
– Ну, насчет танков я не мастер, товарищ генерал.
Генерал осмотрел в бинокль равнину, что-то сказал подошедшему адъютанту, тот вынул карту, разложил ее на траве, привалив по краям камешками. Грузовики с красноармейцами остановились. К генералу подошел командир саперного батальона – небольшого роста капитан, приложил руку к козырьку и остановился невдалеке от Николая Трунова, искоса поглядывая на грудь Максима, украшенную орденами.
– Мой отец, – сказал генерал.
Капитан почтительно представился.
Николай опустил карандаш, которым он что-то черкал на карте, и тоном окончательно принятого решения приказал:
– Товарищ капитан, противотанковый ров протянем так, – он ребром ладони провел условную линию по кромке плоскогорья. – Соответственно наметьте схему расположения минных полей, надолб и огневых точек.
Николай посмотрел на отца.
– Да... Рабочую силу, кроме наших бойцов, выделяет город. Завтра сюда придет сто тысяч человек. Сегодня же надо будет найти лопаты, кирки, приготовить тачки. Лопаты поможет сделать Богдан Петрович Дубенко.
Когда командир батальона отошел, Николай, взяв под руки Петра и Богдана Дубенко, сказал:
– Надо помочь лопатами и тачками. Мне кажется, на вашем заводе можно это сделать за одну ночь. Рабочие помогут внеурочно.
– Сто тысяч невозможно, – заметил Петро Дубенко, – надо несколько вагонов листа, штампы приготовить, не знаю как.
– Ну, разве нужно все сто тысяч? Многие принесут свои лопаты. Откроем склады. Лопат нужно будет добавить на первый случай тысяч двадцать...
– Померекаем, – согласился Петро, – поднимем народ. Только мне уже пора на работу... Вам-то, начальству, можно гулять...
– Вы можете поехать машиной. Саперы остаются, машины уходят за материалами.
Старик уехал. Трунов тронул за рукав сына.
– Какую-то ты адскую работу задумал, Николай. На сколько же ты думаешь протянуть свой ров? Или ты думаешь – немец такой дурень, что обязательно будет переть только туда, где ты ему выкопаешь ямку.
– Противотанковый ров с соответствующими препятствиями будет протянут до Азовского моря.
– Да до Азовского моря отсюда побольше тысячи километров наберется.
– Вот такой и будет ров, отец. Так и передадим его по цепочке от района к району. Надо прикрывать Донбасс, коренную Россию.
– Непонятно, сын. Не хочу старую голову ломать, с генералами спорить. Поедем лучше, поглядим вон туда... видишь, какую люльку запалили дороги.
Максим шел в самой гуще отходивших машин, возов и пеших людей, измученных горем изгнания. Старик расспрашивал о поведении немцев, искал знакомых, спрашивал о Джулинке, Поплюхе, Смеле, Чигирине, Умани. Были люди и оттуда и они рассказывали печальные вести, от которых закипало сердце старого вояки.
Беженцы рассказывая Максиму о мучениях, которым подвергли людей вторгнувшиеся орды. Каждая семья уже имела покойника, которого не успела даже оплакать. Шел Трунов в толпе людей и только слушал, и слушал. Потом сказал «довольно», остановился на бугре и долго стоял, опустив голову, как будто он был виновником страданий народа. Двигалась запыленные стада, подгоняемые мальчишками; босые черные ноги их ступали по колючке и горячей земле. Через плечи этих малышей висели сумки с хлебом и одежонкой, захваченной из дому. Мальчишки останавливались, когда по шоссе проезжали колонны пехоты, подбрасываемой на Запад, в жерло войны. Бичи свисали с их худеньких, почерневших от солнца плеч, и ребята, помахивая руками, кричали красноармейцам только три слова: «Дядя, бейте их!». Как будто они сговорились...
Пшеница, подсолнухи, греча, примерно на километр от шоссе, были смяты, затоптаны и превращены в пыль.
– Да что ж это такое, – наконец вымолвил Максим, в упор смотря на сына, – да что же это с народом сделали?
– Гитлер сделал, ты хочешь сказать, отец? Да?
Трунов молчал. Играли желваки на его щеках. Садилась пыль на лицо, на брови, на обнаженную голову. Он не смахивал эту пыль. Словно пепел Клааса, развеянный вихрем, опускался на голову Уленшпигеля-геза. Потом Максим поднял свои стальные глаза.
– Да... Гитлер... Так сказали и те, несчастные... Гитлер... Такое собачье имя и... вот...
Какой-то человек, в соломенной шляпе, с кнутом в руках и растерзанных опорках, слез с буланой худой кобыленки и, бросив повод второму всаднику, пареньку лет семнадцати, приблизился к Трунову. Постояв в отдалении, точно узнавая, человек вдруг закричал диким голосом, который мог быть принят одновременно за выражение гнева и радости.
– Максим Степанович! Максим Степанович!
Человек бросился к Трунову, но, не добегая одного шага, остановился, снимая шляпу.
– Максим Степанович...
Человек все еще продолжал глядеть на Трунова с каким-то умилением радости, но присутствие важных военных заставило его сдержаться. Человек кружил шляпу в руках и не решался сделать последнего шага.
Трунов вгляделся в незнакомца и вдруг заорал:
– Прокопий! Семидуб! Ах ты, голубь!
Максим расцеловал своего старого сподвижника.
– Максим Степанович, – счастливый от нахлынувших чувств, бормотал Семидуб, – как увидел я вас, глазам не верю... Гоню это скотину, гляжу по сторонам, ведь тут же мы воевали, такие у меня сумные думки пошли. Вспоминаю вас, Максим Степанович, потом гляжу и бачу: стоит наш командир Максим Трунов, самолично, на этом, кургашке. Помню и этот кургашек... Тру очи, мабуть, думаю, примерещилось! Нет. Стоит сам Максим Трунов, и вокруг его военные, и нехватает там только Прокопия Семидуба... Стоит наш командир, и все такой же, как был. Вроде вчера расстались...
Голос Семидуба осекся, он отвернулся, сбил слезу с ресниц и снова возвышенно, с какой-то наивной преданностью уставился на своего бывшего командира.
– Ну, где там «вроде вчера расстались», – сказал Трунов, приосаниваясь. – Постарел я, Прокопий. Постарел. И ты, вижу, пошел на убыль...
– Не глядите на меня так, Максим Степанович. Сами знаете, где Джулинка. От самой нее коров гоню, хай бы они повыздыхали. А тут еще в Днепропетровщине подкинули сотни три худобы. Вроде повысили в должности!.. Максим Степанович, да разве мое дело коров гонять! – горькие нотки обиды послышались в голосе Семидуба. – Вышел я из дому в новых чоботах, и поглядите, что с них стало. Стал, как босяк тот... Вышел из дому в новой рубахе, остались одни клочья. Это тут полегчало, а то по всему саше немцы ходят, или бомбами или с пулеметов поливают. Только и знал, что в канавах лежал. Обтрепался, обносился. Стал похож на старца. Кабы придумали мне другое дело – бросил бы тех коров. Ведь их доить нужно. Как пригоняю в район, так и бегаю, как заяц, баб шукаю, доярок. Где приготовят, а где и нет. Сорвал горло, на всех брешешь... Спаси ты меня, Максим Степанович, от такого сраму...
– А где усы твои, Прокопий? – спросил Трунов, с сожалением разглядывая старого соратника.
– Обкарнал я их, Степанович, – Семидуб прикрыл рот ладошкой, точно застеснявшись, – усы были хорошо для рубаки, а для пастуха только одни насмешки.
– А кто с тобой, верхом?
– Сынок, Максим Степанович. Илько... А старуху я похоронил. Еще в тридцать девятом. Счастье ее, что до этого года не дожила.
Семидуб быстро повернулся к Николаю Трунову, вытянул свои грубые растрескавшиеся кисти рук по швам и спросил:
– Помните, товарищ генерал, я подходил к вам в Джулинке?
– Как же, помню, товарищ Семидуб. Отцу даже рассказал.
– Вот за это спасибо, товарищ генерал.
Максим отвел сына в сторону, и неизвестно, о чем они толковали. Потом старый Трунов сказал Семидубу:
– Где приваливать будешь со своей худобой?
– Кажись, в Стодольском районе... рядом... Тут и вода, и доярки подойдут. Телеграмму давали.
– Тогда садись ко мне в машину, довезу я тебя до Стодола и найду тебе заместителя. Передашь ему свою худобу под расписку по описи. А тебя и Илька беру с собой...
– Куда?
– Да, может быть, в ту же Джулинку.
– Что вы, Максим Степанович. Да ведь в Джулинке немцы.
– Может, боишься с ними повстречаться?
– Понял, – лица Семидуба просияло, – понятно, Максим Степанович. Согласен вертаться в Джулинку...
И снова заметил Богдан, как необыкновенно помолодел и прекрасно раскрылся этот человек. Оправился Семидуб, оглядел себя как-то с плеча до плеча, подтянул рваный пояс, сдвинул набекрень грязную шляпу. И уже не осталось в нем ничего от недавнего приниженного вида. И походка у него стала другая, и опорки, так стеснявшие его и заставлявшие переживать свое «падение», вдруг защелкали по земле, как щегольские сапоги джигита, и даже шрам, протянувшийся от драгунской сабли по правой щеке, приобрел прежнее значение – печать отваги и доблести...
Так поднимались из пыли сердца воинов по всей нашей земле в те страшные дни...
Ночью на станцию железной дороги Богдан отвез Анну Андреевну, Танюшу с дочкой и сынишку Алешу. Вокзал был переполнен, в поезд посадили с большим трудом. Валя оставалась с Богданом. За Алешей взялась присмотреть мать – ей доверили они своего единственного сына. Максим Трунов нашел главного кондуктора и, указав на семью, приказал: «Доставить до места назначения в целости и сохранности».
Тысячи людей расставались в эту ночь друг с другом. Тысячи семейств раскалывались топором войны на две, три, четыре части. По всей стране миллионы людей расходились по разным дорогам и, казалось, не видно было даже проблеска того рассвета, когда семьи снова соберутся вместе к большому столу.
...В три часа ноль-ноль, как принято это было говорить на аэродроме, огромный и мокрый от росы «Дуглас» ушел в небо. За штурвалом сидел спокойный майор Лоб, специалист по всяким рискованным полетам. Майор шел над линией фронта, вспыхивающей зарницами танковых боев, артиллерийских дуэлей, пехотных атак. Дождь бил по бледным плоскостям самолета и срывался с них.
К окну приникал впервые летевший на самолете Прокопий Семидуб.
– А скоро ли Джулинка, Максим Степанович? – спросил он.
– Спи, Прокопий, – ворчал Трунов, опуская нос в воротник пальто, – какая там Джулинка. Еще не достали и Днепра. Какой ты швидкий... Илько не выпал случаем?
– Ни... Илько, мабуть, спит... что ему...
– Спи и ты, Прокопий...
Снизу стреляли. «Дуглас» проходил над Уманью.