Текст книги "Испытание"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА III
Бронированный вал германской армии катился на восток. Двадцать третьего июня стало известно об объявлении войны Италией, Румынией и Финляндией. Ночью была передана речь Черчилля, которую ожидали с тревожным волнением собравшиеся в кабинете Дубенко, Шевкопляс, парторг ЦК ВКП(б) Рамодан, предзавкома Крушинский и Тургаев. Англия объявила о готовности поддержать СССР.
Утром на заводском аэродроме приземлился майор Лоб, прилетевший с фронта. Самолет попал в перепалку. Увязавшиеся за ним немецкие «мессершмитты» прострочили пулеметными очередями плоскости и расчалки. Майор Лоб бранился, обходя поврежденную машину. Красные кресты, маркировавшие самолеты, оказывается, не предохраняли. Майор хриповатым голосом предложил малярам камуфлировать машину опрыскивателями, и когда те отказались сделать это немедленно, долго ругался.
Подъехавшие санитарные автомобили принимали с самолетов раненых. На носилках, пропитанных первой кровью этой войны, уезжали пограничники, первые принявшие удар немцев. Дубенко подкатил на машине, спрыгнул.
– Здравствуйте, товарищ Лоб.
– Приветствую Богдана Петровича, – радушно поздоровался Лоб, – не смотрите так кисло. Мы тоже говядины наделаем.
– Как дела?
Лоб посмотрел на Дубенко, и в уголке его рта что-то дрогнуло.
– Пока ничего разобрать не могу. – Он отмахнулся. – Каша... Киев бомбили пиратски. На «юнкерсах» – красные звезды, гады, намалевали. Они не то что наши, вот, маляры. Приказываю им, перекамуфлируйте экипаж – мнутся... Вон, голубчика, тащат, любопытный полковник. Полноги оторвало, а командует, требует везти только в штаб.
На носилках лежал полковник с черными полупетлицами генштабиста. Ему не больше тридцати двух лет. Лицо мертвенно бледное от большой потери крови. Голова перевязана. Ноги прикрыты окровавленной шинелью из голубого драпа, с сияющими пуговицами. Руки протянуты поверх шинели, строго по швам. Казалось, полковник принял положение «смирно», и так и остался в этом положении. В одной руке с закостенелой судорожностью он сжимал разорванную карту, исчерченную синими и красными линиями. Когда Дубенко наклонился к нему, он приоткрыл глаза и, почти не разжимая зубов, тоном приказания бросил:
– В штаб. На доклад.
– Мы отвезем вас в больницу, товарищ полковник, – утешающе сказала молоденькая врач, принимавшая раненых, – там вас вылечим.
Полковник снова приоткрыл глаза и, чуть скосив их, произнес раздельно:
– Я приказываю доставить меня в штаб. Приказываю, товарищ военный врач...
– Вы приказали доставить вас в штаб, – пролепетала врач.
– Да.
Полковник закрыл глаза. Дубенко и Лоб сами вдвинули носилки в санитарный автомобиль, и полковник благодарно кивнул головой. В руке попрежнему был зажат кусок карты, забрызганный сгустками крови. Его повезли в штаб.
– Видали орелика? – похвально спросил майор, – героический мужик. – Вот тебе и «мессершмитты». Как они мою старуху поклевали. Защучили меня за Коломыей. Носятся, как собаки. Ушел от желторотых только хитростью. До Днепра утюжил на бреющем, из балки в балку нырял.
Майор полез на плоскости и принялся углем чертить крестики на месте пробоин.
– Шестьдесят пять. Ладно, в бензобаки не угадали, а то бы устроили крематорий.
Позвонила Валя. Из Киева, от Тани, получена телеграмма: «Живы. Тимиш ушел. Думаю выезжать вам».
Дубенко положил трубку и долго сидел, задумавшись. Неужели Тимиш Трунов, этот мирный и несколько ленивый украинский парубок, с хорошим голосом и мягкой душой, пошел навстречу войне? Год с немногим, как Таня вышла замуж за Тимиша. Они познакомились в Ялте, где Тимиш работал над кинокартиной о немецкой оккупации на Украине в восемнадцатом году. Оба хорошие и честные люди, Танюша и Тимиш полюбили друг друга, писали письма, страдали в разлуке и, наконец, стали мужей и женой. Они поселились в тихом переулке в Киеве и были несказанно счастливы. Не так давно у них родилась дочка. Они ходили по магазинам Киева, покупали приданое, приобрели кроватку. Тимиш мечтал о самостоятельной работе над кинокартиной и вот... в строй армии вступил лейтенант пехоты Тимофей Трунов. По своему характеру он был мало приспособлен для войны...
Богдан вспомнил об отце. Второй день не видел. Отец по стариковской упрямой привычке относился к сыну на работе только как к начальнику. Сам никогда не зайдет запросто покалякать – только по деловым вопросам.
Богдан вызвал к диспетчерскому заготовительно-прессовый цех. На экране телевизора выплыло такое родное лицо усача. Отец его не видел. Богдан с улыбкой наблюдал, как отец с кем-то перебросился словом, расправил усы, подморгнул и, подув в трубку, важно сказал:
– Сменный мастер заготовительно-прессового цеха Петр Дубенко.
– Я сейчас подойду к тебе, батя.
– Что случилось? – тревожно спросил отец.
– Не беспокойся, Танюша прислала телеграмму. Собирается к нам. Тимиш пошел на войну.
Отец вытащил платок и одной рукой встряхнул его, вытер лоб, щеки, провел по подбородку.
– Все?
– Кажется, все, отец.
– Так чего ж вам приходить в наш цех, Петрович? Нагоняйте лучше автокарщиков. В связи с затемнением не хотят в цех заезжать. Чтобы ворота не раскрывать и не высвечивать. Приходится подсобным рабочим горбатиться, на тележках возить заготовку... В случае чего можно распорядиться синий свет пустить. Не иголки же возим...
– Хорошо...
Богдан выключил прессовый. На экране рассеялось изображение.
Вошел начальник отдела технического контроля Данилин. Он указал глазами на кресло, как бы спрашивая разрешения, и опустился в него.
– Я вас слушаю, Антон Николаевич, – сказал Дубенко, пытливо разглядывая постаревшее и неприветливое лицо Данилина.
– Слушайте?
– Слушаю, Антон Николаевич.
Как начальник отдела технического контроля, Данилин был до педантизма требовательным и точным. Дубенко не любил заводить сделки с начальниками отделов техконтроля, чем зачастую грешили его сотоварищи по работе. Предельная аккуратность во всем и техническая доведенность каждого изделия гарантировали бесперебойность агрегатной сборки самолетов. Данилин контролировал продукцию кропотливо и подозрительно, чем не приходился по душе Шевкоплясу, любившему иногда прихвастнуть лишним процентом, за счет незавершенной или технически неполноценной продукции. Дубенко отстаивал Данилина до тех пор, пока Шевкопляс не плюнул и не сказал: «Идите к богу в рай вместе со своим Микроскопом».
– Вы интересовались когда-нибудь потенциальными и фактическими возможностями промышленности Европы, Богдан Петрович?
Данилин прикрыл глаза и положил одна на другую сухие, породистые руки. Богдан заметил, может быть, впервые, раньше он как-то не присматривался, кольцо на мизинце левой руки Данилина. Большой дымчатый камень вделан в серебряную оправу. «Кажется, это «лунный камень»? – подумал Дубенко.
– Промышленности Европы? – переспросил он, растягивая слова и испытующе просматривая каждую морщинку на лице собеседника.
– Вы можете не напрягать память, Богдан Петрович, – промышленность Европы, ныне принадлежащей Гитлеру, представляет собой колоссальное хозяйство, повернутое так называемой национал-социалистской партией только в сторону войны. Сюда входит промышленность Австрии, Италии, Югославии, Венгрии, Болгарии, Греции, Норвегии, Бельгии, Голландии, Франции, Румынии, – Данилин поджимал пальцы и, дойдя до Франции, возобновил счет, начиная с мизинца, на котором матово блеснул «лунный камень». – Я не говорю о Польше, о Дании, об Испании... Двадцать второго июня все брошено исключительно на нас. Только на нас... Всякие исторические аналогии могут утешать политиков, но не нас, производственников – реальных людей. Началась война машин, и у нас их меньше, значительно меньше... Наполеон не имел моторизованных дивизий, он даже убегал на санях, на русских санях. Гитлер превосходно вооружил свою армию именно моторами. Не сегодня-завтра над нашими головами появятся эти моторы – они привезут взрывчатые вещества и... сбросят на нас... сбросят, Богдан Петрович.
– Вы уже боитесь?
Данилин неожиданно вскочил и потряс кулаками...
– А вы не боитесь? В первый же день вы вывезли свою семью с дачи. А чуть что – вывезете ее подальше, подальше... а моя семья еще на даче... я не знаю, что с моей семьей... а вы меня уже второй день с завода не выпускаете. Я на диване сплю, в конторке...
– Кто вас не выпускает? Почему не выпускают?
– Директор. Шевкопляс. Только два дня войны! А что будет через месяц?
Дубенко с минуту молчал, наблюдая за Данилиным. Что это? Припадок неврастении или серьезно продуманная оппозиция всему тому, на что сейчас организуется страна? Он хотел позвонить Шевкоплясу, но раздумал. Шевкопляс горяч и может предпринять решительные меры. А может, решительные меры принимать и не стоит. Он рассматривал сидящего перед ним инженера, как оружие, которое вдруг начало отказывать – появились задержки, осечки.
Данилин сидел, охватив голову руками, и тяжело дышал. Узкий и желтый его лоб просвечивал между пальцами. Богдан тихо сказал:
– Вы можете быть свободны, Антон Николаевич.
Данилин вскочил, махнул руками, как крыльями, и снова опустился в кресло.
– Можете сдать отдел, товарищ Данилин.
– Я... сдать... уйти... совсем?
– Вы просите. Я выполняю вашу просьбу. Будем без вас бороться с промышленностью Европы. Авось, что-нибудь получится.
– Я пришел к вам, как к понимающему человеку. Я хотел высказать все, что передумал. Я говорил с вами, как с инженером, с аналитиком, с человеком, а вы... сразу отставку.
Богдан приблизился к Данилину, поднял его своими сильными руками и поставил против себя.
– Вам тяжело, Антон Николаевич? Вы не знаете, что делать? Вас поразила сила, бросившаяся на нас?
– Да... Да... Да...
– Она тоже меня поразила. Но я знаю и верю, что мы победим немца...
– Вы верите?
– Верю, – твердо сказал Богдан, – сегодня я получил телеграмму от зятя. Завтра я получу еще десяток от родных, от членов своей семьи, пошедших на фронты. Если не верить победе, значит, нужно навсегда расстаться со своими родными воинами, пошедшими на эту самую силу, которая вас так пугает. Если не верить в победу, нужно бросить работу, убежать в Бразилию, примерно, плясать там джигу, чорт возьми... Вы русский?
– Да.
– Я украинец. Говорят, мои предки были запорожцы. Возможно и так. Но хотя бы этого и не было – я никогда не оставлю родину в дни несчастий. Так будет не по-сыновнему. Так будет подло. На сегодня Россия – вот этот завод, делающий самолеты. Кусок России, который мы должны защищать... трусом сделаться очень легко, падать легче, чем подниматься. Машину в шестнадцать я пришлю вам, и вы прихватите в город семью.
Данилин пытался что-то сказать, оправдаться, но слова его были бессвязны. Богдан вызвал шофера, и тот проводил Данилина. Дубенко сел, и снова страшная боль в ноге... По старой кавалерийской привычке он выругался вслух, – как будто полегчало.
Он погасил свет в кабинете, приоткрыл штору и вышел на балкон. Темный далекий город угадывался за аллеей тополей, как бы отметивших фасадную часть завода. Ровное дыхание корпусов, которые строились на его глазах, почти что его руками. Тяжела была стройка, но она звучала как продолжение юности и была дорога и родна. Там работает его отец, простой человек, без разговоров принявший на себя тяжесть нового несчастья, там его друзья, с которыми он связан тысячами нитей любви к заводу. Над головой пронесся истребитель – машина старой марки, он узнал по шуму мотора. Скользнули прожекторы. Они скрестились, как мечи предков, и сразу упали в темноту.
ГЛАВА IV
Ночью Дубенко проснулся от гула зенитных орудий. Сухие и резкие выстрелы. Дребезжали стекла. Над городом гул самолетов. Одеваясь, Богдан прислушался к шуму моторов и узнал свои машины. Сегодня должна быть учебная тревога, проводимая для сверки секторного обстрела и наслоений огня зенитными батареями. Но могли налететь и немцы. На войне возможны всякие неожиданности. Валя уже быта одета в шубку, в руках держала сумочку с деньгами и документами, возле нее стоял и позевывал Алеша, еще не совсем проснувшийся. Снова задребезжали стекла от выстрелов, и Алеша, перестав зевать, посмотрел на отца. Он любил отца, хотя и относился к нему сдержанно. Отец был для мальчика авторитетом. Дубенко показал сыну язык, Алеша по-детски улыбнулся углами губ; заметив, что отец ему подморгнул, показывая на Клаву, протиравшую сонные глаза, он совсем развеселился. Валя выпустила его руки, и он подошел к вошедшей бабушке, надевшей белые валенки и шаль.
– Бабуся, это не по-настоящему, – сказал Алеша.
– Разве учебная? – спросила Анна Андреевна сына.
– Ну, конечно.
– Но почему летают самолеты? – спросила Валя.
– Наши летают. С учебными целями.
– Но ты поднялся, оделся.
– Надо все же посмотреть – в чем дело.
– Ты не выйдешь на улицу, Богдан, – попросила Валя и, подойдя к нему, прильнула к его плечу.
Богдан погладил ее волосы.
– Вот по этому самому солдаты без жен на войну ходят. Алеша, со мной!
На улице с противогазами стояли дворники и дежурные пожарного звена. Присмотревшись и узнав Дубенко, поздоровались с ним. Зенитки открыли очередной огненный шквал. Трассирующие пули прочертили красными и зелеными пунктирами чернильную темь. Они привели в восторг Алешу. Он показывал пальцами, кричал, хватая отца: «Пана, папа, папочка, смотри, смотри!».
– Теперь надо под крышу, – сказал дворник, и все сгрудились у крыльца.
По асфальту и крыше защелкало. Падали осколки снарядов. К различным учениям по противовоздушной обороне жители привыкли еще в мирное время. Правда, тогда не стреляли, как Алеша говорил, «по-настоящему». Постояв еще немного на улице, Богдан поднялся наверх. Валя лежала одетая на кровати, возле нее сидела мать и на коврике у окна Клава.
– Учебная? – спросила Валя.
– Слово предоставляется Алеше, – Богдан снял плащ и кепку.
– Мама, бабуся, какие пули... Папа, пап, как они называются?
– Трассирующие, Алешенька.
– Трассирующие... Огоньками, один за одним в небо... Красиво...
– Как там Танюша, – сказала Анна Андреевна, задерживаясь у дверей. – Успеет приехать из Киева?
В голосе ее – материнская скорбная тревога. Богдан поцеловал сухую, морщинистую щеку матери и проводил до ее комнаты.
– Спите, мамочка, все будет хорошо.
– Я думаю тоже так, сынок...
Она, пользуясь тем, что никого не было, обняла сына и, неловко его поцеловав, быстро ушла к себе...
Оперативную сводку только в первый день передало Главное Командование Красной Армии. Потом было создано Информационное бюро. Богдан с волнением развернул газету.
Советское Информбюро сообщало об оставлении нашими войсками Бреста, Ломжи и Ковно и об уничтожении трехсот германских танков и пятидесяти шести самолетов. Германское командование ринулось на Советский Союз соответственно своей излюбленной стратегии – молниеносного удара. Немцы не считались с потерями для достижения стратегических успехов. Пока им многое удавалось.
Проходил призыв. По улицам, с котомками за плечами, в ногу шагали мобилизованные. У высокого нового забора призывного пункта пригородного военного комиссариата сидели, стояли и заглядывали через забор тысячи женщин. Многие были с детьми. За забором выстраивали и рассчитывали «по порядку номеров» их мужей, братьев и отцов.
У ворот часовые в гражданском платье, из мобилизованных. Винтовки, только сегодня выданные им, как-то не соответствовали их мирной одежде – сереньким пиджачкам и штанам навыпуск. Кожаные пояса с подсумками были поверх пиджаков.
На вокзале прошел стрелковый полк. Дубенко узнал командира полка, идущего впереди с каким-то торжественным выражением на лице и гордо поднятой головой. Полк состоял в гарнизоне и был на хорошем счету. Твердо печатая шаг новыми, только что выданными сапогами, с песнями проходили роты. Молодые здоровые лица. Прекрасное вооружение, ранцы, свернутые подковами шинели, равномерное покачивание оружия, спин и шанцевого инструмента. Богдан вышел из автомобиля и, пропуская развернутое полковое знамя, приложил руку к козырьку. Чувство глубокой признательности к этим парням, загоревшим в лагерях до цвета бронзы, охватило его. Многие из них, может быть, последний раз идут по этой земле. Начнется страда войны, обмундирование выгорит на солнце, потемнеет от пота, выпачкается. Посуровеет взгляд, и твердые складки лягут возле белозубых ртов.
В три ряда поползли танки. У откинутых бронелюков стояли такие же веселые ребята в черных шлемах. Танкисты были преисполнены собственного достоинства, и когда группа девушек забросала один из танков цветами, танкист улыбнулся, что-то сказал своему товарищу и тот молодцевато расправил плечи и даже сдвинул шлем немного набок.
– Лихачи, – сказал кто-то рядом, – броневая кавалерия.
Богдан обернулся. Рядом с ним стоял Рамодан, парторг ЦК ВКП(б) на их заводе.
– Здравствуй, Рамодан, – приветливо сказал Дубенко.
Рамодан улыбнулся, пожал руку, продолжая смотреть на танковую колонну. Он кого-то искал глазами и вот увидел и, крепко сжав Богдана за локоть, чтоб обратить его внимание, крикнул:
– До свиданья, Петька!
Рамодан сдернул кепку с головы, протолкался через толпу, увлекая за собой Дубенко, и снова прокричал:
– Петька! Давай, давай...
Молодой, худощавый паренек, стоявший на башне танка, сделал слабый приветственный жест и покраснел.
– Сынишка мой, Петька, – сказал Рамодан, надевая кепку,– робеет командира. Видел, даже ничего не сказал. Застенчивый паренек... Так домой и не сумел забежать... читал сегодня: триста танков у Гитлера долой. А кто бьет? – Вот такие Петьки. На завод?
– Да.
– Подвезешь. Я своего шофера отпустил попрощаться с семьей. Тоже забирают. Придется следовать твоему примеру – самому садиться за баранку.
Они ехали к заводу по хорошему шоссе, помеченному указателями и обставленному «грибами» для отдыха пешеходов. Обгоняли синие автобусы, подвозившие к заводу рабочих. Чаще попадались милиционеры, – пешие и на мотоциклах. Милиционеры были вооружены винтовками и пристально присматривались к людям и номерам машин.
Рамодан сидел рядом с Богданом. Он глубоко опустился в сиденье и прикрыл глаза. Дубенко наблюдал его как-то сразу постаревшее лицо, и ему бесконечно жалко стало этого человека, которого обычно он привык видеть только как парторга. Как-то не приходилось раньше видеть его вне работы, а тем более в роли отца.
– Ничего, Рамодан... все обойдется с сыном.
Рамодан встрепенулся, быстрыми движениями ладоней потер щеки.
– Конечно, ничего. А ты думаешь, я что? Сегодня-то как постреляли. Отвыкли мы от таких концертов... Петя мой... – Рамодан осекся, отвернулся, вынул платок, – ну и гонишь, Дубенко. Когда-нибудь голову свернешь... Глаза захлестнуло...
ГЛАВА V
На завод прилетел из Москвы известный конструктор, который два дня занимался с Тургаевым и Дубенко. Надо было изменить несколько конструкций основного типа самолета. Конструктор был очень занят, мозг его, перегруженный новыми соображениями по модернизации своих машин в связи с потребностями фронта, не выносил возражений. Дубенко приходилось, скрепя сердце, соглашаться на изменение машины, находящейся уже в воинской серии. Надо бронировать «пузо», но тогда утяжелялась конструкция, для облегчения необходимо снимать часть вооружения. Но конструктор усилил вооружение, и по его расчетам машина не утрачивала основные тактические качества, исключая небольшую потерю в скоростях. Насыщение немецких танковых частей прорыва зенитными средствами и автоматическим оружием предъявляло новое требование – создать мощный в огневом оснащении штурмовик. Сроки сократились. То, что в мирное время размазали бы, пожалуй, на месяц, теперь нужно было сделать буквально в несколько дней. Конструктор, прежде довольно медлительный человек, вдруг сделался удивительно подвижным и требовательным. Все изменения технологического процесса в связи с конструктивными изменениями были проработаны за одну ночь бригадой инженеров-технологов во главе с Дубенко. Утром Богдан вызвал начальников цехов. Они взяли синьки, просмотрели их и без всяких возражений понесли в цеха. Все понимали – надо работать, как на фронте.
– Я улетаю дальше, – сказал на прощанье конструктор, – надеюсь на вас, Богдан Петрович.
– Меня уговаривать не нужно. Меня несколько смущает быстрое продвижение немцев. Кривой Рог – наш поставщик специальных сталей, Днепропетровск – цельнотянутых труб, и вообще на линии Днепра наш дюраль, приборы, моторы. Если они так будут переть...
– Не будем терять надежды, Богдан Петрович, – сказал конструктор и поспешил на аэродром. Его ждали другие заводы.
Вечером Дубенко впервые поехал в поликлинику. Боли не прекращались, и он боялся, что в такое время он выбудет из строя из-за какой-то глупой болезни.
Немолодой профессор допил стакан чая с лимоном, молча выслушал пациента, постучал молоточком по ноге, уколол в нескольких местах чем-то острым. Потом поставил коленями на стул, так что Богдан видел только голубую стену, постучал молоточком в области ахиллового сочленения.
– М-мда, – промычал профессор и, поморщившись, съел лимон с коркой, – что же вы, молодой человек, врачей не признаете?
– Почему не признаю? – ответил Богдан, испытывая давнее чувство ученической робости. – Люблю врачей.
– Запустили, товарищ Дубенко.
– Недавно началось, – пробовал оправдаться Богдан.
– Э, батенька мой, в ваших аэропланах я, конечно, не разбираюсь, но здесь... Придется лечь в больницу.
– Что вы! – воскликнул Богдан.
– Некогда, вероятно? – профессор поднял очки на лоб. – Нет времени? А если вы ноги лишитесь, кому будет взбучка? Вам? Нисколько. Мне...
– Не могу, не могу. Мне нужно работать... фронт идет...
– Лечиться будете? – строго спросил профессор.
– Буду.
– С завтрашнего дня – регулярно. Светолечение и массаж. Попробуем. Меньше нервничайте, больше находитесь в спокойном состоянии, – он подал руку, – вот так...
– Спасибо.
– Э, батенька, благодарить не за что. Будете мотаться, болтаться, все одно не вылечу... – помолчал, пристально посмотрел на Богдана, на грудь, украшенную орденами, спросил: – Почему же это отступаем, молодой человек, а?
– Немцы. Сила...
– А раньше этого не знали? – он постучал пальцами по орденам Богдана.
– Знали. Но когда внезапно навалится такая сила...
– Все из газет знаю, – перебил он сварливо. – По-моему, если просто, по-русски сказать, – прозевали, товарищи. Не так ли?
Подождал немного и спросил:
– Ваше имя, отчество?
– Богдан Петрович.
– Богдан Петрович... да... Мы хотя люди не военные, а по-своему разбираемся. – Он прошелся по кабинету, помолчал и опять заговорил сварливо:
– Наполеон тоже перешел границу в воскресенье, ровно в этот день, что и немцы, но тогда было двадцать четвертое. Неужели этого не могли предвидеть?
– Случайность, товарищ профессор, – улыбнулся Дубенко.
– Как случайность?.. Случайность. Нет случайности...
Но смутился. Опустился на стул, потом снова встал, близко подошел к Дубенко. – А теряться нечего, Богдан Петрович. Упустили – ладно. Но теперь остановить надо немцев, остановить. Пошел по Наполеону, сделать то же, что с Наполеоном... Вытурить, вытурить из России... Русский я человек... – профессор пожал руку Дубенко и подтолкнул его к двери, – завтра аккуратно на процедуру, Богдан Петрович. Без ноги можете остаться...
Дубенко заметил увлажненные ресницы профессора и ответно дружески пожал ему руку.
Выходя из поликлиники, Дубенко столкнулся с Беланом, членом парткома, работавшим начальником транспортного отдела завода. Белан подъехал к поликлинике на бежевом «Шевроле» и был в своем обычном веселом расположении духа. Бывший шофер-таксомоторщик, он продвинулся на заводе благодаря своей неутомимой работоспособности и предприимчивости. Белан находился на хорошем счету у Шевкопляса, но Дубенко не нравился. Слишком много было в нем выпирающей изо всех «пор и нор» активности, крикливости и одновременно угодничества перед начальством. Правда, угодничество обставлялось широким жестом рубахи-парня, но это было противно. И сейчас, несмотря на то, что Белан равнодушно потряс его руку и с приветливой улыбкой осведомился о состоянии здоровья «нашего любимого Богдана Петровича», Дубенко сухо улыбнулся и попытался пройти дальше.
Белан взял его под локоть и пошел рядом, стараясь поддержать. Дубенко отстранился.
– Не думайте, что я настолько беспомощен, товарищ Белан.
– Ах, оставьте. Здоровье – это все, Богдан Петрович. Потеряете здоровье, никто спасибо не скажет. Клянусь жизнью!
Он стоял перед ним черный, как жук, с блестящими карими глазами и курчавыми волосами, выбивающимися из-под отличного английского кепи. Улыбался, обнажая хорошие белые и ровные зубы. Летние ботинки, привезенные из Риги, белые с желтой отделкой, отлично сшитый, тоже оттуда костюм, шелковая сорочка без галстука с расстегнутым воротом. Много мускульной силы, животной энергии, вытекающей, очевидно (как зло подумал Богдан), от полнейшего бездумья, так и перло из этого человека. «Неужели я завидую его здоровью, его беззаботности, – подумал Богдан. – Как это глупо».
Дубенко решил не обижать этого человека и более приветливо попрощался с ним. Обрадованный Белан отворил дверцу автомобиля и подсадил Дубенко.
– Счастливый путь, Богдан Петрович. Кланяйтесь вашей милой Валентине Сергеевне, Алешу целуйте, маму...
– Спасибо. Передайте привет вашей супруге...
– Ксении Романовне?
– Ксении Романовне.
– Бедняжка беспокоится, Богдан Петрович, – сказал он, наполовину влезая в машину Дубенко. – Ведь мой возраст-то призывной. Правда, я на спецучете, оборонное предприятие, но этот твердокаменный Рамодан может сунуть меня на фронт в порядке партийной мобилизации. – Белан моментально сбросил с себя ухарскую фатоватость и, заискивающе задерживая руку Богдана в своей широкой руке, продолжал говорить, смотря в упор своими нагловатыми красивыми глазами. – Я могу итти на фронт, но чем я меньше принесу пользы здесь? Оборонное предприятие. Почти весь транспорт наш мобилизнули. Будьте уверены. Все налажу. Даю слово!
– Разве уже Рамодан говорил вам о мобилизации?
– Нет... Нет... Но он может.
– Рамодан замечательный человек и коммунист.
– Я не хочу обижать Рамодана. Простите... Только, прошу вас, не говорите ему ничего. Вы слышали новость? Из надежных источников: наши взяли Варшаву, Кенигсберг и Бухарест. Восточная Пруссия горит, как солома. Я был перед войной на границе. Там такие мальчики сидели в самолетах, умереть можно.
– Кто вам рассказал эти... новости?
– Надежные источники. Информбюро не сообщает. Политика! Нельзя раскрывать тайну наших стратегических ударов, – с особым удовольствием повторив последнюю, очевидно, подцепленную им где-то фразу, Белан подморгнул, приложил руку к козырьку и, когда «ЗИС» рванулся вперед, помахал кепи.
Город был полон слухов. Что сообщил Белан, было пустяки. Но как велико желание услышать хорошую весть! А в самом деле – почему бы не взять Варшаву и Кенигсберг? Почему бы нашей южной армии не ворваться в Бухарест? На юге теперь, очевидно, сражается его друг детства и сподвижник по «шалостям гражданской войны» Николай Трунов. Неужели отходят блестящие дивизии, которые с такой гордостью показывал ему Николай? Неужели падают разорванные бомбами германских «юнкерсов» кавалеристы его дивизий и выхоленные строевые кони? Как справился Николай с огромной ответственностью – водить в бой несколько тысяч людей, доверенных его воле?
Плотники обшивали досками зеркальные стекла магазинов, окна парикмахерских, ресторанов обкладывались мешочками с песком. Город, за которым с любовью ухаживали все, следили за цветом стен, гармоничностью реклам и вывесок, постепенно слеп. Саперы опрыскивали из краскоопылителей изящное здание штаба округа. На город опускалась война. Начинались ее будни.
Сбросив в прихожей пальто и шляпу, Богдан прошел в столовую. Сестра уже приехала и сидела к нему спиной.
– Танюша!
Сестра бросилась ему на шею и зарыдала. Девочка, которую держала на руках Валя, увидев плачущую мать, приготовилась зареветь.
– Танюша, что с тобой?
– Тима... Уже на фронте...
Богдан ощутил на своих руках слезы сестры, не так давно веселой и жизнерадостной девушки, заметил, что она была одета в черное платьице, помятое в дороге и запыленное, волосы давно не чесаны, ленточка, стягивающая пучок, – загрязнилась. Таня похудела, лицо вытянулось, веки покраснели, на шее появились морщинки. Пытаясь улыбнуться и застенчиво прикрывшись пеленкой, она начала кормить грудью ребенка. Анна Андреевна поглаживала ее плечо.
Сестра только что приехала с вокзала. Так как поезда ходили не по расписанию, ее никто не мог встретить. Она кое-как втиснулась в автобус, и на остановке ее случайно увидела Валя и донесла чемодан до квартиры.
– Только-только ввалились, – сказала мать. – Еще умыться не успела.
– Не смотри на меня, Даня, – сказала Танюша, – я грязная, нечесаная. Четверо суток ехали из Киева. Замучилась... Тиму призвали в первый день и тотчас отправили эшелоном. Сказали – на Перемышль или Львов. Там сейчас бои...
– Вот хорошо, – сказал Алеша, – дядя Тима повоюет.
Танюша прикусила губу.
– Счастье небольшое, Алешенька, – Танюша горько улыбалась, – в самое пекло.
Нелегко пришлось сестре. Только что начали устраивать свою жизнь, и вот... Гитлер. Его зловещая тень поплыла над страной.
Таня рассказывала.
В Киев уже везли раненых. Их бомбили по дороге. Бомбили почти все эшелоны, идущие к фронту, в том числе и поезда с мобилизованными, которые следовали в Западную Украину. Беженцы приграничных областей переполнили Киев. Город разгружается. Хорошо помогают школьники. Танюша вспомнила их трогательную заботу с глубоким чувством признательности. Несколько школьников, в возрасте от тринадцати до пятнадцати лет, подошли к ней на вокзале, вынесли вещи, вывели ее на перрон и усадили в вагон. Все женщины с детьми усаживаются при помощи этих маленьких патриотов. И в это время воют сигналы воздушной тревоги. Девушки идут на фронт. Она тоже пошла бы на фронт, если бы не Ларочка. Сестра говорила, но теперь уже с сухими глазами, что нужно всем итти на фронт, что если все мужчины и женщины возьмутся за оборону, враг будет остановлен и разбит. Она боялась одного – не все понимают надвинувшуюся на нас опасность.
Богдан понял: на сестру, двадцатилетнюю женщину, упал первый пепел войны. Для нее уже начались страдания, которые будут возрастать. Для нее теперь все надежды сконцентрировались в одном, только в одном: нужно победить. Тогда она вернется в свой тихий Кияновский переулок, что невдалеке от Сенного базара, она вернется в Киев, который уже полюбила, тогда вернется ее ненаглядный Тимиш и запоет своим чистым голосом те песни, которыми он заворожил ее сердце. Милая, дорогая Танюша! Хотелось долго держать ее в своих объятиях, приголубить ее и утешить. Все будет так, как она желает. Богдан мог сделать одно: подойти к ней и сказать довольно неуверенно: «Все будет хорошо».
