Текст книги "Испытание"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА XXIX
– Валюшка! Почему при каждой тряске нашего быта выплывают одни и те же аксессуары: печка-буржуйка, трут и огниво, гороховый суп, консервная банка вместо чашки, коптилка вместо керосиновой лампы? – Дубенко подбросил совок угля в печку, в комнате распространился характерный запах коксующего угля.
– Ты забыл упомянуть стеганые ватники, Богдан, – смеясь, сказала Валя, – помоги мне отодрать эту спецовку.
Она поерзала плечами, освобождаясь от куртки, потом протянула ноги, и Богдан снял с нее юхтовые сапоги. Валя стояла посредине комнаты с распущенными волосами, с обожженными морозом щеками, в ватных брюках.
– Какая ты неуклюжая девочка, – засмеялся Богдан.
– Чур не смеяться, – погрозила пальцем Валя.
И вот они сидят за дощатым столом, накрытым беленькой скатеркой с вышитыми петухами, и пьют чай из закопченного чайника. Сахар – в прикуску. На заводе имеется запас сахара, еще привезенного с Украины, но решено пить чай в прикуску. Вчера Кунгурцев привез пряников местного производства. Пряники твердые, как камень, а от мяты холодно во рту. Валя опускает пряник в стакан, размахивает и затем кусает, сморщившись от усилия.
– А все же ты со мной, – болтает Валя, – со мной. Когда мы были на Украине, ты был дальше от меня. Я тебя никогда не видела дома, а теперь я тебя вижу каждый день и даже могу наблюдать за работой. А то я никогда не видела, как ты работаешь. Да... Богдан... Я однажды услышала... ты ругаешься... Я никогда не думала, что ты можешь так...
– Да, это было, – смущенно говорит Богдан, – потом я стал сдерживаться. Но как ты могла слышать? Это со мной случается, когда поблизости не бывает женщин... Хотя, кто вас теперь отличит. Помню, я долго разбирался, увидев Викторию, парень или девушка. Вот только по волосам да по берету.
– Виктория очаровательная, – сказала Валя, – я работаю с ней рядом. Мы смолили столбы для сборочного, а потом дробили камень. Она такая нежная на вид, но сильная. Ведь она электромонтер, но почему-то работает на черной, на нашей работе.
– Ах ты, моя чернорабочая девочка!
– А меня любят рабочие, – сказала Валя, – я им пришлась по душе. Знаешь, как они меня называют? Валя Дубок. А вот Виктория, она однажды мне интересную вещь сказала...
– Виктория сказала тебе? – Дубенко несколько смутился, но Валя не обратила на это внимания.
– Она спросила меня: что я делаю, чтобы нравиться тебе. Видишь, она меня считает не такой уж красивой для тебя и, вероятно, не такой уж умной...
– Что ты ей ответила?
– Ничего. А что я могу ответить? Я сама не знаю... Я сама не знаю, за что ты меня любишь, Богдан.
– Просто по какому-то недоразумению, Валюшка.
– Вероятно. Так ты говоришь, встретил свою знакомую с зеленым глазами и покатыми плечами?
– Она работает здесь в театре.
– Я тогда не спросила тебя, каким образом ты вдруг очутился в театре. Самое главное – без меня.
– Ну, театр сейчас не театр, Валюшка, – оправдывающимся голосом сказал Богдан, – там мы поместили детей. Нужно было посмотреть, что и как. Как устроились, и вот я наткнулся на нее. Она похудела, конечно...
– Но попрежнему интересная?
– Ну, как сказать... ничего.
– Ты меня познакомишь с ней, и тогда я определю сама, опасная она для меня или нет. Чего доброго, ты меня и разлюбишь. Она, наверное, не такая замарашка, как твоя жена. Ну, что за женщина в ватной стеганке, в валенках. Одно недоразумение, конечно.
– Я тебя такой люблю, Валюшка.
Она быстро поцеловала его в щеку.
– Ой, какой колючий. Бриться, бриться. Я сейчас приготовлю воды, кисть. Как жаль, ты бросил свой нессесер, там были хорошие пилочки для ногтей. А то и мне приходится ходить с таким маникюром, – она растопырила пальцы, покачала головой, – директорша называется!
Они жили при заводе, в доме для инженерно-технического персонала. Конечно, это мало походило на дом с таким назначением, привычно представляемым, как прекрасное многоэтажное здание с хорошими квартирами и всеми удобствами.
Недостроенный гараж, на пятьдесят автомашин, был приспособлен под жилье командиров-монтажников. Сделали полы, окна, двери, крышу, нагородили клетушек, поставили чугунные печки, гнутые трубы вывели в окна. Приземистое здание, сильно занесенное снегом, было похоже на таракана, перевернувшегося на спину... Это общежитие так и называли «таракан».
Работали уже неделю после отъезда Угрюмова. Рамодан любил вспоминать митинг, собранный ими на заводе. Когда ушли шахтеры и жители города, помогавшие им, когда последние черные спины потерялись в куреве снежной пыли, на сверлильный станок поднялся Дубенко и сказал:
– Прибыли на место. Нам помогли люди города, но у них своя работа. Мы должны теперь все делать своими руками... Мы все теперь строители. Немцы ведут наступление, фронту очень тяжело, мы должны помочь фронту. Государственный Комитет Обороны дал срок – месяц на восстановление завода. Мы должны выдержать этот срок, какого бы напряжения это ни стоило. Все мобилизованы на восстановление завода, и каждый отлынивающий – дезертир и предатель!
Митинг продолжался всего десять минут. Все поняли директора и приступили к работе. Восемь тысяч четыреста человек надели грубые рукавицы, взяли в руки кайлы, топоры, пилы, молотки, дрели...
Развернутый фронт работ! Этого-то и добивался Дубенко. Когда схватывался фундамент очередного станка, к нему подходил рабочий и станок начинал вертеться. Рабочий выходил из списков монтажной группы и должен был давать продукцию. Месяц – короткий срок. Нельзя было мешкать со сборкой самолетов, поэтому нужно было создавать заделы. Уральские заводы начали подвозить металл, полуфабрикаты. Чувствовалась заботливая рука Угрюмова. Он ежедневно по телефону требовал рапорта о состоянии работ, но и сам работал, давал советы, помогал.
С гор слетали обжигающие ветры, бешено крутился снег, ветер срывал людей с крыш огромных и неуклюжих корпусов. Стране нужны были самолеты, и все было брошено на это. Стране нужны были танки – и на одном из уральских крупнейших вагоностроительных заводов ставилось нужное оборудование. На Урал пришли сотни заводов. Взрывались скалы, валился лес. Люди спали в палатках и выдолбленных в мерзлой земле ямах. Урал расцвел огнями бесчисленных костров. Задымленные и черные люди клали фундаменты и стены, натягивали бревенчатые крыши, подводили ток, и крутились, крутились станки. В сказочно-короткие сроки вырастали новые заводы. Невероятное напряжение выдерживал народ. Беззаветно храбро, с редчайшей благородной самоотверженностью трудилась гвардия тыла!
...Огромные бункерные ковши задерживали монтаж. Бункера решили взорвать. Подрывники – многие из них работали на взрыве своего завода – заложили заряды тротила.
– Готово, – доложил Трофименко, зачистив контакты.
Из корпуса вывели людей. Дубенко снял шапку, потер сразу же схваченные морозом руки.
– Дело знакомое, – сказал Рамодан.
– Знакомое.
Люди ожидали во дворе, приготовив тачки, лопаты, кайлы.
Дубенко соединил контакты. Здание содрогнулось от взрыва. Бетонная пыль и мелкие камни летели вверх.
– Надо было бы постепенно, очередями, – сказал кто-то рядом, – как бы здание не разломали...
Бункера рухнули вниз. Гора камня и скрюченной арматуры лежала на земле. Дубенко поднялся на эту гору, осмотрелся. Над ним где-то вверху проходили густые облака. Высокие стены, рухнувшая сердцевина здания и облачный купол – как купол огромного храма.
– Удачно, – сказал он Рамодану, – по правде сказать, я боялся. А теперь вот выпустим здесь портальные краны, крышу поставим. Здесь будут цехи крыльев, фюзеляжей, капотов и оперения. Товарищ Тургаев, начинайте выброску мусора.
– Срок? – спросил Тургаев.
– Одни сутки.
– Хорошо.
Тургаев уже научился произносить слово «хорошо» по-уральски, с характерным округлением каждого «о».
ГЛАВА XXX
Восьмой день огромного напряжения, – записал Дубенко в своей тетрадке проверки заданий. – Но нужно работать и работать. Я замечаю степень напряжения по своей Вале. Она приходит с работы все утомленней и утомленней. Она сваливается на кровать и иногда засыпает одетой. Приходятся раздевать ее. Я прошу ее отдохнуть, переждать день, другой, но она говорит: «Я буду тосковать без дела. А потом, если я буду работать, я помогу скорее всем окончить войну. Тогда мы соединимся с нашими».
Последнее время наши все больше и больше волнуют меня. Ничего не слышно. Никакие телеграммы не помогают. Долетают слухи, что немцы у Ростова. А Ростов – ворота Кубани. Отметаю дурные мысли... Работа! Кунгурцев помог с узкоколейкой. Белан развернулся во-всю, я начинаю уважать этого энергичного человека, однако я ему отпустил слишком мало людей. Но кто-то надоумил Кунгурцева и он прислал на стройку узкоколейки триста человек – парнишек и молоденьких девушек, они работают старательно, горячо. Я проехал сегодня к ним в тайгу и обещал поставить их к станкам после пуска завода. Пока мы тащим лес по рокадной дороге. Строительство цеха окончательной сборки идет, но плохо. Леса нужно огромное количество. Сейчас рубят ель, березу и кедрач, разделывают, подвозят к трассе по ледяным дорогам. Снег все глубже и глубже. Уже по пояс. Какие здесь снега! Карьеры камня под боком, мы берем его с каменного петушка над берегом речки. Туда уже протянуто два километра дороги, и мы, не дожидаясь окончания работы, пустили участок. Спешим! Спешим! Я боюсь одного, чтобы наши усилия не отстали от фронта. Кажется, из тетради проверки заданий получился дневник. Недаром кто-то сказал, что во времена общественных и семейных трагедий люди обращаются к бумаге...
Сегодня в нам в «хижину» ввалился Романченок. Он принес двух глухарей и маленькую белочку. Белку ободрал отец, он хочет сделать из ее меха варежки Вале, а глухарей мы зажарим на вертеле.
Романченок, которого местные жители почему-то путают с Рамоданом, вероятно из-за сходства фамилий, организует расчистку поля под аэродром. Он своевременно вспомнил об этом. Здесь всюду горы, холмы. Негде посадить машины, негде испытывать. Мы поездили с Романченком на санях, выбрали место рядом с заводом. Нужно выкорчевать и вывезти гектаров двадцать леса. Новая забота. Как корчевать? Посоветовался с местными людьми. Покачали головами и сказали: «Нужно ждать весны». Поехал на шахту, побеседовал. Предложили лес рубить и потом взрывать коряги динамитом. Обещали помочь. Они должны помочь. Аэродром нужен и городу. Ведь здесь не садился еще ни один самолет.
«Десятый день!»
Сегодня люди получили только по тарелке супа и каши. Продовольствие у нас имеется. Почему-то не сумели приготовить. Сильно повздорил с Крушинским. На него возложена работа по обеспечению питанием. В городе срочно кончают макаронную фабрику, пустили мельницу и наладили крупорушку. Все из эвакуированного оборудования. Строим вторую кухню, лудим котлы. Рамодан нашел в городе десять женщин-домохозяек, изъявивших желание готовить пищу. Колхозники привезли мясо. Мерзлые туши коров и овец сложили под навесом и накрыли брезентом. Часовой уверял, что ночью подходили волки. Вероятно, это выла метель.
Отец устанавливает пресса. Он сумел не только вывезти, но и сохранить в пути все прессовое хозяйство завода. Мы здесь продолжим нашу работу по упрощению технологического процесса. Штамповка и штамповка! Получение штамповок даже больших габаритов, с плоскостными участками и с поверхностями двойной и сложной кривизны. Я не могу помириться с тысячами деталей, необходимых для машины. Надо их сокращать. Вообще приходится бороться за поточно-конвейерную сборку агрегатов и машин, чтобы и сейчас, в условиях труднейших, соблюдать «геометрию»: изделия в процессе производства должны двигаться по прямым, не совершая возвратных движений.
Площади ущемлены настолько, что всякая неразбериха в потоке может создать такие «водовороты» и «омуты», что закрутит и затянет на дно все слова о темпах, жертвах, о трудовом фронте. Нужно видеть все вперед – с учетом настоящей безостановочной работы.
Кое-кто не верит в возможности здесь культурного производства и пытается навсегда закрепить этот первоначальный хаос «мироздания». Но задача, поставленная нам – серийный, увеличивающийся в количествах выпуск машин – невыполнима кустарными способами. Культура должна быть и здесь, хотя кругом воют ветры, шумит тайга.
В моем кабинете стоит наш «Червоный прапор» – переходящее красное знамя, заработанное нашим заводом на Украине. Вчера пришли горняки, они работают в шахтах, эвакуированы из Донбасса. Все они прошли возле знамени, трогали его руками, читали дорогие слова. Она захватали края своими «угольными» руками. Пусть! Это следы благородных рук великой гвардии тыла. Знамя вернется на Украину. Мы с Урала будем бить по фашизму и победим. Но, чорт возьми! Как дорога мне Украина, каким сладким сном кажется то прошлое. Как я вдвойне понимаю теперь Тимиша, он раньше меня узнал горечь потери и расставания. Я пишу ему ежедневно, но от него не получаю писем.
Угрюмов позвонил и требует не прибедняться, а сделать завод, как завод. Завтра приходят котлы, недостающие нам калориферы, оборудование компрессорной и вооружение для самолетов.
Угрюмов широко развернул производство дельта-древесины. Сегодня звонили из наркомата и предложили работать над новой конструкцией самолета. «Деревянный алюминий» даст все тот же щедрый Урал. Угрюмов будет доволен. Тургаев возглавил конструкторское бюро, и я освобождаю его от стройки. Завертелось еще одно колесо. Завод начинает крутиться как следует. Попрежнему холодно, но скоро, скоро пустим теплую воду, задымит наша котельная, загудят компрессоры. Уже стеклим окна, меньше стало ветра в цехах. Люди иногда поднимают уши шапок...
Валя чувствует себя все хуже. Пришла Виктория и сделала мне выговор, что я не обращаю внимания на свою жену. Она сказала мне, что нужно запретить Вале работать на непосильной работе. Надо ее жалеть. Виктория совершенная противоположность Лизе – женщине с зелеными глазами. Несмотря на расстояние, довольно не маленькое, Лиза находит время видеть меня, хотя бы мельком. Ей наплевать на Валю, которая что-то подозревает. Напрасно. Единственное, в чем можно признаться – Лиза привлекает, к ней тянешься, как к ядовитому, красивому цветку.
Мы все грязны, заняты только работой, грубы. Даже жены инженеров-техников. Все одеты в ватные спецовки, валенки и пимы из шкур телят и собак.
ГЛАВА XXXI
– Богдан, она опять приходила сюда, – сказала Валя, страдальчески искривив губы, – как-то стыдно, Богдан, смотреть на нее, в манто, в невозможной шляпке, которую сносит ветер. Наступит время, и мы оденемся, но сейчас я не могу помириться...
Валя присела на табурет и лениво стащила с себя куртку. Куртка упала на пол. Валя развязала тесемку и волосы ее упали на плечи. Она тряхнула головой, прикусила губу и долго смотрела на глазок печки. Там играло белое пламя. Щеки Вали, побледневшие вначале, покраснели.
Богдан прикоснулся к ним губами, ощутил нежный пушок и хорошую кожу. Валя не шелохнулась. Когда же он попытался поцеловать ее губы, она отвернулась и покачала головой.
– Не надо. Я сейчас поем супу и, если ты разрешишь мне, я лягу. Хорошо?
– Валюшка, я сейчас приготовлю тебе постель, – сказал Богдан.
– Я скажу спасибо тебе, – Валя чуть-чуть улыбнулась.
Дубенко откинул одеяло, взбил кулаками подушки, предварительно сдунув с наволочек крупинки гари, поправил матрац. Ему хотелось угодить жене, сделать ей лучше, помочь. Но одновременно он чувствовал, что она в чем-то подозревает его.
– Неужели ты ревнуешь меня? – спросил Богдан.
– Нет.
– Но почему ты тогда говоришь о ней?
– Может быть, мера предосторожности. Может быть, какое-то подсознательное чувство. Я даже не могу тебе объяснить... Прости меня, Богдан, я не должна была тебе говорить этого, все глупо, беспочвенно и, вероятно, очень наивно, но я говорю...
Она вяло ела суп. Не докончив тарелки, отодвинула, намазала маслом хлеб, откусила кусочек, отложила и сказала:
– Ты разрешишь мне лечь?
– Ну, конечно, Валюша.
В кровати она лежала, смотря перед собой, но, поймав взгляд мужа, позвала его, посадила рядом, погладила его шершавую руку.
– Ты еще пойдешь туда?
– Пойду. Какие-то неполадки в монтаже арматуры термических печей.
– Мне иногда хотелось бы называться не Валентиной, а... Арматурой. – Она улыбалась, пожала его руку... – Какая счастливая арматура, ей только бы и быть женщиной. Ну, иди, родной. Поцелуй меня на прощанье. Я засну, и завтра точно в срок буду на ногах. Я уж второй день режу стекло алмазом. Ни одного не испортила. Таким образом, я приобрела еще одну профессию – стекольщика. Сейчас я мучила тебя какими-то пустяками. Имя моей соперницы – Арматура. А что, ведь и в самом деле – новое женское имя!... Я засыпаю... Поцелуй меня...
Богдан вышел из «таракана», и мороз сразу охватил его. Он запахнулся, отстегнул пояс и подпоясался поверх куртки.
Снег скрипел под ногами. Мороз усиливался. Моментально намерзли ресницы, брови. Он пробовал моргнуть, ресницы склеивались. Он потер их пальцами. Но рука, вынутая из рукавицы, тоже замерзла. Вот поэтому так много костров. И огонь белый, и дым столбом, и искры гаснут на небольшой высоте. – Прихватывает, Богдан Петрович, – сказал какой-то человек, проходя мимо него. Богдан не узнал этого человека, мороз изменил голос, говорить было трудно.
Возле стройки сборочного цеха лязгали тягачи гусеницами и постреливали глушители. Бело-голубым холодным пламенем заиграла сварка. Виднелись электросварщики – черные контуры фигур со щитками в руках. Дубенко подошел к корпусам. Они равномерно гудели. Дубенко приостановился и вслушался в этот ритмичный гул станков. Какая другая музыка могла так полонить его сердце? Ожили мертвые корпуса обогатительной фабрики, брошенной на загривке могучей тайги. Светились окна, везде вставлены стекла, накрыты крыши. Кровли сделаны из дерева. Белые снежные шапки на темных стенах.
Двери похожи на зашилеванные крестьянские ворота с сизыми петлями, откованными деревенскими кузнецами. Двери уже захватаны пальцами. В техническом отделе работали – на столах, на фанерных листах и просто держа чертежи на коленях. Электрические лампы висели на временной проводке. Пол из некрашенных досок еще разговаривал под ногами. К Дубенко подошел начальник технического отдела инженер Лавров и попросил закурить, хотя и знал, что директор не курит.
– Плохо с табачком? – спросил Дубенко.
– Плоховато, Богдан Петрович. Свой, что из дому привезли, уже кончили, а здесь одни еловые шишки.
– Вот так меня примерно встретил Трофименко, монтер, в первый день приезда. В земле много, а сверху одна еловая шишка. Ничего не родит, кавунов не знают...
– Против фактов не попрешь, – сказал Лавров, несколько смущенный замечанием директора, – но без курева совершенно падает работоспособность. Причем, когда на физической находились, ничего, как перешли на умственную, голова стала тугая.
– Табачку привезем, – пообещал Дубенко, – нельзя инженерам носить тугую голову на плечах. Придется опять Угрюмова просить насчет табаку...
В складе листового и пруткового материала и труб порядок. Вывезенные с Украины материалы снова легли в стеллажи. В главном пролете, утрамбованном щебенкой, проложены рельсы для передвижки вручную тележек с материалом. Здесь было холодно и чем-то напоминало шахту.
Отсюда можно было попасть в заготовительно-прессовый цех, к отцу. Работали гидропресса по штамповке деталей больших габаритов. Штамп, длиной около четырех метров, изготовленный из суламина, получил одобрение отца.
– Ну как, отец, выпустим в срок птичек? – спросил Богдан.
– За нами дело не станет, – ответил старик, – все, что спускают, отшлепываем. Поторопи со сборочными участками, Богдан. Там на агрегатах поставили каких-то девчонок. Натяпают-наляпают – не разберешь потом в сто лет.
– Теперь придется и на девчонок надеяться, отец.
– Хай тебе бог помога. Только вряд...
– Что вряд?
– Кабы их в пропорции давать, еще ничего, а то пошел слух, что пришлют нам тысячи, верно это?
– Почти верно.
– Ну, хай бог помогай, – отец взял сына за рукав, – от наших ничего?
– Нет.
– Может, зря их на Кубань сунули... Валюшка тоже беспокоится, Богдан. Днем ко мне заходила, минут пятнадцать побалакали. Что-то она с лица вроде худей прежнего.
– Показалось.
– Да, может быть, и показалось. Полезу опять на своего «атамана». Мы с Беланом на спор. Он завтра сдает свою железку, а я «атамана». Сдаст Белан?
– Пожалуй, сдаст.
– Ну, тогда мне не мешай.
Налаживалось большое хозяйство. Все принимало свои законные формы. Редко вспоминали дни тревог и волнений.
Термические печи, взорванные на родине, были сделаны вновь за десять дней. Помогла привезенная полностью арматура, которую сейчас и монтировали. Дубенко около двух часов занимался проверкой монтажа, выпачкался в саже и машинном масле и ушел удовлетворенный. Оживал еще один цех...
«Теперь я могу спокойно возвратиться к своей Валюшке, – облегченно подумал Богдан, выходя во двор, – Арматура не присушила моего сердца, как беспокоилась Валя».
Дубенко догнал Рамодана почти при входе в «таракан».
– Прошу прощения, Богдане. Есть дело.
– Рамодан, уже четыре часа. Имею я право поспать немного?
– Друже, не лайся... надо нам вдвоем съездить к детишкам, что помещены в театре. Только-что прикатили оттуда. Напугали досмерти...
– Что с детьми?
– Подозрение на сыпной тиф.
– Еще чего нехватало, Рамодан!
– А я-то при чем? Может, и не тиф. Прикатила дамочка, что там за ними приглядывала. Артистка. И в одну душу: подайте ей Дубенко, и только.
– Где она?
– В твоем кабинете.
– Надо ехать. Врача известил?
– Едет... Вывезли детишек с какого-то аду. И вдруг такая зараза... Неужели тиф? Сраму не оберешься одного.
– Кунгурцеву сообщили?
– А чего его беспокоить? Надо выяснить, а потом уже поднимать панику.
Дубенко ускорил шаги. Рамодан еле поспевал за ним. Взбежав на второй этаж, в свой кабинет, он увидел в кресле Лизу.
Лиза поднялась навстречу Дубенко, протянула руки и с выражением наигранной мольбы произнесла:
– Умоляю вас, Богдан Петрович. Если подтвердится...
Она стояла перед ним хрупкая, надушенная, в черном платьице, обрамленном дорогами кружевами. Платье оттеняло ее плечи, белую кожу, а гладко, на прямой пробор, зачесанные полосы придавали ей какую-то естественную миловидную простоту.
Богдан подал ей шубу и поймал на себе ее недвусмысленный взгляд. Это как-то сразу отдалило его от нее. Она заметила свою оплошность и за всю дорогу не давала никаких поводов подозревать ее в чем-либо плохом. Дубенко отослал лошадь, на которой приехала Лиза, на конюшню, и они отправились на автомобиле. Когда машина ринулась в лог, Лиза вскрикнула и схватила руку Богдана. Он на секунду ощутил ее длинные пальцы, затянутые в кожаную перчатку. Но потом она быстро отдернула руку и подняла воротник.
Как и можно было ожидать, никакого тифа не оказалось. Доктор определил корь. Лиза извинялась, убеждала Рамодана, что она решила лучше ошибиться, чем допустить непоправимую ошибку и не принять мер. Ведь она ехала на лошади на завод, мерзла, нервничала.
– Очень хорошо, или добре, по-нашему, – умиротворенно произнес Рамодан. – Ладно, что не оказался и в самом деле сыпняк. И напрасно вы нервничаете.
Так получилось, что Дубенко пришлось завезти ее домой. У ворот небольшого деревянного домика, расположенного над обрывом, она задержала его, а потом пригласила зайти к себе. Дубенко зашел. Она быстро сварила кофе, подала конфеты и даже начатую пачку «Пети-фур». Все было неожиданно, по-довоенному. Синий огонек спиртовки, китайские крохотные чашечки, твердые салфетки с инициалами хозяйки. Дубенко просидел у нее полтора часа. Ему было приятно вдруг очутиться в ее обществе. Она не была назойлива, осторожно вспомнила юг, странный поцелуй на станции, у обрыва. Но здесь тоже обрыв, и ее домик похож на ту железнодорожную станцию... Она сделала это сравнение как бы нечаянно и сразу перевела разговор на другую тему.
На прощанье он пожал ее узкую руку, ощутил кольца на пальцах и у дверей сделал непроизвольный жест, как будто рассчитанный для поцелуя. Она отклонилась и тихо сказала: «Не надо».
Шахтеры уже шли на работу, когда он возвращался домой. Богдан ругал себя, искоса посматривал на шофера, который был свидетелем его посещения женщины. Шофер был новый, из местных, и глупое чувство виноватости заставило Дубенко сказать ему несколько комплиментов, хотя вел он машину отвратительно, переводил скорости неумело, рвал сцепление. Шофер принял похвалу, вероятно, как насмешку, не ответил ему и нахмурился.
Богдан на цыпочках вошел в комнату. Какой неказистой показалась она ему после уютного жилища Лизы. Не зажигая света, он лег в кровать. Валя лежала с открытыми глазами. Она наблюдала за ним.
– Я был на заводе, – сказал он.
– У Арматуры?
– У Арматуры, – повторил он и виновато улыбнулся.
– Она надушила тебя такими духами. Ты же знаешь, что сейчас нигде нельзя достать духов, кроме как... у Арматуры.
– Валя... ты не подумай ничего...
– Ах... Богдан... зачем эти оправдания. Только очень и очень обидно. Кажется, мне пора уже на работу.
– Можешь не ходить. Я договорился с доктором: он придет к тебе, выпишет бюллетень...
– Не нужно...
Она умылась, тщательно вычистила зубы, выпила стакан холодного молока с куском черного хлеба и ушла. Богдан еще немного полежал, заснуть не мог. Оделся и отправился на завод. По пути его встретил Белан. Он сиял. Его чуб, выпущенный из-под шапки, посеребрился от инея. Белан ночью закончил узкоколейку. Задание было выполнено на два дня раньше срока. Усталый и измученный, Дубенко сел в холодный вагончик и покатил в тайгу.
