Текст книги "Испытание"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА XIV
– Ты могла бы остаться попрежнему в госпитале, – сказал Богдан жене, – тоже работа.
– Я хочу итти вместе с ними, Богдан, – с неожиданной для себя твердостью сказала Валя, – мне хочется принести свою долю.
– Но ты не совсем здорова, Валюша.
– Какие пустяки. Я совершенно здорова, Богдан. Во всяком случае многие женщины, которые роют укрепления, гораздо слабее меня.
Она надела старые туфли на низком каблуке, серенькую юбочку, голову повязала красной косынкой, использовав для этого Алешин пионерский галстук. Клава поджидала хозяйку. Она еще не верила, что ее хозяйка пойдет вместе с ней и будет рыть окопы, отбрасывать землю, работать тяжелой лопатой. Но хозяйка собралась, связала в узелок продукты, пошла вместе с ней на улицу.
– Может быть, вы бы остались, – сказала неуверенно Клава, – я бы и за вас поработала...
– Вот, у тебя есть союзник! – с улыбкой сказала Валя Богдану.
– Ну, что же, работай, моя девочка. Я довезу тебя на машине за город.
– Нет. Сборный пункт нашего района во дворе райкома. Я отправлюсь вместе со всеми.
Она помахала ему рукой на повороте. Как похожа она была сейчас на ту, с которой впервые познакомился Богдан в комсомольской ячейке. Красный платочек на голове, туфли на низком каблуке, знакомое покачивание бедер и плеч. Оставшись с ним, она захотела разделить все трудности, которые упали на его плечи и на плечи города. Она делала правильно, и Богдан был доволен ее поведением. К ней тоже вернулась ранняя юность. И, вероятно, она тоже чувствовала себя сейчас лучше. Ведь последние годы она не служила, скучала, поджидала его с работы, кормила его, ухаживала. Подошли года, в партию она не вступила. У нее остался только муж и все. Это не могло удовлетворить ее. Теперь она расцвела, загорела, поправилась. Никто не мог бы дать ей сейчас тридцати лет, – чем отличалась она от девятнадцатилетней Клавы? Может только больше морщинок у глаз...
Прошло две недели со дня отъезда Максима Трунова. Пока никаких сведений о нем не поступало. Может быть, погиб уже старик, а может, собираются около него пеший и конный и снова гремит имя старого Максима Труна далеко на правобережной Украине? Сводки упоминали о действиях партизан. Но в целях военной конспирации фамилии не назывались.
Завод работал со все большей и большей нагрузкой. Мобилизационные запасы материалов иссякали, и все чаще приходили поезда из Донбасса и с Востока, привозя необходимые металлы. Поступал американский дюраль – большие листы, звенящие и блестящие, как стекло.
Рабочие суровели. Богдан замечал это и по своему отцу. Все основные кадры были переведены на казарменное положение, но отцу как мастеру и имеющему возможность в любую минуту попасть на предприятие на машине сына, было разрешено ночевать дома. Отец отказался от привилегии, хотя усиленная работа заметно отражалась на нем: глубже провалились глаза, наершились и поседели брови и усы, тоньше стала шея. Отец через день писал письма – либо Тимишу, успокаивая его и обещая не покладать рук для разгрома гитлеровской банды, либо на Кубань – женщинам. Письма на Кубань содержали практические советы: старик беспокоился о зиме, советовал, как достать топливо, керосин, заготовить арбузы, помидоры, картофель и лук. Он скучал о семье, и Богдан ловил иногда на себе его теплые и задумчивые взгляды.
Докладывая сыну об изготовлении и отправке очередных десяти тысяч штыковых лопат, обещанных генералу Трунову, отец спросил:
– Как с ногой, Богдан?
– Хорошо.
– А как будто прихрамываешь?
– Показалось, отец.
– Дай бог, чтобы показалось. А то рецепт новый узнал...
– Какой же это? Четыре капли воды на стакан водки?!
– Горилка никогда не повредит в меру, – сказал отец, – а рецепт верный. Хоменко в прошлом году вылечился. Денатурат, нашатырный спирт, камфара, иод, и все в бутылку. Пропорции у меня записаны.
Он вытащил из своего кармашка мастера, где были натыканы карандаши и измерительный инструмент, засаленную бумажку, сложенную вчетверо.
– Все как рукой снимет, отец?
– Надо верить в средство. Тогда поможет. Попросишь Валюшку, пускай на ночь натрет покрепче.
– Валюшка пошла рыть укрепления.
– Ишь ты, – приподнимая брови, похвалил отец, – молодец, девка. Не зря я ее люблю. Ну, тогда захвати меня сегодня до дому, так и быть, нажарю этим снадобьем твою ногу. Кстати, голову помою... вода горячая идет?
– Идет, отец... Как штампуются гранаты?
– Простая механика. По правде сказать, когда ты заказ в цеха пустил, была неуверенность. Вроде не наше дело, да и незнакомое. Мелочь. Мы все к большим машинам приобвыкли. А такую штуковину вроде и в пальцах потеряешь. А теперь пошло гладко.
Ящики с наштампованными деталями гранат катили на вагонетках в сборочный цех. Там гранаты собирали и потом на грузовиках отправляли в город на зарядку. И гранаты и лопаты в мирное время показались бы оскорбительным ассортиментом для такого завода, но сейчас люди занимались производством их с таким же уважением и увлечением, как выпуском самолетов.
Страна перестраивалась на военную ногу. Постепенно выходили из строя заводы западных областей, их либо взрывали, либо ставили на колеса и двигали в глубь страны. Но фронт требовал оружия. Гранаты и мины начали делать не только крупные предприятия, но и небольшие мастерские, изготовлявшие кровати, ножи и вилки, игрушки и пуговицы.
В семь часов вечера к Богдану зашел Шевкопляс, с телеграммой в руках. Народный комиссар предлагал приступить к демонтажу завода в три очереди, без прекращения выпуска продукции до самого последнего часа. Теперь нужно было так распределить заделы, чтобы снятие оборудования не отразилось на сборке самолетов. Завод вывозился на Урал, на площадку, в свое время осмотренную Дубенко, туда же нужно было отправлять, тоже очередями, рабочую силу и инженерно-технический персонал.
Все ждали этого, но сейчас, когда телеграмма побывала в руках Дубенко и потом снова перешла в руки Шевкопляса, они поняли, какое испытание приготовила им судьба. Притворив дверь и мягко, на цыпочках, пройдя по ковру, опустился в кресло Рамодан. Он уже знал о телеграмме и молча посматривал то на директора, то на Богдана. Так ведут люди себя за дверью умирающего больного, дорогого им всем.
– Запомним этот день, – сказал Шевкопляс, – не все строить и строить по плану, надо и ломать по плану, в три очереди. Так?
– Демонтировать, – поправил Рамодан тихо.
– Демонтировать, – потухая, согласился Шевкопляс, и поднялся с кресла, – в древние времена тоже делали набеги на Россию, но тогда сниматься было легче. Вскочил на коня, второго в заводу и пошел. Ну, хижины сгорят – не страшно. Лишь бы оружие при себе бряцало... Так? А теперь...
– Заводы перевозим, – сказал Дубенко, – поставим на новых местах.
– В теории... Так?
– Может быть, и в практике, Иван Иванович.
– Не может быть, а так точно, – сказал Рамодан, и на лицо его опустилась прежняя решительность, – а дней приходится много запоминать. Не вредно. Вот я думал, никогда не забуду двадцать второго июня, потом пришел второй день. Петька уехал на танке, потом бой под Новоград-Волынском, потом день, когда заняли местечко, где жинка с Колькой, потом ранили Петьку, потом на город налетели, потом белые коттеджи, потом рвы начали копать, и подошел сегодняшний день...
– Ну, что же, – возразил Дубенко. – Кажется, что и не разогнешься, такой гирей дни эти на плечи давят. Но нет... Разгибаешься, идешь, работаешь и чувствуешь, как ноги все крепче становятся. Вот какая природа человеческая, товарищи. Понял, Шевкопляс?
Шевкопляс отмахнулся.
– Что вы меня агитируете? Хотелось вот со своими близкими друзьями отвести душу. Ведь и котел лопнуть может, когда в нем пару все больше и больше... Надо выпускать понемногу... Близкие мы стали за наши двадцать три года, родные... Так?
– Так, – сказал Рамодан, – когда-нибудь соберемся вечером, в шесть часов после войны, как говорил бравый солдат Швейк своему другу Водичке, – и поговорим.
– Не понял ты меня, Рамодан, – обиженно сказал Шевкопляс.
– Понял все. Может быть, впервые тебя понял по-хорошему, по-настоящему, без официальщины. А теперь нужно начинать работать всей нашей семье. Прикажи Белану обеспечить транспортом. Вагонов нужно много. Учти, что не только нам одним они нужны. Двадцать предприятий с города трогается. Чтобы были наряды. Хотя наряды что, – чтобы эшелоны были...
– Будут, – сказал Шевкопляс, – ты только людьми займись. Не всякого легко тронуть с места. Вспомни Хоменко.
– Хоменко теперь тронется, научен. После смены соберу на пятнадцать минут.
– Как, Богдан Петрович, с оборудованием?
– Расчет уже сделан. Снимем первую очередь за три часа. Только вагоны вот... Белана, Белана нужно накрутить.
– Накручу Белана, – сказал Шевкопляс, – он резвый мужик.
...Небольшие тучки бежали по небу. Дул порывами сухой ветер. Дубенко выехал из ворот вместе с отцом и помчался по шоссе, к «Поселку белых коттеджей». Он направлялся в город, по пути хотел прихватить Валю.
По кромке возвышенности, по неровной линии, намеченной в свое время генералом Труновым, протянулся глубокий противотанковый ров, усиленный рельсовыми надолбами, бревнами, вбитыми наискосок, дерево-земляными укреплениями в глубине обороны.
Десятки тысяч горожан, в подавляющем большинстве женщины, завершали колоссальную работу. Когда-нибудь эти почетные морщины русской земли будут служить наглядным пособием для изучения истории спасения отчизны, но сегодня люди работали, не задумываясь еще над величием своего труда.
Женщины докапывали ров, устраивали блиндажи и гнезда для пулеметов, противотанковых пушек, минометов. Тысячи лопат сверкали на изломанной линии рва. Пестрые юбки, блузки, косынки и платки. Ров тянулся точно черный огромный надрез на сверкающем золотом поле и светлозеленых отрогах возвышенности.
Дубенко, разыскивая Валю, ехал над кромкой. Ехать было неудобно. Попадалось много ям, холмов, свежевыброшенной земли, рельсов, бревен, мотков колючей проволоки, ежей – скрещенных и сваренных железных брусьев, которые должны были изломать гусеницы вражеских танков.
Пришлось остановить машину у колонны автомобилей, доставивших очередную партию тачек. Богдан попросил присмотреть за машиной шофера в синей спецовке с русыми кудрями и пошел с отцом. На стыке двух участков они увидали столб с фанерной дощечкой и надписью «Ленинский район». С этим районом отправилась Валя. Вот и она. Богдан придержал отца за штабелем брусьев.
– Понаблюдаем ее в работе...
Валя набрасывала глину на перекрытие блиндажа. Рядом с ней работали две женщины. Одна из них – пригородная колхозница, босая, с подоткнутыми юбками, обнажившими ноги со вздувшимися синими жилами, вторая – худенькая интеллигентная женщина, в туфлях на каучуке и заграничной шелковой кофточке. Крестьянка, почти не сходя с места, методично бросала землю на бревна, изредка подтрунивая над женщиной в заграничной кофточке. Та не отвечала, но всякий раз улыбалась ее шуткам, частенько передыхала, облокотившись на лопату и рассматривая белые ладони, очевидно покрытые волдырями. К Вале приблизился коренастый сержант, из саперов, выбритый, подтянутый. Он что-то сказал ей, взял у нее лопату и принялся вскидывать землю быстрыми привычными движениями. Отдавая лопату Вале, он прикоснулся к ее руке и громко сказал: «Работаешь, девушка, классно...» Отойдя на минуту в сторону, сапер снова очутился возле Вали, закурил, поставил ноги на бревно и поглядывал на нее.
Богдан направился к жене, помахивая шляпой.
Заметив их, Валя кивнула головой и продолжала работать. Когда они подошли ближе, она улыбнулась, отряхнула с юбки пыль и озорным жестом откинула прядь волос, упавших на лоб.
– Ну, чего вы приехали? Здесь не любят чистых.
Она смотрела на безукоризненный костюм мужа, вишневые туфли, шелковую сорочку, шляпу, которую он небрежно держал в руках.
– Ишь ты, какая, – удивился Богдан, – один день поработала и уже отрекаешься. Что же мне надо было предварительно выпачкаться?
– Поплавать в луже, – Валя засмеялась.
– Я грязный, Валюша, – сказал отец, – мне-то, пожалуй, можно при вас находиться. Да, кроме того, чей привезли инструмент? Мой... Лопатки, тачки... А без инструмента и блохи не убьешь...
– Приехали за тобой, – заявил Богдан, – вероятно, скоро отбой.
Валя искоса поглядела на сержанта, тронула руку мужа осторожно, одним пальцем.
– Поезжайте сами. Я пешком приду...
– Поедем, Валька. – Богдан полуобнял ее.
– Нельзя, – она освободилась, – кругом жены красноармейцев, жены ушедших на войну. Не хочу быть исключением.
– Извини, не додумал... Но собирайся. Ты так без чулок и отправилась?
– За нами приехали автомашины, – сказала Валя, подойдя ближе. – Они привезли вторую смену и должны были отвезти нас. Но мы согласились вернуться домой пешком, а машины захватят зерно, его намолотили комбайнами и сложили в поле. Если я поеду с тобой, будет стыдно перед товарищами.
Богдан не смог возразить ничего.
– Тогда поедем одни, отец, – сказал он.
– Поедем, Богдан. – Старик приник к уху невестки: – Молодец, девка. А я думал, как ты стала губы красить да носить эту самую прическу, испортилась. Все до поры до времени, Валюшка.
В пути отец сказал Богдану:
– Перед смертью все равные. А ведь не вступи в бой все до единого, прийдет до всех смерть. Валюшка твоя не хочет от остальных выделяться. Правильно делает. – Старик немного помолчал. – А все же с главным прессом пока неважно, Богдан.
– Почему?
– Махина! Не подступись. Придется оставить.
– Взорвем пресс!
– Что ты! – испуганно подскочил отец. – Такой пресс... Сколько тысяч золотом отдано американцам?
– А вот придется взрывать в случае чего.
– Беда... – отец смотрел перед собой, – просто беда... Надо поднатужиться. Вывозить пресс. А ежели – шахты?
– И шахты взорвем.
– А Днепровскую? Помнишь, ездили на открытие. По дну реки ходили, а потом вода, вода закипела... бревна поплыли, дороги всплыли пыльные, вместе с конским навозом, с сеном.
– Тоже.
Старик вобрал голову в плечи и замолчал.
– Чего ты, отец! – спросил Богдан, уже влетая в город.
– Долго прожил я... лучше бы раньше в труну. Сколько строили, лелеяли!
– Снова построим.
– Я-то не увижу... не доживу...
ГЛАВА XV
Шевкопляса срочно вызвали в Москву. Он улетел на «У-2» с Романченком. На следующий день Шевкопляс позвонил Дубенко. То, что сообщил он, было совершенной неожиданностью. Его посылали на юг, в Сарабуз. Исполнилось заветное желание Шевкопляса, которое он лелеял с начала войны: его возвращали в авиацию родного Чефа.
– Это он сам устроил, – сказал Рамодан, выслушав Дубенко, – это он нам, помнишь его выражение, «вставил фитиль в оглоблю». То-то он уже две недели беспокоился, нет ли ему пакета Наркомата Военно-Морского Флота.
Ночью к прямому проводу вызвали Рамодана, и ночью же он появился в квартире Дубенко.
– Не выдержал, лично приехал с поздравлением, Богдане. Придется тебе принимать завод.
– Как так, Рамодан?
– Очень просто. Говори спасибо Ивану Ивановичу Шевкоплясу. Приехал с тобой посоветоваться. По-моему, нужно будет рекомендовать наркому главным инженером Тургаева.
– Все совершенно неожиданно, – сказал Дубенко, – ну и Шевкопляс!
– Ругать его подождем, Богдане, – вступился за Шевкопляса Рамодан, – может, такая обстановка на Юге, что в самом деле необходим там такой воздушный бродяга, как наш директор. А здесь мы как-нибудь сами сумеем смотать удочки...
Шевкопляс вернулся из Москвы с видом победителя. Выскочив из кабинки самолета, он прошел к себе, потряхивая снятым с головы шлемом и козыряя встречавшим его.
Когда Богдан зашел к нему, Шевкопляс похлопал его по плечу.
– Пока ты будешь и за главного инженера. Тургаев пусть занимается своим делом. Кажется, он там что-то начинает мерекать с новой машиной, заложите опытную, и пойдет Тургаев главным конструктором.
– Как-то без тебя скучно будет, Иван Иванович.
– Вот это другой разговор, браток, – Шевкопляс подсел к Дубенко, – тебя наверху уважают. Мнения очень высокого. Мне тебя и рекомендовать не пришлось – сразу решили. Так получилось, что вроде я и не нужен. Здесь меня держали вроде в санатории для подкрепления здоровья! Так?
– Напрасно прибедняешься, Иван Иванович.
– Может, и напрасно. Ведь пришлось же поработать Шевкоплясу?
– Пришлось.
– Без дураков только?
– Иван Иванович, – Богдан укоризненно покачал головой, – я сейчас и не представляю, как мы будем без тебя.
– Повернетесь, Богдане! Только прошу, не разваливайте всего. Побеседовал я в Москве с настоящими людьми. Серьезно все принимают, трагедий не разыгрывают. Промышленность эвакуируется по плану. Все расписано. Ну, правда, не аптека, ты сам понимаешь, но дело обходится без паники. Самолеты нужно давать. Так? Как только на новое место приткнетесь, сразу же должно все завертеться. Не мы первые, не мы последние. А пока суть да дело, нужно будет, дорогой директор завода, подготовить для энской авиачасти, согласно общему договору, пятнадцать машинок...
Шевкопляс вытащил из бокового кармана наряд, разгладил его пальцами и передал Дубенко.
– Сам понимаешь, браток, надо уважить, если не старику Шевкоплясу, так уж Чефу... Хороший флот, чорт задери, ведь не проспал он двадцать второе июня... Так?
Через три дня на аэродром пришли два «пээса». Из самолетов, вымазанных черным, белым и зеленым, вывалилась веселая гурьба моряков-летчиков, штурманов и стрелков. Их торжественно встретил Шевкопляс у новых, приготовленных для Чефа, самолетов. Моряки разошлись по машинам, и глаза их зажглись той ненасытной жадностью, которая отличает пилотов, получающих новую технику...
ГЛАВА XVI
«Наш батальон прошел вблизи Золотых ворот, и я смотрел на эти древние серые камни с чувством обиды. В эти ворота вошел Xмельницкий, принесший славу нашему оружию и посрамивший врага. Мы оставили Желтые Воды, Житомир, Новоград-Волынский и входили в Киев.
Не поворачиваются ли твои кости, Богдане, слушая, как шагают твои потомки? Веришь ли ты, что принесем мы славу родной Украине?
Киев! Мой старый дидуган Киев! Сыновьи слезы текут по щекам моим, покрытым копотью сражений. Хочется упасть и целовать землю твою, Киев... Батальон идет, и должен итти в ногу с ним лейтенант Тимиш Трунов. Мой родный дидуган. Как исковыряли тебя, изгрызли. Заставим споткнуться врата у твоего порога. Не узнаю счастливых и радостных улиц твоих, которые я покинул так недавно.
Меня отпустил командир на сорок минут, и я бегу по Крещатику, поднимаюсь, запыхавшись и вытирая пот, к Сенному базару, спешу в тихий Кияновский проулок. Вот и дом наш, где жили мы немного, но хорошо с моей Танюхой, где родилась моя дочка, где обнимала она меня своими пухлыми ручонками. Взбегаю по лестнице и останавливаюсь у дверей. Я знаю, что здесь нет семьи моей, что пуста моя комната, но, видно, в каждом человеке живет надежда на чудо. А может они здесь? О, дай мне такое счастье перед новыми тяжкими испытаниями. Я стучу... Не отворяют. Я стучу громко. Выходит моя квартирная хозяйка. Она часто была сварлива и несправедлива к Танюше, а сейчас она узнала меня и упала мне на шею. Она тоже мать, и ее сын тоже на фронте. Она рыдала на плече моем, а я смотрел, не откроется ли дверь и не раздастся ли знакомый радостный крик: «Тимиш!». Нет... Дверь закрыта, и, постояв в раздумье, я взломал легко ее и вошел. На полу валялись бумажки, и на столе лежало письмо, написанное рукой Танюши. Я схватил письмо, разорвал конверт и прочитал несколько строк. Танюша предчувствовала, что я буду снова проходить через Киев. Я поцеловал этот милый клочок бумаги и спрятал его на своей груди. Он поможет мне в тех тяжких испытаниях, которые выпадут на мою долю. Я не помню, как вышел из комнаты, спустился вниз и шаги мои простучали по щербатым камням мостовой.
Неужели судьба будет так жестока и не соединит нас навеки? Неужели я паду, не прижав еще раз к груди свое счастье? Ведь только начиналась жизнь и ушла... Нет, не ушла... Я ощупываю оружие, которое доверила мне моя родина для защиты Киева, седого Днепра... Слез нет на моих глазах. Они высохли разом... Батальон переходит Днепр, я останавливаюсь на левом берегу и плачу крепко, крепко, но так, чтобы слез моих не видел мой взвод, который уже уважает меня и считает чуть ли не ветераном.
– «Почему мы отходим от Киева, а не остаемся на его обороне?» – так спрашивают меня бойцы. И я отвечаю им: «Потому, что мы долго сражались – командование решило дать нам отдых».
– «Мы не устали, – говорят бойцы, – мы хотим защищать Киев вместе с теми, кто остается здесь». Я понимаю их. Они не могут покидать реки, вспоившей их дедов и отцов. Им больно и горько...
Страх перед немцем давно ушел, усталость скрывается, и я верю, – крепнет в войне дух, который в конце концов принесет нам победу. А пока... горит ридна Украина, пылают хаты и поля, топчет землю железо, улетают птицы. Носятся над Украиной только птицы огня и металла, и жаль до обиды, что больше среди них черных»...
Валя читала «щоденник» Тимиша, присланный для Танюши, и слезы, одна за одной, капали из ее глаз. В этих листках, написанных на линованной бумаге, вырванной из ученической тетради, излилось горе и надежды человеческой души.
– Надо переслать Танюше, – сказала Валя,– неужели он не получил еще ее новый адрес?
– Дневник Тимиша я перешлю сегодня же, – согласился Богдан, – майор Лоб везет запасные части в Ейск. Он опустит письмо в Ейске, а оттуда оно мигом дойдет к Танюше... Кстати, тебя может захватить майор на Кубань.
Вала вытерла платочком глаза, отрицательно покачала головой.
– Я не оставлю тебя одного в такое время.
– Но со мной оставаться опасно.
– Раз будешь ты переносить опасности, буду и я с тобой разделять их. Все равно я не проживу и одного дня без тебя, Богдан.
– Но нужно подумать о сыне... Об Алеше...
– Не будь так жесток, Богдан.
– Я не хотел тебе говорить, Валя, но ты вынуждаешь меня... Согласно приказа я должен остаться в городе до самого последнего момента... существования завода.
– Я останусь с тобой.
– Повторяю, мы оба будем подвергаться огромной опасности. Может быть не все будет гладко. Немцы зачастую сбрасывают авиадесантные части, отрезывают пути отхода. Может быть придется выходить из окружения... Ты свяжешь меня. Я вынужден буду делить обязанности между долгом и тобой.
– Если бы Шевкопляс не ушел на фронт, и ты оставался главным инженером, было бы по-другому. Ты выехал бы с первыми эшелонами...
– Но теперь я не могу выехать с первыми эшелонами. Я директор завода. Я должен быть примером для всех остальных, а тут капитан корабля все время держит на мостике свою супругу...
– Ты начинаешь обижать меня...
Она замолчала и сидела, держа на коленях листочки дневника Тимиша. Готовое сорваться возражение потухло в душе.
– Я согласна, Богдан, – сказала вдруг Валя. – Прости меня.
– Спасибо.
Богдан взял ее за руки, листочки дневника упали на пол. Богдан откинул ее голову и кротко поцеловал вначале губы, потом щеки, лоб. Она принимала его поцелуи, прикрыв глаза и прижимаясь всем телом.
– Как хорошо с тобой, Богдан. Вероятно, я большая эгоистка. Мне стыдно своего счастья. Вероятно, когда-нибудь я поплачусь за это... Надо собрать письмо Тимиша.
Они нагнулись, собрали листки, подобрали по страничкам и потом, сидя рядом, перечитали вновь все.
– Какой хороший человек Тимиш, – сказал Богдан, – часто я завидую ему, его доле воина... Там проще понимаешь события, там все понятней. Есть грусть, тревоги, но его письма чистые, настоящие и, главное, мобилизующие дух... Прости, Валюнька, я как-то говорю слишком выспренно. Завтра ты уедешь в Москву. Железную дорогу изредка бомбят, но будем надеяться, все сойдет благополучно.
– Я не боюсь бомбежки. Привыкла... Тяжело покидать тебя, родной. Боюсь, что теперь наша семья разобьется уже на четыре части. Папа едет с эшелоном?
– С последним. – Он держал ее за руки и ощущал мозоли на ее ладонях. – Закончили укрепления?
– Почти. Вчера туда уже пришла пехота и спешенные кавалеристы Николая. Они привезли орудия, пулеметы. Обживают блиндажи. Езжай, Богдан. Я хочу повидать сегодня Николая. Прощусь с ним.
...Шел дождь. Низкое небо нависло над городом. Струйки стекали по асфальту мостовых, по стеклам машины, по каскам красноармейцев, направляющихся за город, по стволам расчехленных орудий, по граням штыков. Вдоль шоссе, в желтых ямах, накрывшись плащ-палатками, лежали бойцы, кое-где устанавливали зенитные орудия, нацеливая их на дорогу, чтобы использовать как противотанковые. Шлагбаум контрольного пропускного пункта выкрашен в красный и черный цвета. Документы проверяли тщательно. По скошенным полям, пригибаясь, бежали бойцы истребительного батальона. Шло учение. На колесики пулемета налипала грязь. По железнодорожному полотну один за одним прошли три поезда – два с орудиями и бричками и один с войсками. Над эшелонами на бреющем полете пронеслось звено истребителей, вскоре потерявшихся в дымке дождя.
Богдана ожидал Данилин. Он был одет в дорожный костюм: плащ, сапоги, поверх плаща ременный пояс, противогаз, на которой написано химическим карандашом – А. Н. Данилин. За спиной небольшой зеленый рюкзак с голубыми наплечниками.
– Вы уже готовы? – спросил Дубенко, пожимая породистую руку Данилина.
– Нет, не готов.
– Почему? Не успели собрать эшелон?
– Все готово. Погрузили двадцать платформ, сейчас пригнали пять, а остальных не предвидится, Богдан Петрович.
– Как не предвидится? Мы должны были начать погрузку второго эшелона...
– Оборудование снято, вывезено из цехов, свезено на площадки, мокнет под дождем, ожидает. Там и рабочие. Я хотел их отпустить домой, надо же и им собраться, не разрешили.
– Кто?
– Белан.
– Какое он имеет отношение к этому...
– Он начальник транспорта. Сейчас все зависит от него. Поскольку завод становится на колеса, начальник колес – главная фигура, Богдан Петрович.
Дубенко посмотрел на Данилина, но не уловил в его лице насмешки. Данилин был искренно расстроен, очевидно боясь критиковать Белана. Богдан позвонил, вызвал Белана. Тот явился минут через десять. Он держал в опущенной руке туго набитую полевую сумку, на сапогах комья глины, зеленая пилотка, почему-то очутившаяся на его голове, лихо сбита набок. На черных кудрях играли росинки дождя.
– Приветствую, директор! – воскликнул он со своей обычной развязностью, – что я говорил вам однажды? Надо сохранить Белана! Транспорт все. Нерв страны... И, несмотря на полное расстройство своего организма, работаю... поднимаю...
Дубенко стоял, положив руки на стол и чуть-чуть согнувшись. Он наблюдал улыбающееся лицо Белана.
– Почему не отправлен первый эшелон? – спросил глухо Дубенко.
– Первый эшелон? – Белан приподнял брови, развел руками. – Проворачиваем, Богдан Петрович. Не так-то легко...
– Я спрашиваю: почему не отправлен первый эшелон?
Веки Богдана вздрогнули. По щекам прошли темные пятна.
– Я же сказал... Не так-то легко. Нужны вагоны, а где они?
– Вы должны были отправить первый эшелон сегодня в одиннадцать тридцать. Данилин, со своей стороны, все приготовил, рабочие и станки мокнут под дождем... а вы в своей... своей... пилотке...
– Вон как вы со мной разговариваете. – Белан прошелся по кабинету, с каким-то особым вывертом работая пятками, раскидывая грязь с сапог, и сел в кресло. – Можно подумать, что вы меня захотели напугать. Не на того напали...
Белан выхватил из кармана пачку папирос, бросил в рот папироску и зажал ее крепкими белыми зубами.
– Через час эшелон будет отправлен, товарищ Белан?
– Не нажимайте на психику, товарищ Дубенко... В крайнем случае...
– Выйдите отсюда, – процедил Дубенко, стискивая зубы, – и если я увижу вас еще на заводе...
Белан хотел снова возразить, но, поймав что-то страшное в глазах Дубенко, приподнялся, вынул изо рта папироску, сжал ее в кулаке и вышел из кабинета.
– Теперь мы никогда не получим вагонов, Богдан Петрович, – простонал Данилин, взявшись за голову, – без Белана мы погибли.
Дубенко опустился в кресло. Мучительно вспыхнула боль. В кабинет вошел Рамодан.
– Белан срывает план эвакуации, – сдерживая грозные нотки, сказал Дубенко Рамодану. – Срывает. Первый эшелон еще не отправлен... Вагоны были занаряжены... Я его выгнал. Что? Кто будет организовывать транспорт? Через час эшелон должен уйти с территории завода.
– Но еще нет вагонов.
– Они будут.
Данилин ушел. Дубенко позволял Трунову с просьбой помочь. Тот обещал. Потом Богдан вызвал Тургаева, и они составили почасовой план погрузки оборудования и материалов. Тургаев должен был сегодня вытянуть из города четыре железнодорожных состава.
Дубенко вызвал четырех комсомольцев, работающих в термическом цехе. Они жили в поселке «белых коттеджей» и имели свои мотоциклы. Он поручил им наблюдение за подачей подвижного состава и паровозов на заводскую ветку. Сейчас они должны были выехать с его письмами к генералу Трунову, в горком партии, к начальнику дороги. Комсомольцы, крепкие, преданные парни, злые после разгрома «Поселка белых коттеджей», лихо повернулась на каблуках, и вскоре три мотоцикла вынеслись из заводских ворот.
– Вы останетесь при мне, – сказал Богдан четвертому. – Горючее есть, машина в порядке?
– Полный порядок, – приложив руку к козырьку, ответил паренек, очевидно, осчастливленный своим новым назначением. – В цехе-то делать почти нечего. Сворачиваемся, товарищ директор.
– Не жалко бросать завод?
– Что поделаешь. Не иголка – не потеряется.
– А если вас на фронт?
– Так и придется. Меня со спецучета снимают. Говорят, на Урале мастеров по термитной хоть отбавляй... – паренек несколько замялся, – вот хотел бы вам сказать, Богдан Петрович.
– Говори.
– Отправляются эшелоны с оборудованием, материалами, людьми... неправильно...
– Почему?
– А продукты? Их хотел Белан переправить предпоследним эшелоном, а по-нашему, лучше при каждом составе цеплять вагон с продовольствием. Женщины пугают, что по пути тридцать рублей литр воды, а на Урале зимой снегу не выпросишь, такой народец.
– И ты слушал такие глупости?
– Слушать все приходится. Не придавал значения.
– С продовольствием наладим, рассредоточим. Насчет воды в тридцать рублей – вранье... Пойдем-ка со мной на демонтаж.
– Глаза бы не смотрели, – сказал комсомолец, – вроде кожу сдирают. Неприятно.
– Приятней, конечно, строить, чем ломать. Так воспитались мы. Но иногда родина может предъявить и другие требования. Так-то, товарищ. Не так давно и я был комсомольцем, когда только-только начинали закладывать первый котлован на площадке завода...
Когда Дубенко прибыл на завод, там уже «вырывали» из фундаментов оборудование и тащили его к выходу. Потом поднимали на грузовики и подвозили к площадке железной дороги. Работали гуртом, на полном мускуле, но лица рабочих осунулись, почернели. После «перекурки» они зло мяли окурки и, затоптав ногами, шли к очередному станку. Рабочие искоса поглядывали на Дубенко, в надежде найти ответ на мучившие их вопросы. Теперь никто не спрашивал, как раньше: «А может, не тронем завода, а может, не дойдет сюда герман?». Эти честные и умные люди, связанные общим принципом жизни, ничего не сказали Дубенко. Вот одна группа подошла к станку, возле которого, ссутулив узкие плечи, стоял Хоменко.
