Текст книги "Испытание"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА XXXVIII
Она пришла к нему, подала узкую руку и сказала, несколько растягивая слова:
– Вы совершенно невозможны, Богдан Петрович.
– Не понимаю.
Она присела на стул и, смотря на него с кокетливой укоризной, сказала:
– Я несколько раз видела вас. Вы проезжали мимо моей квартиры. Неужели так трудно было заглянуть на несколько минут?
– Трудно, – буркнул Дубенко.
– Вон как, – она скривила губы, – такой тон?
– Вы отлично знаете, моя жена тяжело больна...
– Но она поправляется, – поспешно перебила она его, – я звонила профессору, он успокоил меня.
– Успокоил вас?
– Да, – она поправилась, – конечно я беспокоилась прежде всего о вас. Вы, кажется, принадлежите к числу мужей, беспредельно влюбленных в своих супруг?
Дубенко нервическим движением пальцев передвинул чертежи, – он должен был сегодня обязательно их утвердить, – и внимательно оглядел женщину. Где-то в глубине сознания протянулась тень того недавнего, но одновременно и очень далекого прошлого. Аллея пальм, синие горы, обвязавшие цветущую весеннюю долину, женщина в платье из простого белого шелка. Он идет, облокотившись на ее согнутую руку и, невыносимо страдая от боли, все же с удовольствием ощущает вблизи ее тело и, если немного наклониться, локоны. Ведь не прошло еще и года. Но, кажется, проплыли перед ним далекие, как сны детства, видения, навеянные книгами Хаггарда... «Копи царя Соломона» за грядой упершихся в небо дымчатых гор. За этими горами тогда взрывали скалы, строили ангары, палатки раскинулись там как становище войск какого-то знаменитого завоевателя. Тогда только угадывалась война. Она казалась чем-то невесомым, просто понятием, а не реальностью, с ее разрушениями и смертями, прошедшими над страной. И отношения были довоенными, и люди были повернуты только одной стороной. Теперь прошла большая очистительная проверка. Друзья познались в несчастьи и личном и общественном. Не стало хороших знакомых, этого рыбьего понятия. Либо друг – либо враг. И великим светом засияло обновленное слово – семья...
Женщина же, сидевшая напротив него, продолжала жить попрежнему. Она сейчас смотрела на него, нисколько не понимая его мыслей. Она меньше его пережила. Нет. Не только это. Она была хуже Вали, хуже Виктории и других друзей, идущих сейчас с ним по дороге горя и радости. Пропасть, глубокая пропасть разделила их, и поскольку это стало совершенно ясным, нужно было быть снисходительным.
– Слышали, наши войска взяли Ростов.
– Вы шутите! – воскликнула она, пораженная этой неожиданной фразой после такого длительного молчания.
– Не шучу, взяли.
– Тогда вы просто решили поиздеваться надо мной. Если вы решили перейти на политику, то... какое мне дело до вашего Ростова. Это так далеко от Ленинграда. Почему до сих пор не отогнали немцев от Ленинграда?
– У вас там семья? – спросил Богдан.
– У меня там чудная квартира. Перед войной я купила очаровательный хрусталь!
Город невиданного напряжения и жертвенного подвига встал перед Дубенко. Город-легенда! И... «чудная квартира», «очаровательный хрусталь». Богдану просто стало жаль эту женщину.
– Я очень занят, Лиза, – произнес он, еле раздвигая челюсти.
– Наконец-то вы назвали меня по имени, – обрадованно пропела она, стараясь удержать какие-то нити, которые по ее мнению еще оставались между ними, – но почему снова ужасное слово «занят»? Пока никто не помешает нам, проехать бы на машине в горы, в леса...
– В горы на машине не проедешь, а тем более в лес.
– Говорю глупости? – кокетливо спросила она.
– Да.
Тогда она внезапно потухла, и горькая, вполне человеческая улыбка дернула ее тонкие накрашенные губы.
– Мне очень скучно и непонятно здесь. Ссылка. И конца ее я не вижу. Вы единственный человек, и такой... Здесь грубые и некультурные люди. Мало того, некрасивые, обрубки.
– Не верно. Здесь хорошие люди, – горячо возразил Дубенко, – замечательные. Перед ними нужно преклоняться.
– Ширпотреб, – коротко и зло бросила она.
Дубенко поднялся, уперся о стол полусогнутыми кулаками, больно, до хруста, и тихо процедил сквозь зубы:
– Вы мешаете мне...
– Занят?
– Если бы я даже был тем лоботрясом, который вам больше всего подходит, и тогда я бы сказал вам – «занят».
– Вы меня хотите оскорбить?
– Оставьте меня.
– Вы просто грубиян.
– И некультурный обрубок. Одним вашим словом – ширпотреб?
– Хотя бы.
Густая краска пятнами вспыхнула на ее красивом лице, она быстро и умело натянула перчатки, встала и ушла, не поклонившись ему.
«Какая глупая, невозможно глупая история», – опускаясь в кресло, подумал Дубенко. Вошедший почти вслед за ее уходом Рамодан недоуменно всмотрелся в его лицо.
– Опять печаль, Богдане?
– Все хорошо, Рамодан, – Дубенко крепко пожал его руку, – все замечательно, друг.
– Друг? Впервой ты меня так повеличал. Но что факт, то факт. А я было перелякался. Думаю, опять хуже с Валюшкой. Машина машиной, а человек человеком, тем более такой близкий, как жена. Чтобы понять это, надо потерять. Как тяжко-важко когда один. Вот я – в работе ничего, как один остаюсь, хоть волком вой. Один. Слово-то какое-то непривычное. Сегодня вспомнил своего гончака[2]2
Гончая собака.
[Закрыть] – в городе бросил. Хорош был гончак. Видать, когда много общего, о своем не думаешь, а кончаешь общее, и начинает мутить тебя свое, личное, малюненькое. Тут и начинаешь припоминать не только жинку с детишками, что и полагается, а и какого-то гончака, хай он сказится.
Рамодан сидел в кресле, внимательно, по ходу своих мыслей, рассматривая свои опухшие кулаки. Вначале один, потом другой, потом по очереди все пальцы. Следы незаживающих на морозе ссадин и отметин (горячим железом, что-ли), ладони, затвердевшие от мозолей. У Дубенко тоже были такие же руки, а до этого он как-то не обращал на них внимания. Завернув рукав ватника, он также принялся поворачивать и рассматривать обожженные трудом руки. Повыше кисти сохранился еще загар – следы посещения Грузии – всего в мае этого года... Богдан встретился глазами с Рамоданом, и на лицах их одновременно прошла понимающая и несколько горькая улыбка. Потом каждый встряхнулся, и улыбка стала лучше, добрее.
– Не руки, а кочерыжки, – сказал Рамодан, – можно в печке шуровать.
– Приведем когда-нибудь в порядок кочерыжки, Рамодан. А в общем стыдно – просто неряхи...
– Может и так, – согласился Рамодан, – дойдем когда-нибудь до вольной горячей воды, Богдане. Жинку сегодня не проведывал?
– Нет.
– Надо съездить, Богдане.
– Вот только я об этом подумал. Недавно звонили опять оттуда. Как будто привязалась ангина. Профессор успокаивает, но не могу... должен сам. Когда-нибудь, может быть, проверят наше поведение и обвинят – в такое тяжелое время занимались пустыми делами.
– Что за пустые дела?
– Ну, как же! Умирают миллионы, и тут беспокоит здоровье одной маленькой женщины, – не генерала, не солдата, просто своей жены. Бросаешь завод, мчишься в больницу. Тут самолетов ждут как хлеб, а ты чувствуешь, что мысль о здоровье этого «ни генерала ни солдата» больше беспокоит, больше давит на мозги. Иначе не могу, Рамодан. Осматривал вчера машину, а мысли все там, с Валей. Не положено так директору, ничего не попишешь. А ну тебя, сам виноват. Притопал с этим гончаком... А ведь верно – страшно. Остался один, бегает, ищет тебя, а потом сядет где-нибудь возле пожарища, и завоет...
– Не дразни меня, Богдане. Вздумал проверять свое счастье, катай. Завидую я тебе. Почти вся семья в куче, а вот я остался один, как гончак...
Рамодан потер виски, поднялся, потом побарабанил пальцами по столу и направился к выходу.
– Рамодан, друг, – Дубенко нагнал его, полуобнял, – приходи к нам почаще. Просто как к родным...
– Спасибо, Богдане. Кати, езжай скорей к своему счастью. Передавай Валюхе от меня поклон, низкий до сырой земли...
Мороз крепчал. Голубой спиртовой столбик авиатермометра, прибитого к фасадной двери, показывал тридцать шесть градусов. Пальто, пуговицы сразу засахарило, мех воротника и шапки вспухнул сединой. Снег со скрипом ложился рубчатой линией за автомобилем. Дубенко сам сидел за рулем. И все же ему казалось – путь к больнице далек, подъем в гору труден и слишком медленно мчится машина.
Знакомые обледянелые львы, бетонные ступеньки. Он сбросил пальто в раздевалке, отряхнул унты.
– Вы куда? – нерешительно спросила его служащая.
– Туда. Дайте халат.
Женщина выполнила его приказание. Богдан завязал тесемки уже на ходу, взбегая по лестнице. На площадке ему встретилась больная – тогда она лежала рядом с его женой.
– Где Валя? – спросил он. – Какая палата?
– Там, – указала она, – вторая дверь от комнаты профессора. Но к ней еще нельзя. Никому нельзя в ту палату.
Богдан уже быстро шел по коридору. Его никто не останавливал. Хотя кто мог бы это сделать? Он мог бы оттолкнуть любого, кто попытался бы сейчас преградить путь к ней. Может быть он слишком много доверял и теперь будет наказан за это доверие. Ведь он не видел ее еще ни разу после операции. Может быть его обманули и положение хуже... гораздо хуже...
Вторая дверь от комнаты профессора. Он распахнул двери. Глаза побежали по кроватям, по испуганным, бледным от потери крови лицам. Ее не было. Богдан подбежал к третьей двери и остановился у порога. Валя лежала невдалеке от него, на крайней кровати и смотрела на него теми же испуганными глазами, какими смотрели женщины в предыдущей палате. Он бросился к ней и упал возле нее на колени.
– Как ты попал сюда? Сюда никого не пускают...
Она не могла повернуть головы, но испуг не покидал ее. Она знала, что сюда пускали только тогда, когда больным очень плохо, когда... смерть.
– Ничего не думай, Валюнька, – говорил он горячо и радостно, – никто не пропустил бы меня сюда к тебе. Но я прорвался сам, по-партизански. Ничего плохого. Я хотел тебя видеть.
– Хорошо, – она слабо улыбнулась.
Мелкая испарина выступила на ее лице. Она была рада его появлению, но не могла подавить страданий.
– Мне только что поставили банки. Тридцать восемь и семь.
Он продолжал стоять возле нее на коленях. Он взял ее руку, гладил ее, целовал, шептал какие-то бессвязные слова утешения и их общей радости. Он говорил о Кубани, о письмах, о начале наших побед, о будущем страны. Он говорил ей почему-то о Крыме, о медных горящих деревьях при спуске с хребта, о горном прозрачном ключе, о солнце, которое вернет ей силы, о своей любви к ней.
– Мы увидим Алешу? – прошептала она благодарно.
– Увидим, родная...
– Спасибо... теперь мне будет легче. Иди, родной...
– Ты устала?
– Да. Спасибо, что пришел. Кланяйся всем: Рамодану, Иван Ивановичу Лобу и обязательно Угрюмову. Он хороший человек и, может быть, единственный наш уральский друг...
Она закрыла глаза, и он увидел ее посиневшие веки.
– Открой глаза, – попросил он настойчиво.
Валя открыла глаза и улыбнулась, так хорошо, знакомо. Он увидел снова жизнь, возвращение к прежнему, родному до боли, до слез.
– Я... мне почудилось... Теперь хорошо...
Он провел ладонью по своему лицу, по волосам, поднялся и, наклонившись еще раз к ее лбу и руке, вышел.
В коридоре его встретил профессор. Он взял его об руку и завел в свой кабинет.
– Я слежу за вашей женой и прошу вас, дайте мне возможность ее вылечить.
– Простите, товарищ профессор.
– Прощаю, – он махнул рукой, – такие вы все мужья. Имеет – не ценит, а потеряет – плачет. Идите скорее к себе, и не забивайте голову пустяками. Давайте скорее свою «Черную смерть», а жизнью заниматься предоставьте нам, Богдан Петрович...
ГЛАВА XXXIX
Шевкопляс вышел из барака, потер нос и щеки и недоуменно поднял глаза к термометру, покрытому, как бородой, игольчатыми наростами снега.
– Сколько? Тридцать девять?! Кабы с ветерком, сжег бы проклятый морозище, так?
– Пожалуй, так, – согласился Лоб, поднимая меховой воротник.
– Пойдем, пойдем, – сказал Романченок, подхватывая Лоба под локоть. – Ну, и толстый ты, разнесло на казенных харчах!
– Толстый, толстый, – хрипел Лоб, – сущность человека в здешних краях закрыта шкурами овцы, собаки и оленя. А вообще майор Лоб строен, как... Виктория.
– Насчет Виктории нужно осторожней, – сказал Романченок.
– Во всех войнах дамы играли значительную роль в судьбе воинов, не так ли, полковник Шевкопляс?
– Меня интересуют сейчас не дамы, а представители военной приемки. В девять тридцать Романченок должен отрывать от земли ноги, а военная приемка что-то медлит.
– Наверное, они всю машину уже успели обнюхать, – Романченок прибавил шагу, – ну-ка, прибавим газу!
Они шли к сборочному цеху, шутили, обгоняли друг друга на узкой тропке, протоптанной в глубоком снегу, толкались плечами, чтобы согреться, но думали об одном: о первой машине.
О том же думали и Дубенко, и Рамодан, и Угрюмов. Сегодня рано поутру, перевернувшись на другой бок, Дубенко открыл глаза и больше не мог заснуть, хотя еще храпел отец, который обычно поднимался на работу, «когда черти не вставали на кулачки». Дубенко не спал и думал о первой машине.
Беспокоился о ней и Рамодан, он бодрствовал всю ночь, ходил по цеху и подгонял сборку потока, который должен хлынуть вслед за «первенцем». При выходе из цеха он столкнулся с Данилиным и Тургаевым. Те спорили «по вопросу хвоста». Данилину не нравилось качество древесины, и, разбудив Тургаева, он потащил его в цех.
В салон-вагон поднялся Угрюмов, выпил стакан боржома и позвонил Кунгурцеву, попросил его к себе. Кунгурцев приехал через восемь минут. Когда от станции вверх по улице мчалась их «эмка», Угрюмов сказал Кунгурцеву: «Волнение школьника перед экзаменом?» Кунгурцев поднял свои черные глаза: «Меня попросили шахтеры пустить первую машину над поселком и шахтами в стык двух смен. Тоже их детище».
...Машина стояла, распластав упругие плоскости. За ночь из нее вымели стружки и сор, обычно остающийся после монтажников, подкрасили. Бока машины и ребра крыльев матово светились. Могучее тело самолета покрыто латами брони, видны сизые пятнышки нацеленных пушек и пулеметов. Вооруженцы приготовили машину для боя.
Люки и смотровые окна были раскрыты. У самолета работала военная приемка. Запах ацетона носился в воздухе. На линии ходил старичок в драповом пальто с ведерком краски и трафаретом. Старик прикалывал «звезды» следующим призывникам.
Романченок покинул Шевкопляса и Лоба. Он должен основательно прощупать мнение военных представителей-приемщиков. Ему ведь летать первому...
Шевкопляс беседовал с мастером, которого он знал еще «оттуда».
– Полетит, Матвей Карпович?
– Определенно, Иван Иванович.
– Как будто и не трогались с Украины?
– М-да, – мастер глубоко вздохнул, – как будто и не трогались с Украины, Иван Иванович.
– Поглядим – увидим.
– За этой машиной остальные пойдут, как цыплята, Иван Иванович.
– Нехай так. Такие машины нужны до зарезу. Матвей Карпович, читал Сталина? Чтобы свести к нулю превосходство немцев в танках, нужно также увеличить производство противотанковых самолетов, понял?
– Понял, Иван Иванович.
– То-то мне...
– Если моторы будут во-время подбрасывать, стаями пошлем туда.
– Очень правильно все понял, браток. Нужна сталь.
Военный представитель подписал предъявление. Начальник сборочного цеха махнул рукой. Команда, стоящая у дверей, налегла на створки и с трудом раздвинула их. Пахло холодом. Впереди открылось укатанное поле. От домика летно-испытательной станции подходили Угрюмов, Дубенко, Рамодан, Тургаев и Кунгурцев. Немного погодя вышел и Лоб.
– Давайте, – скомандовал Дубенко, посматривая на часы.
Рабочие взялись за машину и покатили ее из цеха. Романченок, покрикивая, помог «выправить» хвост. Виктория, работавшая в бригаде по монтажу электропроводки, позвала его. Романченок отошел от машины, приблизился к Виктории, подал ей руку.
– Не мое дело всем этим заниматься, Виктория.
– А занимаетесь.
– Горячка... Суета...
– Мне боязно... Вам первому лететь.
– Не впервой, – он благодарно взглянул на нее.
К самолету подъехал бензозаправщик. Протянулись шланги-пистолеты. Баки наполнили бензином. Зашумела форсунка водомаслозаправщика. Самолет перешел в распоряжение борт-механика, плотного человека с насупленными бровями. Борт-механик просмотрел герметичность маслобензосистемы, закрыл капоты. Он отвечал за подготовку самолета к выпуску и поэтому был придирчив. Он подогнал бригадира по отработке винтомоторной группы и полез в кабину. Вскоре закрутился винт, и воздух наполнился ревом мотора. Он пробовал его на разных шагах, и от гула, стоявшего на аэродроме, звенело в ушах. Потом борт-механик выскочил на снег и снова откапотил мотор, проверяя, нет ли течи бензина и масла после тряски.
– Ну, как? – спросил Романченок, начинавший уже терять терпение.
– Все нормально, товарищ подполковник.
– Распоряжайтесь дальше.
Выдавливая отчетливые следы, подошел гусеничный тягач. Прикрепили тросс к стойке шасси, и тягач, не спеша, потащил самолет к «красной черте». Люди продолжали поддерживать самолет за крылья. Казалось, что его еще только учат ходить.
– Разрешите, товарищ директор? – спросил Романченок Дубенко.
– Давайте.
Романченок надел парашют и поднялся в кабину. Через несколько секунд борт-механик помахал меховыми крагами и люди отскочили от машины. Романченок дал рабочие обороты мотору, винт завертелся, издали он стал похож на блестящий прозрачный круг. Машина покатилась, покатилась и, наконец, оторвалась от снега.
– По газам, – прохрипел Лоб.
– Пошла, – спокойно произнес Дубенко, провожая глазами белое тело машины.
– Пошла, – сказал борт-механик и пожевал губами.
– Видите, как все просто, а сколько тревог, – заметил Угрюмов.
– Тревог было много, – сказал Рамодан.
– От этого и движение, – неожиданно высказался борт-механик.
Романченок делал развороты, стараясь держаться невдалеке от аэродрома. Но вот он круто повернул, положил машину под большим углом и полетел по направлению к тайге. Гул мотора стал слабее. Угрюмов сделал шаг вперед, внимательно следя за полетом. Снова рокот мотора. Романченок пронесся над ними, то убирая, то выпуская шасси. Из окон корпусов, со двора от станции махали шапками люди. Им был нипочем этот свирепый уральский мороз. Они радовались своей победе. Романченок стал снижать на указанную полосу аэродрома. Вот прикоснулись баллоны, взлетели радужные от солнца столбики снега. Машина остановилась. Романченок выпрыгнул и подошел к Дубенко, неуклюжий в своей одежде пилота.
– Все нормально, товарищи!
– Надеюсь, – облегченно сказал Шевкопляс, – теперь погрузим для энского флота? Так, Романченок? Так, Богдане?
– Так, Иван Иванович.
Романченок подошел, держа подмышки краги и шлем. Волосы его вспотели и от них шел пар.
– Теперь приходится за вами ухаживать, – Дубенко натянул шлем ему на голову, – простынете.
– Пустяки. Пошла первая машина.
– Благодарю вас, Романченок.
Романченок потряс руку Дубенко, потом поочереди Тургаеву, Рамодану, Данилину, мастерам, рабочим. Десятки заскорузлых рук потянулись к нему. Он радостно встряхивал их. Это его товарищи по борьбе, он понимает и разделяет их чувства. Виктория тоже высвободила руку из неуклюжей варежки и тихо сказала:
– Поздравляю.
– Спасибо, Виктория.
– Не так крепко, – вскрикнула она и подула на руку.
– Прошу прощения, не рассчитал, Виктория.
Она отошла от них.
Угрюмов приблизился к Дубенко, ласково поглядел на него и просто сказал:
– Поздравляю.
– Спасибо.
– Поздравляю тоже, – Кунгурцев вопросительно посмотрел на Дубенко, – но как с горняками? Вы обещали послать машину над поселком и шахтами.
– Я обещал сделать это между двумя сменами?
– Да.
– Будет сделано. Придется снова вам полетать, Романченок.
– Есть. Давно не ходил в воздух, скучаю. – Он обратился к борт-механику. – Левая нога чуть-чуть заедает. Может быть застыла смазка, смесь, а может быть нужно что-то ослабить.
– Будет все нормально, товарищ подполковник. – Борт-механик подошел к машине, унося с собой парашют Романченка.
Возле самолета копошились люди. Еле заметное струйчатое облачко колебалось над машиной. Она остывала. Хвост уже засахаривался инеем.
– Завтра дадим восемь, – сказал Дубенко, – а потом... Каждые сутки выпуск будет все расти и расти.
– Тогда начнется обыденная кропотливая жизнь, Богдан Петрович, – сказал Угрюмов.
– Обыденная и кропотливая, – повторил Дубенко, – не хочется говорить тривиально, но нам эти будни принесут праздник победы...
ГЛАВА XL
Перед ним последние письма Тимиша. Они пришли с Южного фронта. Родной Тимиш! Он сражается, отважный сын родины, он грустит о потерянном, но знает, что зажегся уже факел, осветивший будущее.
По земле Украины идут полки Красной Армии. Пусть там черно от пожарищ, пусть на земле тени виселиц, но впереди горит звезда освобождения. Она вспыхнула под Ростовом, Тихвином и, наконец, под Москвой. Теперь оттуда бегут вооруженные иноземцы, запятнавшие навеки свою солдатскую совесть и честь.
В наступление пошли наши войска и наши генералы. Среди них кавалерийский генерал Трунов – его гвардейские полки скачут навстречу победе. Он получил признание и славу. Командир Николай Трунов – хладнокровный полководец, выросший из озорных конных разведчиков гражданской войны. Его брат, Тимиш Трунов – один из миллионов бойцов. Письма его шли долго, виляя по незнакомой трассе и, наконец, дошли сюда, к Уральскому хребту, приютившему тысячи кузниц победы.
«Всего год назад ты был мирным человеком, Тимиш, – так начал свое письмо Дубенко, – ты занимался искусством. Придя из села в древний город Киев, расположенный на крутогорье, ты познал науки и радость творчества.
Помнишь, как ты приезжал к нам, как тянулся ты к нашей Танюше, как подсолнух к солнцу, и вечерами твое лицо освещалось радостью и ты подпевал чистым голосом любезные нашим сердцам песни родной Украины. Ты напевал песню грусти и тоски – «Взял бы я бандуру» или широкую и игривую – «Ой ще сонце не заходыло». И тогда нам представлялись бескрайние поля пшеницы и гречи, соломенные крыши хат, вишневые садочки, вербы у прудов и подсолнухи у тына.
Киев ты всегда называл трогательно – «мий дидуган». Помнишь, мы стояли на Владимирской горке, и казалось нам, сидит над рекой знаменитый дидуган-лирник, рокочут старинные думки, плывут по просторному Днепру «дубы» твоих и моих предков. Тогда же мы слышали прекрасную, хотя и сумную песню о кандальных, ждущих избавления. Вставали перед глазами нашими могучее Черное море, галеры с прикованными хлопцами-запорожцами, невольничьи рынки Каффы, Констанцы. Знали ли мы тогда, что снова придут на Украину месяцы страданий и мук?
Мы вспоминали отчаянную вольницу Хортицы, степи, видевшие стремительность удачливых всадников, поборников воинской славы во имя родины. Они завещали ответственность перед родной землей, нерушимость товарищеской дружбы. У бедер висели клинки, сработанные лучшими оружейниками, и на булатах, свитых из шести стальных полос и после откованных и закаленных по особому способу, чернели арабские письмена. Мы знали эти сабли. Они передавались из рода в род. От прадеда к деду, от деда к отцу, от отца к сыну торжественно передавалось это оружие – символ верности родной земле, символ гибели черного недруга.
И когда началась година испытаний, были вынуты из ножен сабли предков, безмолвно мы поклялись на них и стали побратимами. Так назывались в нашем запорожском славном войске братья по духу. Ты родной мне человек, как и родной мой товарищ и побратим по гражданской войне – твой брат Николай, как родной мне твой батько – могучий старик Максим Трунов, человек, повторивший свою славу. Я вторично познал новых своих побратимов – людей труда, моих соотечественников украинцев и уральцев, чьи подвиги не овеяны дымом сражений, но также велики и благородны...
Настало время, и миллионы наших мирных людей пошли по дорогам войны.
Враги, вначале опьяненные успехами, увидели сопротивляющийся, могучий народ. Все народы, объединенные под солнцем Ленина-Сталина, сплотились, поднялись против иноземцев.
«Черная смерть» – лепечут враги, пораженные грозным оружием, а мы благодарно зовем наших соколов «Светлой жизнью». Боевое оружие создается везде, дорогой Тимиш. Отовсюду несутся к фронту полки «Черной смерти». Они летят по заданию великого полководца, по заданию отчизны и сердца. Их сработали узловатые руки рабочих Урала, Татарии, Сибири и нашей Украины. Тяжел и тернист был наш путь сюда, Тимиш. Трудно приходилось восстанавливать уже раз созданное. Но все осталось позади. Промышленность работает, невиданное переселение арсеналов окончено в нашу пользу.
Тут работают люди, которых мы смело можем назвать гвардейцами тыла. Их подвиг у мартенов, станков и домен так же почетен, как подвиг на бранном поле. Здесь тоже тяжело, но люди сурово насупили брови и сжали челюсти. Все для победы! Таков лозунг наш, работающих в трудовых арсеналах страны. Ты доживешь до победы, наш родной Тимиш! Мы все доживем до победы разума и справедливости. Родная наша Украина будет освобождена. Снова зацветут на полях, у тынов золотые подсолнухи, снова белым и душистым ковром раскинется греча и возвратятся люди на свои места. Будут построены новые дома, на оголенные стропила оставшихся хат и сараев лягут желтые навальни пшеничной соломы. Будет жить Украина!
Скоро снова запоет Украина, не удастся врагу онемечить певучую украинскую мову. И родина-мать простит своему сыну его раннюю седину, о чем ты кручинишься в своих письмах.
Пиши нам, родной Тимиш...»
