Текст книги "Испытание"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
Она почувствовала его сдержанность: чувства ее сейчас значительно обострились – и, сдерживая слезы, навернувшиеся на глазах, она ответила: «Иначе вообще кончится жизнь».
Отец, наконец-то заглянувший домой, после «всенощных бдений», подошел, обнял дочку, поцеловал, похлопал по спине.
– Небось, седому Днипру добавила воды, Танюха?
– Добавила, папа, – сказала Танюша, смотря на отца с любовью.
– Добре, дочка. Нехай им солоней будет, а мы... – он оглянулся, подмигнул Богдану, – ну-ка, сынок, тут уж я тебе могу приказание отдать, выставь на стол доброй горилки. Надо за наших воинов выпить.
– Конечно, надо выпить, – Анна Андреевна засуетилась, сменила тарелки. Клаша принесла капусты, селедочку, чашку дымящейся картошки – по вкусу старика.
Богдан откупорил бутылку с вином, принес из холодильника водку.
Старик налил стопку – рюмок он не признавал, бросил туда стручок красного перца и растер его так, что водка покраснела. Посмотрел на свет, огладил усы, чтобы не мешали при столь важном деле и, чокнувшись со всеми, выпил.
– Итак, выходит, за нашего Тимиша.. А ты наливай, Богдан, еще есть много хороших хлопцев, за которых можно опрокинуть чарку. Вторая чарка будет за Кольку Трунова – за генерала. – Что, Богдане, угадал?
– Угадал, отец. Я тоже хотел за него выпить.
– Он у Днестра, кажется, – сказала Танюша, – видела я на станции раненого из корпуса Николая. Случайно разговорились – сказал, что пока там фронт держит.
– Ну, раз держит фронт, нельзя никак обойти Николая. Выпьем...
– Ты что-то уж больно налегаешь, – заметила Анна Андреевна, – так можно и под стол скоро.
– Под столом все встретимся, – отшутился старик, – а выпить не мешает рабочему человеку. Неделю на заводе проканителился. Вот что, Богдан. Этот самый фигурный броневой лист придется штамповать. Спустишь если этим медникам, жестянщикам – труба.
– Как же ты его будешь штамповать, отец?
– А это дело мое. Уже там померекали кое с кем. Завтра начнем, только давай заготовку.
– Подожди, отец, если мы сделаем так... – он вынул карандаш, взял лист бумаги, прочертил две параллельные линии. Отец, скосив глаза, посмотрел на лист бумаги и на сыновние руки и отмахнулся. – Брось пока, Богдан. Наши дела для баб скучные. Не так ли, Валюнька?
– Пожалуй, так, папа, – ответила Валя, с любовью глядя на него.
– Не смотри, что я сегодня плохо побритый. За тем и домой пришел...
– Вы всегда хороший, папа.
– Опять смеяться над стариком! Давайте лучше выпьем... У меня есть слово. Надо выпить за нашего старого партизана, за Максима Трунова. Хороших хлопцев вырастил. Что и говорить. Остался он один на Кубани. Скучно, небось, Максиму в такое время.
Отец разошелся. Любил его Богдан таким, когда сбрасывал он с себя деловитое беспокойство дотошного мастера и становился этаким чумаком. И казалось странным, что судьба закинула такого степного «дядьку» в большой город. Да еще на четвертый этаж каменного дома. Казалось, нельзя оторвать этого человека от волов круторогих, от воза, от подсолнечного поля, от рукастых часовых Украины – млынов[1]1
Мельницы.
[Закрыть].
– Танюша, будет жив наш Тимиш, – сказал Богдан, обнимая сестру за плечи, – а мне всегда сердце правду предсказывало.
– Я верю тебе, – благодарно ответила Танюша, – глаза ее загорелись великой женской надеждой на счастье, – верю тебе, Даня.
– Мы будем жить вместе теперь, – сказала Валя, держа на руках девочку Тани, – проживем вместе войну, а потом поедем в гости к вам в Киев...
– Неужели поедем когда-нибудь в Киев?
– Поедем, дочка, – ответил отец, – не может быть такого дела, чтобы мы не могли попасть в Киев. Выпьем за Киев...
Отец выпил полную чарку, а потом, положив голову между двух своих крепких, как железо, ладоней, задумался. Видно, нелегко было старику, хотя и скрывал он чувства под напускной веселостью.
Богдан подсел к нему и сказал тихо:
– Батя, – он назвал его так, как называл в милом детстве, – будем жить.
Отец посмотрел на сына из-под нависших бровей. Большая человеческая теплота была в этом взгляде.
– Понял ты меня, сын, – сказал он тихо, – не даром тебя так высоко вознесли... спасибо...
ГЛАВА VI
Неутомимый майор Лоб летал на фронт и обратно. Категорически отказавшись от работы на санитарном самолете, майор пересел на транспортный «Дуглас», поставив там пулеметы по своему способу, чтобы возможно было вести не только верхний, но и боковой огонь. За пулеметы посадил опытного стрелка-радиста тоже из «штрафных». Майор возил с завода запасные части, но приходилось в каждый рейс прихватывать листовки, газеты, корреспондентов, кинооператоров, патроны, медикаменты, кровь доноров.
Свой «Дуглас» он называл теперь «старухой-универмагом». Возвращаясь, он ухарски приземлялся, «бросал возжи» механикам и техникам и шел в столовку.
Дубенко иногда заглядывал в комнату летчиков-испытателей послушать фронтовые новости. Там обычно, по морскому выражению, «травили», но за шутливыми разговорами и подтруниванием друг над другом летчики серьезно вникали в сущность войны и положений фронтов.
С каждым приходом с фронта майор все больше и больше мрачнел, меньше говорил.
– Скучаете, майор? – спросил Дубенко.
– Скучаю, Богдан Петрович.
– Как дела?
– Где?
– Там.
Майор долго смотрел на свои обветренные руки.
– Чорт его знает, на чорта жабе руки, – произнес он, и сжал волосистый кулак, – скоро стыдно будет штаны носить.
– Почему так мрачно, майор?
– Горят города, – майор стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнули бутылки и стаканы, – села горят. Идешь на бреющем, чхаешь. Как над кострами. Чьи города и села горят? Черт возьми, наши... А что творится на дорогах! Народ тронулся, скот гонят, детишки бредут, бабы... Исход, Левит, Второзаконие! Библия! А над ними немцы! А тут летаешь, воняешь в воздухе...
– Рапортишку подал бы, майор – сказал Романченок, испытатель с двумя боевыми орденами.
– Есть рапортишка. Нет ответа на рапортишку.
– Мечты... – заметил Романченок.
– Думаю, вот, в следующий заход прихватить десятка два осколочных, жахнуть бы кое-где по колоннам.
– На земле дров мало. Хочешь «Дуглас» добавить?
Майор тосковал. Последний раз он привез экипажи, которые должны были на месте получить материальную часть и уйти с нею на фронт.
Фронтовики-летчики были суровы, исполнены злобой к противнику и одновременно сконфужены. Они рвались в бой и, пока еще не прославившие себя подвигами, неохотно вступали в разговоры. Летчики избегали людей, торопили с подготовкой и заправкой самолетов, отказывались выступать на собраниях в цехах. Все так понимали опасность, нависшую над родиной.
Богдан насильно затащил к себе на квартиру трех летчиков, которые так и не разговорились как следует. Они посматривали на часы, обменивались между собой короткими деловыми фразами и, видимо, тяготились тем, что они «в гостях», что к ним хорошо относятся, что на них смотрят как на героев. Когда Валя спросила об их семьях, они почти одновременно полезли в карманы гимнастерок и вытащили оттуда фотографии жен и детей.
– Они остались там, – сказал один из летчиков, капитан с осунувшийся лицом и темными впадинами глазниц, – на территории, захваченной немцами.
– Вероятно, их уже нет, – заметил второй, уставившись глазами на фотографию, изображавшую миловидную женщину и девочку с куклой.
– Разве пощадят... – сказал третий, пряча карточку.
На глазах его блеснула скупая слеза, слеза мужчины-воина.
Утром их машины оторвались от земли и легли на курс – на запад. На аэродроме, на линии их пробега, спускались продолговатые облачка пыли.
– Счастливые, на дело пошли, – сказал со вздохом майор Лоб. – Этих уже на сахаре не подыграешь.
Подошел Белан. Он сменил заграничный костюм на полувоенный, из тонкой саржи-хаки. На ногах шевровые сапоги с низкими голенищами, на защитного цвета фуражке небольшая звездочка.
– Вас разве призвали? – спросил Дубенко, оглядывая Белана.
– Ну, что вы, – крепко встряхивая руки майора и Дубенко, ответил Белан, – совершенно неожиданно я почти инвалид. Полное расстройство сердечной деятельности. Какие-то там сосуды. Вы помните, Богдан Петрович, прошлый раз в поликлинике? Осмотрела меня целая комиссия – признали чрезвычайно больным... кроме шуток... инвалид.
– На таком инвалиде землю пахать, – мрачно пошутил Лоб, оглядывая Белана.
– Шутки, шутки... обычный сарказм старого воздушного волка.
– Но все же вы в военном, – сказал Дубенко, – я никогда вас не видел в военном, товарищ Белан.
– Иначе невозможно заниматься, Богдан Петрович. Приходится мотаться, как окаянному, представьте себе. Ведь вчера еще десять трехтоннок мобилизнули. Теперь в гаврилке не появляйся. Во-первых, в очереди настоишься, во-вторых, разговаривают подозрительно. Мне вас на минутку, Богдан Петрович.
– Я вас слушаю, – сказал Дубенко, помахав уходившему от них майору.
Белан огляделся и немного смущенно спросил:
– Как вы думаете о Ташкенте?
– Не понимаю.
– Пора понимать, Богдан Петрович. Надо искать хороший городок, где не мешает приземлиться.
– Опять не понимаю.
– Ну, что вы так строго?! Я хотел с вами поговорить, как с разумным человеком. Ну, пусть мы, мужчины, на работе, на войне, но семьи?.. По-моему, лучше Ташкента вряд ли подберешь местечко. Причем надо спешить. Когда туда все бросятся...
– Белан, вы коммунист?
– Богдан Петрович, – вспыльчиво оборвал его Белан, – что такое коммунист? Я своих детей не в навозе нашел...
– Уходите, Белан, – сжав кулаки, сказал Дубенко, – уходите. Если вы сейчас не уйдете от меня, я вам побью морду. – Белан испуганно взглянул на Дубенко и сделал несколько шагов назад.
– Прошу прощения, Богдан Петрович... Не думал... Вы можете сказать Рамодану. Но насчет морды...
Он юркнул в дверь. «Какой мерзавец, – подумал брезгливо Богдан, – какой... сукин сын». Богдан посмотрел на свой кулак, разжал его и опустил руку.
– Что ты думаешь о Белане? – спросил Дубенко Шевкопляса. Директор посмотрел на Богдана с некоторым изумлением.
– Чего это ты решил вдруг так, ни с того ни с сего?
– Не нравится он мне, Иван Иванович.
– Брось пустяками забивать голову, Богдан Петрович. Он мне тоже сегодня кое-что рассказал. Ташкент у него вроде пунктика помешательства. Так? С войной у многих какой-нибудь пунктик появляется. Вот Данилин ходит и подсчитывает, столько Европа дает Гитлеру самолетов, – Шевкопляс посмотрел на Богдана более пристально и с какой-то игривой уличающей лукавинкой, – так? Ну и пусть подсчитывает, шут с ним. Лишь бы хорошо работал на оборону. Микроскоп... Так?
– Пожалуй, что так, – согласился Богдан.
– Белан неплохой парень. Ретивый и резвый. А резвости у нас вообще нехватает. Копаемся часто. Если я Белану скажу – достань мне чорта с рогами – достанет. Так? На нашей спине, вишь, какая махина, Богдан. Заводище! Самолеты надо печь, как блины, сразу на десяти сковородках. Мне нужны резвые люди... чтобы крутились волчками. Брось ты думать о Белане. Не твоя забота – давай лучше решим, как нам наладить свою поковку, вот по этим деталям.
– Но поковки нам доставлял...
– Знаю, знаю... Сегодня уже не мог туда дозвониться. Как бы там близко немчура не орудовала. Вывозят, наверное, завод. Считай, один завод выпал, а работать должны... Сейчас обмозгуем здесь, а потом пройдем в цеха. Так, кое-что нужно переставить...
Весь день ушел на ликвидацию выпада фасонной поковки. Кое-что придумали у себя, позвонили в смежные заводы, посоветовались с мастерами. Справились. Но впереди угадывалось худшее. Корни завода, на котором рождался их самолет, питались соками юго-западных районов Украины, где находились специализированные заводы сортового проката, алюминий, моторы. Германские воздушные силы достигли заводов-поставщиков. Но если к ним подойдут наземные армии? Если противник захватит? Тогда Данилин может подсчитать новые ресурсы врага, новые тысячи самолетов.
Вечером, по поручению горкома, Дубенко выступал на общегородском собрании интеллигенции. В зале сидели писатели, художники, артисты, академики, врачи, преподаватели. Сотни глаз с надеждой устремлены на Дубенко, на непосредственного творца оружия, ждали от него, от инженера, точной формулы победы, ответа на мучившие их сомнения.
Дубенко стоял у трибуны, обтянутой красным бархатом, глядел в напряженный зал и говорил. «Выпады!» – вот что мучило его и сверлило его мозг. Слово, конечно, непонятное большинству сидящих в этом зале. «Выпады». Но, скованный строгой секретностью своей работы, он туманно говорил о проблеме, только сегодня реально вставшей перед страной. Они жадно слушали его и мало понимали. Фронт требовал самолетов, а у него на производстве начались «выпады». Страшная проблема лежала на его плечах, на плечах Шевкопляса, Рамодана... Государство и народ доверили им создать оружие, и с них спросят. Он говорил медленно, и те, кто знал его раньше, как хорошего оратора, удивлялись и перекидывались с соседями тревожным шопотком. Его обостренный до предела слух вникал во все, но он не мог заставить себя говорить быстрее, зажигательней. Он говорил и одновременно, находу решал задачу, как справиться с ужасным словом, задавившим его мозг. Его проводили менее шумно, чем встретили. Тревожный шопоток не прекращался, когда он сел в первом ряду, чтобы из приличия послушать длинную концертную программу. В концерте выступали со старыми довоенными номерами, невеселыми шутками, длинными отрывками из старых книг – никто пока ничего не придумал нового, – а от него требовали... Снова боль вступила в икру, потом распространилась выше и, когда Дубенко после закрытия занавеса хотел подняться, он чуть не застонал от боли. Его приподнял и поддержал сидевший с ним Тургаев, и он же усадил его в автомобиль и повез домой...
– Профессор рекомендовал поменьше нервничать, побольше находиться в спокойном состоянии, – с грустной улыбкой произнес Богдан.
– Надо слушать профессора, – строго сказал Тургаев.
– Я тоже так думаю, Алексей Федорович... Скажите, кто-нибудь понял меня из этой публики?
– Сейчас люди понимают без слов, Богдан Петрович. По глазам... А глаза у вас были выразительные...
– Тоскливые?
– Немного и тоскливые. С выпадом справимся, Богдан Петрович.
– Как же?
– Повернуть надо глаза, и тоска пропадет.
– Куда?
Тургаев молчал. Они мчались по темным улицам города, и им непривычным были мрачные громады домов, нависшие, как утесы, тусклый свет фонарей, которыми регулировали движение милиционеры, пустынные асфальтовые мостовые, политые дождем. Казалось, машина летит по черной реке, на которой иногда вспыхивают и снова погасают сигнальные огни бакенщиков.
Дубенко тронул Тургаева за кожаный рукав пальто, повторил вопрос.
– На Восток, Богдан Петрович. Надо обернуться на Восток, и все будет в порядке.
– Оттуда и так снабжается много заводов. Восток всех не прокормит.
– А, по-моему, прокормит.
– Не думаю... Хотя – не знаю.
– На Востоке чертовски много ресурсов.
– До войны в поезде я ехал с одним крупным работником черной металлургии. Он категорически уверял меня, что потери южных металлургических районов равны проигрышу кампании.
– Ну, и загнул, – засмеялся Тургаев, – ей-богу загнул.
– Как вы сказали?
– Загнул.
– Хорошее слово. Веселое...
– Конечно, нужно веселей смотреть на жизнь. Русскому человеку тем более необходимо. Вы же, Богдан Петрович, были веселым человеком. Неужели выпады съели ваш смех?
– Какие там, к чорту, выпады... ишиас... Какое противное слово.
– Вот если бы ишиас выпал, а?
– Отлично... Воскрес бы... – улыбнулся Дубенко.
Подъехали к черной громадине дома, где жил Дубенко. Раньше, бывало, так приветливо светились окна их квартиры. Богдан мог безошибочно угадать – ожидают ли его Валя и мать, но сейчас, как говорил Шевкопляс, все было «задраено». Ни один луч света не проникал на улицу. У подъезда дежурили. Дворник, низенький мужичок, отлично знавший Дубенко, все же добросовестно проверил его ночной пропуск и так же, с торжественной внимательностью, проверил пропуск Тургаева. Две женщины с противогазами подошли к ним и в свою очередь, как показалось Дубенко, проверяли дворника, точно ли он выполняет свои обязанности старшего дежурного.
– Ну, не диверсанты? – пошутил Тургаев.
– Пальто-то у вас кожаное. На парашютиста походите, – в тон ему ответил дворник. – Дайте закурить папироску... Нет, нет! – спохватился он. – Тут прикуривать нельзя. Я в коридорчике прикурю: а тут чиркни спичку, эти бабы разом раскассируют...
ГЛАВА VII
Фронт приближался. Заводы вывозились с правобережья. Эшелоны проходили мимо города. С платформ, наспех заваленных станками, слитками цветного металла и другим материалами и оборудованием, соскакивали запыленные, обгорелые и исхудавшие люди.
Составы тащили паровозы, приписанные к депо станции, где уже были немцы. Паровозы-беженцы везли сотни вагонов, иногда спрягались по два и тащили все на Восток.
Машинисты протирали паклей усталые и как бы оскорбленные лица и неохотно отвечали на вопросы. Они ели хлеб, еще испеченный в печах, оставленных немцам, замешенный на воде, которую они пили с детства, и горек был этот хлеб... Но никто не жаловался... Люди посуровели и замкнулись в своих чувствах.
– Вернемся еще...
– Недолго поцарствует...
– Успели вывезти завод, али только с пятого на десятое?
– До шплинта, – отвечали рабочие.
– А корпуса, стены?
– А что в стенах толку... А какие с толком – взорвали...
– Сами взорвали?
– А то дядю попросим?
– Жалко, небось.
– Эх – что говорить... Понимать надо...
На заводе не совсем представляли себе угрозу непосредственной опасности.
Из Москвы поступило первое предупреждение. Оно исходило от Государственного Комитета Обороны. Ничто не должно быть оставлено противнику, в случае вынужденного отхода нужно все вывезти. Стационарные агрегаты должны быть уничтожены.
Завод работал напряженно. День и ночь собирали самолеты, облетывали их, комплектовали полки и отправляли фронту.
Неужели все нужно вырвать с корнем, бросить на платформы и везти в неизвестное? Партийная организация собралась ночью. Коммунисты пришли из цехов – выслушали информацию Шевкопляса, Рамодана и Дубенко и ушли снова в цеха.
Мастер Хоменко, высокий и сутуловатый человек, с умными и печальными глазами, задержался:
– А я не уйду от своего завода, – сказал он.
– У немцев хочешь остаться? – спросил Шевкопляс.
– Не уйду с завода, – повторил он убежденно.
Хоменко, не глядя ни на кого, ушел.
– Задержал бы, Рамодан. Партбилет на стол! – вскипел Шевкопляс.
– Поручите мне, – сказал Рамодан, нахмурив брови, – поговорю с Хоменко... Итак, предупреждение ясно. Надо подготовить рабочих.
– Рабочих всех вывозить? – спросил Белан.
– Кадровых рабочих всех, – ответил Дубенко.
– Не сумеем, – безнадежно махнув рукой, сказал Белан, – трудно.
– Трудно, это еще не невозможно.
– Я транспортник, мне понятно, сколько нужно колес, чтобы поднять всех. Наверное, каждый поедет со всем своим семейством, со старыми и малыми, с барахлом.
– Вывозить всех. Семейства бросать не будем.
Для того, чтобы эвакуировать завод, требовалось около тысячи вагонов. Один пресс, недавно полученный из-за границы, краса и гордость старика Дубенко, требовал сорок платформ. Для демонтажа пресса необходимы сильные подъемники, в свое время отправленные в Москву. Деррики, находившиеся на заводе, были маломощны. Дубенко предложил считать пресс неподвижным агрегатом, то-есть подлежащим взрыву в случае отхода. На него строго поглядел Рамодан и отложил этот вопрос до точного выяснения. Рамодану хотелось вывезти все, «до шплинта» – это стало признаком настоящей работы. Ночью соединились с Москвой и попросили указаний относительно демонтажа пресса. Краны прислать не могли. Предложили взорвать – если не будет возможности вывезти. Богдан решил не говорить отцу о принятом решении, но отец узнал об этом от других.
– Решили отрубать заводу руки, – сказал он, увидав Богдана, – заместо чемоданов, что все понаготовили, лучше пресс вытянуть. Непорядок...
– Тронем с места, не довезем, развалим.
– И тронем, и довезем, и не развалим.
– Займешься, отец?
– Займусь, – пообещал старик. – Чего же не заняться... Разве уж так кисло приходится, Богдан? – старик снизил голос до шопота.
– Профилактика.
– Вам виднее...
Отец отошел, и Богдан заметил в нем ту же скорбь, какую он видел у Хоменко. Трудно и непривычно рабочему. Привыкший созидать, он не мог смириться с разрушением.
Танковое сражение, небывалое в истории по количеству вступавших в сражение машин, происходило на перевале старой границы государства. Тысячи танков бросились друг на друга, стреляли, скипалась броня, люди пели «Интернационал» и бросали гранаты, заклинивались башни, подрывались гусеницы. Скрежетало железо на горячих полях Украины и Белоруссии. Там сражался и сын Рамодана. Рамодан ждал конца сражения и страдал. Привезли раненых из-под Новоград-Волынска. Танки противника прорвались, но победа купилась огромной ценой. Раненые танкисты, обросшие коркой грязи и порохового дыма, говорили о сражении тихо, со стиснутыми зубами. На марлевых повязках просачивалась кровь, страдания физические усугублялись страданиями душевными.
Еще никто не знал тогда, что значение этого сражения выше громких побед, что тысячи уничтоженных германских танков значили больше, чем оставление нами обгорелой, исковерканной металлом земли.
Танкистов перевязывали, поили молоком и фруктовыми сиропами, давали спелую вишню и везли дальше.
От них Рамодан узнал о своем Петьке. Он храбро сражался, был тяжело ранен и, кажется, его успели вывезти... лейтенант с изломанными снарядом ногами знал Петра Рамодана и, скупо похвалив его, заснул.
Рамодан вышел из госпиталя твердыми шагами, сел в машину и поехал к Дубенко, в их семью. Рамодан остался теперь совершенно одиноким. Жена с меньшим сыном незадолго до войны поехала на границу, в гости к сестре, и тоже пропала.
– Петька-то мой... я с ним почти не простился, – сказал Рамодан Вале, – такой маленький и щупленький паренек. У него всегда было плохо с носоглоткой. Потом взяли в армию и вылечили... Теперь ранили... тяжело ранили...
– Ранили – вылечат, – утешала Валя, – вывезут в госпиталь, выходят.
– Конечно, вылечат, Валя. А я думаю, разве, что не вылечат? Вот и жена пропала, – ни слуху, ни духу.
– Где-нибудь едет, не успела сообщить.
– Конечно, едет где-нибудь. Не могла же она остаться у немца.
Рамодан пил чай, ел вареники с вишней, которые так вкусно готовила Анна Андреевна, но вдруг, отставив чашку, сидел в какой-то пустой задумчивости, уставясь глазами в одну точку. Потом встряхивался, застегивал пуговицы гимнастерки, крутил головой, улыбался.
– На то она и голова человечья, чтобы в нее ползли всякие ненужные мысли. Что там пишет Тимиш?
Танюша быстро приносила письма, перевязанные красной ленточкой, вынимала последнее письмо из конверта, покрытого печатью военной цензуры и номерами воинской части, и читала. Некоторые фразы пропускала, вспыхивала – они касались только ее.
– «Танюша, – читала она, – враг очень силен и опасен. Я боюсь, что многие не понимают этого простого факта. Нам не стыдно уходить – потому что мы уходим с боями, о которых, конечно, ты не имеешь никакого представления. Современная война громкая. Она состоит из взрывов, свиста и такой пулеметной стрельбы, что, кажется, за одну минуту будут выпущены все патроны, имеющиеся в запасе армии... Еще в первый день войны, когда подъезжал наш эшелон к фронту, и кругом такие поля и лесочки – я услышал глухую отдаленную канонаду. Как не вязалась она с прекрасной природой украинского июня! Мы ехали и еще не понимали, что такое война. Ты же знаешь своего вояку. Но потом мы поняли войну. Вот только сегодня над нами прошло четырнадцать немецких бомбардировщиков. Они сбросили на нашу колонну больше сотни бомб. Они рвались везде, и самое главное, мы отступали и не могли ничего сделать. Потом на небе появился один наш истребитель. Нам думалось: что может сделать один истребитель против четырнадцати страшных и черных машин, которые летали над нами и поливали из пулеметов и пушек? Но истребитель бросился на них, как молодой петух, сразу же запалил одного, потом сшиб другого и остальные бросились врассыпную. Ястребок гонялся за ними по всему небу, пока не вышел бензин. Я никогда не забуду того летчика, – после мы узнали – это был герой Степан Супрун. Мы приветствовали его, поднимали винтовки. Но он вряд ли видел нашу радость, хотя на прощанье прошел над нами и помахал крыльями... Мы отходим под лавиной огня, Танюша, и вероятно я какой-то бронированный – ничто меня не берет, или, может быть, пуля знает, что у меня есть ты и хорошая дочка, хай вы будете здоровы...» – дальше мне, – сказала Танюша, краснея от волнения и гордости за своего мужа.
– Там он ничего не пишет о танкистах? – спросил Рамодан.
– Нет... ничего...
– Вероятно, он не встречал танкистов, а то написал бы и о них, как о Степане Супруне... как же, знаю я Супруна. Герой... чего и говорить...
– Вот он пишет о встрече с братом, с Николаем.
– Ну, прочитай об этой встрече, – согласился тихо Рамодан.
– «На днях я увидел нашего Николая. Он тоже отводит свой корпус. Надо сказать, что когда я решил поцеловаться с генералом, мне стало немного не по себе. Шут с ним, что он мой брат. Но теперь я только лейтенант, а он – вон какой начальник. Притом он чистый, а я грязный и похож на чучело. Николай работает в полной форме. Кавалеристы его едут с песнями. В полках я видел оркестры. У Николая есть все, даже танки...
– Он видел, наконец-то, танки! – воскликнул Рамодан. – Вот, бродяга.
– Там не могло быть Пети, – сказала Валя.
– Я знаю, что не могло быть, – но видел танки. Это здорово.
– «Надо сказать, мы вздохнули свободно и немного повеселели, взглянув на кавалеристов. Даже выправочку сделали и тоже рванули песню. И знаешь, какую? Ту, что спивали мы с тобой в Ирпене. «Ой ты, Галя!» Вышло, как надо... Хай думает, что хочет, Гитлер. А мы спиваем, как на Ирпене... «Галю, Галю».
– Хорошую песню они заспивали, – сказал Рамодан, – значит, не так им страшно. Ничего, пообвыкнут, обомнутся, оботрутся, и все потом пойдет на лад... а народ надо понимать... Еще кое-кто ходит вразвалку...
