Текст книги "Испытание"
Автор книги: Аркадий Первенцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА X
Хитрость майора Лоба удалась. Дубенко, Шевкопляс, Рамодан, Тургаев ездили на место пожара и насчитали восемьдесят шесть воронок от бомб разного калибра. Лоб спрыгивал в воронки и кричал оттуда: «Давай лестницу, лезу из механического цеха» или «Давай лестницу, никак не вылезу из цеха сборки, гидравлики и шасси!» Все понимали под безобидными шутками майора, что, упади гостинцы на завод, вряд ли сейчас пришлось бы беспокоиться о предстоящей эвакуации.
Утром к городу прилетал разведочный «хейнкель», его сшибли наши истребители. Вторые два разведчика были сбиты огнем зенитной артиллерии. Вместе с пятью «юнкерсами», сбитыми в первую ночь налета, зенитчики сшибли уже семь самолетов. В сводке германского командования один из южных заводов, производящий грозные для них штурмовики, был разрушен. Через два дня налет на город был повторен, но район завода не бомбился. Чтобы окончательно убедить противника, Рамодан, по предложению центра, произвел маскировку завода «на разрушение». Летавший над заводом наш разведчик привез фотоснимки, показывающие обугленные стены корпусов, изъеденный воронками аэродром и черные, как бы сгоревшие, жилые дома.
Эвакуация семей проводилась в обязательном порядке. Но некоторые не хотели уезжать. Страшно и незнакомо было бросать насиженные места, оставлять мужчин и бросаться в неизвестное. Приходилось иногда принуждать к эвакуации.
Автобусы, обычно доставлявшие рабочих, проживающих в городе, подъезжали к жилому кварталу, останавливались у подъездов. В автобусы весело садились дети, и печально – женщины. Они везли с собой свой скарб, набитый в чемоданы и связанный в узлы. Некоторые предусмотрительно захватывали теплые шарфы, валенки, шубы. Таких было немного. Кто же думал зимовать в чужих местах... Но над великим трактом попрежнему курилась пыль. Снималась с потревоженных гнездовий не только вся правобережная Украина, но уже стали на колеса левобережные области.
Но если не так было трудно поднять семьи, жившие в казенных квартирах, то гораздо труднее оказалось тронуть с места семьи белых коттеджей. Более тысячи семейств рабочих и инженерно-технического персонала жили в живописных домиках на берегу реки. Поселок был детищем Дубенко. Побывав в Америке на заводах «Дуглас», «Кертисс-Райт» и «Консолидейтет», Дубенко привез оттуда это новшество.
В короткий срок вырос поселок. Постройкой этих коттеджей начиналась рабочая оседлость. Люди заводили свои огороды, скотину, сады, виноградники и закреплялись на предприятии. Были семьи, имевшие в своем составе по три-четыре человека, работающих на заводе. Обычно утром щебенковая дорога, посыпанная песком, оживала. Мимо светлозеленых молодых тополей и полей клещевины, гречи и подсолнуха мчались автомобили, мотоциклы, велосипедисты. Они перегоняли друг друга, люди озорно кричали и как бы гордились друг перед другом своим достатком и хорошей жизнью. Обычно это были лучшие стахановцы, примерные мастера, талантливые инженеры. Самоотверженный труд их хорошо оплачивался и, как говорил Рамодан, для рабочего класса уже наступил золотой период его жизни. Когда нужно было поднимать людей на выполнение какого-либо срочного и важного задания, всегда можно было в первую очередь опереться на жителей белых коттеджей. Они любили свой завод и не хотели чем-либо опозорить его славу.
Но вот пришло грозное время, жители белых коттеджей не хотели покидать свои дома. Заправилой молчаливого сопротивления посельчан оказался Хоменко. Рамодан вызвал Хоменко и пробеседовал с ним не менее двух часов. Из парткома они вышли оба с покрасневшими веками.
– Не могу принимать никаких мер к Хоменко, – сказал Рамодан Шевкоплясу, – наш он человек, настоящий...
– А какую он бучу подал? – горячился Шевкопляс. – Через твоего настоящего человека все индивидуальники ни с места. Хоть аммоналом их взрывай. Так? А как немец подопрет, что я с ними буду делать? Так? Я буду завод спасать, а не их рухлядь, понял? Выгнать из партии нужно Хоменко, вот что... с треском выгнать.. Так?
– Нет, не так, – сказал Рамодан, – сейчас каждый боец на учете. Выгнать Хоменко легче всего. Но это потеря коммуниста, бойца.
– Чорт его знает, – отмахнулся Шевкопляс, – ничего не поймешь. Хоменко не хочет уезжать – плохо, а вот Белан все уши мне протурчал – тикать хочет в Ташкент. Тоже плохо. Так?
– «Тикать» в Ташкент? Что же ты сравниваешь его с Хоменко?
– А может, нас в Ташкент и повезут с заводом? Ты откуда знаешь.
– Ведь мы подобрали дублирующую площадку на Урале. Еще до войны ее выбрал Дубенко.
– Площадку вон Дубенко выбрал и в Грузии, а, оказалось, туда других дублеров всунули, – Шевкопляс застегнул китель на все пуговицы. – А пока суть да дело, Рамодан, поедем на аэродромы, поглядим. Сегодня отстрел этих новых пушек. Чорт их знает, поставила такие страшилища. Боюсь, обратим в дым и наши машины...
Окончательную доводку и облет самолетов теперь проводили не на главном аэродроме, как раньше, а на трех запасных площадках, рассредоточенных примерно в 15-20 километрах одна от другой. Там же, в палатках, разбитых в лесках, ожидали самолетов фронтовые летчики и военные представители. Прямо «горяченькими» машины гнали к фронту, где они проходили боевое испытание.
В палатке испытателей Шевкопляс встретил Дубенко. Он сидел среди летчиков, пил пиво. На дощатом столике, стоявшем посредине палатки, большая чашка с крупными раками. Две девушки-буфетчицы, подъехавшие на развозном автомобиле, подали из термосов украинский борщ, лангет и компот из свежей вишни. Летчики шутили с девушками, приглашали за стол, те краснели, отказывались и, забрав грязную посуду, уехали прибрежной полевкой к другой площадке, где также их ждали. Шевкопляса и Рамодана испытатели встретили радушно. Разговор шел об испытании модернизированного штурмовика. Шевкопляс сообразил, что Дубенко в товарищеской обстановке узнает у летчиков все то, что необходимо для окончательной доделки машины. Дубенко полагался, кроме официальных актов, еще и на интуитивное чутье летчиков, тем более, почти все они были старыми воздушными волками и к мнению их следовало прислушиваться.
– По-моему, – говорил летчик подполковник Романченок, – машина классная. Мне тоже казалось вначале, что броневое покрытие затяжелит конструкцию. Признаюсь, и садился на нее с некоторой опаской. Ведь какого только чорта на нее ни напихали. Крепость! Пошел осторожно...
– Знаем Романченка, – сказал Шевкопляс, наливая пива. – Видать, твой дед простоквашу на базар возил, чтоб не расплескалась.
– Не только дед, – улыбнулся Романченок, – отец возил. Тележного скрипа боялся, а вот сынок на твоих громобоях летает, Шевкопляс...
– Ну, ну, говори... продолжай...
– Пошел осторожно. Хорошо слушает, прибавил газку – ничего себе... Заложил небольшой виражик – познакомился. Дал площадку – слушает... Но, когда пошел на бреющем, скажу вам, самому стало за немца страшно. Прет этакое чудище, огня вагон. Зашел на полигон и как жахну по танковым макетам, ведь чуть ли не из рельсов их понаделали, только дым внизу. Все покорежило... Если таких невозмутимых машин послать к фронту тысячи две... – Романченок принялся за рака, старательно обсасывая лапки и искусно разделывая шейку.
– Если две тысячи, – подморгнул Шевкопляс, – тогда что?
– Не пошлешь же! – сказал Романченок,
– А если пошлем?
– Ну, что ж. Придется заказывать панихиду кой-каким бронетанковым немецким генералам...
– А машина не проваливается? – спросил Дубенко.
– При потере скорости?
– Да.
– Представьте, нет ощущения. Такой громобой, а планирует превосходно...
– Ну, доволен, директор?
Шевкопляс похлопал Романченка по плечу.
– Я это все раньше тебя знал, дорогой... Так?
– На то ты и директор, – раньше нас все знать. Кто же тебе сказал?
– Из Москвы прислали вырезки из германской газеты.
Вышли из палатки. Перед ними лежало поле. Не так еще давно на нем колосилась пшеница. Теперь, недозревшую, ее скосили на сено, поле утрамбовали катками, но так, чтобы это было не очень заметно с воздуха. На опушке рощицы, прикрытие ветвями клена, стояли три самолета. Возле них возились техники и мотористы. Подошли летчики, присланные непосредственно с фронта за получением материальной части. В разговорах летчиков угадывалась большая тоска всадников, потерявших боевых коней. Сколько таких пилотов ожидала дела! Потери двадцать второго июня сорок первого года должны были быть восстановлены! Под натиском танковых колонн, под бомбами «юнкерсов», под дулом автомата...
Дубенко понимал Романченка, говорившего о двух тысячах боевых самолетов. В несколько шутливом тоне Романченка проглядывала все та же нескрываемая тоска летчиков о возможности их использования, о возможности отмщения зачастую безнаказанно разбойничающему воздушному противнику.
Штурмовик получился. Дубенко был доволен. Если все пойдет так же хорошо, вот отсюда, с полевых аэродромов один за одним будут подниматься воздушные полки мстителей. Враг должен быть остановлен, сломлен и прогнан. Ощущение этой необходимости какой-то физической тяжестью давило не только на Богдана, но и на Шевкопляса, на Рамодана, на всех рабочих. Поражение несло одно ясное ощутимое понятие – смерть.
ГЛАВА XI
Еще вчера здесь красовался «Поселок белых коттеджей». Ведь в этом году впервые здесь должны были снять урожай бумажного ранета и южного белослива, привезенных из кубанских питомников Максима Трунова. Еще вчера, возвращаясь с аэродрома, Дубенко хвалился своим детищем – «Поселком белых коттеджей», а Рамодан подтрунивал над ним: «забыли уже про тебя, про архитектора».
Но женщины в клеенчатых передниках, поливавшие клумбы и газоны, узнав Дубенко, приветливо махали ему руками. Дети играли в войну, атакуя кусты смородины и желтой акации, стоявшей как щетка у заборов. Только холмы глины – вершины полевых щелей, напоминали о войне. Это было вчера, а сегодня...
Дубенко смотрел на картину разрушения. Так любовно выстроенные, побеленные и крытые цветной черепицей, коттеджи либо догорали, либо были изуродованы взрывной волной. Три немецких пикирующих бомбардировщика, сбитых с боевого курса зенитным артиллерийским огнем, прошли над поселком. Предполагали, что немцев якобы привлекли огни костров, разложенные невдалеке от поселка тракторной колонной, уходившей на восток. Но немцы напали на рассвете, они могли ясно определить цель, и кроме того, они сделали два захода – первый, сбросив фугаски и освободив бортовые кассеты зажигательных бомб, второй – расстреливал из пушек и пулеметов выскочивших из домов и щелей людей. Ошибки не было – немцы уничтожали мирных жителей. Они хотели напугать и подавить волю к сопротивлению. Этот, довольно часто мелькавший в газетах тезис, вдруг ощутимо встал перед Дубенко, наполненный кровью и горем...
Халаты врачей и санитаров запятнаны этой кровью и выпачканы сажей сгоревших домов. Автомобили отвозили в город раненых и убитых. Пожарные, в мокрых и задеревяневших как латы спецовках, перетаскивали брезентовые шланги. Из медных стволов карабинов били плотные струи. Еще кое-где вспыхивали и разбегались лапчатые зеленые и красные огоньки. Ленивые дым и пар поднимались от напитанного водой обуглившегося дерева. На реке жирными кругами – сажа, черные доски, брошены в воду. Всюду размятая колесами и сапогами черепица. Листья плодовых деревьев пожухли, стволы спеклись. Клумбы затоптаны, завалены обгорелыми бревнами.
Здесь в центре Украины, мертвая печать Герники, Ченстохова, Ковентри! Мозг еще несовсем осваивался с этим, кулаки сжимались инстинктивно, сердце закипало злобой. Люди, владельцы этих домов, еще вчера не допускали мысли, что враг может быть таким жестоким.
– Сто девятнадцать, – сказал Рамодан, просмотрев длинный список жертв, – что же это такое, а? Девяносто восемь – женщины и дети!
Вокруг них собралась группа рабочих и инженеров завода – жителей поселка, все усталые, мокрые, грязные. Они тушили пожары, кое-что удалось отстоять, но не столько, чтобы хоть капля радости могла упасть в их сердца. В глазах жителей поселка Дубенко прочитал то же, что в глазах Рамодана, – не растерянность или испуг, а ненависть.
На грузовике прибыла саперная команда. На углу, возле беленького здания почты, лежала неразорвавшаяся бомба. Саперы быстро, как будто всю жизнь этим занимались, окружили воронку кольями, натянули канат и принялись копать землю вокруг, чтобы подойти к бомбе. Кто-то сказал им, что бомба, очевидно, замедленного действия, нужно обложить место падения мешками с песком и ожидать взрыва.
– Пустое дело, – сказал веселый паренек, выкидывая землю, – психотерапия.
Он смачно и с очевидным удовольствием произнес это слово. Лопата цокнула о металл.
– Кажись, добрались, товарищи... Это... часа на три хватит ковыряться.
– Какой вес? – спросил старичок из толпы.
– А тебе зачем, папаша. В аптеке, что ль, служишь?
– Мое учреждение вон рядом, – старичок указал на домик почты, – почтальоном я с самого первого дня войны.
Сапер снял пилотку, отставив лопату, посмотрел. Со здания почты исчезла черепичная крыша: изломаны перекрытия, вылетели рамы. Телеграфный столб, расщепленный у основания, валялся на земле, навернув на железные рогатки густую косму проводов. Возле лежали разбитые изоляторы, электрочасы. Сапер взмахом головы откинул со лба чубчик, поплевал на ладони:
– Весит бомба двести пятьдесят. Кабы лопнула, не нашел бы, почитай, своего учреждения... Иди, отец, вставляй стекла, собирай канцелярию.
Дубенко и Рамодан направились к инженеру Лаврову. Его домик мало пострадал, вылетели двери, рамы, перекосило потолки, в комнатах валялось стекло, бумажки. Жена Лаврова навзрыд рыдала, держа в руках какую-то мультипликацию, которую на мелкие кусочки изорвало силой взрыва. Лавров стоял у окна, держа в руках молоток и гвозди. Он был растерян и, казалось, еще ничего не понимал. Кивнув головой вошедшим, сказал:
– Как в Бресте! Я уже испытал такое двадцать второго июня! Раму... вырвало с корнем...
– На работе поговорим, – оказал Дубенко, – зайдите.
Лавров вскочил, замахал молотком.
– Сейчас не пойду я на работу.
– Ты что, – жена отложила мультипликацию, подошла к мужу, – разве так можно разговаривать? Так нельзя с людьми сейчас разговаривать... простите его...
– Я не могу, – упавшим голосом произнес Лавров, – я не могу... У меня не выдерживают нервы... Я сам вставлял эта стекла, сам штукатурил стены, сам строгал полы... Вы должны понимать, а если вы не понимаете...
– Пойдем, – сказал Дубенко Рамодану, – он успокоится. – Жена проводила их через веранду, усыпанную битым стеклом, по пути подняла разбитую тарелку, куклу в пестреньком платьице и еще какую-то тряпку.
– Ведь далеко от нас упала бомба, говорят, угодила к Хоменко. И подумать только, какая волна...
Рамодан посмотрел на Дубенко.
– Пойдемте проведаем Хоменко, – обратился он к Лавровой. – Хоменко сам не пострадал?
– Он был на работе. Но семья... Они спрятались, но щель недалеко от дома. Их сдавило землей... Жену и двух девочек... – Лаврова прикусила губу, отвернулась.
...Хоменко сидел на подножке грузовика, опустив голову, и смотрел в одну точку. Лицо его посерело и как-то вытянулось. С колен свисали кисти рук, покрытые ссадинами и кровоподтеками. На шее, сухой и морщинистой, кровоточила небольшая рваная ранка, белый, но почерневший от гари воротничок промок кровью. Когда с ним поздоровались, он поднял глаза, посмотрел на подошедших и с секунду как-будто припоминал, что это за люди. Потом на лице промелькнуло выражение, похожее на благодарность, конвульсивно дрогнули губы.
– Ничего не поделаешь, – сказал Рамодан, подсаживаясь к нему, – у меня тоже... жена, сынишка...
– Да, – сказал Хоменко, шевельнув рукой, – знаю.
– Петьку моего ранило, слышал?
– Слышал...
– Будем вместе переживать горе, Хоменко.
– Нет, – Хоменко покачал головой, – нет... каждому свое...
– Что у тебя? – Рамодан указал на затылок. – Ранили?
Хоменко пощупал пальцем, и потом все тем же невидящим взглядом долго смотрел на руку, вымазанную в крови.
– Пустое, – сказал он, еле разжимая челюсти, – пустое... сколько времени?
– Вы можете сегодня не выходить на работу, товарищ Хоменко, – сказал Богдан.
– Нет... я пойду... пойду...
Впереди, за речкой, за линией леса курился дымок – черный, узкий, точно нарисованный на голубом небосклоне. Хоменко кивнул в ту сторону головой.
– Говорят, Романченок сбил... Вон там валяется «юнкерс»... если только правда, руки поцелую Романченку...
– Собственно говоря, не мое дело заниматься этим мусором, – сказал Романченок, – но нужно было так случиться, что угадал я оказаться в воздухе, когда налетела эта шпана. Пришлось провести испытание нашей машинки на таком дьяволе, – он указал на остатки немецкого самолета.
– Ты его ловко шарахнул, – похвалил Шевкопляс, с интересом профессионала рассматривая фирменный знак «юнкерса» – дюралевую пластинку, отодранную Романченком, – выпуск 12 июня 1941 года. – За десять дней до войны испекли и... ты его уже спек в свою очередь, Романченок. Разреши мне фирму эту на память оставить потомству. Так?
– Оставляй, пожалуй, не жалко, У меня еще есть трофеи. Знатные бандюги попались.
Романченок выбросил на траву четыре железных креста, два грубых нарукавных знака «За Нарвик»: на них выдавлены виньетки из перекрещенных якоря, пропеллера и тевтонской розы с длинным стеблем.
– Знатные... – сказал Шевкопляс, поднимая с земли ордена.
– А вот еще, – Романченок показал два золотых кольца с фамильными печатками и бумажник, набитый документами, оккупационными марками, карточками на хлеб и на получение летного пайка – из крупы, гречи и сгущенного молока. – Там еще всякая мерзость в карманах была, будь они трижды рыжи, не хотелось пачкаться. Из штаба ПВО приедут, составят опись.
– Где же они сами – твои трофейные?
– Там лежат рядышком, в холодке. Думали, парашюты выручат – не прошло. Разыскали трупы на поле, колхознички помогли.
Германские летчики, спокойно уничтожавшие мирный поселок, не были для Романченка солдатами, заслуживающими уважения. И он не гордился своей победой. Романченок, всегда гордо носивший свои два ордена «Красного Знамени», брезгливо толкал ногой ордена и значки, которыми были увешаны сраженные им враги. Воинские награды, обычно выдаваемые за отвагу и честную храбрость, были заработаны поступками, недостойными солдата.
Немцев сложили рядышком в тени кленов. Возле них стоял бородатый и молчаливый колхозник, лет пятидесяти, с дробовиком в руках.
Немецкий летчик – длинноногий майор в кожаных сапогах с замком «молния», остекляневшие серые глаза... притрушенные по ресницам землей – лежал посредине. Лоб его был проломлен, вероятно, при падении, на полысевшем черепе запеклась кровь. Желтоватые, с сильной проседью, волосы слиплись в косички. Майор лежал важно, начальнически строго сжав губы, и возле него – люди его экипажа, в помятых и окровавленных мундирах.
Хвостовое оперение «юнкерса», с огромной свастикой, поднималось над ними. Было что-то роковое в этом усеченном, скрученном кресте.
– Смотрю и не испытываю обычной человеческой жалости, – тихо сказал Дубенко, – мне кажется, у них нет ни семьи, ни отцов, ни матерей... Плохо служить в таком войске.
– Падаль, – сказал Шевкопляс, – сколько слез принесли людям... Завидую Романченку, устроил им свой трибунал!
ГЛАВА XII
Дубенко долго держал в объятиях только-что ввалившегося Николая Трунова. Неужели этот перекрещенный ремнями человек, с зелеными фронтовыми петлицами, на которых крапинками такие же зеленые звездочки генерала, его старый друг Колька? Запыленные сапоги, матовые шпоры, с особым фасоном носимые Николаем, серебряная шашка – подарок старика Трунова, бинокль, который так мешал объятию.
– Ну, отпусти, чертило, – попросился Николай, – а Валя писала, что болен, что греет тебя день и ночь утюгами. Было кости сломал.
– Рад тебе, рад, Николай. Давно не видел, скучал страшно. А тут ты первый близкий друг фронтовик, с которым можно поговорить откровенно, напрямики...
– А что ты хочешь говорить напрямики, – улыбнулся Николай. – Знаю... знаю... по глазам вижу...
Трунов снял пояс, ремни, полевую сумку, оружие. На столике, где обычно Анна Андреевна держала семейные альбомы, лежали короткий автомат с заряженным магазином и две ручные гранаты.
– Ты что-то больно весел, Николай, – сказал Богдан, присаживаясь возле друга.
– Почему больно весел? Ну, вот опять пристанешь с разговорами. Давай-ка лучше организуй ванну, хорошее полотенце, я люблю мохнатое. Представь себе, я уже двадцать дней не мылся.
– Можно было искупаться в речке где-нибудь.
– Э, ты, брат, отстал от жизни. При нашей войне некогда сейчас генералу в речках купаться. Немцы столько понасовали везде своего «шелкового сброда», что приходится купаться с опаской. Видишь, приходится с собой возить ППШ, бомбы. Когда это видано в войнах прошлого, чтобы генерал таскал оружие рядового бойца? А вот приходится.
– А их генералы?
– Тоже ходят с опаской. Партизаны, партизаны... Война пошла на всю глубину, Богдан. Вот бы сейчас по ту сторону перекинуть моего старика. Там везде идет слух про Максима Трунова, Представь себе, когда узнали, что командует Трунов, шли ко мне его соратники, думали Максим. Смотрели на меня и отходили...
– Разочарованные...
– Очевидно.
– В сражениях-то был хотя?
– Больше, чем полагается, Богданчик. Ничего, справляемся. Кстати, мне нужен хороший пилот, чтобы подбросить туда радиостанции, немного патронов и кое-какие указания. У тебя, как у самолетчика, вероятно, есть хорошие парни этой квалификации?
– Найдем. Придется снова посылать майора Лоба.
– Фамилия подходящая. Сразу видно, лихой. А теперь еще больше возможностей проявить себя. Поле деятельности для военного человека широченное. Вот уж когда в самом деле у каждого солдата в походном ранце может обнаружиться маршальский жезл... Но ты думаешь меня купать или нет?
– Ванна готова, – сказала вошедшая Клаша.
Трунов потрепал ее по щеке.
– Спасибо, дорогая Клаша. Только ты меня и спасаешь...
– Белье тоже приготовила, Николай Максимович, – сказала Клаша, зардевшись от похвалы, – еще ваше оставалось. – Я постирала.
– Вот это забота об усталом бойце... Придешь, Богдан, спину мне потрешь. Давно спину не терли...
Трунов ушел. Вскоре приехала Валя, которой позвонил Богдан. Она была в госпитале, дежурила. От нее пахло йодоформом, спиртом и еще какими-то запахами, свойственными только больнице. Валя поцеловала Богдана, осмотрела комнату. Попробовала осторожненько пальцем матовый ствол автомата.
– Ничего Николай?
– Как ничего?
– Не ранен?
– Нет.
– Тяжело смотреть на раненых. Такие молодцы... – Валя задумалась. – Посмотрела сегодня на этих мальчиков... Ты знаешь, Богдан... Я плакала... Вот какая из меня сестра... Не правда ли, Богдан? Плохая у тебя жена.
– Это естественное чувство. Защита родины – суровая необходимость, а не праздник чувств. Как-то глупо я выражаюсь. Противно выражаюсь, Валюнька. Но мозг настолько скован цифрами, и... самолетами, что иногда, когда хочется выразить свои мысли в другой области, – не находишь слов. Узкий специалист, чорт побери... а тут еще эта проклятущая старческая боль...
– Опять болит?
– Опять? Эх ты, сестра милосердая! Она у меня не перестает. Иногда хочется пойти к хирургу и попросить оттяпать ее по самое бедро.
Вошла Клаша.
– Богдан Петрович, пора в ванную...
– Зачем в ванную? – не понимая, спросил Богдан.
– Вы разве забыли, Николай Максимович просил.
– Забыл... Побегу спину тереть генералу. А ты приготовь нам после трудов праведных что-либо из спиртного. Коньячку можно для Николая, ему полагается, а нам все же «Абрау-Рислинг»... Только одну бутылочку. Через час я должен быть на заводе.
Николай фыркал под душем. Он тер подмышками, хлопал себя по сильным загорелым бокам ладошами, тряс головой. Это был прежний Колька, озорной и веселый.
Богдан намылил мочалку так, что хлопьями падала пена, и принялся натирать спину генералу. Николай вначале терпел, а потом принялся выгибаться, уклоняясь от мочалки, которая ходила по его телу, как рашпиль.
– Ну, довольно, приятель... все... – он повернул свое смеющееся лицо, – коньячку приготовил?
– Будьте уверены.
Прибежавший с улицы Алеша очарованный стоял возле оружия и мундира Трунова. Как приятно все казалось мальчишескому сердцу. Когда появился свежий и пахнущий духами Трунов в отцовской пижаме, Алеша даже сделал шаг назад. Он не узнал дядю Николая. Но когда тот, раскрыв объятия, поманил его к себе, стремительно бросился ему на шею. Поцеловав в нос и щеки, Алеша сделал движение плечами, чтобы освободиться, и, спрыгнув на пол, сказал:
– Дядя Коля, а мне что привез?
– Тебе привез орден.
Николай вытащил из бокового кармана гимнастерки железный крест первой степени и подал мальчику.
Алеша заложил руки за спину, покачал головой.
– Ну, бери...
– Нет...
– Почему нет?
– Я уже пионер.
– Ну так что ж?
– Эта фашистский... я знаю...
– Вот тебе и молодая смена... – удивился Трудов, – с них толк будет. Эти повоюют...
– Да что, вы еще восемь лет думаете воевать? – спросила Анна Андреевна. – Не дай бог... Неужели это не последняя?
– По-моему, нет... – Трунов обратился к Богдану: – Ты почему же своих не отправляешь?
– Не хотели.
– Как так не хотели? Время военное – приказать нужно.
– Пойди прикажи...
– И прикажу. С сегодняшнего дня я начальник гарнизона вашего города. Надеюсь, это до вас доходит? Приказываю немедленно эвакуироваться...
– Неужели так серьезно наше положение? – спросила Валя. – Мы все же думали, что наш город не будет сдан.
– И мы так думаем. Но на войне главное – предусмотрительность. Всегда надо заглядывать вперед. Короче говоря, придется вам завтра собираться в путь-дорогу и послезавтра, как крайний срок, чтобы вас уже в городе не было.
– Куда же нам ехать? – опросила Анна Андреевна.
– По-моему, на Волгу или в Сибирь.
– Туда не поедем, – твердо сказала Танюша. – Тимиш не рекомендует.
– Тимиш пока только лейтенант, Танюша, а его старший брат как-никак генерал. Его распоряжение я могу отменить.
– А если на Кубань, – сказала Таня, – к Максиму Степановичу?
– Возможно, это дело. Но старик неспокойный. Вряд ли он усидит на месте...
– Я не уеду, – твердо сказала Валя.
– Почему так?
Трунов посмотрел на нее улыбающимися глазами.
– Не хочу бросать Богдана.
– Богдан малютка?
– Не малютка, но я должна за ним смотреть.
– Вопрос явно дискуссионный, – Трунов налил рюмку, выпил. – Вернемся к нему после того, как расколотим немца. Как говорил бравый солдат Швейк приятелю Водичке: «Встретимся после войны в шесть часов и поговорим...» А отправляться нужно. Богдану нельзя сковывать себя семьей. Предстоят большие испытания. Богдан тоже солдат. Армия во время войны должна быть холостой... Представьте себе, я замучился в своем корпусе с одними письмами. Ведь, кажется, некогда писать, так нет, пишут ребята, и бойцы, и командиры ежедневно. Где ни приткнется, сейчас из-за пазухи бумагу и карандаш и уже строчит. И что можно писать каждый день? Не понимаю... Вот тебя, Танюшка, часто бомбардирует письмами Тимиш?
– Уже пятый день не получала, – на глазах ее навернулись крупные детские слезы.
– Вот видишь, к чему приучил жену Тимиш. Пять дней нет письма, уже в слезы, а если бы писал в месяц раз, все было бы нормально.
– А по-моему, ты перехватил, Николай.
– Но это же по-моему. У меня свое мнение. Я его еще не все высказал. А вот мой комиссар радуется, когда писем много пишут. Говорит, бойцы меньше об опасности думают. Сознаюсь, он прав. Но сейчас война и семьи при себе не всегда нужно держать. Да и невозможно. А вообще трогательно. Начнет вспоминать жену, вот таких карапузов. – Николай ущипнул Ларочку за щечку.
– Ты бы посмотрел, сколько детей вчера уничтожили немцы в поселке белых коттеджей. Если солдат будет всегда помнить свою семью и знать, что в случае поражения так будет с его детьми, я думаю, не хуже будет от этого их генералу.
– Убедили, – Николай поднялся, посмотрел на часы, – много побили детей в поселке?
– Девяносто восемь женщин и детей.
– Сволочи, – процедил сквозь зубы Николай, и на лицо его легло новое выражение, непохожее на прежнее шутливое. – А как рабочие? Не испугались?
– Поклялись на цеховых митингах работать еще лучше. Какие были трогательные и суровые выступления.
– Немцы не поняли одного в этой войне. С каждым днем наш народ будет все больше и больше нагреваться, а их – все больше и больше остывать. Русского человека тяжело накалить, но когда уже накалили, остужать приходится чрезвычайно долго... Завтра начнем рыть дополнительные противотанковые рвы вокруг города, Богдан. Надо укреплять город.
Николай оглядел всех, увидел потускневшие лица Анны Андреевны, Тани и улыбнулся.
– Война... ничего не поделаешь...
Пришел адъютант, лихо щелкнул шпорами, передал Трунову большой пакет, усыпанный печатями. Пакет, очевидно, был из Москвы. Трунов вскрыл его, там лежала небольшая бумажка, и она не соответствовала этому большому конверту и огромным сургучным печатям.
– Машина внизу?
– Так точно, товарищ генерал-майор, – снова щелк шпор.
– Комиссар в штабе?
– В штабе, товарищ генерал-майор.
– Ожидайте внизу, я сейчас спущусь.
Когда за адъютантом закрылась дверь, Трунов твердо сказал:
– Богдан, завтра же чтобы семьи здесь не было.
– Хорошо, Николай.
– Вы еще не получили приказания вывозить завод?
– Первое предупреждение было.
– Пусть сегодня ко мне в девятнадцать часов заедут Шевкопляс и Рамодан. Я постараюсь устроить вам платформы... Завод нужно начинать вывозить, Богдан.
– Но мы только наладили серийный выпуск.
– Сегодня состоится решение тройки. Я поехал...
Решительные слова Трунова подействовали на всех удручающе. Как-то так случилось, что все молча разошлись по комнатам и стало слышно, как захлопали крышки чемоданов. К квартире подошла война...
А вечером, когда Богдан на заводе готовил план демонтажа оборудования, возле дома, где жили Дубенко, остановился забрызганный грязью и укрытый засохшими ветвями автомобиль. Знать, издалека мчалось длинное механическое тело «зиса»: в грязи были не только кузов и колеса, но и крыша, и стекла. Помятые крылья, привязанный шпагатом бачок с бензином и маслом на багажнике, лопата, парусиновое ведро, и даже воронка из оцинкованного железа тоже были залеплены грязью.
Автомобиль произвел неблагоприятное впечатление на дворника и постового милиционера. Они подошли к нему с двух сторон и чего-то ожидали. Отряхиваясь и ворча, из передней кабинки вылез грузный мужчина, с широченными плечами, хищным носом и крепкой шеей атлета. Толстовка из серой парусины была настолько вымазана грязью и автолом, что стала черной. Широкополая соломенная шляпа, разорванная у тульи, так что один край ее свисал на плечо, дополняла облик вновь приехавшего человека. На ноги одеты обычные тапочки со стоптанным задником, болтались плохо подвязанные штрипки кавалерийских потертых брюк. И только отличный пояс золотой чеканки, производства великолепных аварских мастеров, и маузер, в отполированной годами кобуре, повешенный через плечо на ремне, украшенном кавказским ажурным набором, заставляли призадуматься, прежде чем потребовать от него документы. Милиционера подтолкнул дворник и тот, взяв подкозырек, попросил предъявить паспорт, права водителя и командировку.
