Текст книги "Над Кубанью. Книга вторая"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА XIII

Мостовой спешил, и кони значительно перепали в дороге. Шаховцов уговаривал не торопиться.

Неудача первого наступления на Екатеринодар поколебала его веру в успешное противодействие более опытным генералам. Армия республики еще не была создана. Люди торопились, митинговали, но плохо дрались. Василий Ильич не видел просвета. Война требовала обязательности подчинения, требовала дисциплины. Пока он не видел ни того, ни другого. Вот и сейчас они стремились преградить путь генералу, не так давно командовавшему всей русской армией, у которого еще свежи были в памяти стратегические ходы великой настоящей войны. Шаховцов с тоскливым состраданием наблюдал Мостового и его друзей. Они казались ему самонадеянными и безрассудными. Утомительный путь на них почти не отражался. Они зубоскалили, пели веселые песни и меньше всего беспокоились о приближавшейся опасности.

– Еще успеем умереть, Егор Иванович, – говорил Шаховцов, – давайте переднюем, передохнем.

– Нельзя.

По мере углубления отряда в степную равнину погода менялась. Снега почти не было, но когда солнце вползало в куцые облака, достигал пронизывающий простудный ветерок. У дорог парили исхудавшие коршуны.

Шаховцов пробовал подействовать на Егора через сына, но Сенька оглядел его с видом явного превосходства.

– Нема расчета, дядя Василь. Надо наперед кадетам заскочить. Басурмане же! Подковы у них вроде трефового туза.

Шаховцов кисло улыбался.

– Почему же вроде трефового?

– А я откуда знаю? Дедушка Харистов когда-сь так говорил. Я же ему не подсказывал.

Под вечер въехали в богатую станицу Новопокров-скую. Спустились к реке, покрытой ноздреватым грязным льдом. У острых желтоватых пеньков скошенного камыша бродили галки.

– Ея-река, – сказал Мостовой, – то же, что наша Саломаха. Покровка при железной дороге. Сюда, считай, десяток станиц тянется, станция тоже Ея.

– Ея, пирожки грея, – подшутил кто-то сзади.

– Не так, – Егор обернулся, – есть другая присказка: станция Ея все хорошее имеет, а станция Порошиная не имеет ни плохого, ни хорошего.

Всадники посмеялись.

– Заночевать бы, – посоветовал Василий Ильич.

Дома выходили на улицу кирпичным побеленным фундаментом и просторным крыльцом. За высокими заборами амбары под камышом и железом, хозяйственные службы. Угадывались сытая жизнь, тепло. Казаки недружелюбно посматривали на верховых. О выступлении Корнилова знали. Станицы томились неопределенными предчувствиями. Близко подступала грозная и неумолимая война, и вооруженные отряды напоминали о ее приближении.

Мостового окликнули по имени. Он обернулся броско, всем туловищем.

– А, Евдокия Батьковна.

– Аль зазнался, закомиссарился, наши ворота проезжаешь?

Шаховцов приосанился. Казачка, окликнувшая Мостового, была молода, красива. Озорной огонек блестел в ее глазах. Видно было, что она привыкла нравиться мужчинам, и от этого как-то сразу узнавалась ее хмельная сила.

– Чья? – спросил он.

– Каверина Донька. Жинка моего фронтового дружка. – Он протянул руку.

– Здорово, Доня. Я и сам приглядывался, искал. Давно отсюда, сбился.

– Сбился, – упрекнула Донька, – не ворожка, зубы не заговаривай, Егор. Заворачивай до нашей хаты, гостем будешь.

– В одной хате не поместимся. Видишь, сколько парубков.

– Ладно уже, парубки, кажись, не вредные. На всех невест найдем, с пуховиками, с перинами.

Отрядники захохотали, закурили.

– Разместимся? Соседи как?

– Найдем и соседей и соседок.

Донька с видом радушной хозяйки заторопилась к воротам.

– Пособил бы, Егор! – крикнула она.

Мостовой спешился, принял засов, заметив, будто невзначай, задержанную под ладонью руку. Они были скрыты высокими шилеванными воротами. Егор медленно опускал засов. Надавил локтем ее грудь. Горячая кровь разлилась по жилам. Сказывалось долгое отсутствие женщины в жизни Егора. Донька стыдливо потупилась. Но в этом стыде почувствовалась притягивающая порочность.

– Так нельзя, Егор, – шепнула она, – не расстраивайся, да и меня не тревожь. Я ж тоже вроде скирды с соломой, близко со спичкой не ходи.

Мостовой распахнул ворота.

– А ты какой-ся другой? – заметила она, оглядывая гостя.

– Какой же это?

– Красивее как-то стал, геройский, – она оправила волосы, улыбнулась. – Люблю об геройских казаках убиваться…

Шаховцов представился, стараясь быть изысканно вежливым, чтобы сразу же выделиться перед простым и грубоватым Егором.

'Василий Ильич стеснительно почувствовал на себе Донькины липкие глаза. Потом она отвернулась. Когда же вновь глянула на него, у нее был уже безразличный и немного презрительный взгляд.

– Офицерик, – шепнула она Мостовому, – я таких офицериков не люблю.

– Он наш, – пробовал защитить Егор, – хороший.

– Все едино, чей бы он ни был, – Донька скривилась – у них губы тонкие, холодные, ну, как… как… у ящерки.

Вспомнил Егор, как доходили на фронт слухи о Донь-кином поведении, но Каверин отмахивался от них, словно конь от овода.

– Хорошая жинка – чужая жинка, – обычно говорил он. – А моя Донька отчаянная, приметная, через то и наговор к ней пристает. – И всегда добавлял: – Вот через то и люблю Доньку свою, что духовитая она для всех, как майское сено с чебрецом.

Припомнил Мостовой, как возвращались они на побывку и уговорил его Кузьма погостить денька два с обещанием после добросить до Жилейской.

Первой же ночью, лежа на печи, разобрал Егор шепот Кузьмы на жаркой после долгого отсутствия постели.

– Есть грех у тебя, есть и у меня. Тоже охулки на руки не клал. Заметем все, как лиса след свой хвостом заметает. Один, видать, бог без греха, да и тот под большим сомнением.

Знойной пылкостью ответила Донька на разумные мужнины речи. Вслушивался тогда Егор и переметывался на горячей печи, как сазан на песке.

На другой же день посеревший Егор попросился домой. Кузьма не удерживал, но Донька, провожая его, сказала:

– Жалкую, что уезжаешь, казак.

Может, поэтому, не раздумывая, завернул Егор во двор Кавериных. Люди при помощи вернувшегося Кузьмы мигом были размещены по соседям, и в доме Кавериных остались только Егор, Сенька и Шаховцов.

Сенька быстро поужинал и полез спать на печку.

За рюмкой водки разговорились друзья. Узнав, что Шаховцов из офицеров, Кузьма высказал свои убеждения, нисколько его не стесняясь.

Когда-то давно говорил Кузьма:

«Кончим войну, не забудет царь казачества». Теперь не было царя, и Кузьма мыслил осторожно.

– Кума поспешила, людей насмешила, – подмигивая, говорил он, – не-суйся раньше батьки в пекло. И ты, Егор, казак, и я казак, и нужно нам до казацкой спины ближе. Правда, говоришь? Чья правда – еще неизвестно, да и не всегда на правой стороне сила, так что ты мне насчет правды не говори. Сейчас сигают вокруг казаков товарищи, будто блохи, сватают нас, как богатую девку. Что ж надо делать? Ты думаешь так: должен казак взять ту блоху, да и пустить ее себе под мышку. Грызи, мол, на здоровье, я крепкий. А вот я не так делаю: стою и метелкой полынной помахиваю, а полыня, сам знаешь, как блохи не любят. Не бью, нет, только отмахиваюсь и пережидаю. Может, и подпущу их ближе. Вот как, Егор, понял?

Кузьма хитро улыбался. Узились еще больше его калмычьи глаза. Морщил плоский лоб, завешенный жестким чубчиком, и в промежутках фраз крушил гусятину крепкими желтыми зубами.

Пальцы его были в гусином жиру, и сок стекал желтоватой струйкой по ладони.

– Возьми рушник, вытри, – сказала Донька.

Она сидела, подперев кулаками алые щеки, любовно ловила каждое слово мужа и, замечая повышенное внимание собеседников, загоралась гордостью. Деловито, один за одним, вытирал пальцы Кузьма и открывал сокровенные глубины не раз, видно, передуманных мыслей.

– Вот ты комиссарил в Жилейской станице, Егор. А прямо скажу тебе, выбрали тебя для отвода глаз. Глядите, мол: «Чего ж вам, казакам, надо? Ваш же у власти, выходит, и власть ваша». И отводишь ты, Егор, глаза казакам, как фокусник на ярмарке. А ежели обернешься вокруг, так только городовикам и сподручна эта власть. У казака имеется свой пай, и больше не суйся, бо помещичьи земли городовики займут. Хорошо, если в какой станице, примерно в Жилейской, помещики жили, а вот у нас в юрте нема чужих земель. Выходит, надо казачеству посторониться со своего векового надела. Что? За большевиков вся Россия? Может. Ну и поглядим. Возьмут они верх в этой драке без нашей подмоги, надо будет подчиниться. Не возьмут – мы ничего не потеряем. А? Егор? – Кузьма сгреб со стола ворох гусиных костей, ссыпал их в миску, вытер руки и самодовольно закрутил короткие, но густые усики. – А твое дело швах. Не простят тебе казаки измены. Слыхал я такие разговоры от ваших жилейцев: городовику, мол, простительно, ему, окромя меду, ничего эта власть не дает, а казакам срам.

Заметив похмуревшее лицо Мостового, Донька женским сердцем своим искренне его пожалела и решила смягчить тяжелые слова. Ласкаясь и заглядывая мужу в глаза, спросила:

– Да разве есть разница промежду казаком и городовиком?

– Вот задала вопрос, женушка, – ломко смеясь, сказал Кузьма. – Говорит раз свекор: «Все едино – что мед, что калина». А зять ему в ответ: «Ну, давай мед наперед, а калина подождет».

Мостовой поднялся, зевнул.

– Пора на бок, Кузьма. Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль. А от твоих слов, Кузьма, мне аж скушно стало. Какие-сь они не храбрые, не казацкие. Ты меня прости на плохом слове, – подлые.

Кузьма быстро замигал, уши покраснели.

– Кто подлые, а?

– По-твоему, выходит так, ежели казак, так он должен в терны заховаться и лежать задом наружу, чего-сь выжидать. Ой, кисло будет тому казаку, Кузьма. Долежится тот храбрец, пока его кто дрючком по заду огреет.

– Ты меня не понял, Егор, – ощетинился Кузьма, – я свое слово, прежде чем выложить, сто ночей обдумывал.

– Вот, видать, мне так и спать захотелось от твоей бессонницы. Где мне перекинуться?

– Идите за мной, Егор Иванович, я вам в теплушке на лавках постелила.

Снимая сапоги, Егор сказал Доньке:

– Не рассерчал Кузьма?

– Я его утешу, Егор.

Донька была близка, и тело его затрепетало в приятном, но нечистом предчувствии.

– Стосковался я, – сказал он, – вечно один.

– Не женишься чего? – участливо спросила женщина.

– Любка Батурина те же вопросы задает. А когда жениться? Нырнул, как в омут, и все вроде никак наверх не вынырну. Вот и сейчас… на бой еду…

– Я приду, Егор, – неожиданно шепнула Донька. – Я тоже уже давно не гуляла. Спреснилась вся. От одной Кузьмовой любви сохну я, бо он какой-ся неласковый…

Егор потянулся к ней, чтобы прижать ее к себе, ощутить в руках ее молодое спелое тело. И она подступила, ожидая мужского порыва первого сближения. Егор привстал, шагнул, но потом остановился, провел по глазам тыльной стороной ладони. Доньке показалось, что он зашатался.

– Когда-нибудь в другой раз, Доня, – процедил Егор, почти не разжимая челюстей, – подло так будет. Кузьма принял меня, а я ему за хлеб, за соль…

После ухода Мостового Шаховцов приблизился к закручинившемуся хозяину.

– В ваших мыслях глубокий смысл, – сказал он. – Вот лично меня они наводят на размышления… Подумаю…

Каверин сгорбился. Признание его правоты Шаховцо-вым не доставляло ему удовлетворения.

– Индюк думал-думал и сдох, – сказал Кузьма, снимая пояс, – чего тут думать, раз оно уже думанное да передуманное…

– Вам где постелить? – спросила вошедшая Донька. – Хотите – на нашей кровати, хотите – на сундуке?

– Ну, конечно, на сундуке, зачем же стеснять, – быстро сказал Шаховцов.

Он заметил пылающие щеки хозяйки, блестящие серые глаза. Ревнивое чувство заговорило в нем. Еще на улице он определил доступность этой женщины, и то, что Мостовой, деловой, черствый человек, явно опередил его, неприятно укололо самолюбие.

Кузьма сразу же захрапел. Василий Ильич, полуприкрыв лицо влажной полой шинели, лежал с открытыми глазами. За окнами было тихо. На шестке тонко пел сверчок. Донька зашевелилась. Шаховцов скосил глаза. Приподнявшись на локте, она подтянула сползшее одеяло и накрыла мужу оголившиеся ноги. Донька была в ночной рубахе городской моды без принятых у казачек рукавов. Василий Ильич увидел ее полные, красивые руки, грудь, и непреодолимая жажда обладания всколыхнула его. Донька переступила через мужа и осторожно спрыгнула на пол. Постояв, торопливо пошла к двери и исчезла. Шаховцов приподнялся и долго сидел, вслушиваясь в раздражающий шепот, еле доносившийся из соседней комнаты. Потом шепот стих, и снова появилась медленно идущая Донька. Василий Ильич видел крутой изгиб бедер, нежную ткань рубахи. Вот она попала в полосу бледного полусвета, в среднем окне были открыты ставни. Свет как бы обнажил ее. Ему казалось, что Мостовой уже обладал ею. Внезапно чувство раздражения поднялось в нем, но все же эта женщина была так маняще порочна и доступна. Вот она проходит мимо.

Он откинул шинель и схватил ее за плечо, с силой привлек, задыхаясь и что-то нашептывая. Донька рванулась, но он цепко держал ее.

– Пустите, – строго сказала она.

– Я хочу вас, хочу, – лепетал Шаховцов, – вы мне сразу понравились, я вас полюбил.

– Дюже сразу, – сказала она с холодной отчуждающей улыбкой, – кобели. Уже и полюбил.

– Доня.

– Ну, не слюнявь спину.

Она ловко вывернулась. Из рук Шаховцова моментально ускользнуло ее сильное, теплое тело.

– Ящерка, – обернувшись, сказала Донька и хихикнула.

Шаховцова сразу опалила постыдная обида. Ему захотелось кричать по-детски, со слезами и угрозами. Он уткнулся пылающим лицом в подушку. Первые чувства сменились явно ощутимой ненавистью и к этой красивой казачке, и к Мостовому, и к другим, похожим на них людям.

Ему показалось, что жизнь его навеки брошена в среду этих грубых недоверчивых людей, использующих его, но не возмещающих и сотой доли приносимого им в жертву.

ГЛАВА XIV

Сенька спустил ноги. Горячая лежанка обожгла пятки. Мальчик отдернул ноги и спрыгнул на пол.

– Не проспал я, нет, батя? – тревожно спросил он.

Отец поверху смазывал винтовки. Он наливал масло на тряпку из пузатенькой масленки. Тряпка оставляла на вороненом металле жирный след.

– Не густо? – с видом знатока заметил Сенька.

– Выглянь во двор, что делается, – сказал отец. – Без масла сразу ржа схватится. А когда к делу ближе, недолго обмахнуть.

Сенька близко ощутил это дело, манящее и пугающее одновременно.

Мальчик прильнул к отцову плечу, сжав коленями ладони. Отец был по-особенному добр и приветлив. В печке разгорались кизяки, на плите подпрыгивала крышка чугуна, из булькающего погустевшего пшенного супа выпирала куриная ножка. Донька ее подпихивала под крышку.

– Длиннобудылый кочет поймался, выпрыгнуть хочет, – сказала Донька, бросив на Егора смущенный взгляд.

За эту ночь у нее заметно побледнели щеки, под глазами потемнело.

– Может, денька на два привал сделаете, Егор Иванович?

– Не придется, пожалуй.

– Ну, на денек. Туман – как кисель, с порожек ступ-нула, как в жидкое.

– Денек здесь, день там, а у кадетов ноги быстрые, они на месте не сидят. Вот казаки соберутся – и тронем.

– И не поснедаете?

– Поснедаем, – успокоил Егор.

Кузьма вернулся со двора вместе с Шаховцовым.

– Коней напоили, задали ячменя, – сказал Кузьма.

– В саквы бы подсыпать зерна.

– Уже подсыпал, – сказал Каверин, – а то либо будет у ставропольских мужиков натуральное зерно, либо не будет.

– Спасибо.

– Коней жалко, не вас, – хмуро отшутился Каверин.

Позавтракали молча. Не спеша выпили по стакану чаю, настоенного конским щавелем. Поднялись, навесили оружие.

– Ну, будь здоров, Кузьма, – сказал Мостовой, – живы будем – увидимся.

– Увидимся, Егор.

Донька сунула Сеньке узелок.

– Харчи. Где-сь пообедаете.

На выходе шепнула Егору:

– Не обижаюсь, что прогнал. До зорьки глаз не сомкнула. Стыдно. А ты хороший…

– Какой есть, – обрадовался Егор и крепко пожал ее небольшую узкую руку.

Туман поглотил всадников. На базу коротко блеяли овцы, по станице испуганно перекликались петухи.

Сделав за сутки пятьдесят верст, жилейцы глухой ночью достигли села Средне-Егорлыцкого, куда группами подтягивались красногвардейцы. Если сюда двигались вооруженные отряды, отсюда, из ставропольских сел, уходили обозы беженцев, испуганных появлением «кадетов»[4]4
  Кадетами на Кубани называли белых.


[Закрыть]. Зачастую с повозок спрыгивали молодые здоровые крестьяне, просили оружия, чтобы присоединиться к отряду. Оружия было в обрез. Мостовой с сожалением им отказывал.

В Средне-Егорлыцком все дома были заняты войсками. На улицах стояли повозки, горели костры, сложенные из сырого хвороста и кизяков, играли гармошки. На площади, возле церкви-, чернели орудия, плясали солдаты и девчата, в кружках пели унылые ставропольские песни. Мостовому, привыкшему к четкой казачьей дисциплине, не понравилась такая беспечность. Он разыскал одного из бесчисленных командиров. Тот радушно принял его, усадил за стол, налил чашку водки. Но когда Егор упрекнул командира в плохой организации обороны, он обиделся, замкнулся и даже проверил документы.

– Не царский режим, и от казачьей плетки отвыкать понемногу начали, – сказал он Егору.

– По всему селу проехали – никто нам слова не сказал.

– Да чего с вами беседовать, – удивился командир, – может, вас еще с оркестром встречать, хлеба-соли подносить?

– Оборона плохо налажена, – хмуро отрезал Мостовой.

– Оборона?! Против кого обороняться? Какая-то банда кадетских гадов идет, и из-за них мучиться. Окопы наши видел?

– Некогда было разглядывать. Прямо с коня.

– Так пойди поинтересуйся, – торжественно произнес командир. – Зигзагом, как и положено, в половину роста. Проволоку наплели, да мало того, перед окопами речка – Егорлык. Ее так заквасило, что не перелезешь. А твоего знаменитого артиллериста определим в нашу батарею, только предупреди его, если чего не так – к стенке…

В окопах, наспех вырытых в сырой почве, было безлюдно. Только у моста возле станкового пулемета, искусно установленного в специальное гнездо, группа солдат азартно играла в карты при колеблющемся свете свечи. Среди них изумленный Мостовой узнал Брагина. Тот тоже заметил Егора, подошел с какой-то виноватой улыбкой.

– Ты зачем тут? – настораживаясь, спросил Егор.

– Воевать думаю, – сказал Брагин, – зачем и вы, Егор Иванович.

– Давно уже?

– Раньше вашего.

– Кто же тебе посоветовал, а?

– Барташ… Ефим Саввич Барташ…

Мостовой ближе заглянул в глаза Брагина.

– Не брешешь?

– Егор Иванович, вы меня совершенно не понимаете. Ведь я давно, еще с фронта, революционно настроен. У вас какое-то органическое недоверие к нам, к офицерам. Хотя Василию Ильичу вы доверяете?

– Чего ты там? – закричал пулеметчик. – Давай банкуй, а то огарок кончится.

Мостовой взял Брагина за грудь, притянул к себе.

– Гляди у меня. В случае чего, не вырвешься. Революция – дело чистое, ее грязными пальцами нельзя лапать, понял?

К утру Брагин торопливо покинул село. Объехав заставу, выставленную по главному тракту, есаул часа через три добрался до хуторов, занявших долину степной Кубани. У моста он встретил дозор кавалеристов Глазе-напа из авангарда Маркова. Есаула лично принял Марков, грубоватый человек с упрямым недоверчивым взглядом.

– Прекрасно, – сказал Марков, – я сообщу Лавру Георгиевичу.

– Куда прикажете мне?

– Вами интересовался генерал Гурдай. Поезжайте к нему, но помните, сейчас мы выступаем. Лошадь? Лошадь вы можете сменить в любом дворе. Я сам на днях достал славную мышиную кобылку.

День выдался ясный, слегка морозило. Воздух был чист и прозрачен. Часто встречались обширные поля молодо зеленеющих озимей. Белые подходили к Средне-Егорлыцкому. Слухи о скоплении большевиков ib селе пока не оправдывались. Офицерский полк, ушедший вперед, скрылся в пологой балочке. Над большаком мокрые поникшие полыни и будяк. Карташев присоединился к корниловскому ударному полку, поступив под команду подполковника Неженцева на правах рядового. Брагин сидел в бричке вместе с Гурдаем. Полузакрыв глаза, рассказывал новости Жилейской станицы: о переходе Батурина на сторону красных, о встрече с Мостовым.

– Как это все далеко, далеко и одновременно близко, – сказал генёрал. – Следовательно, станица живет по-прежнему.

– Живет. Если это можно назвать жизнью. Вечные страхи…

– Убивали кого-нибудь?

– Пока никого.

– Почему же страхи?

– От этого самого «пока никого», Никита Севастьянович. Пока… Зловещее спокойствие.

– Мостовой понятен, отчасти ясен Батурин, – раздумчиво сказал Гурдай, – они, фронтовые казаки, наиболее распропагандированный элемент, но Шаховцов… Мои предположения оправдались. Поручик сто тринадцатого Ширванского полка Василий Шаховцов… Да…

Мимо прошел юнкерский батальон. В первой роте негромко пели:

 
Как ныне сбирается вещий Олег Отмстить неразумным хозарам:
Их села и нивы за буйный набег Обрек он мечам и пожарам…
 

Песня, подкрепленная припевом, подогнана под быстрый шаг.

– Молодежь, – сказал генерал, – пушкинисты.

– Где ваш? – вяло спросил Брагин.

– Сын? В Екатеринодаре, там и жена. Надо торопиться. Мы намерены своевременно достигнуть Екатери-нодара. Лавр Георгиевич придает вступлению в город какое-то поистине символическое значение. Я очень доволен за себя, за войско, что нами заинтересовался именно он, вождь, – он помолчал, с интересом наблюдая низко парящего кобчика. – Если только Филимонов не сдаст город…

– Там Покровский.

– Покровский? – усмехнулся генерал. – Да, Покровский… Субалтерн-офицер.

Брагин насторожился.

– Кто субалтерн-офицер? Покровский?

– Нет, нет, – успокоил генерал, – это просто так. Случайно пришедшее на язык слово. Знаете, иногда бывает…

– Если бы Покровский знал план Добровольческой армии, он бы, конечно, продержался, – уверил Брагин.

– Вполне возможно, – оживился генерал, – я сегодня побеседую с Романовским. Покровского следует предупредить, обязательно предупредить… Значит в Среднем Егорлыке солдаты Тридцать девятой пехотной?

– Главным образом, если не считать мелких разношерстных отрядов.

– Это была неплохая дивизия, есаул. Глупость, непоправимую глупость совершил Пржевальский, – припоминая что-то, сказал Гурдай, – просили, обращались. Хотя бы немного, хотя бы один преданный полк. Не сумел. А небольшое демагогическое воззвание большевиков, и нате: из Тифлиса снимается дивизия. Заразные идеи, чума… азиатская чума.

Последняя рота юнкеров шла, весело переговариваясь. По рядам ходила бумажка, очевидно с неприличным рисунком. В колонне перекидывались двусмысленными шуточками, похабными словечками.

– Господа, тише: генерал Алексеев, Деникин, – предупредил взводный командир с погонами капитана.

Юнкера подтянулись и даже взяли ногу.

Алексеев ехал молча, не оглядываясь по сторонам.

Над поднятым воротником шинели виднелись седые усы, отсвечивали стекла очков.

Деникин был в темном гражданского покроя пальто. Он замотал шею желтым верблюжьим шарфом. Шарф, перекрещивал грудь, концы были завязаны на спине. Брагин видел Деникина впервые. Он почему-то напомнил ему любимого в семье дедушку, тихо доживающего свой век. Деникин кивнул Гурдаю и предложил ехать следом. Брагин слышал, как заместитель главнокомандующего хрипло закашлялся, и заметил, что тот долго старчески шарил в кармане, доставая платок.

На фоне голубого спокойного неба, на горизонте маячили верховые боковых походных застав. Позади черной лентой двигался обоз. Корнилов следовал в голове колонны. Сухонький генерал неподвижно сидел на высокой гнедой кобылице, идущей машистым шагом. Под Корниловым поскрипывало новенькое канадское седло со скромным вальтрапом. Командующий был сосредоточен. На груди, у походных ремней, поблескивал солдатский георгиевский крестик. Позади Корнилова везли знамя, заключенное в потертый чехол, и двигались текинцы. Над бараньими папахами конвоя колебалось острие древка: позолоченный двуглавый орел, обвитый у лап георгиевской ленточкой.

Орудийный выстрел раздался совершенно неожиданно. Темное облачко шрапнельного разрыва повисло в стороне и поплыло вверх. Колонна остановилась. Брагин поспешно садился на лошадь.

– Встречают, – сказал он, торопливо подтягивая подпруги, покрытые подсохшей грязью, – я же говорил.

– Вы куда? – удивился генерал.

– Туда… Бой…

– Без вас обойдется, – сказал Гурдай, сойдя на землю и отряхиваясь. – Поберегитесь. Пойдемте к Антону Ивановичу, звал.

Деникин и Алексеев, оставив тележку, поднимались на гребень. Деникин замедлял шаги, останавливался, очищал ноги от грязи. Артиллерия заработала чаще, но снаряды не достигали цели. На мирные поля впервые опускалась война. Поднялись не замеченные до этого коршуны и как-то боком уходили прочь. Вот знакомые звуки – пулеметы. Брагин догадался, авангард Маркова встречен пулеметами предмостья.

Мимо промчался Корнилов, за ним текинцы. Знамя было развернуто для боя и трепетало трехцветным полотнищем с образом спаса нерукотворного. Гурдай снял шапку, торопливо перекрестился.

– С нами бог, – разобрал Брагин шепот генерала.

Вслед Корнилову веерно развернулись полки: влево полк Африкана Богаевского, сформированный из пеших донских партизанских отрядов, вправо, минуя Алексеева, пересекали гребень корниловцы Неженцева. Корниловцы перестраивались на бегу, и только резервная рота – на усиленном шаге. Сражение начиналось по всем правилам. У села участилась стрельба.

– Авангард Маркова завязал бой, – сказал Алексеев, опуская жесткий воротник.

Деникин покашлял, сплюнул в платок. К ним приблизился Гурдай. По сравнению с ними Гурдай имел более бравый вид и более моложаво выглядел. Чуть поодаль, возле коноводов, задержался Брагин. Коноводы только что подали лошадей. Над селом, выгнутым по течению Егорлыка, заклубились редкие дымки. Соломенные крыши перемежались с железными. Отсюда ясно вырисовывались окопы, обрамленные жирной линией бруствера. Прямо от моста – дома, вытянутые в прямую улицу. Заметно выделялись одноцветные синие ставни. Реку окаймляли камыши и рощицы голых деревьев. Возле церкви, на площади, пренебрегая элементарной {ласки-ровкой, стояли трехдюймовки и возле них виднелись фигурки орудийной прислуги.

Корнилов скакал к мосту, и вслед ему на дорогу быстро выкатили два орудия, открывшие меткую стрельбу по батарее и окопам красных.

Воодушевленные появлением командующего, в воду, не ожидая взятия моста, бросились офицеры одной из рот марковского полка.

Брагин слышал перекатное «ура», увидел, как по берегу бегал офицер с трубкой во рту, помахивая палкой. Офицер, подбадривая людей, форсирующих илистую речку, сам избегал опасного купанья.

– Ишь как индюк топчется! – недопустимо весело выкрикивал казак-коновод, приседая от смеха.

Брагину показалось оскорбительным насмешливое настроение коновода. Он решил одернуть его, но казак своевременно уловил выражение лица есаула – расправив ладонью усы, добавил:

– Умора прямо с этим полковником, ваше благородие. Кажись, пятьдесят пулей в нем сидит, у этого самого Тимановского, еще с германского фронту. Кривой весь, однобокий, а бачите, як на пружинах. Моторный…

На лице казака светилась прежняя лукавая насмешка. Потом он пытливо вгляделся вниз.

– Бегут, га! – с досадой воскликнул он. – Вот, ядри их на качан, уже справились. Офицеры! Для этого учились.

– Генералы пеши тронули, – сказал второй коновод, – зевка даешь.

Казак встрепенулся, подхлестнул плеткой лошадей и повел их трусцой.

– Не надо, – отмахнулся Деникин.

Казак ударил носком сапога строптивую кобылицу.

– Хай пеши, – бросил ои Брагину, садясь в седло, – им с пользою.

Брагин рысью переехал мост, минуя убитых солдат, разбросанных возле окопов и у домов. В одном из убитых есаул узнал пулеметчика, игравшего с ним в карты. Пулеметчик, солдат Кубинского полка, так и не дотянул до родной Черниговской губернии, куда он мечтал попасть вслед за разгромом «корниловской банды».

На площади, обрамленной домами и лавками, выстраивались взводы, велась перекличка. Победители возбужденно смеялись, делились эпизодами боя.

– Пленные, – сказал кто-то.

Прекратили разговоры. Новых врагов видели впервые. Это было притягивающе остро. Пленных вели под усиленным конвоем. Было странно видеть, что толпу полураздетых солдат сопровождают с винтовками наперевес их прежние командиры-офицеры.

Пленных остановили возле полукирпичной лавки, выходившей на площадь открытой дощатой галереей.

Прискакали два текинца. Они втиснулись в гущу пленных, бесцеремонно их перещупали, потом один из них ударил высокого солдата носком сапога; тот согнулся и опустился на землю. Текинец, оглядываясь, стащил с него сапоги, упираясь одной ногой в живот солдата.

– Мародеры, – тихо сказал Брагин, – головорезы.

Появился командир роты, полковник Кутепов, в лихо сдвинутой на затылок фуражке, с карабином, опущенным дулом книзу.

– Господа, кто желает?

Послышались вопросительные голоса.

– Их, – Кутепов указал стеком.

Из рядов вышло несколько офицеров. Они тушили папироски и прятали их в записные книжки. Потом зарядили винтовки.

– Краснокожие, – бравируя своей развязностью, но и как бы оправдываясь, сказал один из офицеров.

– А вы? – обратился Кутепов к Брагину. – Не желаете? Первое удовольствие, а?

Кутепов внимательно оглядел неизвестного еще ему человека. Казачий офицер – новость в его роте, и Кутепов не стал его сразу же расспрашивать: армия создавалась по неписаным законам, и в создании ее требовался такт, не предусмотренный никакими уставами.

Брагин хотел сказать о том, что он еще не определен, что он не их полка, не его роты. Кутепов уже на ходу слушал его запинающиеся отговорки.

– Ерунда, – отрывисто бросил он, – не здесь, так там. Не сегодня, так завтра.

Выстрелы раздавались в разных концах села. Село прочесывали. Везде пристреливали вот таких понурых, до белья раздетых людей. Появилось острое желание улизнуть.

– Меня, вероятно, ожидает Алексеев, – попробовал соврать есаул.

– Вы трусите? – Кутепов на минуту приостановился, взгляд его был отчуждающе жесток. – Кстати, где вы витали? Я что-то не замечал вас в атаке?

Брагин крепче сжал губы, демонстративно промолчал.

Среди пленных, беспорядочно построенных, Брагин неожиданно узнал Мостового. Егор стоял в кальсонах и несвежей холстинной рубахе. Ворот расстегнут, лицо землисто, худо, в кровоподтеках. Босые ноги по щиколотки в грязи. Брагин физически ощутил холод, будто сам завяз ногами в мерзлой и вязкой грязи. Егор узнал Брагина, и это почти не удивило его.

– Сука, – громко произнес он.

Кутепов улыбнулся.

Улыбка полковника говорила: «Привыкайте, вам не то еще придется услышать».

До Брагина уже дошли сплетни, что Марков и Кутепов – циники, а им не уступает Неженцев – любимец Корнилова.

Избегая взгляда Егора, Брагин зарядил винтовку.

– Вы своего? – шепнул ему стоявший рядом офицер, клацнув затвором. – А я вон того длинного возьму…

Кутепов стоял сбоку, небольшой, плотный, крутолобый, с жестким изгибом бровей. У него выхоленная бородка, широкие губы и подкрученные густые усы. Краткая команда. Беспорядочный залп. Друг на друга сырыми поленьями валились люди. Брагин выстрелил почти не целясь, увидел падающего Мостового: вытянутая, несги-бающаяся рука Егора лопатой врезалась в грязь, кисть скрылась, над ней смыкалась чуть подкрашенная лужица.