Текст книги "Над Кубанью. Книга вторая"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА VII

Хомутов усиленно проводил учебные занятия со своим отрядом, переименованным в богатунскую роту.

Ежедневно, ранним утром, рота поднималась при звуке, горна, выстраивалась и направлялась с песнями за станицу, где маршировала, стреляла, колола и училась защищаться от нападения кавалерии. Из Армавира начали подвозить патроны и гранаты. Бойцы вслед за своими взводными метали гранаты, бросались на землю, спасаясь от свистящих веерных осколков, после поднимались, бежали к месту разрушения.

Хомутову удалось сколотить примерную часть. Добавили людей, и, несмотря на его протесты, красногвардейцы настойчиво именовали себя хомутовцами. Барташ часто посещал занятия, проводил беседы с красногвардейцами, и вскоре этот коренастый разумный человек стал необходимым для хомутовцев. Среди красногвардейцев, пришедших с Хомутовым, было несколько казаков из бывших пластунов. Барташ обратил внимание командира роты на них.

– Казаки, – с особым оттенком в голосе сказал однажды Барташ, – дело большое: в казачьих краях воюем.

– Прислужники царского режима, – подтрунил Хомутов, – мне кто-то говорил, что трон у Николая из казачьих нагаек выплетен.

– Глупости, – укорил Барташ серьезным тоном, – смотри, такую чушь им не ляпни.

– Да что я, маленький? Чай, тоже большевик.

– Пусть хоть сам Николай из казацких плетей был связан, нас эго не касается. Мы должны из них своих людей сделать. А это, Иван, не так, как ты думаешь: «Становись! Направо равняйсь! На первый-второй рассчитайсь!» Тут одной командой ни шута не сделаешь. Надо им новую жизнь доказать.

– Как это доказать? – пе понял Хомутов.

– Преимущество ее доказать. Вот ты с ними разговоры на политические темы ведешь!.. Умора.

– Почему умора? – обиделся Хомутов. – Вроде только ты один и большевик, а остальные, кто цепями не звенел, так выходит – детишки, глупяки.

– Ты не кипятись, Иван, – убеждающе успокоил Барташ, – пойми лучше. Пришли к тебе люди в отряд?

Пришли.

– Зачем?

– За Советскую власть драться.

– Правильно. Следовательно, и умирать?

– Смотря кому какое счастье выпадет. В общем, конечно, умирать. Меду мало.

– Так вот, милый друг, жизнь-то у человека – самое дорогое. Ведь во всяком случае дороже там пары лошадей или коровы с теленком, что ты им обещаешь.

– Ты уже это услыхал, – Хомутов покачал головой. – Помню, раз им сказал, а ты уже подцепил.

Барташ улыбнулся.

– Два уха имею, и оба здоровые, кое-что слышу. Но не в этом дело. Вот обещаешь ты ему корову с теленком, а он жизнь свою кладет за эту корову. Верно ли это? Конечно, нет.

– Что же им каждому обещать? Молотилку паровую? Для их баб бриллиантовые наперстки?

– Любой человек, если он борется и рискует жизнью, думает прежде всего об улучшении не только своей личной жизни, но и жизни своих детей и внуков, – сказал Барташ. – Мало того, выходя на борьбу, он должен чувствовать, что не сделай этого, он лишится всего. Тогда оружие в его руках становится значительно страшнее и опаснее для врага, так как противник делается не только общественным врагом, но и сугубо личным. Казаки же идут в наши ряды пока в меньшинстве, а надо их всех перетащить на свою сторону. Если мы этого не сделаем – другие постараются. Вот поэтому и надо относиться к казачеству еще более чутко. Понял, Иван?

– Больше половины, – шутливо, почесывая затылок, сказал Хомутов.

– Врешь. Все понял. Помню, как ты ораторствовал на жилейском митинге.

– А что, ладно получилось? – оживился Хомутов.

– Еще бы не ладно. Кабы кой-кому твои слова до печенок не дошли, вряд ли бы тебе юшкой умываться пришлось. За вялые речи не колотят. А раз враги быот, значит, и их допек и кому надо правду донес.

На следующий день на поверку не вышло пять казаков-жилейцев. Старшина, сообщив о происшествии, виновато помялся. Встревоженный Хомутов побежал к роте.

В голове крутились еще слова Барташа; и Хомутов предполагал все наихудшее вплоть до позорного дезертирства и перебежки.

Рота стояла в положении «вольно», некоторые курили. Позади, готовые к ученью, двуколки с крепостными пулеметами. По команде «смирно» красногвардейцы побросали окурки, вытянулись. Перед рядами тяжелой походкой прошел Хомутов. Из жилейцев остался только один казак, из батраков-бобылей. Он тихо служил в отряде, покорно, без пререканий, ходил на ученья, так же спокойно дрался в период февральских боев.

– Вольно, – скомандовал Хомутов.

Красногвардейцы ослабили выправку. Хомутов остановился перед жилейцем.

– Куда делись?

– Наши-то? – понимающе переспросил казак.

– Да. Жилейцы-дружки.

– Домой ушли.

– Домой? – вспыхнул Хомутов, чувствуя раздражение против этого спокойного человека.

– А то куда ж? Приехали ввечеру бабы со станицы, харчи привезли, бельишко. Так они их сбили. Плохо, мол, в станице. Мостовой разоряется…

– Как это разоряется? Да им какое дело? Да он всегда разоренный, забор и тот растягали.

– Да я не про то, товарищ командир, – снисходительно произнес казак, – до Егорки им впрямь особых делов нету, да вот Егорка, говорят, казаков за грудки взял – самовольно срывает замки с амбаров и гонит хлеб фурами. А куда гонит – неизвестно… В станице, как бабы передавали, большая кутерьма поднялась.

Хомутов разыскал Барташа в штабе колонны. Ефим вместе с командиром группы отрядов обсуждал план ввода в бой передовых частей. Карты лежали на столе, с которого еще не убрали глиняные миски от завтрака. В руках Барташа вертелся небольшой карандашик с резинкой на конце.

– Что с тобой, Ванюшка?

Хомутов, нервничая, доложил командиру об уходе казаков и подробно передал рассказ оставшегося жилей-Ца. Командир весело рассмеялся. Он даже перестал разрисовывать карту длинными стрельчатыми линиями.

– Ну и чудак. Мало ли из полков уходят. Сто уйдут – двести придут. Я вот днями ожидаю знаешь сколько пополнений? – Он принялся подгибать пальцы, – Бакинский батальон, с Ольгинки отряд, с Гулькевичей обещали. Дербентцы должны заявиться. Иди, успокойся и нам не мешай. – Он обратился к Барташу – Ну, давай дальше мозговать, Ефим Саввич, а то потом опять начнете гонять меня. Вам же там, в комитете, делать нечего.

– Иди, Иван, – сказал Барташ, стараясь быть совершенно спокойным, – я что-нибудь сделаю.

– Что сделаешь?

– Ну, чего пристал, уходи же, уходи, пожалуйста, – и шутливо подтолкнул его к двери. Ефим шепнул Хому-тову: – Сам поеду, разберусь… Кстати, дело есть. Рад? Ну и ладно.

ГЛАВА VIII

В понедельник Мостовой продолжал разгрузку литви-ненковских амбаров. На очереди значилось два брата Велигуры, Ляпины, Самойленко, и последним в списке лично помеченный Егором, стоял Батурин. Последняя фамилия заставляла задумываться Мостового, и он бы с удовольствием ее вычеркнул, – хлеба у Луки было не так уж много, – но в народе уже поговаривали о справедливости.

В понедельник половина мужского населения станицы ходила с кровоподтеками и синяками. Награжден был ими в доброй мере и Совет – Мостовой, Батурин, Меркул. Встретившись в атаманской комнате, они стыдливо отвернулись, потом глянули еще друг на друга и от души рассмеялись.

– Изрисовали, – сказал Мостовой, вытирая набежавшую от смеха слезу.

– Пометили, – согласился дед Меркул, подмаргивая багровым глазом, над которым повисла шишка, похожая на грецкий орех.

– Шкурка говорил, пятаки в кулаках зажимали.

– Неужто пятаки, – возмутился Егор. – Да я их за это упеку!

– Никуда не упекешь, – сказал Меркул, – молчи уже да посапывай в две дырочки. На улице балакают, что большевики против кулачек.

– Против, против, – возмутился Егор, – знаю, что против. А запрети – снова на меня бы накинулись. Старые, мол, обычаи рушу, – заходил по комнате, – вчера хоть выяснилось, кто за нас, а кто против. Лицо показали, понятно? А таких слухов не распространяй, Меркул, нам вредно. Ишь чего придумал!

– Да разве это я, разве от меня слух ползет?

Меркул осмотрел комнату и с таинственным видом приблизился к Батурину и Мостовому.

– Не только про кулачные дела станица шумит, – сказал он и в нерешительности остановился.

– Ну, – Егор насупился, – чего язык заховал?

Дед перегнулся к Егору, и Батурин внимательно рассматривал Меркулову подрагивающую шею, крепкую, изъеденную глубоким узором морщин.

– Под Выселками да под Тифлисской станицей побили, говорят, товарищей. Убитых много, и навряд Ка-теринодар товарищи заберут, а как бы и с Армавира-города не пришлось мотать.

Мостовой знал о положении фронтовых дел. Сводки сообщали о временном отходе, причем противника презрительно называли бандой. Как фронтовик, Егор привык считаться с соединениями противника, именуемыми армиями, корпусами, дивизиями. Раньше, на фронте, враг был весом и грозен, здесь же легковесен и ничтожен.

– Чудак ты, Меркул, – ухмыльнулся он, – кто-то тебе с перепугу ухи прожужжал. Бьется супротив наших какая-сь там банда, а ты пужаешься.

– Да я не пужаюсь, Егор Иванович, – сказал дед* доверительно притянув собеседников к себе, – казаки мы, все трое казаки, нам небоязно промежду собою побалакать. – А что, ежели и в самом деле до Жилейской допрут филимоновцы?

– Ну, – Егор прищурился.

– Одюжат ежели они?

– А? Ты вот о чем. Меня не касается, кто одюжит, меня касается, кто правый в этой драке.

Павло устремил пытливый взор на Мостового.

– Теперь я по-твоему спрошу: ну?

– Правда у большевиков, и пусть мне голову за эту самую правду отдерут, не пожалкую.

Павло встал, потянулся.

– А вот я, Егор, не такое рассуждение имею.

Мостовой насторожился.

– Какое же?

– Жизнь-то одна? Кидаться ею не стоит. Раз известно, у кого правда, надо тем и пособлять. Всех раскидать и до победы добраться. Руки отдерут, ноги оторвут, на пузе одном ползи, как ужака, а добирайся, чтобы зубом рвануть.

–. Это ты справедливо, – успокоился Мостовой, – я с тобой согласный. А насчет фронтов не сумлевайся, Меркул. Как неустойка будет, нас позовут. Я думаю, пе об-минут нас? Чему хорошему, а войне мы с люльки приучены…

Прискакал взволнованный Шульгин. У кубанского обрыва, по дороге к полустанку, напали на хлебный обоз.

– Чего сделали? – спросил Мостовой.

– Постромки пообрезывали, четверик коней угнали, колеса поснимали.

– Кто?

Шульгин помялся.

– Слух идет, как бы не Шкурка.

– Ты сам там был? – тихо спросил Мостовой, и все заметили, как посерели его плоские щеки.

– Нет.

– Кто сопровождал?

– Тоже не знаю.

– Раззява, – Егор толкнул Шульгина в грудь, – растрепа. Три часа сам не побыл, не обеспечили.

Егор перегнулся, рывком выдвинул ящик, выхватил наган, покатал барабан на ладони, проверяя заряды, и, сунув его в карман, выскочил из комнаты.

– Догнать надо, – забеспокоился Меркул, – убыот.

– Не убьют, – успокоил Батурин, – не пришло еще время убивать.

В словах Павла по-прежнему звучал затаенный смысл, словно, зиая что-то большое и важное, Павло не хотел делиться с другими до поры до времени.

Оправившийся Шульгин поднялся. На лице его появилась какая-то жалкая улыбка.

– Поеду обеспечивать.

– Поезжай, – разрешил Павло.

– Может, ты со мной?

– Мне там делать нечего. Сами сумеете добро размотать. Добывать хлеб – потяжелее, чем базарить.

Шульгин ушел, похлопывая плетью. Павло видел, как он отвязал коня, прыгнул на него и сразу тронул карьером.

Сегодня в Совете почему-то было безлюдно. Никто не являлся ни за землей, ни со спорами. Павло верил в Совет еще за то, что здесь, в отличие от правления, всегда кипела жизнь. Сегодняшнее безлюдие его смущало. Чтобы рассеять нехорошие мысли, он обошел двор, покричал на ямщиков за раскиданные водопойные ведра, проверил наряд тыждневых.

– Ишь запаршивели, – укорил он, обходя выстроенных в ряд юнцов и стариков, обычно нанимающихся дежурить за других, – небось при атамане гладкие были…

Тыждневые похихикали. Батурин приказал вымыть нары, пол, поставить бачок для воды, к бачку прицепить на цепку кружку. Осмотрев пожарный обоз, погонял за непорядки и возвратился в Совет. Выдвинув ящик, начал внимательно перечитывать полученные из города письма. Бумажки почему-то официально именовались отношениями, были длинны и скучны. Батурин весьма обрадовался подъехавшему Мостовому.

Егор был раздражен и неприветлив.

– Ты чего ж это на меня бирючишься? – обиделся Павло. – Не нравлюсь, скажи. Шапку сниму, – только меня и видали. Меня вот от этой человеческой пакости, – Павло указал на бумажки, – на блевотину тянет. И каждый день по такому морю Черному плаваю. Замечаю, виски белеть начали.

Мостовой прямо глянул в глаза Батурина.

– А каково мне тогда?

– Ты вроде интерес имеешь.

– Интерес, – Егор скрипнул зубами, – кабы мне найти тех, кто шкоду наделал.

– Что там?

– Все так, как Лютый пересказывал. Вытащили мы колеса с яров, а они негожие. Порубанные…

– Неужели порубили? – возмутился Павло.

– Сам в яр лазил, было голову сломал.

Тут только Батурин заметил, что Мостовой вымазан в глине.

– Барбосы, – сказал Батурин. – А про Шкурку верно?

– Брехня. Шкурка другие сутки с хаты не выходил. Кабы нашел, сам бы перестрелял. Видать, надо тюрьму открыть, без нее сволочам тошно…

– Охрану надо послать, – посоветовал Павло.

– Послали уже.

– Не мало?

– А где больше возьмешь? Дружину почти всю для Армавира израсходовали.

– Я достану, – твердо сказал Павло, – меня фронтовики, послушают. Фронтовиков подберем.

– Может, отряд с города вытребовать?

– Не надо, – Павло сморщился, – не стоит народ дражнить. Ты же здешний, сам знаешь, как на наше общество чужой штык действует…

Участие Павла значительно ободрило Мостового. С уходом на фронт Хомутова и Барташа Егор на долгое время почувствовал себя одиноким, так как с первым отрядом ушли лучшие из тех, кто понимал Егора и дружил с ним. Станица, несмотря ни на что, все же представлялась Егору населенной врагами. Ожесточенное его сердце искало возможностей непосредственной, чуть ли не физической расправы, но его сдерживали указания из города. С людьми, способными на измену и вероломное предательство, он боролся известными ему путями: прямым убеждением, искренностью. Они были лживы, он был правдив. Они ходили темными переулками, он на виду у всех мчался на своем Баварце. Они втихомолку натравливали на него, но он не слышал этих наветов. Он хотел бороться в справедливой и честной схватке, они увертывались, имея за плечами вековой опыт.

Сегодня враг опять Исчез, поглумившись над тем святым и великим делом, которому Егор Мостовой отдавал свое большое натруженное сердце.

Сейчас Батурин поддержал его. Мостовой близко ощутил эту помощь.

– Иди, Павло.

Обозы шли под усиленной охраной фронтовиков. Отцы выбегали, проклинали своих детей, но казаки медленно двигались возле дороги, плотно сжав губы. Павло скрепя сердце делал то, что обещал Мостовому.

ГЛАВА IX

Откуда, с каких глубоких времен вошли в быт кубанских станиц ночные погромы воров? Зачастую перед избиением пролетало чуждое слово «рафоломеевская ночь». Откуда казачьей станице знать имя святого Варфоломея?.. Может, нетерпимость запорожцев к воровству укоренила жестокий обычай?

Может, принесли на Кубань запорожцы наряду с пленительными подвигами, наряду с удалью и отвагой порочные традиции воинственных куреней? Как бы то ни было, страшно, когда глухой ночью набат поднимает станицу. Проносятся толпы и конные ватаги, вспыхивают десятки факелов, разбрызгивая копоть и искры. Врываются озверелые люди в заранее изустно заклейменные дома, и пронзительные вопли сгущают ужас ночи, будто поднявшейся из средневековья.

– Семен, набат, – тревожно сказала Елизавета Гавриловна, толкая в бок мужа, – проснись, Семен.

Карагодин разлепил веки, пожмурился на разгоравшийся фитиль лампы, потер глаза.

– Будила?

– Звонят. Может, пожар где занялся.

– Пожар?!

Семен быстро оделся. По закону каждый двор обязан прибыть на пожар с заранее расписанным инструментом. На лицевой стороне дома, в напоминание, прибиты жестянки, на них рисунки либо топора, либо ведерка, багра, лестницы… Карагодину всучили жестянку с бочкой. Семен неоднократно пытался избавиться от трудной пожарной повинности, просил заменить бочку вилами, лестницей и даже свертком холста, но ничто не помогало. Вот уже три года Карагодины страдали от атаманского упрямства.

– Мишку бы побудить, – сказал Семен, поспешно надевая шубу.

– Пущай поспит, начал уже гонять мальчика, – укорила Елизавета Гавриловна.

– Одному несподручно. Надо бочку вкатить, воду налить.

Миша проснулся. Увидев одетого отца, он мигом вскочил на ноги.

– Пожар?

– Да.

– Я с тобой.

– Разбудили, – печалилась Елизавета Гавриловна. – Гляди осторожней, обольют водой – обмерзнешь, опять простуда.

Колокола часто звонили. Постукивали повозки, долетал топот – станица просыпалась. Мороз отчеканивал звуки, наполняя ночь тревожной суетой.

Карагодины выкатили рундук, взгромоздили бочку, быстро запрягли теплых и ласковых Купырика и Черву. Отец отворил ворота. Миша взял вожжи, с удовольствием нащупав знакомые сырцовые сточки.

– Езжай потихоньку, – сказал отец, привстав на рундуке, – я чего-то огня не вижу, зарева.

– Может, где далеко, на хуторках, – предположил Миша.

– Может, и на хуторках, – согласился отец, – держи к общественному колодезю: если не замерз, враз справимся.

К железу насоса прилипли пальцы. Миша качал, отец навешивал и снимал ведра. С хрипом всасывалась вода через жестяную лейку.

– Полно! – закричал отец.

Бочка отяжелела, плотно укрепилась на повозке и не переваливалась. Миша погнал рысью. На мосту им помахали факелами, указывая направление, и Миша повернул к Совету.

Народ собрался возле станичной церкви. Гудели тихо, по-шмелиному. В Совете загорелся свет, по крыльцу затопали сапоги, скрипнули доски. К церкви, через площадь, бежал Степан Шульгин, немного нагнувшись вперед, чтобы удобнее было нести перекинутую по-кава-лерийски винтовку. Степан, растолкав людей крепкими локтями, скрылся в распахнутых дверях колокольни. Вскоре звон прекратился.

– Поздно, – сказал в толпе чей-то негромкий голос, – уже два часа идет.

Карагодин быстро подошел к людям:

– Пожар?

– Пожар?! Ты аль с печи свалился? Воров бьют. Не по порядку только дело пошло. Сначала бить начали, а потом в колокола. Со Шкурки начали и со всей его родни. Мостовой вроде туда подался. Что-сь долгонько его нету, вйдать, и его за один ряд ухокали.

Отец сообщил Мише новость.

– Батя, как же так бьют?

– Как? Кулаками.

Миша туго осваивал мысль о том, что знаменитого кулачного бойца одолевают кулаками.

К Совету прискакали какие-то люди. Не торопясь, поднялись по ступенькам и скрылись в дверях.

– Не здешние, – сказал Семен, – у нас таких высоченных коней почти нету. Не нашей породы кони.

– Видать, с города, – заметил подошедший к ним отец Степана Шульгина, – колокола было побили – куда, не услыхать!

Шульгин курил, бумага вспыхивала, освещая бороду и нависшие усы.

– Подождем, Митрич. Дурную штуковину надумали. Свои воры у своих не грабят. Если уж выбивать, так надо по всему отделу.

Послышался глухой нарастающий гул.

– Идут, – тревожно сказал Семен, – страшно идут.

Хриплый рев перекрыл бурлящий гул грозной толпы.

– Шкуркин голос, – сообщил Шульгин и снял шапку, – прости бог его грехи и проступки.

Миша видел взлетевший в крестном знамении широкий рукав.

– По обычаю делают, – сказал Семен, трогая Шульгина, – главного к правлению ведут, сонных переколошматили.

Шульгин вздохнул.

– Страшно. На что старик, я пять ночей таких пережил, а все же страшно. Судом легче…

Семен вслушался.

– Конные, кажись, скачут от моста.

Из темной улицы вышла толпа, сразу поглотив и дорогу и белые сугробы. Передние шагали медленно. Шествие открыли бородатые старики, в большинстве бывшие члены станичного сбора. Они как-то разом поднимали высокие палки и, словно по команде, опускали. В этой торжественной поступи, в одновременном взмахе тяжелых дубинок как бы олицетворялась изуверская жестокость.

Вот старики расступились, пропустив вперед казаков, ведущих кого-то под руки. Миша протолкался вперед. Он видел: человек, опустив на грудь лохматую голову, протянул на плечи Очкасова и Литвиненко Никиты, будто крылья, голые руки, налитые бугровинами мускулов. Ноги избитого вихлялись и волочились, носками чертя снег. Несмотря на это, по команде Никиты человека приподняли и с силой ударили задом о землю. Потом подхватили и поволокли. Человек уже не ревел. Он хрипел, и пузырчатая пена стекала по груди.

– Так и есть, Шкурка, – сказал Шульгин, – георгиевский кавалер, а?

Миша вздрогнул. Ему хотелось, чтобы Шульгин ошибся. Неужели это был Шкурка, могуче-красивый даже тогда, после побоища на Саломахе?

Конский топот слышался все ближе и ближе. Привычные шумы кавалерийского галопа теперь пугали. Ночь, наполненная отдаленными и близкими криками, ругательствами, мятущимися толпами пеших и конных людей, поднявшихся по призывному звону набата, наполнила души страхом и тревогой. А тут угрожающее приближение конной лавы. Кто бы это мог быть? Слухи, идущие с фронта, разносили столько недоброго и зловещего, что можно было ожидать всего. Может быть, прорвалась кавалерия того же Эрдели, имя которого склонялось на все лады по всем станицам, как наиболее жестокого и стремительного генерала, располагавшего крупными массами вооруженных казаков и горцев. Может быть, на звуки набата скачут гунибовцы или кама-линцы, и сейчас станица вспыхнет в пожаре восстания?

Миша прижался к отцу и дрожал всем телом. Отец вряд ли дал бы ответ хоть на один заданный ему вопрос. Просто он ничего не знал и старался быть подальше от всех происходящих в станице событий. Вспыхнуло еще несколько нефтяных факелов, открыв своим баг-рово-коптящим светом сгрудившиеся массы станичников, повернувшиеся лицами туда, откуда приближался и нарастал топот копыт, похожий на дробные удары сотен деревянных молотков по твердой земле. Вот толпа всем массивом отшатнулась, послышалось несколько истерических женских взвизгов. И Миша увидел, как из-за кирпичного здания школы, освещенного факелами, на полном карьере вырвались всадники. Их было немного, может быть не больше тридцати, но никто, в том числе и Миша, не знал, сколько их будет следом за этими, припавшими к гривам.

На один короткий миг упала такая тишина, что можно было, пожалуй, услышать биение сотен сердец, по-разному приготовившихся к тому, что должно вот-вот случиться.

Всадники, не сбавляя аллюра, перестроились в шеренгу и ринулись на толпу. Люди шарахнулись, сбивая друг друга, падая и закрывая головы руками.

– Батурин! – выкрикнул кто-то пронзительным голосом.

– Мостовой!

Теперь люди, которые держали Шкурку, бросились врассыпную. Всадники врезались в бегущих и начали сечь их. Плети свистели в воздухе, как шашки. Криков почти не было слышно. Только храп лошадей, свист плетей.

Миша видел Шкурку, так как очутился недалеко от него. Бежать было некуда. Надо было быть ближе к повозке, к лошадям, к отцу, который стоял теперь неподвижно, никуда не бежал, и потому никто не опустил на его спину плети. А Шкурка лежал вниз лицом, раскинув руки. Миша огляделся, помочь избитому было некому. Человек, виновник, может быть, всего происшедшего, как казалось мальчику, а может быть, и герой всех этих событий, лежал никому не нужен, на земле, выбитой копытами и каблуками казачьих сапог. Миша решился, подбежал к Шкурке и, схватив его за плечи, попытался перевернуть его вверх лицом. Усилия его были тщетны. Тогда мальчик, не отрывая пальцев, обернулся и закричал громко и требовательно:

– Батя, батя!..

К нему семенил отец, опасливо оглядываясь. Батурин, Мостовой, Буревой, Лучка и другие носились по площади, разгоняя толпу.

Не принимавшие участия в самосуде поощряли расправу.

– Ты иль за фершала? – ругнулся отец. – Не ровен час, какой-сь с дури затопчет.

– Батя, Шкурка, – лепетал Миша, – Шкурка…

– Да я знаю, что не овчинка, – рассердился Семен и схватил Мишу за руку. – Пошли, не наше дело, приберут…

Площадь была мгновенно очищена. Спешенные всадники подняли Шкурку и понесли к Совету.

– Фельдшера! – приказал Мостовой, натирая себе лицо снегом.

– Меня тоже хотели вот так… – Егор указал на Шкурку. – Не удалось.

– Поехали, – заторопился отец, уводя сына, – зря коней мучали.

На крыльце Совета появились Барташ и Василий Шаховцов.

– Ты?.. – удивился Мостовой.

– Поговорим после, – тихо сказал Барташ.

Мостовой сам помог внести Шкурку в атаманскую, где уже ожидал Пичугин.

– Видишь? – Егор скосил глаза на Шкурку.

– Вижу, – сказал Барташ.

– Вот так почти каждый день.

– Плохо.

– Верно, нехорошо, – сказал Мостовой, почему-то сразу озлобляясь на подчеркнуто спокойного Барташа.

Егору казалось, что Барташу мало были доступны обычные человеческие чувства. Мостовой присел на окно, снял шапку, вытер ладонью лоб.

– Зачем прибыл?

– К тебе. Проведать.

Мостовой подозрительно оглядел улыбающегося Барташа. Егору хотелось как-то уколоть его, чтобы нарушить его безмятежное спокойствие.

– Ишь оружием обвешался. Вместе со своим… – он метнул взор на Шаховцова: – как его величать? – адъютантом, что ли?

– Нужно оружие, потому и обвешались.

– Бинокли, – Егор скривился, – именинники. Нужно?! Слыхали про ваши победы. Сопливых юнкеришек, какую-сь там банду, никак от Катеринодара не отгоните…

– Отгоним, – понимая состояние Мостового, примирительно сказал Барташ, – новое войско создаем. На первый случай трудно.

– Труды известные. Кому привыкать, а нам дело привычное.

– Не трудно? Пойди повоюй!

Мостовой уперся в собеседника нехорошим взглядом.

– И повоюю. На войне мертвяки не страшные, а вот тут, когда убитые… .

– Я тоже про то, Егор… Как перевяжут, вынесут – потолкуем. Ладно, комиссар?

– За тем небось приехал?

Барташ приблизился к фельдшеру.

– Выживет?

– Я думаю, если внутренности не оторвали. Худо, что его за три дня подряд два раза бьют.

– Как? – не понял Барташ. – Вторичный самосуд?

– На кулачках отдубасили и вот теперь. Места живого нет.

Шкурку уложили на носилки. Он целиком прикрыл узкую парусину. Казалось, тело выносят за голову и ноги. Пичугин накинул простыню. Батурин удалился, кивнув Барташу и оглядев его пустыми глазами.

– Привык? – спросил Барташ, приподняв брови.

– К Павлу?

– Да.

– Живу в одной клетке, – уклонился Егор.

Мостовой и Барташ остались одни. Егор уменьшил жаркий свет тридцатилинейной «молнии». Ефим присел на кончик стола, рассматривая смущенного Мостового.

– Чего уставился? – буркнул Егор.

– Рисунок рассматриваю.

– Какой такой рисунок? – он обернулся. – Я все атаманские картинки вытряхнул.

– Вытряхнул, да не все.

– Как не все?

– Один оставил, – Барташ улыбнулся, указал на физиономию собеседника, – знаменитые мастера старались.

– Уже доглядел, – Егор сбочился, – глаз у тебя какой-ся клейкий, Мухомор-глаз.

– Небось приятно гражданам на такое начальство смотреть, а? Красиво?

– На кулачках поцарапали. – Мостовой ногтем попробовал корочку ссадин. – Красота не великая… Хотя душу отвел, Ефим Саввич, – вдруг неожиданно откровенно сказал он. – Все шипят за углами, оглянусь – нет никого, а тут морда прямо перед тобой, да не одна, а десяток, выбирай какую хочешь, а главное, по закону…

– Хотя и нельзя сказать, чтоб по закону, но тебя понял… Драться хочешь?

– Хочу, Ефим Саввич, – встрепенулся Егор, – Всю жизнь страдал, всю жизнь мечтал до горловины добраться, а тут усадили в кресло, дали чернильницу, что хотишь, то и делай. А выйдешь из-за стола на свежий воздух – то колеса порубят, то… видал? Вроде сегодняшнего получается… Тошно. Силы чувствую горло рвать, а мне руки сзади связали. – Мостовой приблизил к Барташу свое исхудавшее лицо, испещренное корявыми линия-ми побоев. – Правду сказать: руки свербят. Обещал я жилу голубую вырвать и на свет разглядывать, а не приходится… Ты вот кандалы тягал. Так вот и я в кандалах каких-то. С тебя их революция сняла, а меня, видать, в твое железо заковали. Не такой у меня характер, чтобы стульям дырки выдавливать.

На бледных щеках Барташа проросла жесткая седоватая щетина. Сдвинутые к переносице брови, небольшие наливы под глазами, крепкая шея, почти квадратный подбородок и на нем резкая точка – ямочка. Полные губы растрескались, покрылись легкой корочкой. Егор всматривался в эти знакомые черты, и хорошая зависть наполняла его сердце. Этот простой, невоенный человек поспевал везде и в самое нужное время. Он никогда не жаловался, а внимательно прислушивался к другим, к их горю, к их желаниям. Какая сила поддерживала в нем это неумирающее чувство чисто отеческой, но суровой заботы? Краем уха слышал Егор, что у Барташа имеется жена и, кажется, где-то вблизи, чуть ли не в Армавире, есть двое детей, будто он был не то учителем, не то типографским рабочим. Когда-то Хомутов искал по станице столетник, якобы избавляющий от тяжелой болезни – чахотки. Хомутов потихоньку уведомил, что цветок нужен Ефиму. О недуге также никому не говорил этот человек, но изредка покашливал, так что даже не было заметно, – от болезни это, а может, от курева. Вот и сейчас он, Мостовой, физически крепкий казак, несет ему горестные думы, и он слушает внимательно, сосредоточенно, очевидно вникая в каждое слово.

– Кончил? – спросил Барташ, медленно поднимая уставшие веки.

– Почти.

– Хлеб грузишь?

– Да. Сводки с курьерами гоняю в город.

– Частные амбары тронул?

– Да.

– Рано.

– Почему рано? – сердито спросил Егор.

– Когда сам замки ломаешь, рано.

– Кулаки же, барбосы.

– Все равно, – твердо сказал Барташ, – надо, чтобы сам народ поднялся против них, это им страшнее, а нам выгоднее. Для партии выгоднее, понял?

Мостовой молчал.

– Заместитель кто у тебя?

– Батурин.

– Его за себя оставляешь?

– Больше некого.

– Хорошо. Останется комиссарить Батурин. А ты собирайся.

– Куда? – отступил Егор. – Не в каземат ли?

– Ну и дубина, – Барташ похлопал его по плечу, – такого героя – в каземат… Партийный комитет посылает тебя на войну…

– Куда?

– Пока на Корнилова.