Текст книги "Над Кубанью. Книга вторая"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА XXIV

Екатеринодар переживал тяжелые дни. Подход Корнилова, неожиданно форсировавшего весеннюю Кубань, застал врасплох большинство командиров, – но одновременно поднял дух сопротивления отрядов и населения. Жестокость корниловских полков, огнем и мечом прошедших по области, показала, чего >можно ожидать от победителей.

Большевистская фракция второго областного съезда Советов приняла на себя руководство обороной. Весть о взятии кожевенного завода разнеслась по городу. Буржуазия, купцы, мелкие торгаши, кадетствующая интеллигенция, в избытке рассыпанная в каменных особняках, уже предвкушала торжественное вступление белого гене-рала-«избавителя». Люди труда вылились на улицы с требованием оружия. Его давали. На фронт шли вооруженные отряды.

– Да здравствуют Советы! – кричали с тротуаров и балконов.

– Да здравствует Республика!

Железнодорожники объявили себя мобилизованными. Машинисты эшелонов, подвозящих подкрепления и эвакуирующих раненых, работали бессменно.

Генералу Эрдели не удалось взорвать коммуникации. Бронепоезда «Шлисеельбургский узник» и «№ 25», сработанные руками кавказских и тихорецких железнодорожных рабочих, спасли жизненные магистрали осажденного города.

Возбуждение, охватившее веек, передалось и Ёату-рину. Относившийся вначале довольно скептически к идее защиты города и не веривший в возможность сопротивления Корнилову, Батурин в действиях окружавших его людей, в их поведении почувствовал какую-то новую, неизвестную ему силу.

В главном зале Зимнего театра, на втором этаже, там же, где не так давно заседала Кубанская рада, большевистская фракция съезда собрала делегатов. Делегаты от воинских частей, рабочие и простые хлеборобы, с загорелыми лицами и корявыми руками, притихли, когда на трибуну поднялся коренастый Барташ, перекрещенный боевыми ремнями.

– Корнилов вплотную подошел к городу, – сказал он прерывистым голосом чрезвычайно утомленного человека, – бой идет на окраинах. Мы не должны допустить Корнилова. Мы должны разбить его по примеру революционного Питера. Фракция большевиков вносит предложение: прервать занятия съезда и всем без исключения пойти в окопы.

– Съезд надо распустить! – басом крикнул хмурый человек, стоявший невдалеке от выхода.

– Нет, мы будем продолжать работу съезда. Это даст моральную поддержку Красной Армии. Работа съезда только началась, и если ее теперь же прекратить – не будет выполнена воля восставшего народа. Но враг у ворот города, и мы должны быть там, где революционные войска своей кровыо, своей жизнью защищают Советы…

– Распустить съезд! – снова крикнул кто-то из группы, стоявшей невдалеке от дверей. – Закрыть съезд!

Поднялся шум, делегаты повскакали.

– На люди его, на трибуну! – закричал Павло. – Чего он за чужие спины ховается!

На сцену почти вынесли на плечах человека в суконном пальто с бархатным воротником. Он укрепился ногами, снял картуз, обнажив желтую продолговатую лысину.

– Я представитель печатников. Мы, левые социалисты-революционеры, считаем нецелесообразным продолжать работу съезда, собранного в такое неурочное время. Правы разумные депутаты, покинувшие съезд, не дождавшись, пока их разгонит – Корнилов… Мы против политики большевиков… Одной рукой они голосуют за мир, за постыдный Брестский мир, а другой заряжают винтовку. Комбинируют… Мир так мир, война так война…

Ему не дали закончить.

– Долой!

– Сшибай его!

Потянулись десятки рук, сдернули оратора со сцены, в толпе замелькала его лысина, и, барахтаясь, представитель печатников уплыл в выходные двери. Председатель тщетно звонил.

Но вдруг все мгновенно смолкло.

– Егор! – недоумевающе ' воскликнул Батурин, не веря своим глазам.

К рампе, поддерживаемый Допькой и Барташом, вышел бледный Мостовой.

– Я казак Егор Мостовой. Казак Егор Мостовой, – внятно повторил он, – меня в такое положение произвел Корнилов, иод ставропольским селом Лежанкою. Раненого заполонил и к стенке приставил. Брагину, есаулу, препоручил меня потратить. Там Брагин сейчас! У Корнилова! С одной станицы мы были с ним, с Жилейской, и балаболка у него висела не хуже, чем у того левши-социалиста… Умел ею звонить здорово… И вот как произвел меня… Мало того, пятьсот душ, оиромя меня, уложили. Не верьте им, ребята, не верьте: обжулят… Корнилова не пущайте, злой до нашего брата, а тех левшей в шею гоните. Съезда этого долго мы ждали… Всю жизнь ждали. Как же его прикрыть, а? Нужно повестку ширше раздвинуть. Еще один вопрос добавить: Корнилову шею свернуть. Бить его надо. Бить кадетов! Возьмут город – столбов много для виселиц. – Мостовой шагнул вперед, выгнулся. – Так, что ли?

Барташ хотел что-то сказать, но на стул вскочил молодой казак – делегат Ейского отдела.

– Деваться некуда! – крикнул он. – Кому охота на фонаре горобцов считать, оставайся, поджидай корниловский галстук, а я – в окопы. Трус в карты не играет.

Он спрыгнул и, расталкивая людей, заторопился к выходу. За ним сразу, словно по предварительному сговору, опрокидывая стулья и гомоня, ринулись остальные. Барташ, сбежав с трибуны, догнал Батурина.

– Того горластого, из Ейского отдела, небось заранее подзудили, – сказал Батурин, – у вас завсегда ладно, раз, два, и в дамки.

А что, завидно?! Сам небось хотел выступить за Мостовым, да не поспел? Не вышло земляка поддержать?

Барташ засмеялся, в уголках глаз выскочили маленькие слезинки. Он вытер их, оставив на запыленных щеках грязные полосы. Павло, глядя на Ефима, посмеялся, обнажая ровные белые зубы.

– На слезу ты слаб, Ефим Саввич, а? Насчет выпрыгнуть, вроде того ейчанина, верно. Пятьсот человек уложили кадеты в какой-то Лежанке, а? Как же их в большой город пускать? – Павло смолк, приподнял брови, наклонился – А может, надо бы допустить Корнилова? Кубанью управить – дело без привычки трудное. Да еще с его характером… Народ бы его враз раскусил, червивого, а? Как ты на это?

Барташ что-то оказал ему.

– Громче, – попросил Павло, – ишь гуд какой, видать, снова до меня тарнопольская глухота возвернулась.

– Народ тронулся, народ! – выкрикнул Барташ и приветственно замахал шапкой: – Чего меня опрашиваешь? Сам смотри!

По Красной улице, сквозь расступившуюся толпу, шли запыленные дружинники Закубанья. Недавно они дрались с армией мятежных офицеров, самочинно вторгшихся в их станицы. На знамени пришиты миткалевые буквы: «Первый Рязанский революционный отряд!».

За рязанцами шагали черные и обветренные жители горных станиц, обитающие за перевалами Волчьих ворот, в лесистой Майкопщине. Грачиное племя горбоносых и ловких людей, вооруженных винтовками, нарезными и гладкоствольными ружьями.

– Охотники, зверобои, – шептал Барташ.

– Мефодий! Друшляк! – заорал Батурин.

– Кого узнал?

– Мефодий – кум карагодинский, – недоумевал Батурин, – iboh тот, взводом командирит… И не оглянулся. Вот тебе и «Цедилок», чертов кум. Верно, говорил когда-сь, что сами себе каштаны остудят. Глянь, глянь на них-то! Эти покажут, кому очко-молочко, а кому перебор-водичку. Когда-сь еще в Жилейской слезу роняли.

– Почему слезу?

– Землей вроде их при царе обижали.

– Выходит, царский генерал несподручный?

– Несподрушный, – согласился Павло. – Был тот Мефодий тюха-матюха, а теперь, гляди, строевик. А вон второй дружок карагодинский, Магометка-азият, а? Что они, аль все с гор тронули?

– Привет «Кубанолю», – закричал чей-то девический голос, – да здравствует «Кубаноль»!

В ответ поднялось «ура». В колонне вскинули шапки и картузы на острия штыков.

Оркестр играл Марсельезу. Латунные изгибы труб блестели под солнцем. Рабочие завода «Кубаноль», такие же черные, как и горцы – друзья Мефодия Друш-ляка, шагали, обвешанные грубитовыми бомбами собственного производства. За ними двигались два грузовика, обшитые котельным железом и украшенные остренькими клубными флажками. У пулеметов, высоко приподнятых на самодельных турелях, свисали патронные ленты.

Из толпы вертко протиснулась розовощекая женщина с ребенком на руках, наряженным в синенькую матроску. Женщина бегом догнала колонну.

– Кирюшка, – позвала она, запыхавшись, – Кирюшка!

Высокий рабочий, услышав ее, обернулся, махнул рукой – уходи, мол, чего ты.

– Идете как дохлые, – закричала женщина. – Скорее!

Гул покрывал ее слова. Она остановилась у столба, страдальчески гордо улыбнулась Батурину:

– Если пропустит, домой не пущу!

Из окон на броневики летели щуплые пучки комнатной герани и кубанских «облучков» – подснежников.

Павло сжал челюсти. К сердцу подлилось что-то горячее, благодарное.

– Так весело воевать.

За кубанольцами шагала колонна рабочей молодежи Саломаса, фабрики Фотиади, Красной Дубинки, вперемежку с учащимися ремесленной школы и техникума.

– Да здравствует Республика!

– Ура! – прокатилось в колонне, и ребята почти одновременно подняли шапки, очевидно подражая ку-банольцам. Потом они запели, и Павло невольно взял шаг, несмотря на толкотню и помехи.

 
Кто свою свободу любит И кто смел душой,
Тот с мечом в руках идет На кровавый бой.
 

Юношеские голоса подхватили припев:

 
На бой, на бой… На бой, на бой.
На бой, кровавый бой…
 

Они шли молодо, задорно, ступая по булыжнику, развороченному взрывами фугасных гранат.

Навстречу везли раненых, искромсанных металлом людей.

Они хрипло просили:

– Добейте Корнилова!

– Не пропускайте кадетов!

Юноши пели:

 
На бой! На бой!
На бой, кровавый бой!
 

Послышался частый знакомый цокот. Люди прижались к тротуарам. Протяжная команда: ш-а-г-о-м! – долетела до ушей Павла.

Звеньями ехали казаки, предводительствуемые худощавым молодым всадником в серой походной черкеске. Щегольский башлык алел за спиной. Всадник глубоко надвинул белую мелкорунную папаху и плотно сжал узкие, волевые губы. Казалось, что он никого не замечал, находясь в плену своих дум. По подвижному лицу его иногда проскальзывала еле заметная хитроватая улыбка. Павло сразу же оценил выправку казаков, отличный конский состав отряда, превосходное азиатское оружие, что украшало и командира и его подчиненных, с достоинством проезжавших мимо восхищенной толпы.

– Кто? – схватив Барташа за руку, спросил Павло, чувствуя, как в душе его поднимается душная зависть.

– Кочубей. Казак Иван Кочубей.

– Откуда он?

– Из-под Пашковской. Только что дрался с Эрдели. Перекидывается к Черноморке, там нажимает донской генерал Богаевский.

…У каждого дворика возле ворот стояли столы или ящики, накрытые чистыми скатертями. Холодную воду, молоко, хлеб предлагали с трогательной заботой. Женщина подбежала к Батурину, сунула ему пирожок и два кусочка сахару.

– Не пропускайте кадетов, – попросила она, – ну их…

– Бельишко сменить забегайте. Постираем, – вдогонку бросила вторая.

– Не придется, – сказал Барташ, – мы долго воевать не будем, быстро справимся.

– Чего ж на позициях делать с голыми руками? – спросил его Батурин, шагавший с ним рядом.

– Там орудие достанем, – просто ответил Барташ.

Не смущаясь повизгиванием пуль, к фронту торопились молодайки и дети. Укрываясь за домами, мальчишки с гиканьем подвозили на тачках кирпичи и дрова-метровку.

– Там нужно, – взросло говорили они.

Артиллерийские казармы были обнесены удобным земляным валом, поспешно укрепленным проволокой. Теперь вал продолжили и усилили боевыми разветвлениями окопов и мелкими ходами сообщения.

Казармы, вместе с отрядом, наполовину сформированным из матросов, обороняла богатунская рота Хому-това. Не предупрежденный Барташом, Павло удивился внезапному появлению рябоватого Хомутова.

– Ему бы стрелючку, Ванюшка, – сказал Барташ.

– Делегатов принимаем, – хитро улыбнулся Хомутов, – угощаем.

– Ишь как занавозили, – сказал Павло, приняв винтовку. Он вынул затвор и посмотрел на свет. – Три наряда вне очереди.

Впереди, саженях в двенадцати от негустых проволочных заграждений, валялись две жирные свиньи и офицер в новеньких синих брюках. Два богатунца, дожидаясь сумерек, тихонько спорили, заранее деля добычу – кому брюки, кому сало. Хомутов подмигнул Батурину.

– Вчера тоже делили. Высунулись, чуть им ермолки не оторвало. Думками богатеют. Опять пошли. О-г-о-н-ь!

Вот на виду заработали пулеметы, кусками заглатывая ленты. Павло обрадованно подметил, что стрельба ведется бережливо, не торопясь. Пулеметы нацелены верно, чтобы обстреливать противника и фронтальным и косоприцельным огнем.

По полю умело бежала редкая офицерская цепь. Батурин с каким-то новым чувством погрузил в магазин-ник обойму, поерзал животом, – удобнее устраиваясь, прицелился. Пеовая гильза, резво выпрыгнувшая возле него, с вдавленным пистоном, привела Павла в нормальное солдатское состояние.

– Под Катеринодаром бои, – бормотнул он, – кто бы мог раньше помыслить.

У винтовки была свалена мушка. Батурин, осваиваясь с незнакомой винтовкой, пристрелялся по толстому офицеру, искусно виляющему на бегу. Офицер упал и больше не поднялся…

Хомутов обернулся:

– Здорово кладешь. Так Корнилов без войска останется.

– По привычке, – сказал Павло, – только вот офицеров в первый раз.

Возле него неожиданно очутился Сенька, пробегавший по окопу.

– Дядька Павло, – обрадовался он, сжимая ему локоть, – вот здорово.

Перестрелка притихла. Сенька умостился рядом, деловито разъясняя Павлу, куда должна прийтись мушка, как поднять рамку прицела, куда целить, чтобы не промахнуться. Павло подмаргивал Хомутову. Истощив запас стрелковых познаний, мальчишка притих. Потом вновь оживился:

– Дядька Павло! Вчерась видел Неженцева.

– Ну, что ты?

– Ей-бо, правда. Провалиться мне на этом месте, если брешу. Левее от нас, на кургашке. Я ж его знаю. Когда дядька Иван… – он смутился, поправился, – товарищ командир роты бинокль разрешил, точно видел. В той же белой шапке, в черкеске… только пеший был, – Сенька вздохнул, – видать, кончил Баварца, кадетская сволота…

В стену казармы, чуть пониже расщепленного окна, врезалась граната, взвизгнула, лопнула, надымила и засвистала осколками.

Кирпичная пыльца опустилась на землю.

– Могут стрелять, – сказал Батурин, приподнимая сникшего Сеньку за ухо, – без тебя научились. А у пушки, знаешь, где мушка?

– Нема у пушки мушки, – Сенька осклабился, – в полдни Трошка прибегал от Черноморки, я его пытал. Нема – у орудия мушки. Там дядька Василь Шаховец, опять батареей командует.

Хомутов, свернув папироску, передал кисет Батурину.

– Верно информирует. Шаховцов там командирит.

Мимо, на носилках, несли раненого, перекрещенного по груди бинтами. Он тихо стонал, и на марле заметно расплывалось пятно крови.

– И наших пуля не обходит, – вздохнул Хомутов. – Как помрет, ничего уже не надо, ничего решительно.

Вечер погасил огонь батарей и винтовок. К недалеким обкусанным деревьям слеталась грачиная стая, неизвестно откуда появившаяся.

Глухо забили в буфер.

– Нашу роту зовут вечерять, – встрепенулся Сенька, – пошли, дядька Павло – Павло почувствовал, что ему и в самом деле не мешает поужинать. Весь день приходилось только пить воду.

Батурин достал из кармана полураздавленный пирожок, сахар.

– Повечеряю, Сенька.

– Там борщ с мясом, – пообещал мальчишка, увлекая Павла.

ГЛАВА XXV

Рота ужинала через одного. Темп боя зависел от наступающих, и в долговременность передышки Хомутов не верил. Только попав во двор, защищенный кирпичными стенами казармы, Сенька облегченно вздохнул.

– Пока за борщом выберешься – спина мокрая, – откровенно признался он, – тут в канавах кое-кого пришили.

Раздавал пищу бледный солдатик, подвязанный кружевным фартуком, служившим предметом озорных острот и смеха.

– Эй, ты, куховарка, на двух, – сказал Сенька, подставляя котелок.

– Ну, как детский дом, дерется? – спросил кашевар.

– Дерется как нужно, – солидно заявил Сенька, – под Лежанкой кадет нам, а тут, по всему видать, мы ему накладем.

– Ты и под Лежанкой был? – удивленно переспросил кашевар, захватывая черпаком побольше гущи.

– Нам не привыкать, куховарка. Вали кашу в борщ, любим так.

– Сенька, крой в казарму, спокойней, – крикнул боец, тащивший за лямки вещевой мешок, наполненный гранатами.

– Лимончики аль бутылочки? – спросил Сенька.

– Гостинцы барчатам. С арсеналу доставили, масляные.

Боец нырнул в ход сообщения.

– Тут у нас ребята хорошие. Меня все знают как облупленного, – похвалился Сенька.

– Кто только тебя не знает, – сказал Павло. – Ну и проныра ты, Семен Егорович.

В просторном и неуютном зале, на лавках и просто на полу, ужинали красногвардейцы, стуча ложками. Обсуждали сражение, смеялись.

Сенька достал из-за голенища подаренную отцом ложку, побывавшую и на германском и на австрийском фронтах.

– С перцем будем?

– Давай с перцем, – согласился Павло.

Сенька разломил стручок, потер, наверх поднялись желтенькие семечки. Во рту пекло, но одновременно по жилам разлилась хмельная теплота.

– Печку топишь, Сенька, – сказал солдат-богатунец, перебирая лады венской двухрядки.

– Угадал.

– Подтапливай, да гляди, чтобы дым не шел, а то кадету пристрелка будет.

– Третий взвод, кончай! – зычно скомандовал кто-то.

Сенька вскочил, но, вспомнив, что он четвертого взвода, снова уселся.

– По командирам надо выкликать, – пробурчал он.

– А ежели командира убьют?

– Его именем так и звать тот взвод до окончания войны.

– Верно, пожалуй, – согласился Павло и перевернул пустой котелок.

– Может, еще выпросить, дядька Павло?

– Хватит, а то на сон потянет, – Павло вытащил кисет, – теперь чуток перекурим.

Сенька отвернулся. Ему хотелось вернуть папироску, подвесить на губу, а потом высечь искру из сероватого кремня, прижимая к нему витой трут, но курить при Павле Сенька почему-то стеснялся.

– Может, за кипятком смотаться? – предложил Сенька, ища предлога, чтобы улизнуть.

– Отдохни лучше, – сказал Павло, вытягиваясь на полу.

– Отчего казак гладок? Нажрался и на бок, – сказал богатунец, продолжая перебирать лады.

Павло потянулся к нему:

– Ну-ка, солдат, дай-ка гармонь.

– Умеешь? – обрадованно спросил солдат. – Может, выучишь? Ко мне этот струмент третьего дня приблудился.

– Учись, – равнодушно согласился Батурин, отпуская потертый плечной ремень. Ближе придвинулись люди, притихли.

Павло покусал губы, внимательно оглядел всех, на лице его тенью пробежала какая-то беспокойная дума. Прильнув щекой к гармошке, он тихо запел:

 
Ой, полети, утка,
Против воды прутко,
Перекажи матусеньци,
Шо я умру хутко.
 

– Гляди, – Сенька дернул Павла, – гляди, кого привели?

В дверях показалась группа людей, похожих на странствующих музыкантов, которых неоднократно встречал Батурин на базарах и улицах польских и галицийских местечек и городков.

Батурин защелкнул застежки, снял ремень.

– Готовь куски, Христа ради, – недовольным голосом произнес Павло, – старцев завсегда под снаряды тянет.

Музыкантов сопровождал безусый студент, которого Сенька зачастую видел с Барташом. Студент выступил вперед и несколько смущенно объявил фамилию композитора, «желающего музыкой поддержать дух бойцов революции». Длинноволосый сутулый старик, с ясными и острыми глазами, снял черную шляпу, поклонился.

– Вроде поп, только без бороды, – удивился солдат, владелец гармошки, – ишь, в пинжаке. А то, видать, его детишки…

Возле композитора стояли девочка с тугими косичками и красивый испуганный мальчик Сенькиного возраста.

– Мальца того катеринодарцы знают, – сказал какой-то казак, наваливаясь на Сенькину спину, – генеральский сынок.

– Чего плетешь, – грубовато оборвал Сенька, – ге-неральчата в шитом золоте ходют. Такое сбрешешь…

– Тоже мне ерш-рыба, с головы глотай, а то подавишься, – огрызнулся казак. – Гурдая генерала довесок. Папаша супротив нас полки водит, людей бьет, а мы…

Сенька уже не слушал солдата. Он торопливо рассказывал Павлу новость. Тот пренебрежительно отмахнулся.

– Кругом родичи, беда с ними. Когда-сь за шкирку возьмут за такую родню… Ну, слухай… кажись, скоро начнет.

Сенька протиснулся вперед. Остановился возле девочки, залихватски стукнул прикладом.

– Чего это? – спросил он, проведя пальцем по скрипке.

Девочка удивленно посмотрела на Сеньку.

– Скрипка.

– А это что?

– Смычок.

– Знаю теперь, – важно заметил Сенька, – на кну-товилку хорошая. Конским хвостом по собачьим жилам! – Сенька ухарски засмеялся, сплюнул и присел на корточки.

Единственную лампу приподняли. Сверху опустились овальные тени. Девочка полузакрыла глаза и заиграла. Сенька впервые слышал скрипку. Вначале он совершенно не желал воспринимать эти новые для него звуки, но общее внимание и напряжение, как бы вписанное в лица бойцов, передалось и ему. Он хотел перебороть чувства, которые вызывала у него музыка, но не мог. Сенька слышал певучий рожок и проверял, не подвох ли это. Может ли черноволосая незнакомая девочка знать то, что хорошо известно ему? Не старик ли играет? Но тот сидел с опущенной головой, покачиваясь в такт. С колен свисали длинные кисти, и довольная улыбка не сходила с уголков его губ.

Потом Сенька уже не различал ни девочки, ни старика, ни моргающей лампы, ни своих боевых друзей. Сенька был далеко отсюда, в станице Жилейской, ясно видел тучные стада, вытаптывающие рябой след на увлажненной дороге, желтое солнце, встающее над росистой травой. Солнце было горячо. Потом над степью, от Золотой Грушки, появился огненно-рыжий Меркул, звуки стали громче, тревожней. Меркул поскакал, свистнул аркан, казалось, захлестнувший маковки курганов.

Золотые стрелы полетели над пыреями и донниками, блеснуло серебряное брюшко соколка, взмывшего туда, где голосисто верещали жаворонки.

Меркул исчез, и за его степняком, как за лодкой, смыкался долгий след. Сеньке захотелось побежать босому по сочно-холодным травам. Хотелось испытать по-хлестывание по коленям стеблистого донника. Давнее нахлынуло на него… Сенька потер виски, но девочка своими проворными пальцами ткала все новые и новые мысли. Вот потекли тонкие звуки, подобные неизведанной колыбельной песенке, и снова известный, знакомый мир открывался ему. Горели огни ночного, Мишка рассказывал сказку насыпного кургана, плескались сомы в чернолозном лимане, и цветастый фазан с фырканьем опускался в кусты боярышника.

Сенька переменил позу, отодвинул твердую винтовку от занемевшего колена.

Солдаты слушали каждый по-разному, сообразно прожитой жизни и мечтам. Вот вошел матрос, Сенька знал его – крикливого и храброго парня. Матрос ходил в контратаки, при откатах сшибал беглецов подножкой и нещадно ругался. Он и сейчас хотел гаркнуть, внести свое шумное и озорное, но вдруг остановился, закрыл горсткой рот, понимающе кивнул студенту и на цыпочках продвинулся ближе.

– Стукотят, – укоризненно сказал Сенька, указывая на ручные часы.

– Тикают, – шепотом поправил матрос, прикрыв их ладонью.

Девочка опустила скрипку. Сенька хлопал в ладоши вместе со всеми, одновременно испытующе наблюдал, как старик, развернув нотные листки, что-то указывал второму исполнителю.

Сенька впервые увидел ноты. Черненькие хвостики рябили в глазах и казались мальчику значительно сложнее азбуки.

Старик вытянул листок, пальцы подрагивали. Заиграл бледный и напряженный сын генерала Гурдая.

Батурин очутился возле Сеньки.

– Тоже умеет, – сказал Павло каким-то обрадованным голосом, – с нашим братом не шуткуй.

Мирные просторы жилейских степей сразу исчезли, откуда-то надвинулась грозовая туча. Все закрутилось, поднялось вихрями, теми пылевыми столбами, куда Сенька, бывало, зажмурившись, швырял кинжал в надежде поразить черта. Грянул гром, впились в землю молнии, и под грозовыми разрядами друг на друга помчались люди, потрясая землю. По Сенькиной спине побежали морозные мурашки, а мальчик-скрипач, остановив на нем взгляд, быстро забегал смычком. Но вот вырвалось и понеслось красное и трепещущее знамя. Знамя касалось земли и еще больше багровело, как бы впитывая в полотнище кровь и страдания, и бой сразу же становился нужным, очистительным…

И когда снаружи грохот ворвался в зал, со звоном лопнули стекла и посыпалась штукатурка, Сеньке показалось, что так нужно, что все это продолжение музыки.

– В окопы! – рявкнул кто-то у входа. – В окопы!

Старик взмахивал руками. Седые пряди волос тряслись на его плечах. Старик подпевал, не замечая, что уже давно поднялись люди, к которым была обращена музыка, лязгали затворы винтовок и возле него неслись потоки штыков.

Сенька выскочил во двор, и над ним сразу повисло темное облачное небо, кое-где проломленное звездными окнами. Так было и в ту далекую ночь, памятную ночь возвращения домой сына и отца. Мальчик нырнул в земляную щель, пробрался по чьим-то ногам и вскоре достиг своего места. Зарево недалекого пожара освещало спины Барташа и Хомутова. Бесшумно поднимались цепи противника, страшные своим зловещим безмолвием.

– Офицеры Казановича, – сказал Барташ, – принимай, Ванюша…

Батарея, в упор обстрелявшая вал, исчезла. На них снова надвигался таран лобового удара – партизанский полк генерала Казановича.