Текст книги "Над Кубанью. Книга вторая"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА XVIII

Батурин внимательно перечитывал блекло отпечатанные на машинке бумаги. У стола, в кожаном кресле, сидел вызванный в Совет Шаховцов. Василий Ильич настороженно ожидал. В последние дни он с тоскливой тревогой прислушивался к каждому постороннему шороху. Он боялся ареста, и ритмичный стук проезжающих ночью тачанок порождал мелкий заячий испуг. Батурин был представителем власти, и, выжидая объяснения, Шаховцов робел. Он мельком вглядывался в бумажки, которые перечитывал Павло..

– Подписываю ясно: Б-а-т-у-р-и-н, – сказал Павло, откладывая папку, – стесняться нечего. Приказания правильные. Через двадцать лет могу ответ держать. – Он отодвинулся и уперся коленями в ребрину стола. – Вот из отдела часто присылают важные распоряжения, а подписано трусливо, либо какая-сь Тося, Либо, еще хуже, завернет шестнадцать хвостиков вместо фамилии.

Все понятно. Придет Корнилов – ищи эту самую Госю и шестнадцать хвостиков. Вот и приходится на Тосю пу-жливую плюнуть и самому разбираться по смыслу. Не казацкое дело, Василь Ильич, стульям дырки выдавливать, бо наш зад больше к седлу привышный, и ничего не попишешь. Уйдешь в сторону, пришлют какого-сь гор-лохвата с четырьмя наганами. Народу нашего не зная, тяп да ляп, в бога в Христа, и ляпнется вот эта самая Советская власть. Через то за Егора согласился попотеть, пока он повоюет. Только вот война у вас оказалась какая-сь короткая; раз-два и… в дырках. – Павло быстро зашагал по комнате. Шаховцов следил за ним, поддакивая и улыбаясь. Пока Батурин говорил о вещах, безусловно не относящихся к цели вызова. Вот он остановился у окна, постучал пальцем, помахал кому-то рукой, повернулся.

– Куда вы наших жилейцев рассовали? – неожиданно опросил он.

Заметив, что Шаховцов не понимает, добавил:

– Тех, что с собой под Корнилова увели? Вторые сутки бабы проходу не дают, платочки зубами рвут. Митинг собирал насчет катериндарской победы похвалиться – голосить начали, как по покойникам. Что им победа, раз мужьев нету?

– Я, собственно говоря, не знаю, Павел Лукич, куда делись люди из нашего отряда, – виновато улыбаясь, ответил Шаховцов. – Меня сразу же приписали к батарее. Одного приписали, и все… Потом этот несуразный бой. Всех разгромили…

На лице Павла появилось недоумевающее выражение.

– А как же ты целый остался?

– Видите ли, – помялся Шаховцов, – боя, собственно говоря, не было. Короткая атака и наше бегство.

– Как боя не было? А Сенька хвалился – возле заборов мертвяки.

– Он прав. Но это после…

– Тот, кто труса празднует, завсегда битый будет, – пренебрежительно сказал Павло.. – Бегуны. Так уж с природы положено – ноги изо всего длиньше. Небось офицерье радовалось?

– Вы бы Сеньку подробнее расспросили.

– Об чем?

– О жилейцах. Он к трупам присматривался.

– А тебе от них воняло? – скривив губы, процедил Павло.

Он вызвал дежурного и распорядился, чтобы подали лошадей. Когда дежурный удалился, Павло надел бекешу, подпоясался поверх серебряным поясом, окружил шею красным башлыком тонкого сукна. Быстро сунул бумаги в стол, перещелкал ключом все ящики.

– Нужно по войсковым частям запросы послать, – сказал он, – где люди? Так можно за год все население порастерять. Не миновать – у атамана надо поучиться. Тому все было известно. Где кого убило, когда кого ранило. Коням и то счет вели. У него писаря справней работали. Вот ты: возвернулся с фронта, живешь неделю, и никому дела нету, хотя и до батареи тебя приписали.

– Ноя… – Шаховцов смутился.

– Ладно, – отмахнулся Павло, – про тебя к примеру. Завсегда вас бить будут, раз порядка нету. Вот я к чему. Как же, по-твоему, можно в частях узнать, аль нет?

– По-моему, нет, – сказал Шаховцов, вспоминая, как плодились и распадались разные отряды, кружась по области.

– Тоже так думаю, – согласился Павло. – Раз нету старых полков, нет и порядка. За знамя душой не болеют. Ты пока в часть не ходи, Ильич, да где тебе шукать ту батарею – от нее небось банника-протцральника не найдешь. Нужно будет – оправдание выдам, бумажку. Лучше мне пособи трошки.

– С большим удовольствием, – .поспешно согласился Шаховцов – все, что нужно…

– Удовольствия мало, загодя предупреждаю. Перво-наперво надо будет сегодня же проверить, как отводы по Кубани ставят. Вместе пробежим, поглядим. Боюсь, опять Кубань шуму наделает. По второму делу надо гребли оглядеть, что-сь вчера Степка тревожился. В-третьих, Василий Ильич, пособишь с землей разобраться.

– Насчет земли я мало понимаю, Павел Лукич. Тут нужен опыт или агрономические знания. Учительская семинария, которую я окончил…

Батурин взял его под локоть, направился к двери.

– Насчет агрономов брось. Мне агронома прислали, бумажки в кучу складывать. С очками, с золотым зубом. У Штенгеля-барона он служил, на Гулькевичах, за бураками доглядывал. Не верю я ему. Как сверкнет на меня зубом да платочек духовитый вытянет, как будто на сто саженей от меня обойдет. По-моему, надо при Совете стариков собирать. Чаем их напоить с пряниками, по Егорову обычаю; они все расскажут: когда зори холодные, когда гарновку сажать, когда бамши, когда с Прикаспия суховеи пойдут. Взять батьку моего. Какой с него агроном, а никогда у него ничего не вымерзало. Как вздумает яровые сажать, откопает гадюку, швырнет на зерно. Проснется змея, уползет, значит, можно сеять, нет – надо погодить.

Они ехали к северному лесу. Солнце пригревало. Рыжие кони мчали тачанку по жидкой дороге.

Батурин расстегнул, снял шапку.

– Голова запрела. Скидай фуражку, Василий Ильич, давай голове отдых, а то лысый будешь.

Шаховцов положил на колени фуражку. Пробовал расчесать волосы, но ветерок снова путал их.

Весна наступала дружно. В два дня от снега очистились косогоры и припеки. Земля, напившись, не принимала влагу. Ручьи змеисто журчали по боковинам балок, сливаясь с резвыми потоками, что неслись, прополаскивая студеные днища. Трухлявые прошлогодние ка-мышики и куга подрагивали, и казалось, трутся у корневищ сазаньи стаи.

Натужно выскочив на бугор, кони зашатали, тяжело поводя боками. Под шлейными ремнями запенились мыльные полосы. От полей доходили бражные весенние запахи, и на проснувшейся земле властно лежали коври-стые густые озимки.

– Батя позавчера еще садилки наладил, – сказал Павло, лучистыми глазами посматривая вокруг, – плужки подремонтировал, лемехи подварил… Все за землю воюем, а когда начнешь ее до дела приводить, из-под ногтей кровь. Кто думает, она сама родит. Вот, к примеру, Филшш-чеботарь. А земля труд ценит, Василь Ильич, заботу чует. До нее не с хитростью подходить надо, а с любовью. Весной в жилах кровь должна закипать…

Шаховцов внимательно глядел на строгое лицо Батурина, на его волевые губы и серо-голубые глаза. Не верилось, что этот суровый с виду казак может так мягко выражать свои чувства.

– А помните, Павел Лукич, на выгоне выныривают первые подснежники, – сказал Шаховцов. – Белые цветочки, и далеко, далеко видны. Ребятишками летим взапуски, за ногами комья грязи, сыро еще. Чистиком подковырнешь его, и нет цветочка. Корень сладкий, а цвет-ка-то нет…

Павло надел шапку и сбоку присмотрелся к собеседнику. Заметил сразу же вспыхнувший Шаховцов еле уловимую презрительную улыбку, словно означавшую: «Тебе, мол, настоящее слово несешь, а ты с цветочками».

На двух дрогах, запряженных серыми горскими волами, везли натесанные кривые колья. На одном возу полулежал Мотька Литвиненко.

– Для отводов? – опросил Батурин, приостанавливаясь.

– Как будто бы.

– Откуда?

– С южного, – ответил Мотька, нехотя повернувшись.

– А в северном лесу хуже?

– Мы же не старшие, – уклончиво ответил Мотька, с плохо скрытым недружелюбием поглядьивая на Батурина и Шаховцова.

– Ишь какую канитель надумали. За сто верст кисель хлебают. Все у них шиворот-навыворот. Для себя мозгами думают, а для общества задом.

Остановились у опушки, редко утыканной высокими стеблями конского щавеля и татарника. Невдалеке проходила низкая насыпь железной дороги, убегающей тростинками серых столбов. Батурин и Шаховцов стояли у крутояра. Кубань изогнулась дугой. Поток взлетал на берег и тут же стремительно уходил, всклокоченный и пенный. Проносились кипящие воды, покрытые крошевом грязного льда, вымытого из береговой кромки и лиманов.

Внизу на желтом берегу копошились крошечные люди. Их было немного. Если бы сверху рухнула отслоенная масса земли, то погребла бы под собой не только людей, но даже реку.

Кубань подбиралась под глинистый крутояр, и казалось, не помешай ей, обрежет берега, обрушив лес и железную дорогу…

– Спешить надо с отводами, – сказал Павло, – обязательно опешить, Василь Ильич; чуяло мое сердце… А это что? Черти непутящие…

Подъехавший Литвиненко покричал вниз, приложив ладони ко рту, и когда люди освободили берег, парни принялись швырять колья с крутояра. Колья кружились, падали, зачастую их уносило рекой. Потом Мотька вытащил дышло, подволок к обрыву и, заложив в расщелину, подозвал приятеля.

– Нажмем!

Тот опасливо подошел к краю, поплевал на ладони. Парни повисли на дышле, дрыгая ногами. Щель увеличилась, земля звездчато треснула. Вырвав дышло, они отскочили. Глыба отслоилась и с грохотом обрушилась.

– Ого-го-го! – озорно закричалишарни.

Павло очутился возле них.

– Что «ого-го-го»?

– Шум какой, здорово, – хихикнул Мотька, недружелюбно уставившись на Батурина.

– Шум? – подступая, произнес Павло.

– Ага, – отодвигаясь, сказал Матвей и сжал кулаки, – а тебе что, глины жалко?

Батурин, не размахиваясь, тяжело, по-кулачному, ударил Литвиненко. Матвей упал. Второй парень бежал к лесу, усиленно работая локтями. Павло толкнул Литвиненко носком.

– Шумит?

– Шумит, – сказал Мотька, берясь за уши.

– Нехорошо?

– Плохо.

– Вот так и Кубани. Бьемся, чтоб берега закрепить, а ты заваливаешь. Пришлешь отца в Совет…

Шаховцов заметил, что у Батурина вздративали губы.

– Сволочи, – процедил Павло, еле раздвигая челюсти, – из-за собачьей злости станице вредят. Сколько работали – ни черта не сделали. Заставлю их, подчиню. Я им не атаман Велигура. От меня магарычом не откупишься…

К вечеру у северного леса раскинулся обширный гомонящий табор. За каких-нибудь три-четыре часа Павло – и уговорами и угрозами – поднял два станичных-квартала. Сюда везли камни, хворост. Саломахинские плотники – иногородние – рубили деревья, выстругивая колья.

Над обрывом зажгли яркие костры. С треском поднимались столбы редкого пепельного дыма. Внизу, где работал Павло, коптили мазутные факелы, откладывая на крутые берега причудливо расшитые тени.

Лука, насильно выгнанный на работу сыном, бурча, выплетал корзины. В них наваливали камни и затем опускали к Кубани по приспособленному на блоках паромному тросу. Чтобы корзины не развалились от тяжести, их перевязывали цепями, реквизированными по всей станице предприимчивым Степаном Шульгиным. Возле Луки угодливо кружился старик Литвиненко, замаливая Мотькины грехи. Обычно стойкое казачье старшинство было напугано отчаянной напористостью Батурина и трудилось наряду со всеми. Шутка ли, впервые арестованы именитые старики хозяева, не поставившие своевременно отводов и плотин. В то время как Павло со станичниками умиротворял Кубань, Шульгин с Меркулом загачивали полуразрушенные саломахинские гребли, выгнав в наряд двести форштадтских подвод.

– С ума опятил Павлушка! Какую работищу завернул, – про себя бормотал Лука, – аж страшно. – Лука незаметно крестился, наблюдая, как, скрипя, ползут в пропасть перекрученный железом ивняк и камни. Внизу народу уймища, сын там. Не дай бог – оборвется…

– У Мотьки с уха кровь идет, – оказал Литвиненко, отирая пот, – фельдшера звали, справку дал.

– Ухи у него слабые, у твоего Мотьки, – огрызнул-, ся Лука. – Нам не меньше от отцов попадало – обошлось.

– Хуже Мостового твой, – шепнул Литвиненко, – по всей станице говорят. Егор хоть от каземата миловал, хоть детей не бил…

– Давай! Трави! – кричали снизу, и Лука видел, как, подобно огненному змею, ползет трос, подрагивая на блоках.

Невиданный размах работ, организованных Павлом, пленил Луку. Старик еще не признавался себе в этом, но душа хозяина и стяжателя ло-особенному принимала события. Вот еще немного, одумается сын, привернет этот многорукий труд к батуринокому хозяйству.

– Направь ум его, святитель Павел, – шептал Лука, наклоняясь туда, где шипела река и густым пламенем пылали темно-багровые факелы.

На берег течением выталкивало ноздреватые льдины и мелкий колкий ледок. Отводы ставились немного наискось. Колья заколачивали деревянными бабами, оплетали хворостом. Получались удлиненные корзины, накрепко пришитые к земле. Их набивали камнями. Эти нехитрые сооружения охраняли крутые берега.

Миша только что вылез из воды на глину. Принял от Петьки факел. Петька полез на смену, хлопая по воде ладошками. Мимо сновали люди, и Миша впервые видел, что на общественные работы вышли совместно и казаки и иногородние. Миша слышал сиплого Буревого, тонкий голосок Писаренко, шутки матроса Филиппа, который, несмотря на ревматизм, словно ожил, очутившись у воды.

Близко подступила мерзлая стена обрыва, украшенная кострами, которые лениво помахивали искристо-дымными хвостами. Наискось ползли, подрагивая и раскачиваясь, тяжелые, закрученные цепями, корзины. Казалось, их на руках, как ведро в колодец, опускают сильные люди, разложившие на вершине огни.

– Мишка, кидай квач[6]6
  Факел


[Закрыть], потух.

Сенька увлек его. По 'коленке черкнула льдина, рыбой выпрыгнувшая на берег.

– Гляди: батька-то твой! – прокричал над ухом Сенька.

Мишин отец, укрепляя плетенку, мял хворост ногами, пружинно поднимаясь и опускаясь. С бороды и плеч стекала вода, он отряхивался и, «как бы иг. раючи, подскакивал. Рядом Павло и Шкурка устанавливали корзину с камнями, оба могучие и ловкие. Шкурка был без рубахи, на спину и руки, налитые мускулами, взлетала пена. Батурин изгибался, 'крутил головой, отфыркивался и озорно орал:

– Давай тронем! Еще раз тронем!

Ф.ронтовики-жилейцы, подзуженные буйной силой и весельем Павла, споро выкладывали остальные отводы.

– Закручивай дрот, Мишка, вон за тот столб! – крикнул Павло, подкинув проволочный конец, – а то разъедемся!

Мишка на лету подхватил проволоку, закрутил конец на руку. До столба можно было добраться по камням и хворосту отвода, но Мишка решил побыстрее выполнить приказание Павла. Он лихо бросился в реку. Течение вырвало из-под ног скользкие булыжники, и дно будто бы ушло. В тот же миг студеная струя сбила его и пронеслась над головой.

– Мишка! Мишка тонет! – тревожно заорал Кара-годин.

Он бросился к сыну, проваливаясь в плохо еще уложенном хворосте. Вот вынырнула Мишина голова, рядом другая. Это был Сенька. Он подхватил друга, с трудом выкарабкался на камни отвода, как вылезают на опрокинувшуюся лодку.

– Руку, руку давай! – сердито прикрикнул он.

Сенька вытащил друга на камни.

– Нельзя так фасонить, – по-взрослому упрекнул он, – .вода – лед. Родимчик тебя задуши, чуть-чуть не утоп, а?

– Когда-сь и я тебя выручу, – сказал Миша, подрагивая и обжимая одежду.

До них добрался отец. Руки и лицо его были в ссадинах.

– В груди чего-сь оборвалось, за тебя спужался, – пожурил Мишу отец. – С Кубанью шуткавать не годится. Давайте к лагерю. Павло приказал.

Они были наверху. У костров сушились люди. Павло вдвоем со Шкуркой выжимали рубаху. Мокрый жгут пищал в их руках. Павло встряхнул рубаху, приблизился к обрыву.

– Объездили жеребчика. Мишка, видишь! Чуешь, копытом бьет!

– Чую, – отвечал Миша.

Пенная грива угадывалась внизу, и Мише казалось, что он слышит удары беспокойных копыт.

– Лес сохраним, – сказал Павло, – пригодится. Верно же, пригодится, Сенька?

– Пригодится, дядька Павло. Ховаться в лесу добро. Под соломой хужее. Как в Лежанке под солому залез, страшно. Редкая, какая-сь лепкая, все видать.

– Мишка, вы с отцом с нами поедете, – сказал Павло, обуваясь.

– Ладно, – согласился Миша. Подтолкнув Сеньку и Петю, побежал. Ребята бросились ему вдогонку.

Согревшись, они мучкой подлетели к Луке, помогли надеть хомуты, пристегнуть постромки к скользким валькам.

– Домой? – опросил Луку Литвиненко, запахивая широкие полы тулупа.

– Кончили дела. Тут не ночевать, – сопя, ответил Лука.

Обошел мажару, пошатал колоса.

Литвиненко подступил ближе, шепнул тихо:

– Атаман небось так бы не позволил.

– Как? – Лука зло поеел своим вывороченным веком.

– В воду бы не полез. Званье не терял…

– Иди ты к шуту, – рассердился Лука, – вам все не так. За столом сидел Павло, бумажки перекидывал – не хозяин. Хозяиновать начни – не писарь. Не угодишь.

– Ты чего это, Лука Митрич, – оторопел Литвиненко, – тише хоть…

– К едреной бабушке… – Лука тронул лошадей. – Мозги какие-сь у вас отравные, вроде бешенюкой натертые.

Ночью к Батуриным приехали Шульгин и Шаховцов. На греблях оставалось еще дня на два работы. Шульгин доложил, что подводы он пока распустил по дворам, а завтра снова начнет поднимать народ.

Степан привез водки и фунта два городской колбасы. Придвинулись поближе к Егору, поужинали. Павло густо заправлял водку стручковым перцем, предупреждая простуду. Он оживленно рассказывал Мостовому о борьбе с рекой. На лице Егора заиграла несвойственная ему теплая улыбка. Донька, внимательно следившая за Егором, оживилась, заметив эту перемену.

– Хорошо, очень хорошо, – сказал Егор, – вот так и всегда надо. Все для всех.

ГЛАВА XIX

Теплый ветер просушивал землю. Поскрипывали ясени. Акации пошатывали острые верхушки. По-особенно-му звонко кричали гуси, предчувствуя близкий водяной выпас. Индюки булькали, тряслись в весенней истоме и кружились на бугорке, куда обычно Карагодины сносили золу. Поблескивал колодезный ворот. Светлые зайчики играли на стеклах двухрамного парника, приготовленного Елизаветой Гавриловной под капустную и баклажанную рассаду.

Миша собирался в поле. Ему помогал Сенька. Запрягали Купырика и Куклу. Черва приболела. Поднявшийся за зиму жеребенок метался по базу, ржал. Черва же приткнулась у жердяной загорожи, опустив голову…

Карагодин уехал в поле зорькой на супряжных хомутовских конях, с садилкой и семенами пшеницы-бело-корки.

– Трогай, что ль, Мишка, – сказал Сенька, прилаживаясь поудобнее у железных борон «зигзагов».

– Ничего не забыли? – спросил Миша.

– Кажись, ничего. Бороны на месте, ясли на мажаре, плужок подцепили, ведро, ячмень, вилы…

Елизавета Гавриловна вынесла мешок с хлебом, подала кувшины с молоком, которые Сенька умело установил в полове, насыпанной в яслях.

– Тетя Лизавета, – сказал он, – забежите на часок до бати. Фершал насчет какой-ся диеты балакал, может, у вас есть.

– Забегу, забегу, Сеня, – пообещала Елизавета Гавриловна, – путь добрый. – Она помахала вслед.

– У тебя матерь хорошая, – сказал Сенька, подсаживаясь тесней, – у меня нету матери, а ¦copy;от понимаю, что мать – хорошо.

– Бате лучшает? – спросил Миша.

– Не угадаю. С лица вроде толще стал, а штыковая рана подгнивает. Убей цыган молотком того Брагина. Подошвы у бати горят, видать, обморозил тогда, в Лежанке. Босый же был.

– Может, верно, в Екатеринодар надо отправить, к хорошим докторам.

– Кто его знает, – Сенька задумался, – я в докторов не верю. Приходила бабка Шестерманка, какой-ся травы приносила внутрь принимать, заваривать надо.

– Заварил бы.

– Тетка Донька кипятила. Совсем меня от бати отпихнула, весь уход ведет…

– Павло дома аль в степи? – спросил Миша, чтобы переменить неприятный разговор.

– Павло? Еще черти на кулачки не вставали, уехал. Меня с ним Лука не пустил. Не ко двору, видать, пришелся. Чертом на меня глядит. – Сенька сплюнул ухарски сквозь зубы. – Надоело, Мишка, у чужих людях жить. Когда батя с фронта возвернулся, вроде на хозяйство стали, конь появился, ярка, хлебушко был как-никак. Корнилов опять все дело поломал. Не верю я в хозяйство. Тут мы пахать, сажать едем, а пробежит он по нашему паханому да по сеяному, и как не было. Он же к хлеборобству не приучен, генерал. – Сенька засмеялся – Небось думает, что булки на земле растут, печеные и с горбушкой.

Кругами парили вороны, забираясь все выше и выше.

Они подлетали друг к другу, взлетали, чтобы с резкими криками упасть и почти у земли снова сделать круг и круто подняться.

Золотая Грушка появилась на фоне темной гряды гор, обложенных ватой снегов и пухлых облаков.

Миша вспомнил тот памятный вечер, когда сюда на крепких повозках увозили боевое имущество жилейских полков. Никто не знал тайны Миши. Даже Ивга, с которой так хотелось иногда поделиться ею, даже Сенька. Но разве можно было доверить гордость и славу их дедов девчонке? Или этому мальчишке, чей отец спокойно попирал вековой уклад казачьего быта? Скажи ему, и завтра же уплывут сундуки в эшелонах красных отрядников. А разобьют отряд? Разве кто пожалеет оставить боевой скарб жилейских полков тому же далекому, но уже страшному и чуждому Корнилову? Миша поглядел на задумавшегося Сеньку, который сидел, прислонившись щекой к дробине. Миша тронул его.

– Не озяб?

Сенька потер ладони.

– Чуть-чуть. Еще по утрам прихватывает, а варежки уже стыдно надевать. Глядел я на степь, Мишка, и такая охота поскакать по ней. Помнишь, как у бирючьего выпаса?

– Помню. Ты здорово мог…

– Не здоровей же тебя. Ты урядника заработал. А я похвастался только. На войне кисло урядника подцепить, это не на плацу. – Сенька поежился. – Шут с ним, с урядником. Баварца вот жалко, Миша, ой, как жалко. Знал бы такое дело, тебе коня препоручил бы, а сам на общественном уехал.

– Так и не мог вернуть Баварца?

– Возвернешь, – Сенька скривился, – это тут ладно балакать, а там язык и тот втягивает. Сидит Неженцев на Баварце моем, весь в шашках да в наганах, а сзади его офицеры. Неженцев! Найду его когда-сь, угадаю, Нежен-ца того!

– Может, не фамилия, Неженцев, прозвище, – заметил Миша.

– Не, фамилия! Кто же ему такое прозвище даст, когда он тонкий, ядовитый, ну прямо гад какой-ся. Плеткой меня… А смеется, сукин сын, как… – Сенька подумал: – Как наш хорунжий Самойленок. Все зубы показывает и десны. – Сенька вдруг приподнялся, вначале на колени, потом во весь рост: – Погляди, Мишка, что там на загоне?

Возле полевого табора, составленных в круг повозок, столпились казаки, прискакавшие сюда на конях, спешно выпряженных из плугов и садилок.

– А вон и батя! – закричал Миша.

По пашне, изготовив чистик, как копье, бежал Ка-рагодин.

– Миша, не ввязывайся! – закричал он, увидев сына.

Сенька не мог удержаться. Он спрыгнул и побежал к табору.

Миша остался на возу. Отсюда было видней, как в кругу казаков, прихлопывающих в ладони и напевающих кабардинку, верзила Очкас добивал палкой припавшего на колени человека в коричневом зипуне. «Ешь землю, ешь землю!» – прикрикивал Очкас, замахиваясь палкой.

Поодаль стояли две новенькие линейки, накрытые полостями и закиданные пустыми бутылками. Лаковые крылья, расписанные цветами, были забрызганы грязью. Вот Очкас, отбросив палку, потащил за собой человека в зипуне. Тот сопротивлялся, охватив голенастые Очкасовы ноги.

Драки были обычны в станице. Но Мишу удивило, откуда появились пьяные люди и почему драка сопровождалась плясовой и притопыванием.

– Павла не встречал? – на бегу крикнул ему отец.

– Нет. Батя, лезь сюда, отсюда видней. Смех прямо… Батя…

Но отец уже врезался в толпу и расталкивал людей плечами. Он протиснулся вперед, постоял немного, наблюдая избиение, а потом, сжав чистик, тяжело двинулся к Очкасу. Плясовая усилилась. Кто-то принялся звенеть бутылкой о бутылку.

– Очкас, тебе подмога! Очкас!

– Дай другому хохлачьего мяса попробовать.

Очкас обернулся, пьяно и широко улыбнулся Семену, поднял человека перед собой, по-бычиному отмахиваясь от пальцев, безвольно пытавшихся цапнуть его за бороду.

– Бери его, Карагод, —прохрипел Очкас, – кончай их, гадов.

Карагодин остановился, у него подрагивала челюсть. Сжав чистик двумя руками, размахнулся. Удар пришелся по широким Очкасовым плечам, обтянутым сатиновым бешметом.

Веет кинулись на Карагоднна.

– Батя! – пронзительно завопил Миша. – Батя!

Он схватил кнут, и кони рванулись вперед.

– На людей!

Кто-то ударил по морде Куклу. Нагрудник сорвался. Купырик поднялась на дыбы, накрыв передом неизвестного Мише казака в высокой праздничной шапке.

– Бей его! Куда он!

Казак закинул ногу на мажару, но его сдернул Сенька. Мальчишка ловко, по-кошачьи забрался наверх. Рывком завернул войлок, вырвал из-под него винтовку. Удивительно громкие и неожиданные выстрелы сразу же изменили положение. Казаки бросились врассыпную. С игрушечной ловкостью подпрыгивали линейки, казалось, вот-вот опрокинут резвые ошалелые кони. Миша ожег руки вожжами, сдерживая Куклу.

Сенька смеялся.

– Напужал их, напужал их. Вот так я!

Карагодин, пошатываясь, приблизился к мажаре. Он прикладывал полу бешмета к рассеченной щеке.

– Павла надо позвать, – сказал он, сплевывая густую слюну. – Попить бы. Запалился.

– Молоко имеем, дядя Семен, – предложил Сенька, вытаскивая кувшин, – пускай под ими земля провалится, кувшины было потоптал вгорячах.

Семен приложился к глиняному краю. Он жадно пил, проливая молоко на грудь и бороду. Сенька перекинул винтовку за спину.

– Куда собрался? – спросил Карагодин, вытирая усы.

– За дядькой Павлом.

– Найдешь?

Сенька уже отстегивал постромки.

– Найдешь? Такое скажете. – Он снял хомут с Ку-пырика, ловко прыгнул.

Купырик недовольно затопталась под ним.

– Здорово вы Очкаса промежду лопаток протянули, – как-то панибратски и вместе с тем завистливо сказал Сенька, – небось хребет лопнул. Он у длиннобу-дылых некрепкий.

Мальчишка поскакал. На спине запрыгала винтовка. Карагодины подняли избитого Очкасом человека, предложили молока.

– Поразбегались, – уныло сказал избитый, – выстрела боятся, а еще казаки.

Карагодин насупился.

– Не потому, что казаки. Казака выстрелом не спуж-нешь. Потому что неправые.

– Может, и потому, – согласился тот. – Пособите. – Он покряхтывая, снимал зипун, прикладывая изувеченное лицо к холщовой подкладке.

– За что это тебя отвозили, а? – спросил Семен.

– За бумажку.

– Как за бумажку?

– Да приехал я сюда со своим плужком и с бумажкой из Совета. Две десятины мне земли отпустили. Ведь два сына на фронте побиты…

– Ну?

– Ну, и попадись этот самый Очкас. Начал куражиться. А тут еще, наверно, с богатунского базара на линейках подвернули пьяные камалинские казаки. Иногородний я, с хуторков.

Семен насупился.

– Чеботарь небось?

– Нет, хлебороб.

– Кажись, нашел Сенька Павла, – вглядываясь, сказал Семен.

Павло подскакал и круто осадил жеребца. Наклонился, похлопал его по мускулистой мокрой шее.

– Где ж драка? – спросил Батурин, резко сдвинув брови.

– Была, Павел Лукич, – ответил Карагодин. – Вот его лечим, да и меня чуток угостили.

– Очкас?

– Да.

– Что же вы его не придержали?

– Его придержишь. Сам видишь, все поразбеглись, даже хозяйство покидали.

Павло обратился к Сеньке:

– Чей табор?

– Кажись, Велигуровых, да и Очкасов рундук тут.

Павло спрыгнул и медленно приблизился к пострадавшему. Жеребец шагом пошел за ними, чутко поводя ушами и храповито втягивая воздух.

– Приучил уже, – восхитился Сенька, подталкивая приятеля, – я своего промежду пальцев упустил. – Сенька надел хомут на Купырика, оправил шлею.

Павло внимательно перечитывал бумажку, поданную ему иногородним.

Старик со скрытой тревогой следил за Батуриным. Перед ним стоял прежде всего казак, а потом уже пред* ставитель новой власти.

– Правильно. Подписано ясно: Б-а-т-у-р-и-н, – сказал Павло, поднимая суровые глаза. – За эту бумажку бить не имели право. Это им не какое-нибудь отношение, что Тося из Армавира подписала. Сам до станицы доберешься?

– Доберусь, – кланяясь, сказал старик. – Только нельзя ли остаться, товарищ председатель?

– Остаться? – удивился Павло.

– Хочу начать… Окружу свою землю, может, тогда никто не прицепится.

– Ну, окружай, папаша, – улыбнулся Павло, – возле земли походи: лучше фершала. А ты, Семен Лаврентьич?

– Белокорку сажаю супрягачу.

– Сажай, да не забижай. Хомутов Катеринодар взял – это тебе не Лежанка.

– Как же я могу Хомута обидеть?

– Себе десять пудов на десятину высадишь, а супрягачу – пять.

– Понятно, – Семен качнул головой, – только не всегда от такого дела бывает обида. Ежели лето мокрое, от десяти пудов вся пшеница ляжет густо. А от пяти… или от шести в самый раз.

Павло сел на лошадь.

– Такое, видать, рассуждение имели те, что на общественный «лин выехали. По три пуда от десятины оторвали да пропили. Никудышный народ – хуже азиятов.

– Сами-то пашете! – прокричал вслед Карагодин.

Павло безнадежно отмахнулся.

– Редкий ты человек, – сказал старик, пожимая корявые руки Карагодина, – против своих пошел, решился.

– Ладно уже, – буркнул Карагодин. – На ночь ежели останешься, до нашего табора прибивайся. Вместе будет веселей. Кабардинку попляшем.

Садилку тяжело тащили исхудавшие за зиму Хомутовские кони. Забивало сошники, часто приходилось останавливаться, чистить. Семена подсыпали прямо на загоне. Узкие чувалы из домотканой дерюги Карагодин приносил на плечах, развязывал, и в ящик вытекало крупное, как горох, зерно.

– Не жалко такую пшеницу в землю гноить? – лукаво спросил Сенька.

– На пользу. – Карагодин вытряхнул мешок.

– А вот дед Лука завсегда жалковал.

– Евангелисту Луке можно. Он святой, а мы грешники. – Карагодин усмехнулся. – Ну, трогайте. За огрехами поглядывайте. А то Павло засрамит за Хомутова, он такой стал.

Когда вместо стригунка впрягли Купырика, а стригунка спаровали с Куклой на боронах, дело пошло спорее. К вечеру хомутовский участок засеяли и расположились на ночевку, Ребята натаскали бурьяна, зажгли костер, подвесив на дышло котелок: отцу хотелось чаю. Заварили семенником конского щавеля, и Карагодин с удовольствием прихлебывал коричневую жидкость. С полей тянуло хлебными запахами и сыростью. Кое-где светлели огоньки – варили пищу.

Ребята жевали сало, подернутое желтоватым прогорклым налетом.

В пепельной закраине костра догорал помятый стебель, выпрямляясь и посапывая.

Молчание перебил Сенька.

– Тот городовик, которого Очкас побил, видать, взял моду с председателя потребиловки, с Велигуры Мартына.

– С Мартына? – Карагодин повернулся. – Какую такую моду?

– Землю окружать, вот какую. – Сенька подкинул соломки, ярко вспыхнувшей, – Вчера Павло рассказывал бате, что Мартын без всякой бумажки окружил букарями десятин сорок выгона, самовольно захватил. Сказал: «Поступаю по закону новому: кто сколько отхватит, того и будет».

– Не слыхал про Мартына, – сказал Карагодин. – Ишь здорово он. Ему-то можно, худобы много. – Вслушался. – Кто-сь едет.

Постукивали колеса, и по сыроватой дороге мягко били копыта.

– 'Кого бог несет? – спросил Карагодин. – Ты, Сеня, подготовь ружье. Никогда такого не было. До каждого шороха начали ухо прикладывать. Хуже черкесских времен.