Текст книги "Над Кубанью. Книга вторая"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Аркадий Первенцев
Над Кубанью КНИГА ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Земля казача зайнялась

И кровью, сыну, полылась,

И за могылою могыла

Неначе горы поросли

На нашей, сыночку, земли.

Шевченко

ГЛАВА I

Зима тысяча девятьсот восемнадцатого года уходила неохотно. Колючий снег, сметаемый с жилейского плоскогорья, облачно опускался в леса ирикубанской долины. Кубань пробивала звонкую береговую кромку, кружила и хрипела. Замело лесные гужевые дороги и тропы. Протока замерзла, но была опасна, кое-где протаивали мокрые круги, кипели ключи.

Раньше станица замирала в эти редкие буранные дни. Улицы пустели, а скот перестаивал, укрытый в надежных базах и зимовниках.

– Дуй не дуй, не к рождеству, а к великому дню, – говорили обычно казаки, пережидая непогоду в теплых хатах.

Теперь же не было спокойно в станице. Третий день Егор Мостовой отгружал хлеб из греческих ссыпок, брошенных бежавшими в Екатеринодар владельцами. У просторных амбаров, украшенных гигантскими гиревыми весами временами скоплялось до сотни подвод. Тут были и воловые сани, и мажары, и дроги. В амбарах, при свете керосиновых фонарей, работали артели профессиона-лов-грузчиков и люди боевой жилейской дружины.

Они насыпали мешки и выносили наружу. Подводчики, в большинстве насильно выгнанные, были угрожающе хмуры. Мостовой появлялся везде. Он носился либо на своем трофейном Баварце, либо на запряженной общественными жеребцами тачанке. Егора можно было видеть и в Совете, и на ссыпках, и на захолустном жилей-ском разъезде, превращенном им в гомонящий лагерь. Мостовой будто охмелел от радостного сознания своей силы. Уже тогда, на фронте, когда казаки 2-го жилейско-го полка выбрали Егора полковым командиром, он с гордостью определил свое место в новой жизни, внезапно открытой его взорам. Позже короткие дни командирской власти сменились горьким возвращением в свое постылое, неуютное жилище. Тогда он почувствовал, как наполнялось его сердце злобою. Резкий поворот: загремела батарея Богатуна, из рук атамана вырвана булава, Жи-лейская станица признала Советы, и Егор снова вздохнул и расправил плечи. Он не забыл поведения казачьего старшинства и, наблюдая истощение ссыпок, готовил план выгрузки кулацкого зерна.

Сегодня, возвращаясь домой, он внимательно присмотрелся к пяти амбарам соседа Литвиненко. Туго, по самые двери, насыпаны ядреным зерном эти амбары. Разве тут не было доли и его труда? Разве один богатей Литвиненко хозяин этому хлебу? Отца встретил Сенька, недавно прибежавший от Карагодиных. Мальчик уже успел затопить русскую печь.

– Батя, тетка Лизавета вареников принесла, – сказал Сенька, – я их в глечике грею, чтобы отошли с мороза.

– Люблю вареники, Сеня.

Мостовой разделся, повесил на гвоздь шинель, затвердевшую от мороза, башлык, пояс. Подошел к печке и кочергой начал разбивать кизяки. Повалил густой дым, потом веселыми языками полыхнуло пламя.

– Завтра начну трусить Литвиненковых, – сказал он, привлекая к себе сынишку. – Начну со своего соседа, чтоб другие не обижались.

– По станице что-сь дурные слухи ходют, – сказал Сенька.

– Какие слухи?

– Убить тебя хотят, батя, – Семен погладил шершавую отцову руку. – Может, не надо куркулей трогать, а?

Мостовой поднялся, потянулся, улыбнулся.

– Эх ты, сынок! – воскликнул он и, внезапно схватив его под мышки, подкинул вверх. – Ну, пущай меня убьют, пущай. На фронте четыре года изо дня в день убивать меня собирались, не спужался.

– Так то на фронте, – оправляя рубаху, сказал Сенька.

– Тут пожеще фронта, сынок, – опускаясь на лавку, произнес Мостовой, – но эта война чистая какая-сь. Жизни стало не жалко, Сенька. Смысл чувствую. Ну, что моя жизненка для такого дела? Два медных пятака. Правда, живой больше может сделать, чем мертвый. Поэтому за жизнь крепко надо держаться, не поддаваться.

Егор вынул из кармана гимнастерки свернутую вчетверо бумажку и подсел к лампе.

– Сеня, иди ближе, – позвал он, и на лице отца мальчишка увидел новое, просветленное выражение. Егор выкрутил фитиль, огонь языком лизнул по стеклу, оставив мягкий след сажи. Егор бережливо развернул бумажку.

«Горячий привет от имени петроградских рабочих братьям казакам и крестьянам Советского Кубано-Чер-номорья. Товарищи, революция переживает продовольственный кризис. Красный Петроград без хлеба. Единственная наша надежда – это вы, братья казаки и крестьяне».

Мостовой раздельно читал документ, изученный им уже наизусть.

– Ты слышишь, Сенька? «Красный Петроград без хлеба». Мы знаем, что такое без хлеба. Помнишь, как я вернулся? Мы тоже тогда были без хлеба, нам помогли люди. – Егор водил пальцем по бумаге. – «Единственная наша надежда – это вы…» – Мостовой поднял глаза. – Мы единственная надежда Петроградской коммуны. Коммуны! Может, там сам Ленин без хлеба, Ленин… – Мостовой крепко сжал Сенькину руку, – а тут… рядом… пять амбаров держит Литвиненко. С десятого года цену выжидает, а? Зоб ему вырву, а хлеб заберу. Завтра же за него возьмусь.

Не слушая, что ему говорил сынишка, Егор снова подсел к столу. Еще ближе придвинул лампу, ощутил ее теплоту.

«Если вы хотите, чтобы Красный Петроград и впредь имел возможность быть передовым борцом за социалистическую революцию, за освобождение всего человечества от гнета помещиков и капиталистов, не дайте умереть рабочим Красного Петрограда от голода. Мы твердо верим, что трудовое казачество и трудовое крестьянство сделают все для снабжения Петрограда хлебом». – Мостовой водил пальцем по мелким буквам и качал головой. – «…не дайте умереть рабочим Красного Петрограда». Нет, мы не дадим вам умереть, не дадим. Сенька, если революция умрет, стоит ли нам тогда жить? Тогда надо нас с каменюкой на шее в Кубань пустить. Коммуна просит нас, Сенька. Коммуна просит вот таких, как мы. Ты думаешь, они Литвиненковых просят или Ляпиных? От этих дождешься! Горячего до слез дождешься. Эти ждут, чтобы там повымерли, им тогда получшает. На меня говорят, злой я. Нет… Они злые, Сенька. У них в сердце больше злобы…

Егор начал быстро разуваться. Портянки были мокры и коричневы от кожи сапог. Он бросил их под лавку.

– Батя, ты что, спать? А вареники?

– Спать, Семен, спать. Вареники на завтра оставь. Зорькой начну амбары Литвиненкова рушить. Как ты думаешь, Сенька?

– Да как ты, так и я, батя, – ответил Сенька, приготавливая постель. – Шут с ними, с амбарами. Только на глаза мозоли набивают. Ну, разбирайся, батя, постель готовая. Перины взбитые.

Егор бросился на жесткую постель, натянул рваное стеганое одеяльце, а полушубком укрыл Сеньку.

– Гляди не смерзни. Ишь окна как раскружавило.

– Не смерзну, – успокоил Сенька.

– Спи, – отвернулся отец, – завтра работы прибавится.

– Работа мускул нагоняет.

– Вот-вот… Ты чего поднялся?

– Надо трубу закрыть. Кизяки уже жаром рассыпались.

Мостовой быстро заснул. Сенька осторожно спустил ноги, нащупал опорки и пошел к столу. Зажег лампу, чуть выкрутил фитиль. Достал бумажку из отцовской гимнастерки и долго, пришепетывая, по слогам перечитывал слова, становившиеся в тревожный огненный ряд. Казалось мальчику, к нему протягиваются скрюченные пальцы умирающих от голода. Он почувствовал свою беспомощность, одиночество, по спине поползли мурашки. Задул лампу, направился к кровати. Подлез к отцу. Вот оно близко, это жесткое горячее тело. Сенька успокоился.

– Батя, ты хороший, ты не злой, – шептал он, осторожно поглаживая его плечо.

Сенька был горд за отца, за его поступки, и никакое сомнение не закрадывалось в сердце мальчика. Все было ясно, четко разграничено. Прояснились враги и друзья. И те далекие люди, на тысячи верст отнесенные от Жи-лейской станицы, были неизмеримо ближе и роднее, нежели соседи Литвиненковы.

ГЛАВА II

Ляпин, вместе с сыновьями, стремительно облетал кварталы, поднимая людей. Станица загудела, как растревоженный улей. К Саломахинскому гирлу, ко двору Литвиненковых, помчались пешие и конные.

– Собирайся, сосед, – торопил Лука, забежавший за Карагодиным, – Егорка казачество рушит.

Семен поднялся, высунул из-под одеяла ноги, почесал под мышками.

– Илью Муромца нашел, Егора Мостового, – он зевнул, – где ему со всем казачеством справиться.

Время было раннее, на улице угадывался хороший мороз, Семену не хотелось выходить и расстраиваться.

– Может, без меня, сосед, управитесь? – виновато попросил он.

– Так ты что, – опешил Лука, – не в Егоркину ли компанию подписался?

В голосе Батурина почувствовалась явная угроза.

– Не пужай, Лука Митрич, – вздохнул Карагодин, и без твоей пуганки под ложечкой точит. Вчера весь вечер рассол пил. Помереть не дадите. Сейчас оденусь.

– Куда все, туда и я, – шепнул он перед уходом жене, – не ровен час в какой-ся измене обвинят.

К Литвиненко поехали по дороге, с утра проложенной ' прямо по Саломахе. Солнце играло снегом. Глаза слепило. Затишное русло реки располагало к дреме и покою. Кони бежали споро. Подрезовые санки оставляли узкий след. По свежим, вчера наметанным застругам кругами прошел волк. Поверх глинищ торчали полузасыпанные снегом кусты бузины и бешенюки. На усах Батурина, поржавевших от курева, намерзали сосульки. Лука покрикивал на лошадей и жаловался на свое житье-бытье и нелады с сыном.

– Чего ты его конфузишь, сосед, – увещевал Караго-дин, – Павло твой вылез в большое начальство. По всей станице говорят…

– От тех разговоров под лед бы спрятаться. Лаврентьевич, – сетовал старик, – вроде забор дегтем вымазали. Ну, пришло новое управление, шут с ним. Ну, пошел Павло в правление служить, или там в Совет… – старик сплюнул, плевок зацепился в усах, и он долго выдувал его и выбивал неуклюжей рукавицей, – так бери уже атаманскую булаву, а не на побегушках у этого лодыря Егорки. Выходит – Егорка ума больше имеет. Откуда видать это? – Он помолчал, покряхтел.-Предупреждал меня чисто по-родственному Никита Севастьянович. Прав был… генерал же… не какой-нибудь там тюха-матюха…

– Где он теперь? – осторожно спросил Карагодин.

Лука оглянулся, наклонился к нему.

– Как прогнали его с Армавира товарищи, он на Ка-теринодар подался. Рада вся там…

– Выходит, в Катеринодаре?

– Нет, – Батурин поднял брови, – в Новом-Черкас-ске под Ростовом-городом. Там дела заворачиваются крепкие, соседушка. Сам его высокое превосходительство Лаврентий Корнилов туда прибыли. Донское войско поднимать прибыли, – Лука подстегнул кнутом, вздохнул, – отмолю ли вот только за своего, за Павлушку? Простят ли? А тут еще за воровство принялись. Казацкое зерно место им пролежало…

Двор и улица возле Литвиненко были уже запружены народом. Белые овчинные шубы женщин были редко вкраплены в мужские красные и черные дубленки. Над забором вытянулся обоз однолошадных дрог соседнего Богатуна. Подводчики держались особняком, собравшись в кружок у головной повозки. Кое у кого на плечах висели винтовки.

– Ишь опять за оружию, – Лука нахмурился, – как на наш берег, так в магазинник пять патронов загоняют. Вроде против волчиной стаи.

– А у казачества оружие содрали, – буркнул подошедший Мартын Велигура, постукивая сапогами, – в черкеску и то боязно облачиться.

– А то не боязно, Мартын Леонтьевич, – поддержал Лука, – само слово «казак» каким-ся окаянным становится.

Они пошли во двор, здороваясь со знакомыми и почитаемыми людьми.

– Видишь, Мартын Леонтьевич, какой народ стал, – сокрушенно вздохнул Лука, – вроде старцев-побирушек. Нема прежней выправки. Посгинались, будто кто им лопатки повывихнул…

– Ждут, – тихо сказал Велигура.

Батурин нагнулся.

– И дождутся.

– Дождутся? – переспросил Велигура. – Павлу стало чего известно, а?

– Павлу? Что ж, я с ним по таким делам разговоры веду? – Батурин обидчиво нахмурился.'—Павлушка от меня отдаленный стал.

– Зря, Лука Дмитриевич. Надо приручать сына. Он наш. Он пользу бы мог принести казачеству, – вкрадчиво сказал Велигура.

Батурин искоса взглянул на спутника. Тут Велигура ясно заметил, что у Луки чуть выворочено левое веко и глаз от этого становится круглым и злым.

– На это Павлушка не пойдет, – отрезал Лука и сразу замкнулся.

Игнат Литвиненко сидел на нижней ступеньке черного крыльца, накинув на плечи шубу. Вблизи заученно подголашивали невестки. Литвиненко был без шапки, седая голова нарочито всклокочена, клин бороды лежал на обнаженной впалой груди, покрытой реденьким серым волосом. Тощие кисти рук как бы безвольно опускались с острых колен, на которых, как на столбиках, обвисли широкие холщовые шаров&ры.

– Прибеднился, – сказал Карагодин, обращаясь к Луке, – смирения напустил.

Батурин, ничего не ответив, неясным поклоном поздоровался с Литвиненко и, бурча, укрыл ему колени полами шубы.

– Еще простынешь, Игнат… Этим иродам ничего, того и ждут, а у тебя детишки.

«Детишки»-Игната Литвиненко молча стояли возле отца, исподлобья оглядывая народ. Это были крепкие высокие казаки, среди которых даже Матвей казался щуплым малышом. Пройдет немного времени, и на широких путях гражданской войны поскачут эти упрямые раздраженные казаки. Многих осиротят эти сильные волосатые кистиь самой природой приготовленные к плотному охвату узкого и скользкого эфеса. Холодной ненавистью наливаются сейчас их сердца…

– Чего это он с тебя начинает, а? – шепнул Батурин. – Аль твои амбары крайние?

– По-соседски, – сказал Литвиненко, нарочито обнажая нательный крест, – по-соседски угадывает. Видать, за все мои благости благодарит.

Вмешалась словоохотливая старуха – жена Игната.

– И молока ему, и кизяков овечьих, и творожку, аль посуду какую куховарную, никогда не отказывали. Кто же думал, что змея горючего выкармливаем… – Внезапно ахнула и попятилась: – Сам, сам заявился!..

Старуха одернула концы платка и дрожащими пальцами начала оправлять волосы. Платок сполз, открыв черный засаленный чепчик.

Мостовой не спеша сошел с тачанки и направился к амбарам. Заметив протиснувшегося к нему побледневшего Сеньку, улыбнулся и подбадривающе кивнул.

Сенька, вначале испугавшийся за отца при его появлении в этой напряженной суровой толпе, успокоился. Мальчишка уважал храбрость и силу, а здесь он внутренним чутьем угадал, что отец сильнее тех, кто нарочито собран сюда для устрашения.

Отец шел, и Сеньке были видны его крепкие плечи и желтая папка с бумагами, свернутая вдвое и небрежно сунутая в карман шинели. Пообок Батурин и Шульгин, Павло и Степан тихо переругивались. Батурину было неловко. Степан же был весел и самодоволен. Лука, заметив сына в столь неподходящей компании, как-то сразу съежился и отодвинулся от Литвиненко. В голову ударила горячая стыдная мысль. Ему казалось, что шепот, возникший в толпе с появлением комитетчиков, относится прежде всего к нему, что все показывают на него пальцами укоризненно и враждебно. Старику хотелось, раствориться в толпе, пожертвовать всегдашним ненастным желанием первенства, сделаться маленьким и незаметным. Он цапнул руку Карагодина.

– Сыночек, чтоб ему…

– Сын ничего, – сказал Карагодин, заметив волнение Батурина. – У тебя, Лука Митрич, сын непонятный. Мы его думок не знаем…

– Почему не открыты? – зычно крикнул Мостовой, останавливаясь у крайнего амбара.

К нему трусцой приблизился богатунец и что-то сказал. Егор выслушал, подтянулся.

– Позвать хозяина, – распорядился он и жадно облизнул губы.

– Папаня, ты им не поддавайся, – выдохнул Сенька, пролезший поближе. Егор чуть скосил глаза в сторону сына и ничего не ответил.

Литвиненко скинул шубу, поднялся и, пошатываясь, направился к амбарам. Шел он, – медленно переставляя ноги, шаровары болтались широкими складками. Кара-годин, с тревогой наблюдавший, чем кончится дело, заметил острые, точно неживые лопатки, деревянно колеблющиеся в такт шагу.

По бокам ступали сыны, легонько поддерживая Литвиненко.

Люди, сгрудившиеся возле Мостового, расступились, старик остановился и поднял голову.

– Зачем кликали, Егор Иванович? – тихо спросил он.

– Ключи?

– Какие ключи, Егор Иванович?

– От амбаров, – сдерживаясь, ответил Мостовой.

– 'Вроде никогда у тебя не было амбаров, сосед. Кто же мог ключи твои забрать?

В толпе вспыхнул смех. Мостовой наливался гневом, и Сенька напружинился, – готовый ко всему. Шульгин что-то шепнул Егору. Тот оттолкнул Шульгина и шагнул вперед, сжав кулаки.

Люди сразу отхлынули, как бы освобождая поле для схватки. Мостовой заметил пустоту и, поймав особенный взгляд Павла, стоявшего у группы фронтовиков, разжал будто отмякшие кулаки. Насильно улыбнулся.

– Все шуткуешь, сосед, – тихо произнес Егор и полез в карман.

Литвиненко отпрянул.

– Револьвер, револьвер!

Мостовой вынул заветную бумажку – обращение Петроградской коммуны. Бумажка вчера была бережно склеена Сенькой, и мальчишка с удовлетворением видел белые полоски, затвердевшие от клейстера. Отец без запинки начал читать воззвание.

– Давно бы так, батя, давно бы так… – шептал Сенька.

Тени вчерашней ночи вставали перед ним, и сердце наполнялось чем-то теплым, детски чистым и искренним. Карагодин, заметив волнение мальчика, приблизился к нему.

– Все ладно будет, Семен Егорович, – успокоил он.

– Сейчас у них дух зайдет, зайдет дух, дядя Семен, – быстро шептал Сенька.

Отец окончил чтение. Толстый листок дрожал в его посиневших пальцах. Перед ним, почти грудь о грудь, стояла тяжелая, душная толпа. Молчали. Егор знал, что люди, близкие ему, уже давно сказали свое слово, без нажима на них, отвезя хлеб на жилейский разъезд. Очередь была вот за ними, услужливо собранными сюда гвардейским вахмистром Ляпиным.

Мостовой осмотрелся и словно отрезвел. Он почувствовал стыд за свой чистосердечный порыв, и холод отчуждения утяжелил его тело. Он провел рукой по глазам. Люди глядели все так же непонимающе, жестоко. Вот отсюда, вот так начинается всполох, когда безудержно поднимаются станицы, топот восстаний покрывает звонкую землю, гудит набат и снег внезапно расцветает алыми цветами. Перед глазами Мостового проплыли картины из хорошо известных ему казачьих песен и думок. Плохо было тому, кто поднимал руку на общество и старшинство. На миг затуманился мозг… Бо-гатунцы и бойцы жилейской дружины полукружием охватили его. У них были решительные и сосредоточенные лица. Среди них Степан Шульгин, Антон Миронов, оставленный в Богатунском совете за Хомутова… Егору показалось, что Антон весело подморгнул ему. Надо было действовать решительно. Мостовой знал: малейшая уступка означала поражение.

– Ключи, – твердо произнес он.

Литвиненко, пережидавший переломный момент, выпрямился, застегнул бешмет. Отвел руки сынов. Это уже не был хилый, как бы придавленный несчастьем старик. Перед Егором предстал хитрый и опасный враг, только на время надевший личину смирения.

– Имеешь право, ломай замки.

– А человечество не понимаешь? – Мостовой близко поднес обращение Петрокоммуны. – Человечество, а?

Литвиненко выхватил бумажку из рук Егора.

– Что ты в меня тычешь? – вскняел он. – Они люди, а мы собаки? Им отдай, а сам с голоду подыхай! Так, что ли, по-твоему?

Мостовой, ничего не отвечая, нагнулся, поднял бумажку и, твердо ставя ступни, пошел сквозь толпу. Расступились. Егор направился к одиноко стоящим распряженным дрогам. Пошатав их, он нагнулся, что-то щупая под передком, уши налились кровью. Потом он постучал по низу деревянной болванкой, пока наружу не показалась головка шкворня. Уцепившись за головку пальцами, сразу вытащил этот своеобразный ломик. Возвратился к амбару.

– Арестантское дело, – тихо сказал Павло, нагибаясь к нему.

Мостовой легонько высвободил плечо и молча вложил шкворень в пробой. Как-то подпрыгнул всем телом, повис на ломике. Пробой поддался и вылез, таща за собой желтую сухую древесину. Егор рванул от себя. Двери с треском раздались. На известковые камни порожков, на снег, затоптанный сапогами, потекло зерно. Амбар был набит «под завязку».

– Наваливай! – закричал Егор торжествующе. Уловив легкий испуг на лицах единомышленников, повторил приказание.

Литвиненко пятился назад:

– Разбойник!..

Повозки подъезжали. Раскинули латаный брезент, появились мешки, завязки из шпагата.

– Перевеивать не будем? – озорно крикнул Шульгин.

– Давай так, – сказал Егор, – я его когда-то сам перекружалил. Ядреное зерно…

Когда тронулась первая подвода, старуха Литвиненко громко завыла, срывая с себя полушалок и платки. Ее поддержали невестки.

К женщинам, сбившимся в кучу, подошел Ляпин.

– Милуетесь на комедь такую? – упрекнул он. – Глядите, к вам двинутся. Не сегодня, так завтра.

Кое-кто из баб выпустил волосы, приготовляясь поддержать причитанье.

– Бабоньки, чего вы его слухаете? – выскочила Любка Батурина. – У него зуб со свистом. Он сам вроде Со-ловья-разбойника… Тимоха на велигуровской протоке себя пометил… кровью помеченный… – Толкнула Ляпи-на: – Иди, гвардеец. Таких мы видали.

Ляпин отступил, пораженный небывалой непочтительностью Любки.

– Павла приведу, шалава. Подол задерет. – Обратился к лритихшим женщинам – Есть середь вас бабы тех, кто па Катеринодар-город подался? Истинную власть рушить… Видите, что большевики с нами делают?

К Ляпину подошел Шульгин.

– Брось, Ляпин, – пригрозил он. – Мостовой давно до твоей благородии добирается. Не серди его.

Народ тихо загудел. Из амбара продолжало течь зерно. Мостовой торжествовал. Еще одна победа. Борьба поднимала в нем новые силы и готовность к продолжению этой борьбы, которая никогда не казалась ему легкой. Сенька крутился возле отца. Егор поймал сына, нагнулся как к сообщнику.

– Шут с ними, с амбарами. Только на глаза мозоли набивают, – повторил он Сенькину фразу.

– А я, батя, уже голыш приготовил, – похвалился Сенька, показывая серый булыжник;—думаю: как на тебя бросются, так я начну колошматить…

Литвиненко ушел в дом, опустился на лавку и залпом выпил большой черпак юшки грушевого взвара.

– Чего ж теперь делать? – присаживаясь спросил Ляпин. – Только антихриста вроде еще па свете не было.

– Всех он вас перешиб, Егорка, – укорил Литвиненко.

– Верно, – покорно согласился Ляпин. – Думал было к нему сунуться, да вроде кто ноги гвоздями пришил. Какой-ся от него яд выходит.

Литвиненко снова глотал взвар, покряхтывал и посапывал.

– За другой не принялись?

– Пока один подчищают.

– До остальных амбаров ему пустяк добраться, – сказал Литвиненко, – абы только первый кусок вырвать, теплого мяса нюхнуть. Глазищи-то у него какие-то зеленые, страшные. Видел?

– Видел.

– Чего же делать теперь? – скривив губы, спросил Литвиненко. – Прощеного воскресенья дожидаться? Казачество в навоз мешают. Видать, скоро вместо кизяков в печку кидать начнут.

Брагин вошел в комнату вместе с Лукой Батуриным.

– Его зачем привел? – тихо спросил Ляпин. – Сын-то с теми.

– Чепуха, – отмахнулся Брагин. – Старик хороший. Да и сын неплох.

Он подсел к столу, расправил черные усики и, вытащив из кармана зеркальце, начал разглядывать ровные белые зубы.

– Беседовал с полковником Мостовым, – обронил он.

– Ну? – живо заинтересовался Литвиненко.

– Сумасшедший, – раздельно произнес Брагин, – очевидный сумасшедший.

Хозяин отодвинулся, искоса взглянул на есаула.

– Зря вы его таким считаете, – сказал он. – У Егорки ума на четырех хватит, только ум у его какой-то ядовитый против своей станицы.

– Полоумного прижаливать полагается, – заметил Ляпин, – а Егорка жалости недостойный. Убивать надо.

– Как же это? – озираясь по сторонам, спросил Литвиненко.

Ляпин замолк и, оглаживая короткую бороду, медленно раскачивал на лавке свое длинное прямое туловище. Батурин со свойственной ему мнительностью заметил стеснение, очевидно происходящее от его присутствия. Обида, горькая обида несправедливого отчуждения заставила его подняться и взять шапку.

– Куда вы, Митрич? – спросил Литвиненко.

– Тут вроде моих делов нету, – голос Батурина задрожал, – нету моего голоса в казацком совете.

– Как это нету? – всполошился Литвиненко. – Сыны разные бывают, Митрич. Отцов-то за них казнить дело неподходящее.

Лука примостился возле Брагина и, сокрушенно покачивая головой, медленно крутил шапку, ощущая ее скользкую, промасленную подкладку.

– Так и предчувствовал, что через Пашку, – сказал он, – да при чем же я тут? Правы вы, Игнат Кузьмич, разве сумеет родитель удержать чистым свое дите в такой несусветной блевотине? Пристал к разбойничьей компании и от родного отца казачество отворотил. – Батурин коротко замигал, веки покраснели, – Пойду уж, а то кони застоятся. С утра подался, соседей поднял, ктебе же на выручку, Игнат Кузьмич. Под полстенкой, в соломе, оружию огнестрельную припас… – Старик надел шапку. – Прощевайте.

Брагин взял его за плечи, усадил.

– Напрасно, напрасно, Лука Дмитриевич. Мы все видим вашу искренность. Мы все любим вас…

Брагин со свойственным ему уменьем говорил еще, и у Батурина отлегло от сердца. Умел есаул говорить тепло, задушевно. Так бы и слушал его влажный голос. Точно вот первый весенний ручеек бежит, сверкая между палой листвой и чинаровыми стволами, потом мягко струится по узенькому руслу, усыпанному меленькой галькой.

– Поняли вы мою душу, господин есаул, поняли, – сказал растроганный Батурин, смахивая слезинку, вскипевшую в уголке глаза.

Сыновья вернулись насупленные и неразговорчивые. Заметив в хате сборище, начали ворчать.

– Шептуна все пущают, а где надо голос поднять, нема, – сказал старший сын Никита, фронтовой казак 1-го жилейского полка.

Узнав Брагина, бывшего своего командира, смутился.

– Чего ж ожидать, ваше благородие, – сказал Никита, – может, подождем, пока штаны сымут, да сзади пищик вставют?

– Воровство по станице продолжается? – внезапно спросил Брагин.

Все недоуменно переглянулись. Вопрос был несколько неожидан.

– Идет воровство, – сказал Никита Литвиненко, смутно догадываясь, к чему клонит есаул.

– В Камалинской цыгане зимуют, видать, оттуда идет, – заметил Батурин.

– Стало быть, оттуда, – подтвердил второй сын Литвиненко, – там, где зимуют, не шкодят, зато соседям вдвое достается.

– Ты чего, участковым есаулом, что ли, назначен? – недоверчиво спросил Брагина Литвиненко. – На кой шут тебе воры?

– Бить надо.

– Кого? Цыган?

– Зачем же обязательно цыган?

– А кого же?

– Своих воров. По станичному обычаю, как полагается по старине.

Собеседники оживились.

– Верно, – сказал Литвиненко, – под воровской биркой половину супостатов перелопатить можно.

Литвиненко довольно захихикал.

– Почин надо делать с заправдашнего вора, – деловито посоветовал Лука, – кровь показать. Чтоб нутро у народа загорелось.

– Мостовой не замечен? – спросил Ляпин.

Литвиненко с сожалением качнул головой.

– Жалковать приходится. А то можно было начинать с твоего соседушки.

– Со Шкурки надо почин делать, – выпалил Матвей.

– Тю, грец, – засмеялся отец, весьма довольный сыном, – вот тебе и Мотька. Вот тебе и меньшак. Ясно дело, со Шкурки. Другого такого ворюгу поискать, и тоже красным клеймом припечатанный.

– Новые законы велят, а? Можно? – спросил Никита.

– Что можно? – Брагин приподнял брови.

– Воров самосудить.

– Новых законов мы еще не читали, а на старые обычаи казачества никто не посмеет поднять руку, – убежденно сказал Брагин.

Во дворе затихал неясный шум, долетавший сквозь закрытые ставни. Света в горнице не зажигали. Люди, сгрудившиеся в плотную кучку, то начинали громко спорить, то шептались и осторожно смеялись. Хозяйка внесла было лампу, на нее зашикали, она вышла, дунула сверху, приблизилась к иконам, истово закрестилась.

Невестки притихли, каждая со своими думами, в горницу их не пускали, им было боязно и скучно. Появился Матвей.

– Маманя, теперь давай лампу, – сказал он.

– Чего решили, Мотя? – спросила мать.

– Воров зачнем казнить.

– Когда, сыночек?

– Скоро, маманя, может, завтра.

– Ой, сыночек, завтра нельзя. Воскресный день завтра, – усовестила старуха, – бог счастья не даст, новых воров нашлет.

– Да, – раздумчиво протянул Матвей, – надо предупреждение сделать. Видать, на тяжелый день оставят, – успокоил Матвей, – на понедельник, бо и впрямь завтра несподручно.

– Воскресный день, – повторила мать.

– Воскресный день одно дело, а второе – кулачки назавтра сбираются…