Текст книги "Над Кубанью. Книга вторая"
Автор книги: Аркадий Первенцев
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)
Глава Х
Лука Батурин, пользуясь погожим днем, мастерил сапетки для кукурузы из только что привезенного чернолозника. Военнопленный австриец Франц, пользуясь хорошим настроением хозяина, уверял, что в лимане, на твердом насте, им обнаружены вмятины следов – ходят кабаны. Лука искусно гнул лозины, оплетая основу из более толстых жердей вербовника.
Охотничье оружие, нарезное и гладкоствольное, было запрятано. Кабана голой рукой не возьмешь, и рассказы австрийца, вначале помаслившие старика, раздражали.
– Хватит тебе язык чесать, – буркнул Лука, – какой теперь кабан? Небось всего ветром выдуло.
Франц пробовал оправдаться. Лука оборвал его и, покряхтывая, удалился. У крыльца искоса оглянулся. Австриец сидел на куче чернолозника и сворачивал цигарку.
– Я тебе, – погрозил Лука, – лодырь.
Павло отдыхал. Он сидел в горнице на лавке, поставив под ноги низенький стульчик и прильнув щекой к потертой гармонике. Пальцы лениво перебирали лады. Он был в новой рубахе черного сатина.
Тут же, у его ног, сидела Любка. Обхватив колени руками, она вполголоса подпевала мужу.
Павло был сегодня особенно приветлив, и Любка, тревожно вглядываясь в его потемневшие глаза, находила в них печаль и особую притягивающую красоту. Песня, пришедшая на линию от казаков-черноморцев, была печальна и по содержанию и по мотиву. Любке не хотелось, чтобы ее любимый умирал и чтобы он пел эту сумную песню. Истосковавшись по мужу за годы войны, она всячески хотела продлить свое женское счастье. Вот он, молодой, красивый, с темно-русыми кудрями. Не в обычае молодых казаков носить прическу. Кубанский казак всегда либо бреется, либо стрижется под машинку, но Павло привез новую моду с фронта, и Любке так больше нравится.
Павло ласково глядел на жену, и в глазах ее была теплая признательная ласка.
Перекажи матусеньци,
Шо я умру хутко.
В хате полосами колебался солнечный свет. Где-то жужжала муха, ожившая не то от тепла, не то от приближения весны. Пол был чисто вымыт, вязанные из ветоши половики пестрели, придавая комнате праздничный вид. И половики, и занавески на вымытых окнах, и освеженные водой фикусы – все выдавало старания Любки доставить удовольствие мужу, задержать его подольше в доме.
Немного смущенная, она поглаживала мускулистую руку Павла, оголенную по локоть. ^Казачий быт до предела сократил и огрубил ласку. Коротки минуты уединения, а на людях обычно стесняются выказывать внимание. Павло сильнее растянул гармошку.
Ой, полети, галка,
Ой, да полети, черна,
Тай на сичь – рыбу исты,
Ой, принеси, галка,
Ой, принеси, черна,
Вид кошевого висти.
Лука незамеченно постоял у двери. Чувство, похожее на зависть, поднялось в нем. Сегодня будничный день. Лука оценил показное убранство горницы и супругов как нарушение семейного уклада.
– Праздники по-своему перевернули? – с издевкой спросил он.
Любка быстро обернулась, покраснела, попыталась встать. Павло, застегнув гармошку на ремешок, надавил ей плечо.
– Сиди.
Старик обошел комнату, шмыгая подошвами и задирая половики.
– Чего потерял, батя? – улыбнулся Павло, подмигивая Любке.
_ От хлеборобства, сынок, отвыкаешь, – задерживаясь возле, сказал старик. – Скоро, как городской кум, начнешь спрашивать отца: а сколько, мол, пирогов дает десятина, да почему, мол, просо сеешь, а не пшено.
Павло был настроен миролюбиво.
– Чего ж, батя, делать? Пахать еще рано, пшено сеять время не позволяет. А насчет хлеборобства, так я самый главный. Сам знаешь, всеми землями заведую.
– Толку мало. Своему хозяйству хотя бы десятин пятнадцать подкинул, все каким-ся голодранцам. Весна идет, семена белокорки подготовлены, а сажать некуда. Мостовой своим паем не поступится? – Старик присел, покряхтел. – Ишь на гармошке играют, песни поют, женихаются. Не казацкое это дело, Павло. Так пущай господа время проводят, а мы к таким фиглям-миглям не-привышные.
Лука поднялся, выдвинул ящик стола, затарахтел ложками.
– Вы чего ищете, батя? – подходя, спросила Любка. – Может, я знаю.
– Сиди уж, сиди, барыня. Где вам отцу пособить?
– Батя, не швыряйте так. Солонку опрокинули. – Любка принялась собирать соль. – Нехорошо, батя, ка-кая-сь ссора будет.
– Ножик тут был.
– Этот! – Любка вынула нож: – Говорила, что найду.
Лука выхватил нож, повернулся, задел Любку.
– Тише, – старик замахнулся на невестку, – всю кожу свезла.
Он поежился, словно и в самом деле кожа прилипла к рубахе.
– Чего там у тебя, батя, не чиряк ли вскочил? – участливо спросил Павло. – Коли чиряк, скидай рубаху, я разом вылечу, я по таким делам фершал. Небось какую свою рану выходил.
– Ты фершал, только с другого боку, – проворчал Лука, близко подходя к сыну.
– Как с другого? Я по всем бокам фершал, – пробовал отшутиться Павло.
– По всем бокам, – зашипел старик и начал быстро раздеваться на глазах удивленных Павла и Любки.
Любка отвернулась, хихикнула.
– Батя, вы, может, штаны будете снимать? Может, мне выйти?
– Не буду я штаны снимать. Не к чему мне их снимать. – Старик поднял руки, стащил рубаху, повернулся спиной: – Глядите, чертовы дети.
На спине, от плеча до пояса, багровел рубец, будто прорезанный сильным ударом железного прута. Рубец кое-где вздулся и пожелтел.
– Что это у тебя? – изумился Павло. – А? Где ж это тебя так изувечили, батя? Кто?
– Кто? – отец принялся надевать рубаху, широко расставив согнутые в коленях ноги. – Кто? Тебе обязан.
Павло вскочил.
– Как мне?
– Да так, вчерашней ночью.
Павло понял все и, затушив невольную улыбку, погладил отцу плечо.
– Прости, батя. Темно было, не глядел, кто под руку попадется.
– Хоть бы родного отца пощадил, – укорил Лука, цепляя дрожащими пальцами маленькие стеклянные пуговки. Любка помогла застегнуть ворот.
– И чего же вы, батя, там оказались, а?
– У… – старик толкнул Любку, – хитрая!
– Батя, может, фершала покликать?
– Фершала?! – окрысился он на сына. – Хотишь от отца избавиться? В казамат засадить! Небось Егорка отдал приказ всех забирать, кто вашими печатями помеченный… зверюга… Вот сынка вырастил…
Лука отстранился от сына, направился к окну взглянуть на работу Франца. Вдруг в ужасе отпрянул.
– Подъехали!
– Кто?
– Забирать… ей-бо, забирать… – Лука побледнел, схватил шубу и стремглав вылетел из комнаты.
На черной половине раздались голоса, кто-то громко поздоровался с Перфиловной, постучали.
– Можно, – разрешил Павло, непроизвольно закрыв собой Любку. – А! Егор! Товарищ Барташ!..
Любка выдвинулась, поклонилась и пожала протянутые гостями руки. Мостовому приветливо улыбнулась.
Барташ присел возле стола.
– Чисто у тебя, Павел Лукич.
_ Любка посветлила, – сказал Павло.
Ему было приятно, что порядок замечен.
Барташ кивнул на гармошку.
– Кто ж занимается?
– Так, в год раз по обещанию, – отмахнулся Павло.
– Хорошее дело, народное.
– Да, – согласился Павло, – господам не подходит. Им такую музыку, чтоб в хату не влезла, аль эти самые скрипки. Конским хвостом по собачьим жилам…
– Так вот, Павел Лукич, пришли мы к вам по важному делу, – без обиняков приступил Барташ.
На миг замутило под ложечкой. Тревога отца передалась ему. Но он сразу пришел в себя и посуровел.
– Говорите, раз пришли.
– Мостового мы забираем, – сказал Барташ, изучая красивое лицо Батурина.
– Куда? – встрепенулся Павло.
– На Кубань идет генерал Корнилов, вы, очевидно, его помните по фронту. Надо его не допустить сюда. В общем, пока усиливаем заслон против Корнилова.
– Значит, все же Корнилов свое слово держит, – одобрительно заметил Павло, – обещал заявиться скипетр добывать – и заявился. Выходит, сурьезный генерал.
– Опасный, – добавил Барташ, – Ну вот… Поскольку Мостовой уходит, кому-то надо его заместить. Управлять станицей.
У Павла тихо закружилась голова. Он догадался, куда клонит Барташ, и сознание близкого поворотного момента в его судьбе укололо сердце тревогой.
– Ну, – сказал он, наклонив голову и играя махром очкура.
– Посоветовавшись, решили оставить вас.
Мостовой глядел в окно, поковыривая ледок, не стаявший в уголке рамы. Павло сморщил брови, посмотрел в пытливые глаза Барташа.
– Не боитесь?
– Чего?
– Отец вроде ненадежный, да и я казак.
– Мостовой ведь тоже казак.
– То Егор, а то я. Он далеко от городовика не ушел.
– 'Мы вам верим.
– А батьке?
– Вы его осилите, – пошутил Ефим. – Вероятно, он вас уже вряд ли одолеет.
Лицо Павла осветила улыбка. Он вспомнил недавнюю отцову обиду.
– Согласны? – в упор спросил Барташ.
– Да, – твердо ответил Батурин.
Барташ приподнялся.
– Итак, завтра принимайте дела, Павел Лукич, и бог вам помогай.
– 'Вы же вроде против бога? – удивился Павло.
– Поговорка… Привычка…
Любка втиснулась в комнату.
– Нет, нет, уходить нельзя, – сказала она. – Сейчас угощенье поставим. А то Павло Лукич везде ходит, а к нам никто, аж скушно.
Она быстро накинула на стол вышитую скатерку, принесла тарелки, ложки. Барташ и Мостовой разделись, причесались.
– Кстати, и папашу вашего ближе разгляжу, – сказал Барташ, вспоминая объединенный митинг жилейцев и богатунцев. – Он у вас, кажется, говорун.
– Да какой там говорун, – отмахнулся Павло, – невоздержанный просто на язык. Где другой в молчанку играет, он непременно выскочит… Маманя! – покричал он. – Покличьте папаню, куда он запропастился.
Перфиловна, вначале напуганная не меньше мужа, искала его по всему двору. Она заглянула даже в плетеные куриные гнезда, но там, кроме грязных болтняков и пуха, ничего не оказалось.
– Митрич! Митрич-! – звала она, шаркая башмаками и покашливая. – Куда вас бог занес?..
Опрошенный Перфиловной австриец неопределенно указал на сарай, где хранилась полова[3]3
Мякина.
[Закрыть].
Перфиловна приоткрыла дощатую дверь половня, покричала. Где-то в светло-желтых волнах мякины кто-то замяукал. Старуха перемахнулась просторным крестом и позвала громче. Полова зашевелилась, оползла, и глазам перепуганной старухи представилась чья-то лохматая фыркающая голова.
– Митрич! – Перфиловна всплеснула руками.
– Уехали? – прошипел Митрич.
– Нет.
– Так чего ж ты, дура, приперлась? – засипел он. – Местопребывание оглашаешь.
– Кличут вас.
– Зачем?
– Павлушку нашего заместо Егора атаманом выбрали. Вам, Митрич, хотят честь оказать.
Лука выпрыгнул из половы, очутился рядом.
– Не брешешь, старая?
– Вот божий крест.
Перфиловна обидчиво поджала губы.
– Тогда я пошел.
– Куда вы в таком виде, напужаете.
Она принялась стряхивать, выбирать полову. Лука пятерней вычесывал цепкие остатки, чихал и плевался.
– Полна глотка.
– И кой вас понес в полову, Митрич?
– Дура, оружие там заховано. Думаю, если что не так, начну их, как кабанов, подшибать, все едино, думаю, ежели заберут в казамат, не миновать антихристова таврения.
– Все придумываете, – укорила старуха, – выдумщики вы. Они люди как люди. Ну и характер у вас, Митрич, строптивый.
Перед появлением в горнице Батурин снова пошептался с женой.
– Так это точно атаманом?
– Точно, Митрич, точно.
– То-то мне, – сказал он. Поежился, спина все же болела. Гордо выпятив грудь, направился к гостям.
– Вот и батя, – представил Павло.
– Знаю, – улыбнулся Барташ и подал руку, – когда-то на митинге встречались.
– На каком?
– На объединенном. Помните, когда вы еще слово держали насчет косарей, плотников? Нанимаются, мол, с условием хлебать вволю, ломтевой без отказу, выше двух аршин не лазить. Вы шутник, Лука Дмитриевич.
Старик сразу потух. Воспоминания были не в его пользу. Теперь уже аппетитные закуски, расставленные Любкой, не производили на него впечатления. Поддакнув раза два Барташу, он исчез и вернулся с двумя бутылками водки.
– Настоящая николаевская, – сказал он с видом человека предлагающего взятку.
– Где ж это вы добыли? – спросил Барташ. – Товар редкий по нашему времени.
– Верно, редкий товар, – согласился Лука, выбивая пробку и чувствуя, как поднимается его настроение. – Самого генерала Гурдая когда-то потчевал.
Перфиловна подсунулась незаметно, толкнула его, но потом, со страхом определив, что муж начинает расходиться, надавила ему ногу.
Старик подпрыгнул:
– Ты чего?
– Чего генералами выхваляетесь, – выдохнула Перфиловна.
Барташ поддержал разговор.
– Гурдай был у вас?
– А как же, – робко подтвердил Лука.
– Обедал у вас? Не помню, кто-то мне передавал.
Лука метнул многозначительный взгляд на жену и снова ожил. Барташ говорил о посещении генерала просто, как бы подчеркивая незначительность этого события. Такой тон теперь уже задел самолюбие старика.
– Родыч он наш, – поднял голос Лука. – Вот почти что на вашем месте сидел, закусывал, водочку пил. Пироги ел, что сама ваша комиссарша Шестерманка пекла. Зря вы им будто пренебрегаете. Как в раду посылать стали, за него шаров больше легло, чем за Ивашку Велигу-рова. Для хлеба-соли блюдо вырезывали наилучшие мастера…
Заметив неудовольствие Павла, Перфиловна снова надавила ногу Луки.
– Что было, то прошло, Лука Дмитриевич, – примирительно заметил Барташ. – Вот теперь за вашего сына шары легли, посчитать, так и генеральские и атаманские. Станицей управлять будет.
Лука пододвинулся к гостю.
– Вы не зря моего Павлушку в атаманы рукомендуе-те, – сказал он, – наш род завсегда славился. А ежели вам кто набрехал, что, мол, Лука Батурин потому-то в атаманах не ходил, что у него хозяйства мало, не верьте ему. Скажу вам прямо, что Велигурова выбирали больше за магарыч, чем за уважение. Окромя того, как вас величать? Ефим Саввич? Так вот, Ефим Саввич, окромя того, этот самый Ивашка Велигура через то всю жизнь в атаманах ходил, что подбирал за себя кричать самых больших горлохватов, вроде вот пьяницы Очкаса. Да еще, Ефим Саввич, через то, что у них на станичном боку народ дружнее, а у нас какой-то разбойный…
– Батя, хватит, – остановил Павло.
– Верное слово, разбойный, – не унимался Лука. – Вот только напоследок форштадт себя показал, и где бы вы думали? На кулачках. Гляжу и глазам своим не верю. Форштадт, а станицу погнал.
– Не одолеть бы станицу, кабы не пособили городовики с саломахинского яра. Шкурка да фронтовики, – быстро вставила Любка.
Лука сердито цыкнул, хотел продолжать, но сбился и толкнул Любку кулаком:
– Ввязываешься.
Мостовой сидел, опустив голову, выслушивая неприятный ему разговор о кулачках.
– Бросьте вы про ненужное, – перебил он. Обратился к хозяйке: – Так вот, маманя, ладно получилось, что Павла в председатели выдвинули?
– Ладно, еще как ладно, Егорушка. Промаху’не сделали. Не знаю, что он на уме имеет сейчас, а раньше всегда за станицу душой болел. Болеющий он за станицу…
Когда гости ушли, Лука приблизился к сыну. Согнулся в поясном поклоне.
– Секани меня еще раз, Павлушка, дурня старого. Зря попрекал тебя. В атаманы выдвинулся.
– Брось, батя, – Павло отстранился, – опять свое начинаешь.
– Павлушка, – горячо выговорил отец, – ты ж весь батуринский род на гору поднял. Всю жизнь думку имел твой отец пернач в кулаке пошатать, а ты достиг… молодец… Плюнь ты на Гурдая, на этого самого Никиту Севастьяновича. При нем шута два кто из Батуриных в атаманы вылез… Тоже родыч, не мог поддержку оказать. Разве бы его не послухали? Ан нет, он вдобавок ко всему еще обжулить постарался. На три тысячи каких-то бумажек сунул и убег к шуту. Сахарным заводчиком, мол, будешь, фабрикантом… – Лука отмахнулся, отгоняя ненужные воспоминания, и снова повеселел. – А за тебя, Павлушка, на меня все пальцем тыкали. У Егорки, мол, на побегушках. Дулю им теперь. Нема Егорки, есть Павло Батурин… – Приник к сыну. – Хозяйство свое только не забудь. У атамана, сам знаешь, деньги не считанные…
ГЛАВА XI
Сенька уходил с отцом. После Трошки Хомутова Сенька второй счастливец из мальчишек станицы. Ему завидовали все его сверстники.
Отряд Мостового, подобранный из надежных фронтовых друзей, состоял всего из двенадцати человек. Сегодня, в ясный день, крепко прихваченный морозом, отряд собрался у Совета. Кони были привязаны на улице. Мостовой беседовал в сборной, где присутствовали отрядни-ки, Барташ, Шаховцов и члены Совета вместе с Харисто-вым, Меркулом и Шестерманкой.
Дети стояли возле Баварца. На нем Сенька отправлялся в поход. Егору подседлали конфискованного еще после восстания серого жеребца Самойленко. Сенька жевал принесенные Мишей пышки и снисходительно поглядывал на друзей. На Сеньке сапоги, пехотная шинель с низким хлястиком и неуклюжая для мальчишки винтовка. У пояса – французский штык в круглых металлических ножнах. Мальчишка уверял, что где-то, не то в Новопокровке, не то в Белой Глине, их ожидает чуть ли не эшелон наганов, шашек и боевых припасов. Там он выберет себе все, что захочет. Миша принес свой ученический кинжалик с целью самоотверженно уступить его приятелю, но похвальбы Сеньки смутили его. Кинжал он так и не показал.
– Не страшно идти воевать? – тихо спросила Ивга, водя пальцем по холодным ножнам штыка.
– Страшно?! – Сенька скривился и сплюнул. – Батя говорил, что страшно, когда вражину не видишь. Когда она от тебя ховается, как черт от ладана. А когда вражина на тебя лезет, чего ж тут пужаться, что, у него пальцев больше. Пальцев одинаково у всех людей, также и ребер одинаково, голов…
Он кончил жевать, засунул в седельную суму остаток Мишиных гостинцев и продолжал разговор:
– Возвернусь непременно героем, а чином не меньше урядника, но только не того, что тебе, Мишка, Велигура нашил, а настоящего урядника, товарищеского.
Ивга прикоснулась к Мишиной руке, давая понять, что, несмотря на слова Сеньки, она по-прежнему не забывает его, Мишу. Петька с видом знатока ощупывал боевой вьюк приятеля, усиленно морща лоб.
– А если убьют? – тихо спросил Миша, так, чтобы слышал один Сенька.
В лице мальчишки на миг появилась гримаса не то презрения, не то испуга. Только на миг Сенька, бравируя, пропел, подражая фронтовикам:
Умер бедняга в больнице военной,
Долго, родимый, лежал…
Оборвал песню.
– Кисло им меня убить. Я от пули буду угинаться, потому ее по свисту слышно. Ты, Мишка, только хату доглядай.
– Ладно. Буду доглядать.
– В стрехе там уже не свистит. Чертей нема, – Сенька пошмыгал носом. – За яркой тоже приглядывай, она вот-вот окотится.
– У нас ей хуже не будет.
Появились отрядники Мостового. Сенька торопливо попрощался, разобрал поводья.
Мостовой кивнул Мише и Шаховцовым. Василий Ильич обнял брата и сестру и взгромоздился на лошадь.
– Пока, Павел Лукич! – крикнул он, махнув рукой. Обратился к своим: – Папу и маму поцелуйте. Хорошо, что не пришли. Меньше переживаний.
Ивга сквозь слезы глядела на брата. Ей было необычайно тяжело.
Батурин стоял на крыльце, нарядный и спокойный.
– Возвертайся, Егор, с корниловским зубом… Балакают, что из чистого золота, девяносто шестой пробы.
– Возвернусь с зубом! – покричал Мостовой Батурину и отдал протяжную команду. Отряд построился и звеньями по три вытянулся в поход. Родственники бежали рядом, передавая на ходу какие-то узелки. Последний раз Сенька махнул рукой и скрылся. Мише стало не по себе. Ивга плакала. Петя взял ее за руку.
– Говорил же, что девчонки плаксы, – незлобно укорил он. – Пойдем домой, Женя.
Миша пошел к Шаховцовым. По пути они встретили важного Луку Батурина, а с ним группу стариков-фор-штадтцев. Все они были наряжены в праздничные шубы, в высокие парадные шапки с красными суконными верхами. Поверх шуб у всех красовались длинные кинжалы.
Дети почтительно поздоровались. Миша слышал, как подошедший к забору Филипп-сапожник сказал:
– Опять казачество верх взяло… Батурины…
Старики направились к Совету.
Оставив сопровождавших его стариков в темном коридоре, Лука вошел в кабинет сына. Павло был один.
Он разбирал наган, переданный ему Егором. Загрязненные части револьвера лежали на деловых бумагах, оставляя масляные пятна. Батурин удивленно приподнял брови.
– Ты чего, батя? Аль праздник какой?
– Тот уехал?
– Кто, Мостовой?
– Про Егорку знаю. Барташ.
– Только что отправил.
Лука облегченно вздохнул и с угодливым лицом приблизился к сыну.
– Почтить тебя пришли, Павлуша. Форштадтцы-ста-рики – почтить.
– Пущай заходят, – разрешил Батурин.
Он сгреб части револьвера в ящик стола, вместе с бумагами, и вытер о скатерть руки.
Старики чинно разместились под окнами.
– Подсаживайтесь ближе, – попросил Павло, – я не укусю. У меня до вас, кстати, дела имеются, а вы вот и сами.
Старики вначале удивленно переглянулись, а потом напыжились, посчитав за честь сказанное Павлом.
Казаки были подобраны Лукой по богатству, именитости, почету. Двое из них владельцы водяных мельниц и кирпичного заводика.
Когда делегация разместилась, Лука попытался произнести вступительное слово, объясняющее цель почетного посещения.
– Хватит, батя, – остановил Павло, – за почет спасибо, – он поднялся и поклонился, – а теперь ближе к делу.
Три срока отатаманил Велигура и, видать, или по старости, или по какой другой причине многое прохлопал. Вот пробежал я на жеребце по Жилейскому юрту, товарищи старики, и определил в станичном хозяйстве непорядки. Кубань-река вешней водой, считай, в новое русло ударит, а ежели так получится, то подхлестнет возле северного лесу и, прямо скажу, завалит берег саженей на сто, не меньше. Вот через это прошу вас поставить шесть отводов из хвороста и завалить их каменюками. – Павло взял карандаш и быстро провел линию, изображающую кубанскую прорывную струю. Пересек ее шестью косыми чертами. – Вот так сделаете. Начинать надо, пока вода с гор не тронулась, бо тогда будет поздно.
Старики как-то сразу опустились, сжались.
– Пахать же надо, Павел Лукич, есть ли время речкой заниматься, – сказал один из них.
– И пахать будете и отводы делать будет?. Убытка вам не будет. Я ваши хозяйства знаю. Меня до вас не с Рязани прислали. Второе… – Старики заерзали, зашушукались. Павло оглядел их сурово, недружелюбно. – Так вот, второе, товарищи старики, это больше к мельникам относится. Гребли по Саломахе сохранять. Поняли?.. Ехал я по греблям, насилу выбрался, ямы какие-сь, бугры, обводки каменьями закиданные. Пойдут снега таять, черта с два такие гребли воду удержат, а вода юрту нужна. Без запруд станица жить не может. Высоко стоит, сами знаете, а за каждым случаем с цибаркой к Кубани не набегаешься. Раз, два побежишь, а потом плюнешь… Выходит, про гребли тоже поняли?
– Павло Лукич, – не удержался мельник, – вы ж на нас египетскую работу наваливаете. Нас тут с десяток, все мы форштадтцы. Пришли вас с большим званием почтить, – он бросил на Луку уничтожающий взгляд, – а ввалились вроде в западню. Да ежели все это произвести в порядок, хозяйства не хватит. Выходит, мы должны, по-вашему, две реки сохранять, а чего же станичный бок будет делать? Над нами насмехаться? Вот, мол, ваш атаман, ваши и заботы. В капкан ты нас загнал, Митрич, – еще раз укорил он Луку и, тяжело дыша, опустился на табуретку.
Лука виновато моргал. Он и сам не ожидал, что так обернется дело.
Павло поиграл кончиком насечного пояса.
– Для станичного бока тоже дела найдем, – сказал он. – На триста десятин общественную землю расширим, пахать кому-то надо, али ее бог дух святой вспашет, а?.. Травы надо накосить побольше, а то для правленских коней с середины зимы побираемся, срам. Мосты чинить надо, крыши красить, кладбище огородить… Мало, что ли, делов у общества. Велигура три срока отходил – не клят, не мят. Магарычи распивал. Надо было за ним в оба глядеть, а теперь нечего мне зуб заговаривать. Он у меня крепкий, не болит. – Павло поднялся, поглядел на часы, – Вот и всё, папаши. За честь благодарность имею, а ежели от Кубани не убережете да Саломаху высушите, добра от меня не ждите, ей-бо, правду говорю. Я обещание дал в станице порядок блюсти как следует.
Старики вышли гурьбой, на ходу надевая шапки. Вскоре их кованые сапоги и палки простучали по коридору, потом по веранде. Лука подступил к сыну.
– Что ж это такое, Павлушка? – глухим голосом спросил он.
– Хазяиную, батя, – в тон ему смиренно ответил Павло. – Ты ж меня все попрекал, хозяин с меня никудышный, вот думаю выправиться.
Старик опустил голову на грудь. Павло подошел к дубовому старинному шкафу, где сохранялись атрибуты атаманской власти. Раскрыв длинную полированную шкатулку, он взял с бархатного сиреневого ложа булаву, хитро изузоренную по ручке перламутром и золотом, всунул ее в руки отца.
– Имел интерес в руках пошатать, на, побалуйся.
Лука провел по булаве шершавой короткопалой кистью и кротко передал ее сыну.
– Нема у ней никакого великолепию, – сказал старик, – ну палка и палка.
– Думки были в музей ее перекинуть, в город. Если хорошо заплатят, отдам.
– Где там товарищи заплатят! Небось даром заберут. Какой-либо комиссаришка собак ею начнет гонять, иль я не знаю… А стариков зря товарищами оскорбил. Нельзя так звать их, навек обиду затаят. Слово это для старого человека оскорбительное… Не казацкое у тебя обращение, вот что, Павлушка…
