Текст книги "Над Кубанью. Книга вторая"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА V

Брагин этой же ночью появился в Армавире. Из кабинки междугородной переговорной он скоро соединился с Екатеринодаром. Связь действовала бесперебойно. Республика жила беспечно. Враги могли свободно общаться друг с другом. Из кабинки он вышел со смущенным, но довольным лицом. На улице шепнул поджидавшему его Литвиненко:

– С самим Покровским говорил.

Литвиненко подобрал вожжи, хмуро глянул прямо в глаза есаула.

– Про таких не слыхали что-то. С какой он станицы?

– Он не казак, Игнат Кузьмич, – виновато сказал Брагин.

– Вот это уж хуже дело, – прокряхтел Литвиненко.

Сани скользили на обледенелом булыжнике мостовой. Лошади спотыкались, похрапывая. По улице, ближе к тротуарам, проезжали конные, украшенные красными лентами.

– Не казак, – повторил Литвиненко, – вот времена подошли. Из своего брата хорошего человека не выберешь.

– Он хороший.

– Кто?

– Покровский.

– Чинов-то он каких?

– Полковник, – замялся Брагин, – был недавно штабс-капитан.

– Маловат чин, – вздохнул Литвиненко. – Вот Егорка тоже полковник, а толк с его ехидный.

– Мостовой выборный, а тот по образованию. Летчиком был…

– Летчиком? – удивился Литвиненко.

– Да.

– Летчик дело легкое, – старик покачал головой, – на коне-то он может?

– Может.

– Рада-то еще дрыгает ногами?

– Заседает.

– Наш-то выборник Гурдай, Никита Севастьянович, и впрямь в Новом Черкасске, как Лука хвалится, аль в Екатеринодаре?

– В Новочеркасске… Выл… Теперь…

Литвиненко перекрестился, проезжая мимо церкви.

– Ну, на того надежды больше. Тот за Лаврентия Корнилова гнет, а Корнилов, куда ни кинь, генерал сподручней, настоящий генерал.

Они проехали мост через Кубань, поднялись на крутую Прочноокопскую гору. Станица неприступно внеела над обрывом. Армавир поблескивал огоньками, кое-где сжатыми в яркие сверкающие круги – вокзал, центр. В Прочноокопской проверили документы. Не так давно станица восставала. Проезжих осматривали тщательно. Отзыв, выданный в свое время Брагину полковым комитетом, помог – пропустили.

– Жизнь настала невозможная, – жаловался Литвиненко, – природному казачеству по своей земле проехать невозможно. Правильно высказывался Тимоха Ляпин: налетели, как кобчики на зайчиху.

– Как с обозами? – перебил Брагин. – Так и будет хлеб уходить?

– Мой Никита что-сь там старается, – ответил старик, – не будем мешать ему. Он сыпок надежный, это не Луки Батурина перевертень… Значит, Покровский полковник, – медленно проговорил Литвиненко и задумался.

Заседание Кубанской чрезвычайной рады происходило в Главном зале Зимнего театра. Тускло горели люстры, в кулуарах было значительно многолюдней, нежели в зале заседаний. Тревожно обсуждали положение фронта. По недавнему сообщению члена правительства полковника Савицкого, большевики готовили новое наступление на Екатеринодар. Появился член рады Ку-лабухов, высокий щеголеватый человек с черной бородкой на лисьем лице, в черкеске. Ничто не напоминало в нем вчерашнего священника из богатой станицы Но-вопокровской.

– Господа, – он развел руками, – надо в зал.

– Интересное что?

– Сообщение Покровского.

Председательствующий Султан Шахим-Гирей как бы представлял Покровского собранию. Звучал его немного акцентирующий голос.

– …в тяжелую годину, когда Кубань охвачена пожаром большевизма, когда анархия давит и сжимает нас в своих тисках, в эту тяжелую годину вы, славный воин, пришли к нам на помощь…

Покровский вышел па трибуну и обвел всех решительными глазами. На его лице появилась и сразу потухла холодная усмешка. От него ждали спасения, и он хорошо почувствовал это. Не так давно члены рады, испуганные появлением почти под степами города новороссийских красногвардейцев, вверили ему, неизвестному офицеру, охрану своих жизней. Он спас их, разбив на небольшой речушке Чиби неорганизованную дружину черноморских рабочих, и получил от рады чин полковника. Еще раньше он избавил этих людей от дурных снов, расстреляв демонстрацию екатерииодарского пролетариата.

– Господа члены рады, я прибыл с фронта. От лица первых батальонов, борющихся за основные государственные устои, я привез вам привет. – Пережидая, пока улягутся аплодисменты, он наблюдал оживленного Кулабухова, сидящего в первых рядах вместе с представителями линейного казачества, полковника Филимонова, длинного узкогрудого «генерала от черкесов» Султана Шахим-Гирея, председателя правительства Луку Быча… Покровский взглянул па часы, прихлебнул из стакана. Шум смолк.

– Положение сторон мною подробно доложено войсковому атаману полковнику Филимонову, – продолжал он, – также вы все только что присутствовали на печальном докладе полковника Савицкого о развале наших войсковых частей. Кубанские полки, так бережно приведенные с фронтов, как вам известно, разложились. Надежда теперь на честное офицерство, созванное нами повестками, и па войска, верные правительству. Эти соединения вам, конечно, известны…

– Перечислить, – предложил Кулабухов, приподнимаясь, – просим перечислить.

Поднялся Султан Шахим-Гирей.

– Так как заседание происходит при закрытых дверях, считаю возможным уточнить верные правительству войска, дабы иметь полное представление о размере нашей активности.

Покровский утвердительно кивнул головой, подкрутил усики, оправил рукава черкески. Недавно приписанный в казаки, он с удовольствием носил новую форму.

– Гвардейский дивизион, вторая сотня черкесского полка, – заученно отчеканивал он, – училище Кубанского войска, Коистангиновское военное училище, первая и четвертая школы прапорщиков, партизаны бывшего отряда Галаева, добровольческий отряд защиты Учредительного собрания полковника Покровского, отряд полковника Лисевицкого и, кажется, все, – поднял вверх глаза, – да, адыгейская конница генералов Эрдели и Гу-лыги. Не подсчитываю. Каждый из вас при сопоставлении докладов Савицкого и моего может произвести соответствующие арифметические вычисления. Вот, примерно, все, господа члены рады, что мы имеем для отражения наступления Армавирского совдепа. Офицеры и… – Покровский запнулся и, кашлянув, добавил: – казаки посылают вам свой привет и глубоко верят, что вы дадите много награды тем людям, которые кладут свои жизни, свое достояние за Кубань, а в дальнейшем за всю Россию. Приветствую вас, господа члены высокого собрания.

Первым крикнул «ура» Кулабухов, за ним остальные. Покровский сошел вниз, небрежно раскланялся и быстро пошел к выходу.

– Вы заметили у него металлический блеск в глазах? – сказал Быч Кулабухову.

– У героев всегда должен быть металл во взоре, – сказал Кулабухов и похлопал вслед Покровскому.

На улице имени великого Гоголя, воспевшего высокую патриотическую доблесть мужественного племени вольных людей, на карауле стояли их потомки, одетые в живописную форму. Рослые казаки гвардейского дивизиона, сформированного сто семь лет тому назад, были пока единственными представителями многотысячного войска. Они остались верными шатающемуся трону кубанских правителей. Гвардейцы, поставленные у подъезда рады, имели символическое значение. Рада считала себя властью нового, вполне самостоятельного государственного образования, и избранники казацкого старшинства воздавали себе царские почести. Они управляли от имени народа, но народ не был на их стороне. Сколько яда провокации должно быть влито в сердца доверившихся людей, чтобы отравить сознание и бросить в огонь междоусобицы смелые полки кубанского товарищества!

На фронтонах театра высечены барельефы известных мужей, творцов искусства и честной мысли. Слабо покачивающийся фонарь, тихо посапывая газолином, то освещал эти барельефы, то снова прятал их во мраке южной предвесенней ночи.

Покровский отпустил поджидавший его автомобиль. К нему подвели лошадей. Хорунжий Самойленко, помощник коменданта города, услужливо оправил чепрак. Покровский приучал себя к лошади. Бурка, надетая им, закрыла украшенный серебром нахвостник, это не понравилось полковнику.

– Неудобная одежда.

– Отдохнуть, ваше превосходительство? – спросил Самойленко.

– В гостиницу Губкина, – не глядя, бросил Покровский.

На улицах было безлюдно. По трамвайным рельсам схватывалась поземка. Прошел караульный юнкерский взвод, покачивая штыками. Когда штыки попадали в полосу света, по ним пробегали зайчики. Взводный командир, подпоручик, узнав Покровского, скомандовал «смирно», отделился от юнкеров и старательно, отчеканивая фразы отдал рапорт. Покровский принял рапорт, нагнулся, пожал руку подпоручика.

– Только без дураков, – сказал он неожиданно.

Офицер опешил. Покровский зачем-то погрозил ему пальцем и тронулся дальше.

– Без дураков, – машинально повторил Покровский приблизившемуся Самойленко.

ГЛАВА VI

Отряд, выведенный Хомутовым из Богатуна и пополненный жилейцами, около месяца простоял на станции Тихорецкой, куда подтягивались вооруженные силы революционной Кубани.

Вскоре на Тихорецкую прибыл Барташ, посланный сюда из-Армавира для партийной работы в частях, подготавливающих поход на Екатеринодар..

Хомутов встретил Ефима в главном корпусе паровозных мастерских, где спешно заковывали новый бронепоезд, названный «Шлпссельбургский узник».

– Не ты ли название придумал? – спросил Хомутов.

– А что, плохо разве?

– Почему плохо? Очень даже хорошо. Вот я бы так не догадался, – признался Хомутов. – Вот в Кавказской, видать, тебя не было, там просто пустили под номером. Бронепоезд номер двадцать пятый.

– Если будем хорошо драться, название можно изменить.

В большом корпусе, накрытом полуовальной крышей с побитыми стеклами, гремело железо, стучали пневматические молотки, и за чеканщиками волочились жирные шланги. Паровоз стоял серый, неуклюжий от брони, как птица с подмоченными и опущенными крыльями. В следующем помещении печи отбрасывали горячий отблеск ложащийся на обнаженные спины. Листы котельного железа, прежде чем пустить на броню, подвергали термической обработке и здесь же закаливали в ржавых металлических ваннах. В вагонном цехе оборудовали две тяжелые пульмановские платформы, изнутри усиливая обшивку стальным клепаным кожухом. Полое пространство между наружной обшивкой и кожухом засыпали песком, смешанным с мелкой стружкой. На одной из платформ возились матросы. Они монтировали небольшую скорострелку, снятую с военного корабля.

Барташа встречали, как хорошо знакомого, разговаривали с ним, советовались.

На площади, возле здания главных мастерских, шло обучение недавно набранной пехоты. Те же рабочие, одетые в лоснящиеся теплые куртки, маршировали, бегали, кололи мешки, набитые соломой.

– Учись, Иван, – сказал Барташ.

– Этому мы уже давно наученные, Ефим, – ухмыльнулся Хомутов, – моим только дай порвать.

– Повторение – мать учения. Всему без тренировки можно разучиться.

– Сколько они выставляют, а?

– Четыреста человек. Боевой рабочий отряд. Большая половина уже ушла под Выселки.

– А Кавказская?

– Побольше. Девятьсот пехоты да сто шестьдесят кавалерия, орудия есть, пулеметы.

– Наверное, фронтовики пособили?

– А без них нигде не обходится.

– Вот бы меня туда, Ефим. К нашей реке поближе, да и войска там больше, – Хомутов рассмеялся, – еще подумаешь, от испуга?

– Зато там генералов собралось побольше. Верно, хочешь туда?

– Мне все равно.

– Завтра погрузишь отряд.

– Ты что это, сам?

– Сегодня утром еще решили. Совместно…

Ровно через сутки Хомутов высадился в районе станицы Тифлисской. Наступление только начиналось.

Приведенная Хомутовым батарея была направлена под командой Шаховцова в станицу, где расквартировался 3-й кавказский стрелковый полк, получивший при-кубанский боевой участок.

В станице Казанской Хомутов снова повстречал Бар-таша и был чрезвычайно этим обрадован.

– Ты как бог вездесущий, – удивился он, тряся ему руку, – кое-кто позавидует такому родычу.

Барташ заметил Трошку, гордо выставляющего себя напоказ в солдатской шапке и зеленых обмотках.

– Рано ему еще, – укорил Ефим, – зря это.

– Упросил, – несколько смутился Хомутов.

– Нехорошо.

– А что ему сделаешь? Прилип Филипп, не отдерешь.

– Спустил бы штаны да лозинкой: отстал бы.

– Было и это, – улыбнулся Хомутов. Трошка смущенно отвернулся. – Почти уговорил, а отошли верст десять, пропускаю обоз, гляжу, а он на бричке умостился, что с огнестрельным припасом… Пусть воюет, Ефим. Дело веселое.

– Кто его знает, может, и слезы будут, – сказал Барташ, застегивая куртку. – Собирайся, Иван, возьму на дрезину.

– Куда это?

– В небольшую разведку. Поглядим. Примерно, до Усть-Лабы прокатимся.

– Разве наша Усть-Лаба? – удивился Хомутов.

– Если бы была наша, тогда чего же там разведывать.

Барташ зашагал к станции.

– Туда якобы прибыл полковник Лисовецкин. Газеты их так пишут.

– Большой отряд?

– Узнаем.

– А еще у них есть войско?

Барташ внимательно поглядел на Хомутова.

– Ты уже совсем огражданился. Кто же воюет против безвоздушного пространства. Есть войска, в том-то и дело что есть. Вот тебе Лисовецкий, а на фланге конница. Генералы Эрдели, Гулыга. Два опасных генерала. Смелые, предприимчивые.

– Смелые, предприимчивые, – поддразнил Хомутов, – вроде несподрушно контрреволюционную сволочь хвалить, ее бить надо.

– Надо вначале оцепить, а потом бить. Сволочь легко раздраконить, да и слава невеселая, а сильного побьешь – заслуга больше. Как в станице?

– Давно оттуда. По слухам, дела средние.

– Мостовой ничего еще не выкинул?

– Что же он выкинет?

– За ним глаз нужен, – тихо сказал Барташ, – вот тут изучаю я наши части, сто глаз не хватит. Шумят, кричат, на гармошках играют.

– Гармошка дело веселое.

– Веселое, когда к месту. А так взял бы ее да об колено. Вчера объясняю им положение, ведь бой скоро, вдруг вижу, клевал, клевал носом какой-то матрос с гармошкой, потом встрепенулся. Ремень на плечо и как жахнет ни к селу ни к городу:

 
Ночка темна. Я боюся.
Проводи меня, Маруся.
 

– Неужели про Марусю? – расхохотался Хомутов.

– Про Марусю.

– Кто же он? Из анархистов?

– Какой там анархист. Хороший парень – моряк с «Хаджи-бея»… Голубые глаза, улыбчивый. Поговорил с ним после, смеется. «Хотелось, говорит, лады попробовать, не ссохлись, мол?»

– Дисциплина слабенькая, – согласился Хомутов. – Выправимся, Ефим. Война свое скажет. Как раза два пробьют кишку такой Марусе, враз в ум придет… Война – это не супруженицу за мякотину щупать, как говорил Степка Шульгин.

– Какой это?

– Я же тебе рассказывал. Тот, кого Гурдай выпорол.

– А… помню…

По сторонам дороги еще держался снег. Кое-где удлиненные проталины. На бугровинах обнажились подвядшие озими. Слева, у потемневшего края степи, угадывалось кубанское правобережье. На дрезине, вместе с ними, ехал солдат в новой шинели и каракулевой шапке. Хомутов гнал дрезину посменно с солдатом. Барташ вооружился биноклем. Изредка он отрывал его от глаз, окидывал мягким взглядом ровную степь, хатенки кошей и оголенные купы деревьев.

– Скоро пахать, сеять. Придется ли?

– Придется, – уверенно сказал Хомутов. – Я сам думаю лишних две-три десятинки прихватить, как поуправимся. Надоело овчины квасить, еще чахотку заработаешь.

– Лошади целы?

– Целы.

– Кто ж ухаживает?

– Жена.

– Тяжеловато ей одной, Ванюшка. Прихварывает она.

Вдали, на уровне станции Ладожской, показался густой дымок. Вскоре появился медленно идущий поезд.

– Броневик. Надо поворачивать.

С бронепоезда их заметили. Знакомый Хомутову клубок. Докатился звук. Снаряд перелетел за пологий кур-ганчик. Гулко разорвался, стремительно взлетело облачко, а потом медленно поплыло, скручиваясь и редея. Дрезину гнали Хомутов и солдат.

– Упаришься, – сказал Хомутов, одной рукой расстегивая крючки шинели.

– Видать, шестеренки несмазанные, чего-то тяжело, – заметил солдат, сбивая на затылок шапку.

– Тише гоните, – попросил Барташ, – слишком поспешное бегство.

Хомутов разогнулся.

– Могли ж зацапать.

– Гляди-ка туда, – сказал Барташ, передавая ему бинокль.

Над волнистой линией степи зачернели верховые; их было немного, и они были далеко. Потом черные точки перевалили через гребень и пошли рысью, очевидно по дороге.

– Сотни полторы, – определил Барташ, – ишь как гонят.

– Казаки?

– Пожалуй, нет. Очевидно, черкесы.

– Шустро идут – значит черкесы, – утвердительно сказал солдат.

– Вероятно, черкесы Эрдели, – согласился Барташ.

В начале февраля началось наступление на Екатери-нодар. Революция пробовала свои вооруженные силы. Под первым натиском почти по всему фронту белые откатились, оставив линию первого оборонительного рубежа.

Отряд Хомутова дрался под станицей Усть-Лабинской уже больше недели, и только половина станицы находилась в руках красных. Подбадривали закубанские сообщения об удачном продвижении левобережных отрядов. В бассейне многоводной Лабы стрелковые полки северо-кубанцев и северо-лабинцев оттеснили кавалерию Гулы-ги до станицы Некрасовской и аула Тахтамукай. От Некрасовской намечался фланговый удар по группе полковника Лисовецкого.

– Как дела, Иван? – спросил Барташ, прибывший под Усть-Лабинскую.

– Туго, – отирая влажный лоб, ответил Хомутов. – Никак с Усть-Лабы не вышибешь. Уперлись, как бараны в новые ворота.

– Вот тебе и веселое дело, – подшутил Барташ.

– Да, начали было стоя, под гармошку.

– А теперь?

– Посгинались ребята. Маскироваться научились. Шутка сказать, уже пятнадцать богатунпев с катушек долой. У нас село невеликое. Реву будет немало. Хоть домой не возвращайся…

Барташ понимал состояние друга. Хомутов тяжело переживал смерть людей, знакомых с детства, смерть тех, кто доверил ему свои жизни. Тяжелая ответственность ложилась на плечи командира, тем более выборного. На защиту революции становились дружины, сформированные из земляков. Боевая дружба подкреплялась дружбой землячества, но одновременно чрезвычайно остро ощущался урон.

Барташ покусал губы.

– А все же нам будут завидовать, Ванюшка, честное слово будут завидовать.

Это было неожиданно для Хомутова.

– Живому завидуют и счастливому. А если копыта отдерут, зависть-то небольшая, прямо скажем, ерундовая.

– Будут завидовать этим нашим дням, – убежденно сказал Барташ, – хорошей завистью завидовать. Ведь нам выпало счастье революцию закрепить, новое Советское государство от врага отбить. Трудно? Конечно, трудно. Хорошее дело без трудов пе дается. Без трудов можно какой-нибудь пустяк соорудить, Ванюшка. Будут нас вспоминать добрым словом, благодарить будут, изумляться и уважать.

– Все может быть, – уклончиво, но с просветленным взглядом своих внимательных и строгих глаз, сказал Хомутов, – с маленькой кочки далеко не увидишь. А у меня горки нет под ногами. Все больше под ноги глядишь, чтобы сам-то не споткнулся. И дальше как на двадцать четыре часа ничего не загадываешь…

– Вперед не мешает смотреть, – посоветовал серьезно Барташ, – за нас смотреть никто не будет. Нам доверено, Иван, и мы ответ будем держать, если плохо сработаем. Скажут нам: эх вы, мурмышки несчастные. Какое дело вам доверили, а вы не уследили. Вот когда уже завидовать не будут, а только презирать…

– Ну, пойдем поглядим. Небось за этим же прислали… Чтобы мурмышкой не обозвали. Кстати, что такое мурмышка, Ефим?

– Такая удочка для подледного лова. Пустячок для тихого помешательства…

– Ишь ты. «Мурмышка»…

Они шли по улице осторожно.

По станице то там, то здесь вспыхивала перестрелка. Улицы простреливались пулеметами, скрытыми за канавами и заборами.

У тополевого бруса, обычно служившего хозяину местом вечерних посиделок, уткнулся человек, и на грязноватом снегу замерзло ветвистое пятно крови. Убитый валялся между расположениями воюющих сторон. Окна большинства домов были забиты.

– Жители?

– Там, – указал вперед Хомутов.

– От нас сбежали?

– Да.

– Почему же это?

– Казаки.

– А не грабили?

– Было и это. Два-три случая.

– Меры?

– Израсходовали виновных.

Барташ перемолчал.

Ночевали в низенькой хатенке иногороднего сапожника. Хозяин не прекращал работать, хотя заказчики сбежали па ту сторону. Горела коптилка, в комнате пахло мокрой кожей, клейстером и гарыо. Спали на житной соломе, прикрытой латаной дерюгой. Обуви не снимали. Часто приходили посыльные, расталкивали Хомутова, называя его просто Ванькой; уходили.

– Первую ночь посплю, – сказал Хомутов, – разрешу при начальстве.

Барташ внимательно присмотрелся к другу: Хомутов почернел и значительно исхудал.

– Сегодня спокойно что-то, – сказал Хомутов и повернулся спиной.

– А где же Трошка?

– Только вспомнил. У Василия Ильича практикуется. В артиллерии.

– Это правильно.

– Ясно, правильней, чем па побегушках, – отозвался сонным голосом Хомутов. – У нас всегда так: как мальчишка, так на побегушках, посыльным. Ноги есть – это одна заслуга, а когда котелок на плечах варить начнет – другая…

Под утро их разбудил встревоженный хозяин.

– Кажись, за заказом возвращаются, – буркнул он.

Совсем близко гремели орудия, и кривые оконца дребезжали от взрывов. Ворвались двое красногвардейцев.

– Ванька, тикать! Жмут кадеты!

Хомутов и Барташ выскочили из хаты. Мимо них по улице бежали вооруженные люди, неслись повозки. Торопливо работал пулемет, и казалось – воздух наполнен шмелиным жужжанием пуль.

– Ребята, – закричал Хомутов, прыгнув к убегающей толпе, – товарищи!

– Орешь! – гаркнул кто-то и на миг заслонил его своей огромной фигурой.

Барташ бросился в гущу и потащил за собою Хомутова.

– И ты испугался, – бормотал Хомутов, наклоняя к другу горячее лицо, – все мы до первого боя…

– Надо, так надо, – говорил Барташ.

Хомутов на ходу заряжал карабин. Все схлынули. Улица сразу очистилась и стала какой-то тихой и страшной.

Вон небо прорезал хвостатый сверкающий меч, где-то впереди вонзившийся в землю. Быстро померк пунктирный светлый след.

– Ракеты, – сказал Барташ.

Канонада усилилась. Барташ и Хомутов достигли окраины.

Тут еще больше было беспорядка и сумятицы. Воинские части перепутались. Ординарец командира полка прибыл с устным приказанием об отходе: сбиваясь и путая, он сообщил о том, что в тыл прорвалась конница генерала Эрдели.

Возле Хомутова уже начали группироваться бога-тунцы.

Он повел их к железнодорожной линии, надеясь прикрыться бронепоездом, ведущим сильный артиллерийский огонь.

– Что же это? – крикнул Хомутов Барташу, когда они перебегали последнюю улицу.

– Отступление.

– Значит, наша не выгорела?

– Выгорит. Отступать иногда не вредно, Ванюшка! Ложись!

Они упали в канаву, наполовину заваленную снегом. Снаряд рванул землю где-то совсем рядом, в огороде, за черными стволами акаций. Отряхивались от мерзлых горошинок земли, со свистом пронесшейся над ними.

– Началась пахота, – выдохнул Хомутов.

– Легли вовремя. В сорочках родились.

В этот день противник, смассировав наиболее действенный род своих войск – кавалерию, – нанес удар по линии Усть-Лабинская – Выселки.

Конница выбрала для прорыва равнину, вклинившуюся между двумя железнодорожными магистралями, ведущими на Екатеринодар. Покровского выручила кавалерия Гулыги и Эрдели, но прорыв ее малочисленных сил иссяк на ломаной линии болотистого Бейсуга.

Покровский сообщал о победе.

– Настаиваю на пополнении урона, – требовал он у правителей области, – не речами, и не парламентскими прениями можно освободить Кубань, а морем крови и тысячами казачьих трупов… Дайте казаков. Большевики уже получили семь тысяч штыков и четыреста сабель, к ним подходят подкрепления, а я не могу пополнить даже потери.