Текст книги "Над Кубанью. Книга вторая"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА XXVI

Утром по-весеннему загорланили петухи предместья. За казармами, над тяжелым тополем, засуетились грачи, железными клювами выплетая гнезда.

Сенька пошел за патронами. У черного входа казармы, на циновке, лежал безусый студент с застывшей на лице улыбкой и простреленным затылком. Рядом с ним сын Гурдая. Лица обоих были худы и одинаково зелены. Из кармана гимнастерки студента торчал плохо заостренный карандашик.

Старик композитор сидел поодаль на низком цементном порожке. В руке, безвольно свисавшей с колена, он тихо кружил свою широкополую шляпу. Девочка всхлипывала, прильнувши к его плечу. Сенька остановился, снял шапку.

– Пятерых одним снарядом уложило. Ночью еще, – сказал боец с перевязанной головой, вероятно ожидавший санитаров, – сын его… – он кивнул на старика.

– Кто сын? – спросил Сенька.

– Тот, веселый, с карандашиком.

Сенька приблизился к девочке, осторожно прикоснулся к ее руке. Девочка отдернула руку. Мальчишка поймал ее недружелюбный взгляд.

– Не наши, их, – как бы извиняясь, произнес Сенька, – оттуда стреляли.

По щекам девочки струйкой потекли слезы. Отец испуганно прижал ее к себе.

– Уйдите, уйдите.

– Не плачь, – Сенька нахмурился, – в Кубани и так воды до греца.

– Не буду, – всхлипнула девочка, – не буду. Только уйди…

– Уйду, – обиженным баском сказал Сенька, – моего батю тоже вот так… – он скривил губы, – и пулями и штыками.

В это время на правый фланг, на смену Казановичу, выходил офицерский полк Первой бригады. Марков вел колонну по береговой дороге. Задержавшись возле фермы, перекинулся несколькими словами с Корниловым и Романовским, ушел широким шагом, помахивая нагайкой. Его бригада только что закончила переправу. Паромы были притянуты на правобережье, и станицу Елизаветинскую наводнили обозы.

– Казанович потерял много людей, – сказал Корнилов, присаживаясь на табурет, – а казармы так и не взяты. Большевики дерутся как дьяволы.

– Удивительное дело, – сказал Гурдай, – большевики, а так дерутся!

Корнилов оглядел его далекими, невидящими глазами.

– Ничего нет удивительного, – тихо произнес он, – русские.

Все замолкли. Из раскрытого окна штабной комнатки долетал отчетливый голос дежурного адъютанта, передающего по телефону приказание батальону Улагая. Небо очистилось. Темнели леса левобережной поймы. Оттуда неустанно постреливала батарея, очевидно нацеливаясь на беленький домик штаба. Корнилов встал. Лица его было землисто, отяжелевшие веки подрагивали, пальцы нервно теребили солдатский георгиевский крестик, тускло светлевший на его защитном френче.

– Иногда меня больше радует вот такое сопротивление, чем раболепство и покорность, – тихо сказал он с грустной улыбкой. – Помните казачью делегацию Рязанской станицы. Пытались стать на колени, вручить хлеб-соль… Они склонились, одержимые лишь страхом… – Корнилов помолчал. – Тогда я казался себе пришельцем, ханом Золотой Орды, и мысли возвращали меня в глубину позорных столетий. У этого города я встретил настоящих русских, господа…

Деникин отвернулся. Султан-Гирей и дежурные текинцы оставались бесстрастными.

– Приведите пленных, – резко приказал Корнилов, снова опускаясь на табурет.

На его лицо легла прежняя суровость.

Из-за дома привели прихрамывающего Махмуда, обряженного в сыромятные постолы, и широколицего человека в рваной и короткой шинели. Махмуд исподлобья наблюдал необычное скопление важных генералов.

– Черкес, очевидно, закубанского ополчения, а прапорщик служил в Первом северо-кубанском полку красных, – доложил Романовский.

Корнилов произвел личный допрос. Прапорщик детально рассказал все ему известное, поминутно отрекаясь от большевиков, от «совдепов»… Махмуд не отвечал, но когда его спросил Султан-Гирей, за что он воюет, тихо сказал по-русски:

– Лучше жить надо.

– А почему ты знаешь, что будет так? – переспросил Султан-Гирей, пряча тонкую улыбку.

– Так сказал Хомутов Ванька – солдат.

– Сегодня мы возьмем город, – сказал Корнилов, пытливо изучая лица пленных. Заметив угодливость прапорщика, перевел взгляд на адыгейца. Махмуд пожал плечами. Султан-Гирей повторил фразу по-адыгейски.

– Не возьмешь, – упрямо отвечал Махмуд.

– Конечно, возьмете, 'ваше высокопревосходительство – вмешался прапорщик, – и если вы прикажете…

Корнилов сделал нетерпеливый жест. Обратился к Махмуду:

– Почему ты думаешь, что мы не возьмем город?

– Так сказал Хомутов Ванька – солдат.

Корнилов передернул плечами.

– Кто такой Хомутов? – обратился к Романовскому: – у них новый главком?

– Хомутов Ванька – большевик, – медленно произнес Махмуд, с удовлетворением выговаривая каждое слово, – ему все сказал Ленин.

Корнилов опустил взор на растоптанную обувь, адыгейца.

– Уведите.

Пленного подтолкнули и повели.

– Как с ними? – спросил Романовский.

– Туземца оставьте, – сказал Корнилов, – он будет свидетелем нашей победы. Второго… проверьте, но имейте в виду: такие не нужны ни нам, ни, пожалуй, им… большевикам.

Донька с трудом разыскала Барташа и Батурина.

– Егора надо успокоить.

Она повлекла их, цепко ухватив за рукава шинелей.

– Вы хотя объясните, в чем дело, – защищался Барташ.

– Умом, видать, тронулся. Воевать хочет. На всех кидается…

Павло разжал потную Донькину руку.

– Не гоже двум бугаям позиции бросать, – сказал он, приостанавливаясь. – Роту на правый фланг перекидывают, там ненадежные держат, горлохваты-золота-ревцы. Хомутову пособить надо. Пойди-ка, Ефим, сам, да поскорей возвертайся.

Донька покусала губы и сухими горящими глазами быстро оглядела Павла. Подтянула конец платка.

– Тоже мне товарищ. Здоровый был – нужный был; как подвели – все отворотились. Вон кадеты всех раненых за собой тягают, а вы…

Она быстро пошла от них. Барташ догнал ее и зашагал рядом. Донька опустила голову. Когда он настойчиво задал ей несколько вопросов, подняла увлажненные глаза.

– Не за себя стараюсь. Обезноженному трудно сейчас. Попробуй, вытерпи.

Мостовой лежал на спине, его лицо было наполовину прикрыто мокрым полотенцем. Полотенце поднималось при дыхании. Кругом, на тесно сдвинутых кроватях, тихо стонали раненые.

– Тс-с! Еле успокоил, – предупредил пожилой санитар, – было окна вышиб. Нервный!

Барташ присел на краешек кровати, приподнял полотенце. Егор открыл глаза, хотел встать, но Ефим мягко, по-отечески надавил плечо. Доньку позвали.

– Видать, раненые поступили, – оправдываясь, сказала она. – Нужно будет, покличете.

– Чего в больнице воюешь? – укоризненно сказал Барташ Егору.

– Пролежишь тут, а вы без меня управитесь. Оттого и покою нет…

– Хватит и на твою долю, – сурово произнес Ефим, – выходит, ты уже и сам успокоился, напрасно только меня оторвали.

Он хотел приподняться. Мостовой удержал. Руки были горячи и шершавы.

– Ну, чего? Опять скандалить?

– Зря посылал меня тогда, видишь?

Оттого что изможденное лицо Егора носило следы не только физических, но и моральных страданий, Барташу захотелось успокоить его. Он переменил тон.

– Пока ничего не вижу, Егор. По-моему, скоро уж и подниматься надо.

– Сегодня вздумал – поднялся, не дали. – Мостовой прислушался к явно нарастающему орудийному гулу: – Тяжелые? Они?

– Нет, мы из Новороссийска подвезли.

– Хорошо, – сказал Егор, и глаза его потеплели, – у вас дела идут, а вот меня зря в большевики приписали, не тот я вроде человек, не с того материала сработанный.

– Почему ж не с того? Материал всегда одинаковый: кости, мясо, кожа…

– Выходит, мясо у меня не такое – сказал Егор и, помолчав, добавил: – По станице и то невзлюбили, замки ломал, на кулачках дрался… А вот нет покаяния. Хочется снова до отказа гайку завернуть, до скрипа.

– Значит, силы стало побольше.

– По-моему, коммуну надо какими-то другими руками делать, Ефим Саввич, – проникновенно сказал Мостовой. – Чтобы сердце было чище, а в душе, ежели поглядеть – он приподнял на свет стакан воды, – никакой мути. А такие, как я, порченые, засоренные. Видать, негоже то, что царь намусорил. Для коммуны негоже…

Ефим внимательно слушал Егора. Сомнения Мостового были для него не новы. Подобные сомнения ему неоднократно приходилось выслушивать от честных партийцев.

– Совсем неверно, Егор, – сказал Барташ, беря Мостового за руку, – болезнь виновата, раздражаешься ты понапрасну. Насчет твоих людей, чистых, как вода в стакане, фантазия, честное слово, фантазия, Егор. Готовых таких не найдешь. Трудненько, конечно, из нас сделать вот такую чистоту, но можно. Муть осядет. А потом через ватку или уголек воду пропустят, раз, другой, да может, и третий, а потом и тебя же на свет будут показывать и похваливать, и в голову никому не взбредет, что вот этот дистиллят сквозь черный уголь пропускали. – Ефим потрепал Мостового по щеке, обросшей рыжевато-седоватой щетиной. – Выздоравливай. А что спервоначалу в гражданской войне побили, не горюй. Битый всегда был дороже. Но на другой раз запомни одно: если партия посылает на дело, надо не плоховать. Вот послала тебя партия в тот же Егорлык против Корнилова. Видишь, не так человек командует, руководит – направь его; не выходит у него – помоги; не послушает – прогони.

– Вроде не с руки тогда было, Ефим Саввич, – сказал Егор. – Вижу, и то не так, и это не так, а на своем поставить как-то стыдно было. Думал тогда, не скажут ли: «Вот, мол, прилетела жар-птица, подавай ей золотую яблоню». Храбрости моей никто еще не видел. Решил тоже: «Шут, мол, с тобой, раззява, когда-сь тебя угадаю, а сейчас покажу, как надо драться».

– Показал?

– Показал, – вздохнул Егор, – истыкали, как чувал с соломой на учебном плацу.

– Так вот, Егор. Погладил раз по шерстке, чтоб хорошим показаться, и пошло все кувырком. – Голос Бар-таша посуровел: – Помни одно: боремся мы и, прямо скажу, – не один еще десяток лет будем бороться. Драку только начали, и если в самом начале мы развесим уши, побьют нас. Поэтому мы обязаны ввести дисциплину еще тверже, чем прежде, власть еще строже, виновных расстреливать, понял? Чтобы не дать погибнуть народу. Раз взяли власть, надо ее удержать. Не простят нам наши дети, внуки, если мы власть упустим. Вот как, Егор. Поглядел бы, как кадеты город штурмуют. Зависть разбирает. Идут на огонь, в штыки, не оглядываясь, без трусливой мысли, помогут ли им задние. Перестраиваются, как на параде, без паники. Умирают здорово. Не стыдно, что поколотили вас в Ставрополье. Войско у Корнилова отчаянное и, самое главное, послушное.

– А наши? – спросил Егор, беспокойно вслушиваясь в звуки канонады. – Как наши?

Барташ тихонько посмеялся.

– Тоже им не уважат. Уже с места не сразу столкнешь. Когда-то один немецкий полководец говорил: русского солдата мало убить, его нужно еще повалить.

Мостовой радостно заулыбался, показывая пожелтевшие зубы.

– Значит, никак не повалят?

– Не повалят, – сказал Барташ. – Вон Павел Батурин и то почти весь день в окопах просидел, рядом с твоим Сенькой. А от царской войны укручивал.

– Видать, тут слаще показалось.

– Слаще? Говорит, что хуже, чем в пятнадцатом году.

– Аж в черепе звенит, здорово палят, – подтвердил Мостовой, прикладывая ладони к ушам, – верно он подметил.

– Разболтался с тобой… До свидания, товарищи, – сказал Ефим, обращаясь ко всем, – выздоравливайте.

– Только сюда не подпустите, – притягивая Ефима, шепнул Мостовой, – вырежут. – Быстро спустил ноги на пол, покачался. – Силу чую, Ефим Саввич. ^Может, какой-нибудь дрянной тарантас пришлешь?

– Не выдумывай.

Санитар, внезапно появившийся в дверях, позвал Барташа.

– Господин комиссар! – зашептал он Барташу, вышедшему в коридор. – Донюшку успокой, сестру.

– Что с ней?

– С бронепоезда алахарь один заявился, осколком его по щеке царапнуло, пришел перевязываться, а вздумал насильничать.

Старик остановился у белой двери, густо захватанной грязными пальцами, подтолкнул Ефима. На клеенчатом диване всхлипывала Донька. Она была без платка, короткий пушок вился на ее полной шее, – из-под разорванной кофточки виднелись самовязные кружева нижней сорочки. Барташ растерянно остановился, оглянулся, но старика не было.

– Что случилось? – спросил Барташ.

Донька подняла заплаканное лицо. Нащупала платок, накинула на плечи.

– Ваши… товарищи…

Барташ присел на диван. Донька отодвинулась, вытерла глаза ладонью, одернула юбку.

– Вы назовите фамилию. Я сам доложу главкому. Мы примем меры… накажем…

– Не надо, – отмахнулась она, – ничего у его не вышло. Сама меру приняла, по морде дала, по раненой… – невольная улыбка пробежала, и сразу потухла. Она склонилась. – Плохо мне, Ефим Саввич. Юбку только мою видют, а я, – с дури, видать, – в них героев ищу, товарищей… Раньше прощала, сама окуналась. А сейчас, столько слов хороших накидали… Поймете ли вы бабий-то мой разговор, – Донька исподлобья оглядела Барташа. – Чищу себя, а они, кобели несчастные… Нема прежней Доньки, сама в другой раз за нею скучаю, ищу ее, а нема. – Она облизнула губы, из верхней сочилась кровь. – Ну, идите, напугали вас. Егора только не тревожьте. Уж все прошло, – натянуто улыбнулась, – и впрямь не тронь – завяну, как тот броневик раненый сказал…

Барташ понимал ее состояние. Углублять душевную рану женщины ему не хотелось. Отношения Доньки с Мостовым, эта необычная Для Егора романтическая история также ему была известна.

– Вы к мужу думаете возвращаться? – просто, как о чем-то незначительном, спросил Барташ.

Она отрицательно качнула головой. Заметив выжидающий взгляд Барташа, сказала:

– Егора выбрала. Вначале так-сяк, а потом за несчастье полюбила… Может, как поднимется да станет на моего Кузьму похожий, снова разлюблю… не знаю. Ведь все бабы – матери, а ежели детей нема, везде детское ищут… чтоб с уходом, с ласкою… Мелю что-сь несуразное.

– Я все понимаю, – сказал Барташ, – все. Вы во многом правы. Вы, женщины, мягче и тоньше чувствуете. Когда мужчина навязывает вам мысль, что он обязательно превосходит вас во всем, это оскорбляет. Так, что ли?

– Тоже непонятно говорите, а я понимаю.

Барташ протянул руку.

– Я спешу. Простите. Вы хорошая. По-настоящему хорошая.

– Просто дура баба, да и все, – улыбнулась Донька, провожая его своими серыми наивными глазами.

Уходя из больницы, Барташ столкнулся с Сенькой.

– Ты чего тут?

– Батю проведать, – переминаясь, ответил Сенька, – переказали мне, что тетка Каверина без лица при-: бегала… Ничего не думайте, меня командир пустил…

– Ну, раз пустил, – Ефим потрогал его за отросшую пепельную косичку, – постригся бы под польку. Знаешь, как под польку?

– Знаю, – важно произнес мальчишка, – кадета одного ребята прикололи, под польку был постриженный.

Сенька, сняв шапку, на цыпочках направился в палату, осторожно протискиваясь между кроватей. Егор приподнялся, усадил рядом, положил руки на плечи сына, повернул его.

– Все ладно, только грязный ты, Сенька.

– Трое суток не умывался, – сказал мальчишка, проводя ладонью по щекам, – окопы грязные.

– В земле их копают. А морду полоскать полагается.

– Некогда, батя.

– А что, если на два месяца кадеты город обложат, а? Сгниешь совсем, окоростишь… – Егор подморгнул Доньке – Скупала бы.

Сенька обидчиво поднялся, нахлобучил шапку.

– Сам скупаюсь. Думал, помираешь ты, потому и прибег. Пойду обратно… До кладбища нас перекинули. Солдаты балакали, что корниловский полк нажимать будет, на том полку у них Неженцев стоит.

– Неженцев?! Откуда знаешь?

– Комиссары приходют. Они все знают…

– А Кутепов?

– Про Кутепова тоже балакали. Неженцев да Ку-теп – одна шайка-лейка, с одного полку. Комиссары обо всем знают.

Егор неожиданно привлек к себе сына.

– Сенька, – шепнул он, – найди где-сь повозку, пригони.

– Зачем? – Сенька нахмурился, сразу же усомнившись в здравом отцовом рассудке.

– На чужих колесах воевать буду, раз свои не крутятся.

– Вы, Егор Иванович, что-сь не то придумали, – сказала Донька, – кто же вас отпустит?

Егор встал, пошире расставил ноги и, пошатываясь, сделал два шага.

– Видишь, Сенька, стою, двигаюсь, – толкнул его, – марш! Оживу, ей-бо, оживу… За Средний Егорлык поквитаемся.

В окно было видно, как по желтенькой дорожке, об-зелененной петушками, непрерывно носили раненых.

– Батя, аль взаправди? – обрадованно спросил Сенька.

– Живо, бегом м-а-р-ш…

Вскоре Сенька появился возбужденно радостный.

– Готово, батя.

Егор, одетый в мятый бешмет, валенки и ластиковые шаровары, поднялся, цепляясь за кровать.

– Все ладно, только подошвы будто огнем хватает.

– Чего только задумали? – притворно строго сетовала Донька, радуясь порыву, сулящему близкое выздоровление.

– Помогай, Доня. Облокочусь!

Нелюдимый старик извозчик в нанковом полукафтане и боярской шапке тронул лошадей. Зазвенели маленькие разноголосые колокольчики. Сенька притащил подушку, потертое полосатое одеяло.

– Донюшка, куда? На эвакуацию? – спросил санитар. – Комиссар, чай, исхлопотал?

– Так точно, товарищ дежурный.

– Казенный инвентарь не посей, – распорядился он вдогонку, – назад привезешь.

Извозчик обернулся:

– На вокзал?

– На Черноморку, дедушка.

– На Черноморскую станцию нельзя. Война там. Т-п-р-у!

– Туда, где война, – приказал Егор.

– Нет там эшалонов, – запротестовал извозчик, – только один железный поезд. С пушек палит, греется, аж пар идет.

– Туда, где палят. Туда, где пар, понял? – веселым голосом потребовал Мостовой.

Извозчик погнал лошадей. Экипаж запрыгал, перегоняя военные повозки и взводные колонны, быстро идущие к фронту.

– Чудаки, – удивился извозчик, – на японской куда меньше снаряда кидали, а то только и знали что сало к пяткам подвязывали. На смерть не спешили. Ранили чаще в спину. А теперь все по переднему фасаду меченные. Сколько я их перевозил! Нагляделся!

– В спину ранение стыдное, папаня, – сказал Егор, приваливаясь к спине извозчика, – в лазарете засмеют.

Остановились у кладбища. Каменная ограда поросла мхом. Кое-где прилипли прошлогодние листья клена. За щербатой могильной плитой укрылся одинокий крепостной пулемет, краснея поржавевшим гофрированным кожухом. Мелкий ров, очевидно подготовленный как второй оборонительный рубеж, протянулся вдоль ограды и змейкой уходил в поле. Ров, под руководством военных, углубляли горожане – мужчины и женщины. На кладбище пестро цвели букеты бумажных цветов и венки. На сером мраморе, обратив раструб к противнику, стоял граммофон. Возле, в томительном ожидании, крутился мальчонка. Он щупал мембрану, заглядывал в трубу. Женщина, покрытая шалью, изредка прикрикивала на него. В ее руках поблескивали спицы, и клубок шерсти подрагивал, возбуждая взъерошенного котенка.

– Жизнь, – жадно вдыхая воздух, сказал Мостовой, – скис в кроватях.

Донька прикрыла ноги Егора одеялом.

– Скис?! Гляди, не расплескайся, простокваша!

Оставив отца, Санька добрался до передовой линии, сопровождаемый шутками бойцов из полка анархиста Золотарева. Разыскал свою роту. Барташ рассказывал Хомутову и Батурину о посещении больницы. Речь, очевидно, шла о Доньке, потому что Ефим, заметив Сеньку, оборвал разговор.

– Как будто им кто тут медом намазал, – сказал Хомутов. – Ну и хлопцы.

Сенька деловито примостился у облежанной кем-то бойницы.

– Этот уже знает, за что помирать? – спросил Хомутов Барташа, напоминая этим об их беседах в период февральских неудач.

– Да, Мостовые, отец и сын, знают, – твердо сказал Ефим. – Не боишься смерти, Сенька?

– А чего ее бояться, – пренебрежительно бросил Сенька. – Что она, с рогами? Чуете, как дядька Василь палит?

От Черноморского вокзала и от Чистяковской рощи непрерывно громыхала артиллерия. Говорить приходилось громко, как в сильную грозу.

– Мой там! – покричал Хомутов Батурину. – Трошка мой там. Шибеник!

– Чего-сь только твой шибеник не туда снаряд кладет, – заметил Павло, опытным глазом наблюдая частые перелеты, – вон тот домишко, что ль, в вилку берут?

– Там командный пункт. Корнилов тал, – сказал Барташ.

– Дурака нашли! Генералы ближе как за двенадцать верст не рискуют. Под той хатенкой враз скипетру вышибут. – Павло, поймав Сеньку за ногу, шутливо потянул к себе. – Отец-то жив, здоров? Чего не хвалишься?

– Батя тут недалече, – Сенька засмеялся, – да пустите, дядька Павло, а то в глину выделаюсь.

– Как недалече? – Барташ встрепенулся.

– Вон там, возле кладбища, – гордо ответил Сенька, – я его самолично на фаэтоне доставил. Батя теперь все увидит.

– Надо его отправить обратно, это не дело, – сказал Барташ, приподнявшись.

Хомутов, не отрываясь от бинокля, надавил ему плечо.

– Пускай дышит. Аль тебе воздуха жалко, Ефим?

На левом фланге закипал бой. На их участке угадывалась подготовка белых к атаке. Бойцы были напряжены. Линия защитников поредела. На сырой боковине окопов кое-где остались пустые вмятины – от тела, от локтей. Там стояли люди, теперь их не было.

– Много выбыло? – спросил Барташ.

– После посчитаем, – ответил Хомутов. – На перекличке.

– От казарм зря роту тронули, – заметил Батурин, – будешь у главкома – попрекни его. Только нас вывели – кадеты нажали. Слышим, казармы взяли.

– Туда Марков, генерал, подошел, – подтвердил Хомутов.

Днище окопа настолько затоптали, что сырая земля превратилась в жижу. Чавкая сапогами, ходили санитары и подносчики патронов. Окопы понемногу обживались бойцами. Отведенные на резервный отдых кубанцы и закубанцы, занимавшие этот участок, успели создать подобие блиндажей, укрепив стены кольями и досками и устроив навесы. На козырьках лежали клейменые мучные мешки, конфискованные на городской мельнице Дицмана. Пули попросекали мешковину. Светлые струйки песка и размельченной азовской ракушки пролились по брустверу и окопам.

От холмика – командного пункта корниловского ударного полка – лучисто вспыхивали стекла не то бинокля, не то окопного перископа. По полю, умело маскируясь, перебегали корниловцы, очевидно накопляясь в пологой балочке. Хомутов, ожидая повторения атаки, негодовал на бесцельную стрельбу, которую вели соседи-золотаревцы. Батурин внимательно наблюдал широкое лицо Хомутова, побитое оспинами, редкие белесые брови, полуоборванный рукав испачканной шинели. Внешне это был все тот же известный ему супрягач Карагодина, или богатунский овчинник, принимавший заказчиков возле дубовых чанов, где квасились кислые шкуры. Внешне ничем не отличался этот человек от солдата левобореж-ного села. Но здесь, на виду у Батурина, Хомутов воевал, управлял другими. Он становился близок Павлу, уважающему воинскую доблесть. Батурин оценил его и как командира.

– Батарею погнали, – нагнувшись сказал Хому-: тов, – на прямую наводку.

Бризантные гранаты со свистом влипали в землю, взвиваясь дымками, похожими на рваные овчины. Под прикрытием артиллерийского огня на штурм поднялись корниловцы.

Сенька привалился к Батурину.

– Дядька Павло! Неженец!

– Где?

– Вон! В белой шапке.

Человек в папахе, сбежав с курганчика, поднимал вторую волну атаки. Отсюда хорошо была видна его поблескивающая шашка. Отчетливо донеслось рокочущее, «ура», которое сразу же напоминало Сеньке бой под Лежанкой. Страшная мысль пронеслась в сознании мальчика. «Они докатятся сюда, и снова повторится то, прежнее».

– Бей его! Бей Неженца! – закричал Сенька, лихорадочно щелкая дымным затвором. – Ой, не попаду!

Павло укрепился локтями.

– Под кружок бери, Сенька, под яблоко.

– Дядька Павло, Неженца бей!

– Храбрый он, не имею права, я лучше вон того, ви-лючего.

Сенька видел, как Неженцев упал. Атакующие цепи замялись, легли. Над брустверами запели пули. Возле Сеньки свалился солдат-богатунец. Осыпав землю, сползла его винтовка. Траншеи будто дымились от беспрерывного винтовочного и пулеметного огня. «Не дойдут, не дойдут», – проносилось в голове Сеньки. Он лихорадочно стрелял. Винтовка накалилась, обжигала ладони. Но вот корниловцы поднялись и густыми цепями двинулись снова в атаку. Впереди них уже не было человека в белой папахе.

– Сшибли, сшибли Неженца! – обрадованно выкрикнул Сенька. – Дядька Павло, нету Неженца!

– Его нету, другие остались! – хрипло прокричал Павло, не глядя на Сеньку и продолжая стрелять.

Позади корниловцев выходили пластуны Улагая, профессионалы пехотных атак и штыкового боя. Они загибали фланги. Беспорядочная стрельба, которую вели зо-лотаревцы, неожиданно оборвалась. Сенька видел, как, карабкаясь и сваливая друг друга, из окопов выскакивали золотаревцы и кучками бежали к кладбищу. Батурин и Хомутов торопливо поворачивали пулемет. Кожух дымился, из-под колесиков осыпалась земля. Павло грозил кому-то кулаком, требуя коробки с лентами. Корниловцы подкатывались.

Слева над желтым валом появился крутолобый, коренастый офицер в приплюснутой фуражке. Он обернулся, закричал и, приподняв над головой карабин, прыгнул в окоп. Это был Кутепов, принявший полк после смерти Неженцева.

Вышвырнутый чьей-то сильной рукой, Сенька с ужасом и негодованием увидел одно: по истоптанному выгону отступала их до этого неустрашимая рота. Поспешно пятясь назад и отстреливаясь, отходили и Хомутов, и Барташ, и Батурин. На них надвигались офицеры и пластуны, сплачиваясь для рукопашной…

– Куда вы? Куда? – завопил мальчишка и клубком подкатился под ноги Батурина. – Тикать?!

Павло грубо стиснул его плечо, толкнул:

– Не мотайся под ногами, убьют.

Сеньку подхватили и отшвырнули за стену сапог и крепких солдатских спин. Мальчишка вскочил, на глазах сразу вскипели злые слезы.

– Егор! Мостовой! – закричал Хомутов, и этот крик сразу отрезвил мальчишку.

– Батя, батя!

Сердце мальчишки затрепетало – и от страха и от восторга. Со стороны кладбища правильными рядами двигались резервные кубанольцы и закубанские дружинники, а впереди них на фаэтоне, выпрямившись во весь рост, – отец.

– Батя! Убьют!

Донька, заменившая извозчика, перегнулась и, настегивая концом вожжей, погнала лошадей. Дышло заметалось на нагрудниках, экипаж начало бросать на ухабах. Рабочие устремились навстречу врагу, обтекая фаэтон двумя узкими потоками. Вскоре они сомкнулись с хомутовской ротой. Сеньку затолкали, оттеснили. Близко застучал пулемет. Кубанольцы падали. Навзничь и плашмя опрокидывались закубанцы, но ничто не могло остановить порыва этой как будто бы неорганизованной вооруженной толпы.

Теперь Сеньку снова уносило к окопам. Вот он свалился на грязное дно, кто-то, перепрыгивая, сшиб сапогом шапку, потом его вышвырнули наверх, и возле оказался белозубый Батурин.

– Поглядим теперь, как они бегают! – заорал он на ухо. – Догоняй!

Барташ приблизился к ним куцыми бросками выбившегося из сил человека.

– Прихвати ремень, – посоветовал Павло, – так колоть сподручней! Тебе-то, комиссар, впервой на штык обновка…

…Экипаж застрял возле окопов. Густогривые «киргизы» были убиты. Извозчик при помощи двух молодых пареньков-бойцов освобождал позванивающую сбрую. Старик старательно ругал Мостового и вместе с ним советскую власть и «товарищей». Пареньки подзуживали старика, беззлобно смеялись. Сенька торопливо приблизился к нам.

– Дедушка, батя где? – спросил он.

Извозчик, узнав виновника всех бед, яростно напустился на мальчишку. Сенька огрызнулся, погрозил штыком и продолжал поиски, не обращая внимания на повизгивающие пули. Отца он нашел в боковом ходе сообщения, на «пятачке», где обычно распределяли горячую пищу и хлеб. Егор сидел на консервном ящике, подняв руки, а Донька ловко закручивала его оголенное тело потными, грязноватыми бинтами. Вокруг них сидели бойцы, аппетитно уничтожая тушеное консервированное мясо. Они хвалили Мостового, и он, очевидно, чрезвычайно был этим доволен. Сенька вертко протиснулся.

– Ишь ты какой, – сказал он.

– Кутепова увидел. Не утерпел, Сенька.

– Знал бы, что у тебя такой скаженный характер, – проворчал Сенька, – в другой раз фаэтона… дулю… понял?

Егор, улыбаясь, притянул сына.

– В другой раз с седла их рубать буду.

– Тебе-то смех, а у деда обоих коней уконтропупи-ло, – по-взрослому упрекнул Сенька.