Текст книги "Над Кубанью. Книга вторая"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА XXII

Гурдай въехал в аул Хаштук. Аул был набит пехотой и обозами. Ехавший с Гурдаем член рады Кулабу-хов уговорил его оставить повозку и пойти пешком к переправе.

По узкой улице, вплотную к плетням и каменным заборам, продвигались ротные колонны пехотинцев. Конные офицеры, занявшие переулки, покрикивали на пехоту, заставляя либо останавливаться, либо проходить быстрее. Разноречивые приказания, громкие команды ротных и взводных командиров, частая пулеметная стрельба на правом берегу вносили беспокойство и сутолоку.

Гурдай следовал за Кулабуховым, который, свернув с улицы, пошел прямо по дворам, через бурьяны и перелазы. Вслед им лаяли небольшие мохнатые собаки. В дверях низких домишек семьями стояли угрюмые, недоверчивые люди: местные жители – шапсуги.

Послышался шум реки. Кулабухов ускорил шаг и вышел снова на улицу.

– Пропустить улагаевцев! – закричал казачий офицер, продираясь возле забора на крупном темно-сером жеребце.

Пехота потеснилась влево. Пластуны-улагаевцы быстро проходили. Шинели их были забрызганы грязью, за плечами покачивались туго набитые вещевые мешки, у поясов позванивали саперные лопатки и манерки.

Перекатами пророкотал разрыв. Снизу, от реки, передали приказание поторопить артиллерию. И сейчас же из бокового переулка вылетела батарея. Лошади, управляемые крикливыми ездовыми, скакали, поводя налитыми кровью глазами. Пластуны охотно остановились, пропуская батарею. Подпрыгивая на ухабах, крутились высокие колеса орудий и зарядных ящиков.

– Большевики нащупали переправу, – сказал Гур-дай. Он остановился, снял шапку.

– Ведь на том берегу наш Эрдели, – сказал встревоженный Кулабухов.

– Для подавления артиллерии нужна также артиллерия, а не конница… Надо спешно. Как бы нас того… не отрезали.

Гурдай зашагал, поднимая полы черкески. Дворы кончились. Блеснула река.

Кубань пенилась. Проносились тонкие разлохмаченные жерди, доски. Действовал только один паром, на котором переправляли тесные группы пехотинцев. Возле второго парома возились ремонтеры, связывая оборвавшийся, только что выловленный трос. Паром подрагивал, сбиваемый течением. Его придерживали грязные офицеры, ухватившиеся по трое-четверо за пожарные крючья. Офицеры толклись в жидкой глине, скользя поступаясь.

Чехословаки инженерной роты подводили под паром тупоносый баркас, сшитый из досок, наложенных одна на другую и залитых варом. Работали они молчаливо и деловито, недоуменно поглядывая на бестолково суетливую и шумную возню офицеров.

Батарейцы кормили лошадей пучками сена, надерганного из крестьянского воза, завязшего у переправы. Хозяин уныло наблюдал расхищение, в знак молчаливого протеста щупал ослабевшую веревку, перекрестившую воз, и, тяжело вздыхая, потягивал ее, повисая всем телом.

Наконец трос связали, баркас закрепили. Ездовые помогли вкатить орудие на паром, а после, с чисто извозчичьими воплями, завели лошадей. Гурдай попросил артиллерийского подпоручика перевезти их на противоположную сторону. Тот мельком взглянул на погоны Гурдая, небрежно козырнул и отвернулся.

Когда отчалили, генерал пожаловался Кулабухову:

– Вы можете себе представить, Алексей Иванович. Эти господа армейские офицеры Корнилова к нам, кубанцам, оскорбительно пренебрежительны.

– Ну, это вам показалось, Никита Севастьянович, – успокоил Кулабухов, искоса оглядывая потускневшие газыри своей черкески.

– Нет, не показалось. Отношение как к туземцам, к папуасам.

Паром поскрипывал. Паромщик, немолодой шапсуг в нагольном полушубке, налегая животом и грудью, еле справлялся с длинным дубовым правилом.

Артиллерийские лошади, измотанные переходами, дремали. Взад и вперед по реме сновали высокобортные рыбачьи баркасы, перевозя рослых донских партизан Богаевского, перемешанных с щупленькими юнцами из ростовской учащейся молодежи.

– Корнилов в Елизаветинской? – спросил Кулабухов.

– Он переправился с головной бригадой. – Генерал наклонился к спутнику – Вы представляете – в Ека-теринодаре у меня сын, жена… – Генералу хотелось поделиться еще чем-то теплым, интимным. Ведь человек, находившийся возле него, не так давно принимал покаяния, он был священником, ему открывались человеческие души.

– Представьте себе, Алексей Иванович, – задушевно продолжал Гурдай, – ведь уже начался великий пост… говеют люди…

– Разве? – безразлично произнес Кулабухов, и на его лисьем лице появилось отчужденное выражение. – Мы не запоздаем на совещание?

Пешком прошли дамбу. К станичному правлению, где обычно располагался штаб, их подвез случайно встреченный ими кучер Алексеева. У него на тележке лежали мешки с ячменем, отрубями и макитерка с квашеной капустой – самочинно добытый фураж и продовольствие. Перед штабом, как и всегда, толпились люди. На крыльце переговаривались офицеры, присланные полками для связи. Сестры передового перевязочного пункта нагружали фурманки медикаментами и бельем, хлюпая сапогами, таскали свертки из околотка. Офицеры задирали сестер, плоско шутили, договаривались о ночевке, «в случае легкого ранения». С задирами, не скупясь на солдатские словечки, перебранивалась миловидная женщина с ямочками на щеках.

В темном коридоре Гурдай встретил Брагина и тепло с ним поздоровался.

– Воюете, землячок?

– Воюю, ваше превосходительство, – браво ответил Брагин, оглядывая генерала. Гурдай постоял возле него, пожевал губами, потрогал его за темляк и, промычав что-то неопределенное, ушел.

В атаманской было густо накурено. Филимонов, Ря-бовол и Быч сидели особняком с какими-то жалкими, растерянными лицами. По комнате шагал Корнилов, выпрямившись и заложив руки за спину.

– Я вопреки вам нисколько не сомневаюсь в успехе, – приостанавливаясь возле Быча, раздраженно говорил он. – Город падет. Но только теперь мы не повторим ростовских ошибок, за которые Каледин расплатился жизнью. Коллегиально пусть управляют большевики. Я не допущу коллективного творчества. Сейчас можно присоединиться к замечательным словам генерала Краснова, который метко сказал, что творчество никогда не было уделом коллектива. Мадонну написал Рафаэль, а не коллектив художников… – Он прислонился к дверному косяку, небольшой, худой, желчный. – Вам, господа, временно придется отказаться от парламентской говорильни, – он круто обернулся к Деникину, – а вы, Антон Иванович, назначаетесь генерал-губернатором области. Они, – он кивнул в сторону кубанцев, – подыщут вам в помощь опытных общественных деятелей.

Рябовол наклонил седую голову. Никто из присутствовавших членов правительства не возразил Корнилову, но все сделали вид, что они принимают его решение с неодобрением. Романовский что-то сказал Алексееву. Тот несколько раз кивнул головой, улыбнулся. Заметив пристальный взгляд Кулабухова, снял очки и принялся внимательно протирать их синеньким носовым платочком.

Корнилов задержался возле окна. На улице разорвалась граната. Крупным осколком отщепило кору тополя. Из-под забора поднялся рыжий дымок.

– Аванпосты большевиков, – сказал Богаевский, приподнимаясь.

– Надо отогнать, – коротко приказал Корнилов, – переправа должна протекать без инцидентов.

– Там Неженцев.

– Пусть ему поможет Казановнч. Распорядитесь сами.

Богаевский вышел. Он был рад покинуть тягостное совещание. Красные перенесли огонь на переправу. Богаевский помчался на окраину, сопровождаемый двумя донцами-ординарцами.

– Бои потрепали полки, – продолжал Корнилов, – надо пополниться. Вы можете это сделать?

Вопрос был снова обращен к группе членов кубанского правительства, только что жестоко оскорбленных назначением Деникина генерал-губернатором.

– Мы бросим клич, – Г'урдай выдвинулся вперед. – В минуту опасности нас всегда поддержат казаки.

– Можно послать по станицам, – промямлил Быч, потирая лоб, – безусловно, станичники поддержат свое правительство.

– Члены рады просятся в бой, – вставая, сказал Кулабухов, – они вольют мужество своим личным примером.

Корнилов недовольно поморщился.

– В мои славные полки нечего вливать мужество.

– Но… – растерялся Кулабухов, виновато улыбаясь.

– Зачем рисковать, – смягчил Корнилов. – Армия, имеющая за спиной законное правительство, – он выделил слово «законное», – имеет основание силою оружия покончить с большевистской узурпацией.

– Второй областной съезд Советов, собранный сейчас в Екатеринодаре, объявил Кубано-Черноморье республикой, – осторожно вставил Деникин, – они выбрали Совнарком.

Корнилов обернулся.

– Не Совнарком, а совдеп… Но, насколько мне не изменяет память, борьба против совдепов – наша задача.

– Они успели собрать выборных представителей области, – доложил Романовский, изучающе поглядывая на Быча и Кулабухова, – таким образом, съезд… как бы выражает волю населения.

– Тем хуже для него…

– Для кого? – Быч тревожно замигал, приподнялся.

– Для населения.

Быч опустился. Корнилов придвинул карту. Гурдай видел узкий затылок командующего и коротко подстриженные, посеребренные темные волосы. Вошел Покровский, развязно помахивая плеткой и стуча каблуками. Корнилов приподнял глаза, Покровский на носках отошел в сторону, стал за спиной гурдаевского стула.

– Итак, позовем станичников, – сказал Корнилов, обращаясь к Бычу, – я охотно принимаю ваше предложение. В окружности расположены станицы, своими названиями уже любезные моему сердцу: Титаровская, Поповическая, Брюховецкая, Переяславская, Величков-ская, Тимашевская – курени обиженных сечевиков… – тихо добавил, склонившись к Деникину: – На их предков рассчитывал и Левенгаупт. Иван Павлович, вы подготовьте текст воззвания и… приказ.

– Почему приказ? – удивился Быч. – Достаточно одного воззвания. Клич – это воззвание.

– Воззвание обращено к совести и подлежит обсуждению, а приказ – безоговорочному исполнению.

– Можно и приказ, – согласился Быч, сделав безнадежный жест, – мобилизация?

– Да.

– Какие года присяги? – услужливо спросил Филимонов. Он уже успел занять двойственную позицию в конфликте командования и правительства.

– Мы должны призвать не менее пяти возрастов, – сказал Корнилов. – В арсеналах города достаточно оружия. Кроме того, для поднятия духа мобилизованных казаков надо вернуть войсковые регалии и знамена. Вы говорите, они спрятаны в Брюховецкой? Хорошо. В станицы пошлите преимущественно казачьих офицеров и членов рады.

Корнилов потянул ремни, навесил оружие, бинокль, надел шапку. Все поднялись и тихо очистили комнату. Остались только Деникин и Алексеев. Прихрамывая, вошел Романовский, подал папку с бумагами.

Корнилов бегло читал заготовленные тексты.

– В приказе не все ясно, Иван Павлович, – сказал он Романовскому, – сформулируйте репрессивный пункт. За невыполнение… – встретился глазами с Деникиным, Алексеевым и, прочитав в них согласие, добавил – Смертная казнь.

Он вынул из полевой сумки цветной карандаш, размашисто вывел знак параграфа и, медленно вписав дополнение, подписался.

– Мы спасаем их от анархии. Пусть помогают. Приказ пусть скрепят и кубанцы. Квартирмейстеру прикажите подготовить ночлег ближе к городу.

– Может быть, здесь, в Елизаветинской?

– Я хочу быть вблизи своих войск. Они к этому привыкли! Завтра утром командный пункт перенесете на ферму. Большевики бегут толпами…

– К ним подходят подкрепления.

– Ну и что же! Толпы будут гуще…

Проверив переправу, Корнилов поскакал на окраину станицы. Темнело.' На противоположном берегу Кубани горели бесчисленные костры. Казалось, многотысячные туманы[7]7
  Войсковая единица Чингиз-хана.


[Закрыть] монголов раскинули по прикубанской пойме свои боевые шатры.

Командующего догнал комендант штаба.

– Ваше высокопревосходительство, квартира готова.

– Не надо, – бросил Корнилов, – я переночую на кирпичном…

– Там оставлено только сторожевое охранение. Части Богаевского тоже отведены сюда для ночлега.

– Вы свободны.

Корнилов поскакал по дороге, проложенной над кубанским обрывом. Где-то глубоко внизу катилась река, видевшая сотни воинственных набегов. Сколько всадников переплывали ее древние воды, и сколько беспокойных голов скатилось с ее крутых берегов!

У заводских сушилен, похожих на овечьи сараи тав-ричан, Корнилова окликнул офицерский патруль. Узнав командующего – взяли на караул.

Появился всадник в белой папахе. Это был Неженцев. Корнилов любил его и потому искренне обрадовался.

– Вы опять не спите, – тоном мягкого упрека Произнес Неженцев.

– Так, очевидно, всегда вели себя завоеватели.

Они выехали на дорогу, уходящую к городу. В ямках лежали люди. Пулеметы были полуприкрыты шинелями. Впереди белели раздетые до белья убитые красногвардейцы.

– Дальше нельзя, – предупредил Неженцев, – опасно.

– Проедем. Я хочу поближе увидеть город.

Оставив конвой, они поехали по тропинке. На реке колебался огонек.

– Бакен?! – удивился Корнилов. – Разве уже открылась навигация?

– Сегодня мы прогнали вооруженный катер. Вон и город, – Неженцев приостановился. Баварец затоптался на месте.

На окраине Екатеринодара вяло горела какая-то постройка. Зарево резче выделяло силуэты церквей и заводов… Дым, розовато подкрашенный, колебался то в одну, то в другую сторону. Изредка над линией фронта пролетала кометная ракета, и неизвестный пулеметчик сопровождал ее короткой очередью.

– Они даже на войне развлекаются, – сказал Корнилов, повернув к своему спутнику бледное лицо, окаймленное бородкой. Потом помолчал, и Неженцев видел его пальцы, спокойно перебирающие поводья.

– «Град обреченный», – тихо произнес Корнилов, – прекрасное творение Рериха. У него есть такая мистическая картина, Митрофан Осипович. Град обреченный…

– Я помню эту картину Рериха, Лавр Георгиевич, – тихо произнес Неженцев, – змий обвивает обреченный город… страшная картина.

Корнилов не слушал. Он был со своими мыслями.

– Так я думал о Петрограде. Но очутился в Быхо-ве, потом здесь, на юге…

С левобережья подул влажный ветерок, оттуда же, от аула Бжегокая, донесся одиночный орудийный выстрел, тревожно прокатившийся по реке. В закубанской низине расположилась батарея противника.

Возвращались в глубоком молчании.

ГЛАВА XXIII

Ранним мартовским утром Корнилов двинул на штурм города лучшие офицерские части и, пренебрегая опасностью, появился на передовой линии. Пока еще в руках большевиков находилась образцовая ферма сельскохозяйственного общества, куда накануне Корнилов приказал перенести свой штаб, а также и редкие кошевые дома огородников.

Орудийный гул уже сделался привычным.

Везли раненых. Зеленые фурманки, ныряющие в ухабах, пестрели по дороге, и на большинстве домов елизаветинской окраины забелели санитарные флаги.

– Они разобьют город, – жаловался Гурдай, усаживаясь на лошадь, – там моя семья.

– Там не только ваша семья, – мимоходом бросил опальный Покровский, досадовавший на всех и нисколько не разделявший печали поражений и радости коротких побед.

– Ферму-то хотя взяли? – спросил Гурдай, оправляя полы мятой парадной черкески, в которую ему предложили облачиться, предвидя торжественное вступление в город.

– Ферма отнюдь не стратегический пункт, – пренебрежительно бросил Покровский, – ферма это домишко, сарай да тусклая рощица. Не понимаю, почему так много говорят про ферму. Молочка Рябоволу захотелось!

Покровский находил чисто холопское удовлетворение, подтрунивая над членами рады и правительства, утратившими для него теперь прежнее значение тороватых хозяев.

Гурдая и Покровского обгоняла малочисленная рота кубанского стрелкового полка полковника Улагая. Впереди, часто оглядываясь и поторапливая, шел Карташев, приветливо поздоровавшийся с Гурдаем. Улагаев-цы, которых Гурдай встретил до этого в Хаштуке, были еще больше забрызганы грязью, шапки и фуражки сдвинуты на затылок, полы шинели заткнуты за пояса. Полк Улагая считался пластунским казачьим, но генерал заметил – казаков было мало.

Навстречу на тяжелом коне скакал строевой адъютант командующего. Он покричал, и пластуны покорно прибавили шагу. Адъютант, помахав плеткой, трусцой подъехал к Покровскому.

– Я вас еле разыскал. Ферма взята. Эрдели тронул полки флангового охвата. Догоняйте. Приказ командующего… – Адъютант пришпорил коня.

Покровский помчался. Колоколом поднималась бурка. Догнав адъютанта, поскакал рядом. Вскоре они потерялись за безлистой тополевой рощей.

Ферма со стороны большой грунтовой дороги имела ограду, усиленную неглубокой мокрой канавой. Тонкие стебли кустарниковой желтой акации, посаженные вдоль внутренней стороны ограды, окаймляли рощицу английских кленов и грабов. У кирпичных столбов поржавевших железных ворот болтался штабной флажок, и часовыми стояли два армейских поручика. В их обязанности прежде всего входило не допускать на территорию фермы то и дело подворачивающихся обозников.

Офицеры откозыряли Гурдаю, но, когда он невзначай обернулся, они уже зубоскалили, указывая на него пальцами. Заметив его взгляд, подтянулись, сделали равнодушные лица.

«Тыловой генерал-однночка всегда производит гнусное впечатление», – горько подумал Гурдай, передавая повод коноводу.

По двору, сыто покачиваясь, бродили разноперые утки. Они задерживались у лужиц, опускали плоские носы, булькая, водили ими по дну. Поднимали головы, и тогда по пухлым грудкам стекали желтые струйки.

В реденькой рощице, примыкавшей ко двору, за ломаным частоколом, разместился резерв Богаевского. Алели донские лампасы. Офицеры сидели и на земле и на кучках кизяков, жевали изюм, которым их оделял из ящика рябой плечистый хорунжий.

У сарая, расположенного невдалеке от домика, курили дежурные офицеры конной команды связи. Солдаты-связисты тянули черные провода, цепляя их за сучья, деревья, заборы и рогульки.

Корнилов расположился у наружной стенки домика, обращенной к городу. Возле него стоял табурет, криво влезший ножками в сырую землю. Тут же на корточках сидел адъютант Долинский, покрикивающий в алюминиевую трубку полевого телефона. Командующий, приподняв бородку, осматривал в бинокль поле боя, изредка отрываясь, чтобы переброситься фразой с Деникиным или Романовским.

Гурдай, поймав взгляд Корнилова, поклонился и на цыпочках подошел к Деникину.

– Успешно наступление? – шепотом спросил он.

Деникин вынул платок, заглушенно откашлялся.

– Бронхит, Никита Севастьянович. Пью какие-то капли, микстуру, не помогает. Скорее бы туда.

На окраине города отчетливо виднелись красные корпуса винокуренного и кожевенных заводов, Черноморского вокзала. За оградой кладбища над деревьями поднимался купол церкви.

Открытое поле, прорезанное неглубокой складкой балки, только в одном месте приподнялось курганчи-ком – командным пунктом полковника Неженцева. Окопы защитников города протянулись черными, резко очерченными линиями, очевидно, наспех накиданных брустверов.

Линия дымилась выстрелами, и зачастую то впереди, то позади взлетали пернатые столбы. Невооруженным глазом различались нестройные колонны красных, спешащих на передовую линию.

Штурм разворачивался согласно принятому на военном совещании решению. Кавалерия Эрдели охватывала город с севера. После взятия пригородной станицы Пашковской, где ожидалось пополнение повстанцами, наносился удар по тылам. В задачу Эрдели входило отрезать город от связей с областью, взорвав коммуникации – железнодорожные магистрали: Ростовскую, Тихорецкую и Кавказскую.

Пока Эрдели закруглял охват, вторая бригада Аф-рикана Богаевского должна была обрушить основной фронтальный удар, при поддержке выходящей на линию арьергардной бригады генерала Маркова.

Пока все шло так, как и предполагал Корнилов. Подчиняясь его суровой воле, полки мужественно шли в атаку, и отсюда, от ослепительно белого домика фермы, было отлично видно, как, несмотря на урон, продвигались вперед ротные цепи корниловского и партизанского полков. В бинокль различались фигурки Неженцева и Ка-зановича.

Корнилов был сильно возбужден. Согласные действия атакующих вызывали одобрение и гордость, но потери…

– Сейчас самое время вводить в бой казачьи части, – глуховатым голосом бросил он Романовскому, – видите, в огонь идет лучший мой полк, падают офицеры – командный состав будущей великой армии. Что прислали станицы?

– Небольшой пластунский отряд. Только Елизаветинская. Мной отдано приказание немедленно ввести их в бой из резерва. Вот они.

Насильно мобилизованная елизаветинская казачья молодежь неумело и неохотно продвигалась по полю, взметываемому разрывами гранат. Бурые дымки закрывали их, и после, когда едкие запахи доносились сюда и поле очищалось, пластуны неуверенно и не сразу поднимались для перебежки, произвольно ломая боевые порядки. Гурдай невольно вспомнил жилейскую сотню казачат, выведенных Велигурой. Представил себе их здесь, на боевом поле.

– Они явно не умеют воевать, – сказал он, потрогав теплый рукав шинели Романовского, – необученные они.

– Нам некогда их обучать, – небрежно бросил начальник штаба, принимая донесения, наспех написанные на грязных бумажках.

Оживление, царившее на подступах к ферме, привлекло внимание наблюдателей. Все ближе и ближе падали снаряды, раскидывая парную весеннюю землю. Батарея красных, расположенная у Черноморского вокзала, зачастую клала снаряды в Кубань. Взлетали кипящие смерчи.

– Надо уговорить Лавра Георгиевича переменить местонахождение командного пункта, – тихо посоветовал Деникин Романовскому.

– Скажите ему, – Романовский безнадежно отмахнулся, – еще обвинит в трусости…

Запыхавшийся связной принес сообщение: войска правого крыла овладели предместьем, кожевенным заводом. Романовский вручил донесение Корнилову. Тот прочел, повеселел.

– Прикажите коменданту штаба к рассвету выслать квартирьеров, – сказал он, – На Кубани еще не было случая, чтобы большевики, потеряв окраину, принимали бой внутри населенных пунктов. Их главкомы недостаточно представляют себе превосходство уличного боя… На ночлег я перейду в предместье…

– Но… – Романовский подался вперед.

– Опять наставления, – оборвал его Корнилов. – Я могу превратно истолковать ваши опасения, ибо там, где я, обязаны находиться и вы…

– Вот видите. – Покрасневший Романовский развел руками, наклоняясь к Деникину.

Корнилов снял шапку, обнажив вспотевшую плешинку макушки, перекрестился.

– Там, – он указывал на золотые купола и горящие кресты войскового собора, – организуйте благодарственный молебен. Мне говорил Никита Севастьянович – там же в тысяча девятьсот шестнадцатом году прослушал заутреню его императорское величество. Церемониал вступления и парада обсудим вместе.