Текст книги "Над Кубанью. Книга вторая"

Автор книги: Аркадий Первенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

На дороге зафыркали кони, линейка остановилась. Покашливая, приближался человек.

– Старик вроде, – тихо шепнул Сенька, – не страшно.

– Литвиненок, – узнал Миша.

– Я полез на мажару, – сказал Сенька, – от греха подальше. Враг он наш.

Литвиненко поздоровался. Присел. Кнутовилкой почеркал по золе, покашлял.

– Степь объезжаете? – спросил Семен.

. – Чего ее объезжать. Она уже езженая, переезже-ная. Места нет, где бы казацкий сапог не ступал, где бы ее казацкий конь не топтал.

Приезд неожиданного гостя встревожил Карагодина. Он боялся Литвиненко, зная его негласную власть над атаманами, близкую связь с есаулом Брагиным, помня последнюю «рафаломеевскую ночь», организованную этим стариком. Карагодин издавна недолюбливал Литвиненко, не ломал пред ним шапки, и ночное появление его, конечно, было неспроста.

– Бока зажили? – неожиданно спросил Литвиненко, поглаживая узкую белую бороду.

Семен отодвинулся.

– Какие бока?

– Всё уже слышали, Лаврентьевич, – тихо сказал старик. – Зря за городовиков заступаешься, для тебя они всегда будут далекие.

– Да разве за городовиков? – встрепенулся Семен. – Люди они. За человека заступился.

– Какие они люди? – зло сказал Литвиненко. – Настоящие люди добро помнят, а эти? Казачество их приютило, соской кормило, как детей, а они теперь норовят ту соску вместе с пальцами откусить, – поняли мы их. Вперед им не люльки будем заказывать, а гроба. В гробах и по Кубани пустим. Пускай плывут, до первой Пружины. – Помолчал. – Пашешь?

– Пашу, сею.

– Зря, – твердо заявил Литвиненко, – не паши и не сей.

– Мартыну Велигуре оставить, а?

– Не оправдываю Мартына. Землю хапает, – жадует, власть понравилась. Им, товарищам, больше ничего не нужно, как мартыновских дел: «Пашите, сейте, а хлеб забирать мы будем. Земля ваша, а пшеница наша». Ты видел, как Егорка мои амбары рушил? – кивнул в сторону притихшего Миши: – Урядник-то твой надежный?

Поймав неопределенный жест Карагодина, продолжал – На чужие рты хватит работать. Мы семьей решили – три десятины пшеницы да полдесятины подсолнушков. Понял? А то и вовсе хлеб сеять не будем. Косилками подзаработаем на харчи. Вот и весь сказ. А товарищи пускай землей давятся.

– Много земли пропадет, – тихо сказал Семен, – разве всё городовики поднимут?

– Хорошо. Пускай бурьянится все. Легче будет от Мостовых Егорок ховаться.

Карагодину ясно представились бескрайние жилей-ские земли, заглушенные страшными бесплодными травами.

– Кровью сердце изойдет, ежели весь юрт затолочим.

– А ты сердце свое в руки возьми, как голубя. Травы поднимутся степные, как в стародавние времена. Табуны начнем выкармливать, их легче от Егорок укараулить. Абы только коней сохранить. На конях своих пробежат казаки до самой Москвы-города. Потопчут расейские земли. Выдерут из горла, что у нас забрали.

– Про каких казаков говоришь? – почесывая бороду, сказал Карагодин. – Мы с тобой плохие вояки, а фронтовое товариство к советскому берегу прибивается.

– Прибивалось, – прошептал старик, – прибивалось. Теперь послушай: их сотенной доли нет, что раньше было. Что они, не видят, к чему дело идет? Не только у нас, послушай, по хуторам, по станицам, Гунибовской, Кама-линской, на первой линии по Кавказскому отделу, – там отрядов товарищеских больше, – все разграбили, растянули, в церквах лазареты поделали, конюшни…

– Не слыхал я чего-сь про церкви, – тихо заметил Семен, глядя в землю. – Аль там конюшней нет?

– Поглумиться…

Литвиненко, будто исполнив какое-то поручение, поднялся.

– Пора дальше. Тебе говорим по доверию. Случай с городовиком забудем. Посев не расширять, табуны сохранять.

– Какие у нас табуны? Был трояк, и из него одна захворала. Завтра пахать, а навряд букарь потянем.

– Не паши. Про что говорю.

– Хлеба в обрез, кое-как до новины дотянем.

– Я дам.

Семен помолчал, почеркал носком сапога землю.

– В старцы не хотелось бы подписываться, Караго-дины никогда не побирались.

Литвиненко протянул руку, подтянул к себе Семена и, отводя его, угрожающе зашептал:

– Доверие казачье не нарушь, Семен Лаврентьевич. Суд наш короткий, – помолчал, добавил: – Воззвание от Филимонова привезли, от рады. Катеринодар-город бросили, потому что мы не пособили. Прощают казачеству, по христианскому правилу. Виноваты мы, а они простили. Корнилов до них пошел. Скоро из черкесских гор два войска совместно тронут. Полетит вся эта брашка к шутам собачьим.

Он неторопливо пошел к дороге.

Вскоре линейка Литвиненко простучала и скрылась в темноте. Сенька спрыгнул с мажары.

– Ишь короста, чего задумал.

– Ты уже помалкивай! – цыкнул на него Карагодин.

Завернувшись в тулуп, Карагодин присел у колеса, задумался.

– Тут нечего помалкивать, – не унимался Сенька. – Их, гадов, нужно с поганой берданки убивать. Все бате перескажу.

– А я что – запрет кладу? – отмахнулся Карагодин. – Язык привяжу? На вот, какую-сь бумажку сосед твой сунул, воззвание. Садись на Куклу, отцу отвези. Может, дело пожарное, в колокола надо ударить…

ГЛАВА XX

По совету Мостового Батурин ночью арестовал старика Литвиненко и гужом, под личным конвоем Шульгина, отправил в отдел. Станица притихла: казалось, к ней приближалась громовая буря. Дедушка Харистов, заглянувший к Батуриным, на прощанье сказал:

– Нехорошо делаешь, Павло Лукич. Казаков за провинности судило и наказывало общество. Зря в город отправил Литвиненко. Нельзя чужих людей в наши дела путать.

Харистов последнее время как-то замкнулся, редко появлялся е Совете. С мнением старика Павло считался и после ухода деда крупно поговорил с Егором, несмотря на умоляющие взгляды женщин.

– В ум приходишь, – прошептал Лука, поймав сына в сенях. – Егоркины советы до добра не доведут.

– Уйди, батя.

На улице многие при встрече не снимали шапок, кое-кто отворачивался. Глухое раздражение мутило сердце Павла Батурина. Он перебирал свои поступки и всем им находил оправдание. «За отводы да за гати пуганул, двое суток подержал в каталажке, виноват? Что ж их, обнимать? Шапку перед ними ломать за их подлость? Кому польза от дел моих? Самому себе? Нет. Только станице. А этой сволоте Литвиненко мало еще народ растревожить: «не пашите, не сейте», да еще воззвания подсунул по кварталам, огня добавил». Павло вынул скомканный листок, отпечатанный на серой газетине.

«Граждане Кубани!

Мы, Кубанская законодательная рада, кубанское краевое правительство и войсковой атаман Кубанского казачьего войска, решили без боя покинуть с правительственными войсками город Екатерино-дар – столицу Кубанского, края…

Мы это должны были сделать, во-первых, потому, что защита Екатеринодара на подступах к нему представляется делом весьма трудным, и, во-вторых, потому, что мы не хотели подвергать опасностям борьбы городское население на самой территории области…

Мы ушли из Екатеринодара. Но это не значит, что борьба кончена. Нет. Мы только перешли па другие, более для нас выгодные позиции.

…Мы вас давно звали на борьбу с анархией и разорением. Но, к несчастью, вы, казаки и иногородние, опутанные со всех сторон ложью и провокацией, обманутые красивыми, но ядовито лживыми словами фанатиков и людей подкупленных, вы своевременно не дали нам должной помощи и поддержки в деле святой борьбы за Учредительное собрание, за спасение России и за ваше право самостоятельно устраивать судьбу родного края. Мы избраны вами. Мы имели право требовать от вас реальной помощи, ибо вы же нам поручили защищать край от вторжения насильников. Нам больно говорить об этом, но это так: вы не смогли защитить своих избранников.

Когда вы принуждены будете взяться за оружие, вы должны помнить, что мы с нашими отрядами окажем вам помощь.

Вы же, одиночки, гордые казаки, горцы и иногородние, идите к нам, составим силу, которая разгонит и растопчет насильников…

Войсковой атаман полковник Филимонов.

Председатель законодательной Рады Рябовол.

Председатель Кубанского краевого правительства Быч».

Павло сгорбился. Ему казалось, три незнакомых человека, подписавшие бумагу, оклеветали прежде всего его, Павла Батурина, казака станицы Жилейской и представителя Советской власти. Он еще раз проверил свои действия и не находил в них ничего такого, за что можно было подвергнуть столь страшному позору.

«По всей области раскидали, – он смял в комок бумажку, – образованные, умные, а брешут хуже нашего Рябка. Уйдите с краю, сами управимся… Корнилова позвали, офицеров…»

Вбежав по скрипучим ступенькам Совета, вошел к себе, быстро скинул бекешу.

– Ишь натопили. Чужих дров не жалко!

Он кинжалом отковырял замазку, отогнул ржавые гвозди и распахнул окно. Свежий воздух ворвался в комнату. Павло прилег животом на подоконник.

– Насильник… И еще… – он сморщил лоб, – да, фанатик какой-ся… Дуракам грамота вредит.

Увидев подъехавшего веселого Шульгина, обрадовался другу.

– Эй, насильник, фанатик! – закричал Павло. – Давай сюда.

Проходивший у забора фельдшер Пичугин остановился, кивнул Батурину, ткнул пальцем в грудь, точно спрашивая: «Не меня ли?» Павло отрицательно помахал руками, покраснел: «Что может подумать почтенный человек?»

Шульгин присел на лавку у окна, стукнув об пол кованым прикладом винтовки.

– Жарко, Павлушка, – сказал он, прищуриваясь и снимая шапку. – Деревья набухли. Гляди, вот листом брызнут.

– Чего в городе хорошего?

– Письмо привез. Передавали в отделе, чтобы ты непременно приехал.

– Куда? – спросил Павло, разрывая пакет.

– Там почитаешь. Вроде в область, на съезд.

Шульгин через голову снял нагрудный подсумок, отчетливо помеченный химическим карандашом, вынул из кармана фигурную ложку и принялся скоблить ее стеклышком.

– Поедешь? – спросил Шульгин.

Павло оглядел его колени, засоренные мелкой стружкой.

– Бросил бы свои игрушки, Степка. Я тут за чистоту гоняю, а ты мусоришь. Глупая у тебя привычка. Нудная…

Шульгин спрятал ложку, отряхнулся.

– Кому сдал Литвиненко?

– Нашлись добрые люди, – Шульгин ухмыльнулся. – Всю дорогу молчал старик. Поглядит на винтовку, засопит.

– Не винили в отделе за Литвиненко?

– Винили. Долго, мол, нянчились. Он на пол-отдела смуту развел. Возвертаясь, Никиту ихнего повстречал. Вместе с Ляпиным. Верхами. Я думал, меня глазом спа-лют. Кажись, в Богатун направились.

– В Богатуне им делать нечего, то они в Гунибов-скую.

– Может, и в Гунибовскую.

– Пока на съезде буду, за меня останешься, – неожиданно предложил Батурин, пытливо оглядывая Шульгина.

– Больше некого?

– Некого. Только ложки свои насовсем спрячь, Степка. Гляделки обе протри. Читал воззвание?

– На пыжи батьке отдал. Завсегда так: города сдают, оправданья пишут.

– Насильники, фанатики… Посидишь на моем стуле, увидишь. Стараешься лучше – повертается хуже. Ничего не поймешь. Откуда такой ванька-встанька?..

– От подозрения, – сказал Шульгин, приподнимая брови, – новая власть.

– Вот именно, – обрадовался Павло удачно найденному слову, – я сам ее вначале подозревал. Все через руки пропускал, как нитку. Нету ли какой сукрутины. Все верно, все законы от прежних чище. Кабы люди не мешали да кабы справедливо выполняли – никакого вреда… Поеду погляжу. Может, у нас ладно, а в других местах и в сямом деле нзсильничают.

– Мостового оставишь у себя али куда переведешь? – спросил Шульгин.

– С собой возьму. Пичугин советует. Какую-сь операцию надо делать, в нашем околотке инструмент известный: ножницы да тупой ножик.

* * *

…На 2-й областной съезд Советов уезжало пять делегатов, а с ними Мостовой с сыном и Донька. Несмотря на два мужниных письма, Донька решила не оставлять Егора до полного выздоровления.

Провожая, Любка шепнула шутливо Павлу:

– Гляди, с Донькой шуры-муры не заведи.

Павло пожал узкую ее руку:

– Не до этого. Времени нет.

– На такие дела время завсегда выгадаешь.

Егора умостили в подушках. По бокам подсели Павло и Донька, Сенька устроился на козлах. На второй тачанке ехали делегаты с мешками, набитыми булками и снедью. К жилейцам пристал солдат Антон Миронов, представитель Богатунского Совета.

Павло выезжал с тяжелым сердцем. Неохотно его отпускал отец. Он боялся без сына не управиться в поле. Когда мать выскочила на крыльцо попрощаться, Лука грубо ее окликнул. У Перфиловны брызнули слезы. Она махнула рукой и сутулясь ушла.

Бремя, принятое Павлом, казалось, было тяжко и неблагодарно. Ощупью ходил он по новой жизни.

Уже за станицей, у Бирючьего венца, их нагнал Шаховцов. На дрожках-бегунцах за спиной Василия Ильича сидел радостный Петька.

– Батарею шукать? – спросил Павло безразличным голосом.

– Вместе с вами, Павел Лукич.

Донька внимательно оглядела Шаховцова и равнодушно-принялась за семечки, смахивая с губ шелуху ребром ладони. Мостовой кивнул Шаховцову и прикрыл глаза. Сенька сидел печальный.

Золотая Грушка всплыла на горизонте. Тачанка катилась вниз. Сенька провожал глазами каждый куст угрюмой Бирючьей балки, чутко угадывая отдаленный рокот реки. Тяжелые мысли лезли в голову. Ему хотелось вернуть прежнее житье, беззаботные игрища степных ночевок. Горечи детства казались теперь безобидными. Привычный уклад жизни был расшатан новой и небывалой войной… Но разве отличался их тяжелый крестьянский труд от тягостей походов и сражений? Вспомнил Сенька, как надрывно тащили буккер карагодинские и Хомутовские кони. Утоптанная скотом гулевая земля – толока – не поддавалась вспашке. Пришлось отвернуть второй лемех и, недосыпая, ночами подкармливать тягло. Мишка был рад бескорыстной помощи друга. Сколько горячих часов провели они, шепчась под сырыми зипунами.

Недаром опечалился Миша, узнав об отъезде Сеньки.

– Счастливый ты, везде бываешь… воюешь.

У облучка прислонены две винтовки, а в ногах вещевой мешок с бельем и патронами. Возможно, придется опять воевать… Вон сверкает аксайский плуг, и, покачивая сильными рогами, идут красномастные волы. Пого-ныч покрикивает, схватившись за ручки плуга, а в отдалении, у коша, поднимается витой столбик дыма. К табору скачет мальчишка, взмахивая локтями.

ГЛАВА XXI

Узнав о сдаче Екатеринодара войсками кубанского правительства, Корнилов круто свернул к югу. С боями форсировав Кубань и Лабу, пробился в Закубанье, ожидая встретить сочувственное отношение горных казаков и адыгейцев. Кроме того, он предполагал соединиться с частями Филимонова – Покровского. Но из восьмидесяти семи станиц Закубанья восемьдесят пять признали Советы, выслав на борьбу с Корниловым мелкие вооруженные отряды.

Собранная в крепкий вооруженный кулак Добровольческая армия все же с трудом раздвигала мало сплоченные отряды красногвардейцев. Постоянные бои истощали и нервировали белых. На Юге создавалась обстановка рабочего Севера, и подступы к Екатеринодару охранялись так же, как к Питеру.

Отягченный сомнениями, командующий мятежной армией искал моральной поддержки в общении с генералами-единомышленниками.

– Я верю – мы победим, Антон Иванович, – сказал Корнилов Деникину, располагаясь на ночлег в тесной комнатке, – останусь я жив или погибну, запомните одно: нельзя прощать им сегодняшнее, нельзя… Это дурачье, злое и невежественное, должно быть наказано…

Корнилов, не раздеваясь, прилег на рядно, постеленное поверх соломы.

Шинели, кисло попахивая, просыхали у печки. Пришел Неженцев. Корнилов предложил ему присесть. Неженцев подвинул к Деникину котелок.

– Вам, Антон Иванович, и Лавру Георгиевичу, сказал он, – яйца. Еле-еле достали.

Деникин, с трудом стягивая мокрые сапоги, покашливал. Он устал, и по нездорово розоватому лицу разошлись синеватые старческие жилки. Неженцев-помог ему. Деникин поблагодарил, очевидно тронутый услугой.

– Кто в охранении? – спросил он, отставляя подальше сапоги.

– Марков…

– Люди расквартированы?

– Не все. Устроились сносно только юнкера Баров-ского и мои… – Неженцев помялся. – Из-за квартир драка.

– Драка?

– К сожалению, да. Все рыщут в поисках сытых жилищ, но жители сбежали. Провианта нет, холодно, бр-р… – Неженцев пощипал усики, смущенно крякнул. – Мои офицеры экспроприировали две лавчонки… Обнаружили сухари, консервы, рис.

– Ну? – брезгливо протянул Деникин, опасливо поглядывая в сторону задремавшего Корнилова.

– Нашли применение, – голос Неженцева булькнул смехом. – Офицеры ободраны, грязны, свирепы… Ломают замки лавчонок… из-за каждого ящика провианта – борьба. Историческая аналогия: солдаты можайской дороги… Отступающая армия Наполеона.

Корнилов приподнял веки.

– Вы не совсем правы, Митрофан Осипович.

– Вы не спали? – смутился Неженцев.

– Я все слышал, аналогия неверна, – сказал Корнилов, быстрым движением расстегивая пуговицы френча. – Мы ведь наступаем. Корпуса же Бонапарта, продвигаясь от Немана, чувствовали себя гораздо лучше.

Поставленная на табурет жестяная лампа мигала. Плоский фитиль накалился, чадил. За дощатой дверью вполголоса разговаривали адъютанты. Изредка доносились отдаленные громовые раскаты. Все знали – арьергард Маркова, перешедший в сторожевое охранение, в любую минуту может быть атакован, так же как и авангард Богаевского, так же как и ядро, расположенное на отдыхе. Кругом враги. И даже это оставленное жителями селение было таинственно страшно. Будто, покинув дома, люди отравили их ненавистью.

– Мы избежали ошибки Наполеона, мы не пошли на Москву, но мы повторяем ошибки великого шведа, двинувшего свои полки на Украину, – тихо, выдавливая слова, сказал Корнилов: – Тот шел к казакам Малороссии, надеясь на их мятежные чувства, мы двинулись к казакам Кубани, подготовленным…

– Мазепой, – неосмотрительно вставил Неженцев.

– Почему Мазепой? – Корнилов нахмурился. – Здесь были другие.

– Никита Севастьянович Гурдай, – невнятно бор-мотнул Деникин, подмащивая удобнее светлые стебли пшеничной соломы.

– Хотя бы… Кроме того, Быч, Филимонов… Я говорю о кубанском правительстве… трусливо оставившем столицу края.

– Екатеринодар – Полтава, – пробубнил Деникин и окончательно лег, подложив под щеки пухлую ладонь.

– Может, Екатеринодар – Нарва, – смягчил Неженцев, выжидательно вглядываясь в командующего.

– Наше счастье – у них нет Петра, – добавил Деникин, тихонько кашлянув.

– Но их много, Антон Иванович, – нервно поглаживая бородку, сказал Корнилов, – их потрясающе много. Кто бы мог думать, что Кубань столь многолюдна. Это те, что побеждали под водительством Суворова, Кутузова, Багратиона, белого генерала Скобелева. – Он задумался. – Новая интересная ассоциация, – произнес он, приподняв брови и насильно улыбаясь, – белого генерала.

– Здесь кое-что съедобное, – подвигая котелок, сказал Неженцев, чтобы переменить разговор, – достали.

– Вы собираетесь уходить, Митрофан Осипович? Мы потеснимся, вы останетесь с нами.

Неженцев стоял худой, подтянутый. Лицо у него было утомленное, бледное.

– Но там полк. Меня ожидают, ваше высокопревосходительство.

– Ах, да, – Корнилов кивнул и быстро вскочил, – я с вами. Во дворе мокнут мои текинцы. Вы, кажется, говорили, что не все устроены.

– Не советую выходить. Вам следовало бы отдохнуть. Дня через два мы, очевидно, войдем в соприкосновение с частями кубанского атамана.

– Вы так думаете?

– Почти уверен. Останьтесь, ваше высокопревосходительство.

– Нет. Не спится. Кстати проведаю Ивана Павловича.

Их сопровождали дежурный адъютант и два низкорослых текинца. Сыны горячего Туркестана, они плохо переносили гнилую мартовскую слякоть чуждых им мест. Но они бездумно шли на все лишения, не ведая еще, что готовит их народу этот человек с близкими им чертами беспокойного монгола-покорителя.

Дождь, по-осеннему мелкий и холодный, переходил в колкий снежок. Морозило. Плащи моментально одеревенели. Под ногами потрескивало. Брезенты, покрывшие брички, набухли,'выпрямились. Начинался известный ледяной поход, прославленный белогвардейскими историками.

Плохо вооруженные и худо одетые кубанские революционные дружины находились не в лучших условиях. Корнилов сам выбирал направление марша, сам рассчитывал привалы. Войска же революции вынуждены были ожидать его повсюду.

Корнилов приостановился у аллеи поскрипывающих обледенелых акаций. Вдоль улицы горели костры, слышался треск разламываемых заборов, сараев. Контурно чернели тачанки, орудия.

Отдаленный гул передвинулся вправо и почти затих. Неженцев откинул башлык, прислушался.

– По-моему, где-то идет второй бой.

– Бой идет примерно на линии адыгейских аулов Гатлукая, Шенджий, – сказал Корнилов, – В наших интересах помочь Филимонову. С рассветом мы выступаем на Шенджий.

Авангард Богаевского вошел в соприкосновение с конными частями Покровского. Две группы соединились, заняв небольшой эллипсис территории Адыгеи. Штаб Добровольческой армии расположился в ауле Шенджий. Сюда прибыл Покровский для переговоров.

Покровского сопровождал живописный горско-кубанский конвой. На плечах Покровского светлели генеральские погоны. В свите находились жилейские офицеры Брагин и Самойленко и некоторые из кавалерийских начальников, специально подобранные по выправке и сановитости. Изгнанное кубанское правительство еще до вчерашнего, дня панически металось в горах, тер-яя людей, обозы, теряя самый дух сопротивления. Но его военные представители своим внешним видом нисколько не напоминали о неудачах и растерянности.

Свидание проходило в натянутой обстановке. Покровский, раболепно обласканный радой, познавший хмельную славу независимости, уже не был скромным офицером, одним из наемников хитроумного Алексеева. Покровский мечтал уже о булаве наказного атамана, нетвердо закрепленной в руках слабовольного Филимонова.

Появление спасительной армии Корнилова в то же время отодвигало выполнение тщеславных замыслов Покровского. Уже и здесь, на свидании с известными и прославленными генералами, он сразу почувствовал их недружелюбие, пока еще скрытое под холодной корректностью. Алексеев сознательно не узнавал его, бросая хмурые и подозрительные взгляды на новенькие генеральские погоны. Такое отношение раздражало Покровского, поднимая дух противодействия.

– Мы считаем, что для пользы общего дела надлежит сохранить самостоятельность кубанского отряда, – сказал Покровский, покусывая губы и изучающе осматривая всех. – Кубанские власти хотят иметь собственную армию, что соответствует конституции края. Кубанцы сроднились со своими частями, привыкли к своим начальникам, и всякие перемены могут вызывать брожение.

– Что вы предлагаете? – сурово спросил Корнилов, старательно сдерживая гнев.

Покровский опустил глаза, и чуть заметная «гримаса удовлетворения пробежала по его лицу.

– Предлагаю не я, ваше высокопревосходительство, предлагает кубанское правительство, на земле которого вы ведете свои операции.

Корнилов вспыхнул.

– Земля. Каждый ее вершок устлан трупами добровольцев.

Палец командующего застучал по столу. Ёсе притихли, и у Покровского на щеках и лбу выступили коричневые пятна.

– Правительство, – раздельно произнес Покровский, – предлагает сохранение самостоятельности кубанского отряда, с оперативным подчинением вам, ваше высокопревосходительство… Таково требование Войска.

– Полноте, полковник, – вспылил Алексеев, – извините, не знаю, как вас величать. Войско тут ни при чем… Просто вам не хочется поступиться своим самолюбием.

Покровский порывисто встал, готовый ответить дерзостью, но неприязненный взгляд Корнилова смутил его; он сел. Пальцы нервически забегали по темляку. Корнилов поднялся и отчеканил:

– Одна армия – один командующий. Иного положения я не допускаю. Так и передайте своему… правительству.

Покровский откозырял и вышел.

…Перед окнами промелькнули всадники Покровского.

– Выскочка! – произнес Корнилов, забарабанив по запотевшему стеклу. Обратился к Алексееву – В свое время я предупреждал вас, Михаил Васильевич.

Алексеев ничего не ответил и обидчиво, слишком уж по-старчески, махнул рукой. Корнилов беседовал с Гур-даем, приятельски потрагивая его за газыри.

– Вы, Никита Севастьянович, как разумный и преданный нам человек, поезжайте-ка к тем олухам. Передайте, что, если они не согласятся на наши предложения, я без их помощи вступлю в Екатеринодар, но тогда уже не допущу их в город.

Романовский что-то шепнул Корнилову. Тот улыбнулся уголками губ. Обернулся, бросил через плечо:

– Правительство мы всегда создадим. Дело нетрудное.

Под густым дождем Гурдай отправился в путь. Судьбы Кубани, безусловно, находились в руках Корнилова, и генерал негодовал на своих земляков.

На выезде из аула Гурдая обогнал отряд, усиленный двумя трехдюймовками и пулеметами, завьюченными на крепких, низкорослых лошадях. Гурдай узнал кавалеристов Глазенапа.

– Куда? – спросил он сотенного командира, проезжавшего мимо.

– Выступаем. Собачья погода.

Корнилов упрямо вел части к заветной цели – Ека-теринодару. Армия двигалась по колено в воде и жидкой грязи, по дорогам и без дорог. Обширные долины рек должны были вот-вот налиться водой. Колонны двигались под прикрытием густых туманов.

Красногвардейские отряды, занявшие естественные рубежи – реки, были растянуты слишком редкой цепыо, чтобы оказать сопротивление собранной в кулак армии, управляемой искусным полководцем.

Корнилов прибегал к излюбленному им маневру ложных демонстраций и крутому изменению направления марша.

Только в станице Ново-Дмитриевской Корнилова догнали представители кубанского отряда. Оставшись одни, они могли погибнуть. В этом нетрудно было их убедить логически мыслящему Гурдаю, иногда обладавшему большой силой убеждения. Таким образом, Гурдай добросовестно выполнил поручение Корнилова, оказавшегося гораздо дальновиднее кубанских националистов. Наказной атаман полковник Филимонов, председатель законодательной рады Рябовол, председатель правительства Быч, генералы Султан-Гирей и Покровский явились с повинной головой и после длительных прений подписали протокол, объединяющий оба войска под командованием Корнилова.

Командующий немедленно реорганизовал части, создав три бригады: Маркова, Богаевского и Эрдели. Наступление продолжалось. На штурм города Корнилов вел семь полков, батальон пластунов, шесть полевых батарей…

Армия белых на три четверти состояла из офицеров и юнкеров. Зачастую даже роты вели испытанные генералы и полковники, а на стороне республики насчитывалось едва ли два десятка офицеров. Народ выдвигал своих командиров. Полками и батальонами командовали унтеры, фронтовые солдаты и казаки, бывшие хлебопашцы, рабочие, сапожники, овчинники.

Екатеринодар, расположенный на правобережье Кубани, фактически имел две переправы: мост у Пашков-ской станицы и железнодорожный – новороссийской магистрали.

Пашковский мост находился под неусыпным наблюдением. Здесь в свое время была совершена неудавшая-ся атака Покровского. Железнодорожный мост представлял собой хорошо укрепленное искусственное дефиле, не доступное для лобового нападения.

Корнилов решил форсировать реку у станицы Елизаветинской, что в восемнадцати километрах западнее города. Неудобная елизаветинская паромная переправа, к тому же с малой пропускной способностью, не охранялась красным командованием, которое возглавлял неопытный и растерявшийся Автономов.

Чтобы отвлечь противника, Корнилов, взяв станицы Смоленскую и Георгие-Афнпскую, ложно продемонстрировал наступление в сторону разъезда Энем, якобы рассчитывая прорваться к городу по главному железнодорожному мосту.

Маневр удался. Автономов двинул сюда войска.

В это время Корнилов пустил на северо-запад конницу Эрдели, подкрепленную полками Второй бригады Богаевского, которые с налета захватили аулы Панахес, Хаштук и правобережную Елизаветинскую.

Двадцать шестого марта, под арьергардным прикрытием марковской бригады, началась трехсуточная переправа армии и обозов.