Текст книги "Чертополох"
Автор книги: Аркадий Селиванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
Ближе к звездам
I
Не работалось. Мысль, как усталая, измученная кляча, едва тянулась, каждую минуту грозя остановиться.
Даже перо сегодня, более, чем обыкновенно, цеплялось за бумагу и притягивало все невидимые, досадные пылинки. Папироса ежеминутно гасла, спички ломались…
Пролинг в сущности догадывался о причине: всему виной – какой-то дурацкий «Петроний», тиснувший вчера в «Вечерних Отголосках» свою злую рецензию.
«Нет еще стиля, но уже громадные претензии»… «Вымученные сюжеты, и вечная подражательность в обработке»… «Дешевая философия»…
Да. Все это черным по белому в отзыве «Петрония» о рассказах Ольгина, он же Пролинг.
Бедный автор бросает перо, закрывает глаза и рисует себе наружность своего критика.
– Должно быть, какая-нибудь жирная свинья и даже не в ермолке… Сам, конечно, бездарен, а вот пристроился к газете и мнит себя арбитром искусства… Небойсь и место тепленькое… В редакции берет авансы, а с нашего брата взятки… Знаем мы этих «художественных» критиков…
Пролинг дернул стулом, встал, заходил по комнате и даже замурлыкал вполголоса чьи-то вспомнившиеся куплетики:
Отзыв – то чернее ваксы,
То приятен без конца.
Впрочем, все идет по таксе…
После куплетов стало как будто бы легче. Пролинг спрятал в стол свою рукопись, оделся и вышел на улицу.
II
Осенний петербургский полдень встретил Пролинга мелким дождем и порывистым ветром. Пришлось поднять воротник пальто и нахлобучить шляпу. Бесцельная прогулка по Невскому сегодня не улыбалась, и хотя Пролингу есть еще не хотелось, он все же, спрятав руки в карманы, зашагал в кухмистерскую.
О-хо-хо… Пролинг уже давно работает, но ему не везет. Стоит только пристроиться к какому-нибудь журнальчику, или газете, вперед уже известно: издание прогорит, или закроется «по независящим причинам»…
О чем только он ни писал? Собачьи выставки и малороссийские спектакли, чрезвычайные посольства и дефекты водопровода… Пробовал пускаться на хитрости: свои собственные оригинальные стихи выдавал за переводы из Сюлли-Прюдома и Бодлера. В провинции, случалось, печатали, но известно – какой там гонорар… Да и тот высылали неаккуратно. Переменил несколько псевдонимов… Долгие ночи корпел над идейной четырехактной драмой… Эх!.. А вот обедать ходит в греческую кухмистерскую, да и то не каждый день…
Пролинг повертывался спиной к ветру и сквозь стиснутые зубы ворчал по адресу сытого критика:
– Нет, поглядел бы я на тебя в моей шкуре. Какой бы у тебя стиль оказался? Легко вам на трюфелях-то с ананасами… Эстеты!..
III
Было так приятно после дождя и пронизывающего ветра окунуться в спертый, дымный воздух кухмистерской.
В низеньком полутемном подвальчике тепло, пахло подгорелым жиром и кислой капустой. Большинство посетителей пили чай и над маленькими столиками колыхался теплый пар. Механическое пианино, исполнявшее «Ой-ру», оглушительно трещало кастаньетами. За буфетом стоял хозяин, обрусевший грек, перетирал стаканы и звенел чайными ложками.
Пролинг сел в уголок на свое излюбленное место у пожелтевшей искусственной пальмы и спросил обед.
Здесь, как это ни странно, в чаду и дыму, под треск и грохот кабацких мотивов творил он свои стихи и фантастические новеллы. Часто после скверного обеда, за стаканом остывшего чая, сидел он часами неподвижный, одинокий, улыбающийся своим мечтам, красивым образам, шепчущий звучные рифмы сонетов, не видевших печати.
Красива душа мечтающего. Часто звучат глубокие струны, поют еще неслыханные мелодии. Кто умеет поймать их на бумагу, тот властелин толпы, а кто не умеет, – тому, как Пролингу сейчас, стройная тонкая девушка в черном платье и белом переднике подает на стол жидкий суп, пахнущий вареными тряпками.
– Новенькая, – решил Пролинг, взглянув на девушку и долго, позабыв о суше, следил взглядом за ее фигурой.
Было в ней что-то… Этакое… Рядом с неуклюжей, краснощекой Марфушей, она казалась переодетой маркизой, исполняющей обязанности служанки на празднике в Трианоне.
Когда она после супа принесла Пролингу традиционные битки «по-казацки», он не утерпел и слегка смущенный спросил:
– Вы здесь недавно?
– Второй день, – мягко прозвучал ответ, и ее темные, чуть-чуть печальные глаза поднялись на Пролинга.
«Ой-ру» сменила «Веселая вдова». За соседним столиком громко спорили и стучали крышкой чайника. Пролинг давно уже отодвинул битки, пьет чай, курит и фантазирует.
Кто она? Быть может, случайная шутка природы, в грубой деревенской среде, вырастившей этот тонкий печальный цветок? Или продукт нашей действительности, – девушка с темным прошлым, упавшая до чайной лавки с тем, чтобы завтра ночью выйти на улицу? А может?.. Дочь какого-нибудь неудачника, эмигранта-француза, виконтесса де… Де… Ну, все равно, – героиня романов Терье? Так красив тонкий профиль, такая изящная простота прически, скрытая грация движений…
Пролинг улыбается своей мечте и внезапно его охватывает желание шутки, тонкого и хитрого подвоха: он жестом подзывает девушку и, с серьезным лицом, опустив глаза, спрашивает:
– Combien?
– Quarante, – машинально отвечает девушка и, вспыхнув отворачивается.
Пролинг весело улыбается, платит деньги, застегивает пальто и идет к дверям. Проходя мимо смуглолицего хозяина, он кивает в сторону девушки:
– С обновкой!..
Под черными исполинскими усами показываются желтые кривые зубы и хитро щурятся маленькие черные глазки-маслины.
– Хе-хе!.. А вы с ней потолкуйте… Она у нас образованная, хе-хе!.. Фельетоны читает…
Пролинг оборачивается, бросает прощальный взгляд и выходит.
Ночью долго горит лампа, совершенно забывается господин «Петроний» и на белые страницы тетради, строка за строкой, ложится сонет, слегка грешащий рифмами, но полный красивой грусти по женщине-грезе, вечно жданной и никогда не встречаемой.
IV
Нет, давно уже умер романтизм и не воскреснуть ему в наши дни. Под петербургским небом быстро вянут хрупкие цветы красивой грезы. Из холодного гранитного города навсегда ушла фантастическая сказка.
Не прошло и недели, как Пролинг уже знал все подробности.
Не была она ни дочерью деревни, ни виконтессой. Слегка необычайный маскарад объяснялся так просто и был так понятен в борьбе за кусок хлеба.
Вчерашняя курсистка без родных и знакомых в чужом городе, достаточно поголодавшая. Правда, – она уже третий год замужем, но муж ее студент, такой же бедняк, второй месяц уже лежит в постели и медленно, страшно медленно оправляется от плеврита, потерял уроки, забросил работу…
– У нас есть мальчик… Ему скоро будет год, – сообщила она, слегка розовая и запыхавшаяся от беготни с дымящимися чайниками.
– Как же вы сюда-то попали? – дивился Пролинг.
– Очень просто. Обегала все канцелярии и конторы, истратила все деньги на публикации в газетах и перед праздниками, когда мы уже съели последнее пальто мужа, случайно разговорилась с квартирной хозяйкой, она кузина здешнего хозяина, и, вот, я здесь…
– Устаете, поди? – посочувствовал Пролинг.
– Не без того… Хотя уже привыкла, – улыбнулась Лидия Антоновна.
Как-то сразу и легко открыла она Пролингу свое инкогнито. Чутьем узнала в нем такого же бедняка-интеллигента.
– Что же дает вам этот труд?
– О, миллионы!.. Не смейтесь. Я здесь в тепле, всегда сыта и каждый вечер приношу домой около рубля, а иногда и больше… Но, слава Богу, – теперь уже недолго… Мужу с каждым днем лучше, он уже начинает работать…
– Барышня, заведите «Китаянку», – просит компания торговцев-разносчиков, и Лидия Антоновна спешит к замолчавшему на минуту пианино.
– Но, ведь, здесь случаются и пьяные… – как-то заметил Пролинг.
– А где же их нет? Только пьяным я не подаю. Для этого у нас есть подручный Василий. Он же, в случае чего, исполняет и функции полисмена.
Пролинг слушал Лидию Антоновну, снова следил за ее мелькавшим в разных углах белым передничком и уже не фантазировал.
– Черт знает что!.. Америка какая-то!.. – думал он. – А случись такое с нашим братом? Многие ли бы из нас пошли в трактирные лакеи? А, ведь, это все же лучше уксусной эссенции. Двужильные эти женщины, когда любят…
Тихая сладкая грусть обволакивала сердце Пролинга.
– Счастливец! – думал он по адресу мужа Лидии Антоновны. – Случись заболеть такому одинокому бобылю, как он, Пролинг, – ни одна рука не поддержит, ни одна душа не затуманится, ничьи глаза не улыбнутся ему с ободряющей лаской.
Вот, он коротает здесь свои скучные печальные вечера. Издали любуется на отблеск чужого далекого счастья. Бегут безостановочно часы, дни и недели… Неутомимая рука времени зачеркивает страницу за страницей в книге его жизни, серенькой жизни вечного мечтателя, вечного неудачника…
V
– Зайдемте к нам, муж еще не спит, – предложила однажды вечером Лидия Антоновна. – Он давно уже знает вас из моих рассказов.
Пролинг согласился.
Длинный темный и холодный туннель ворот громадного дома. Бесконечная узкая лестница с запахом кошек и жареного цикория.
– Высоконько! – заметил Пролинг, пыхтя и отдуваясь.
– Ближе к звездам! – улыбнулась Лидия Антоновна.
Когда прошли кухню и кривой коридор, она стукнула в маленькую желтую дверь и, не дожидаясь ответа, открыла ее.
В небольшой низкой комнатке было душно и накурено. На столе у окна стояла маленькая лампочка без абажура и тускло освещала желтые обои, узенькую кровать и рваную кушетку неопределенного цвета.
– Знакомьтесь, – сказала Лидия Антоновна, – это Пролинг.
С кушетки, не спеша, поднялся высокий худой студент, откашлялся, протянул гостю руку и сказал;
– Сурмин. Раздевайтесь.
Пока Пролинг снимал и вешал на гвоздик у дверей пальто, хозяин застегнул тужурку и освободил от книг и газет один из двух стульев.
– Садитесь! – предложил он и подвинул гостю коробку с табаком и гильзами. – Курите!
Пролинг двинул стулом и тотчас же в углу за комодом захныкал ребенок.
– Пил он молоко? – спросила Лидия Антоновна.
– Пил, конечно, – ответил Сурмин и посмотрел на гостя.
– Я слышал вы пишете?
Пролинг слегка замялся.
– Не стесняйтесь, – улыбнулся Сурмин. – Я – тоже, пока был здоров, тянул эту лямку.
– А вы где работали? – спросил Пролинг.
– Вы лучше спросите, где я не работал? Скучно перечислять; и везде за гроши… Да-с, литература требует от человека сорок лошадиных сил, или гения и свободы…
Помолчали. Детский плач за комодом шел крещендо.
– Когда же ты кончишь ходить в свой трактир? – спросил Сурмин, не глядя на жену.
Лидия Антоновна грела на лампе стакан с молоком и при вопросе мужа, как бы извиняясь, улыбнулась Пролингу глазами.
– Грек просил остаться до конца недели…
– Вот она, кадриль-модерн, – усмехнулся Сурмин.
– Я здесь с ребенком нянчусь, а жена… Changez vos places!..
Пролинг уже ругал себя за свой визит и молча разглядывал хозяина. Желтое лицо, полузакрытые очками, серые глаза, бесцветная бородка…
Сурмин поднял голову.
– Вы, кажется, поэт?
– Пишу немного, – сознался Пролинг.
– Ну, так посмотрите вокруг и вдохновитесь… Опишите-ка нашу семейную идиллию… Ха-ха!..
Лидия Антоновна взглянула на мужа. На мгновение сдвинулись темные дуги бровей.
Пролинг встал.
– Не хотите ли чаю? – предложил Сурмин.
– О, нет. Я уже пил, благодарю! Да мне и пора… – заторопился гость.
– Посидите! А, впрочем, от этой музыки каждый рад бежать без оглядки…
Лидия Антоновна подняла на Пролинга печальные глаза и молча пожала руку.
Сурмин проводил его на площадку лестницы.
– Навещайте Лидию, пока она там… – попросил он и неожиданно мягкая нота прозвучала в дрогнувшем голосе. – Она храбрится, но… сами понимаете… А с будущей недели заходите ко мне в редакцию, потолкуем… Постойте, я дам вам адрес…
Сурмин порылся в кармане тужурки и вынул полусмятую карточку.
– Вот, до свиданья, спасибо!
Он кивнул головой и захлопнул дверь.
Пролинг стал спускаться по лестнице. Под ноги ому попался рыжий взъерошенный кот, сердито фыркнул и, задрав хвост, проскочил наверх.
На нижней площадке горел маленький фонарик. Пролинг остановился и поднес к глазам карточку. На пожелтевшем картоне мелким шрифтом было напечатано: Андрей Петрович Сурмин (Петроний). Сотрудник газеты «Вечерние Отголоски».
– Н-да… – протянул Пролинг, задумчиво опустил голову и вышел на улицу.
Спускалась ночь. Гасли один за другим последние огни магазинов. Толстый необъятный лихач остановился на углу и молча покосился на Пролинга. Быстро и бесшумно пронесся автомобиль и на мгновение залил ярким светом мокрую мостовую. На темном небе смутно белел далекий отблеск электрических фонарей.
«Ближе к звездам!..» – вспомнилось Пролингу и с молчаливой лаской улыбнулись ему темные глаза, печальные глаза жены Петрония.
1913 г.
Обыкновенная сказка
I
Лягушки квакали, квакали и, наконец, умолкли. Нехотя встало старое, утомленное солнце, поплыло по небу, согрело и оживило пруд, редкую рощицу, далекие, черные фабричные трубы. Весь мир согрело оно и миллионы влюбленных лягушек.
Согрело солнце и старого волка. Вылез он из-под куста, облезлый, голодный и злой. Поджал, по привычке, ободранный хвост и, хромая на подбитую ногу, пошел в город.
Шел он навстречу угодливым собакам, глупым баранам и злым обезьянам. Да, он шел навстречу людям.
Нос по ветру у старого волка. И, с каждым шагом, все сильнее пахнет дымом фабрик и ладаном кадильниц, розами теплиц и трупами покойницких, потом рабочих и пачулями уличных кокоток.
С каждым шагом острей запах города.
II
А в городе, на самой людной, а значит и самой холодной, улице жила женщина. Обыкновенная сказка моя и героиня ее такая же.
Красавица для влюбленных в нее, дурнушка для завистниц. Умница для побежденных и глупышка для победителей.
И потому еще была она обыкновенной, что была продажной. Ведь нет же в мире непродажных женщин. Каждую можно купить, только одну покупают лестью, другую – славой, а третью – деньгами.
И те, что продают себя за деньги, самые умные из них, потому что знают настоящую цену и славе и лести.
Знали ее Магдой. Но эта Магдалина еще не торопилась каяться. И много еще давали ей имен и названий. Один поэт называл ее лилией белой, другой, за золото волос, – солнышком утра.
Паспортист же местного участка не был поэтом и писал: проститутка.
И за стихи и прозу Магда платила улыбкой, беспечной и милой.
III
Когда над северным городом вставало весеннее утро, Магда просыпалась. Потягивалась под голубым одеялом и привычным жестом брала со столика ручное зеркало.
Из причудливой рамки смотрело на Магду то розовое, то бледное прекрасное лицо и улыбались бархатные глаза. Глаза, уже забывшие слезы ребенка и еще не знающие слез женщины.
Вместе с Магдой просыпался и мистер Рэджи. Он зевал во всю свою широкую пасть и тоже сладко потягивался, выгибая спину и виляя обрубленным хвостом.
Рэджи был бульдог уже не первой молодости, тигровой масти и безобразный до очарования.
Он ходил за своей хозяйкой всюду и каждое утро, высунув кончик языка, с хладнокровием истого англичанина, смотрел на Магду, выходящую из ванны, розовую и прелестную, как оживленная Галатея.
IV
В полдень приходил поэт.
Кругленькую фигурку на кривых ножках украшала лысая голова. Черные зубы прятались под рыжими усами и щурились ласково подслеповатые глаза.
Природа любит эти шутки: тонкое, ароматное вино наливать в безобразную бутылку.
Иногда поэт приносил свои стихи, красивые и чистые, как первые ландыши, грациозные, как ядовитая змея.
Чаще беседовал с Магдой, сидя у ее ног на оранжевом шелковом пуфе, смешной и покорный.
Полный тихого любованья и красивой грусти, он все свои речи сводил к тихой, настойчивой просьбе:
– Полюбите меня, Магда. Пусть это будет лишь капризом вашего сердца. Пусть это будет лишь одно мгновение, ведь никто же в этом мире не оценит его моей ценою. Не для себя прошу я, но лишь во имя той красоты счастья, той искры мгновенной, что вспыхнет во мне. Новые, еще нетронутые струны зазвучат на моей бедной лире. Я найду еще неслыханные аккорды, еще не рожденные созвучия. Пусть душа моя сгорит в этом пламени радости, пусть мое завтра будет полным горя и вся жизнь моя пыткой брошенного сердца… О, Магда!.. Это недорогая цена даже и за одну строфу, прекрасную, как вы, моя богиня.
Магда слушала и улыбалась, – потому ли, что ей нравились эти речи, или только потому, что у нее были прелестные жемчужные зубы.
А бедный поэт продолжал:
– Вы, женщины, и страдания – единственные авторы всей красоты в искусстве. Мы все, поэты, артисты, музыканты, ваятели, – только скромные посредники между вами и толпой. Человечеству не суждена еще роскошь иметь Данте без Беатриче, Бетховена – без страдания. Я знаю, Магда, что моя любовь не нужна вам, но, ведь, в мире только то и прекрасно, что бесполезно. Однажды в жизни нагнитесь, Магда, поднимите на вашей дороге мое сердце, мою любовь, эту глупенькую, скромную фиалку. С милой, шаловливой улыбкой прижмите ее к своим устам, потом пусть ваша нежная рука оборвет ее лепестки и бросит их снова в пыль и грязь этого города, в тоску моего одиночества…
Магда снова улыбалась.
– Я не люблю фиалок, – говорила она, – я люблю только розы, розы, безумные в своей дерзкой красоте, пьяные своим ароматом.
И умолкал поэт, опустив безобразную голову, и молча смотрел на него немигающими глазами умница Рэджи.
Тогда вставала Магда, стройная и тонкая в своем теплом плюшевом халатике, подходила к Рэджи и тихо ласкала его тонкой, точно изваянной из мрамора, рукой.
– Один только Рэджи умеет молчать, – говорила она. – Только он не надоедает мне своей любовью. Взгляните на него, мой поэт, он так же красив, как и вы, но не кокетничает своим умом, не прихорашивается звучными стихами…
Поэт улыбался, брал шляпу и тихо целовал руки своей богини.
– До свиданья, Магда, – говорил он, уходя. – Я вернусь еще. Я не был бы поэтом, если бы не верил в чудо. Я буду и завтра стучаться в двери вашего сердца…
– Оно глухое, мой друг – отвечала Магда – Оно не услышит и не скажет вам: entrez!
– О, нет! Я открою эту дверь, но должно быть не раньше, пока сломаю и свой последний ключ – сострадание…
Поэт уходил.
Тихо, неслышно двигалась из угла в угол фигура задумчивой Магды и, медленно повертывая страшную голову, следил за ней взором угрюмый Рэджи.
V
Старый волк давно уже стоит на перекрестке двух улиц. Ждет он товарища своего, Федьку-маркера. Ворчит про себя старый волк и косит маленькие злые глазки на безмолвного и неподвижного, как статуя, городового.
Несколько раз уже нарядные обезьяны вынимали изящные портмоне и совали медные монеты в грязную шершавую лапу. И движения доброго сердца были так красивы и непринужденны, и так осторожны, чтобы не запачкать лайку перчаток.
Наконец, приходит Федька-маркер, красивый и нахальный, молодой и опытный.
– Пойдем, – говорит он старому волку, и оба они молча шагают по узкому, полутемному переулку.
Старый волк заглядывает в карие глаза своего спутника.
– Когда же? – спрашивает он.
– Сегодня, – отвечает Федька-маркер.
И в темном, грязном подвале трактира долго шепчутся два волка, старый и молодой, беззубый и зубастый.
Гаснет весенний день. Желтым огнем мерцают сквозь табачный дым трактирные лампы.
Ходит, разбегается по волчьим жилам водка и туманит хищные головы.
А трактирный орган и трещит и хрипит. И плачет визгливо и тянет:
«Последний нонешний денечек»…
А там, за окном своя жизнь. Труд до изнеможения, роскошь до пресыщения… Тихий свет семейного счастья, пламя разврата. Лампа ученого над старыми книгами… Аккорд симфонии в благоговейной тишине…
Там своя жизнь старого города. И сказкой кажется она, знакомой и чуждой, несбыточной сказкой.
VI
В четвертом часу дня, у подъезда дома, где живет Магда, останавливается автомобиль.
Лучом внезапным сверкает золотой позумент на фуражке швейцара, словно ветром сорванной с головы.
Не спеша, поднимается по лестнице банкир. Бесстрастно и холодно гладко выбритое лицо.
Сломя голову, бежит на звонок накрахмаленная камеристка и снова улыбается Магда.
– Здравствуйте, Магда, – говорит банкир. – Я жалел, что ехал к вам в закрытом экипаже. Уже весна, и я рад ее приходу.
– Что вам весна? – смеется Магда.
– Не смейтесь, – говорит банкир, закуривая сигару, – с приходом весны мои акции у вас идут на повышение. Я знаю, скоро вас потянет на юг, под лазурное небо. И я буду вашим спутником.
– А если не потянет?
Банкир не отвечает. Он задумчиво ходит из угла в угол и двигается за ним тонкая струйка синего благовонного дыма.
– Если бы я не был банкиром, я был бы путешественником. Всю свою молодость я шатался по белому свету. Я знаю, где рай земной, и этот рай будет вашим, Магда. Я покажу вам все, что есть в мире прекрасного. Я найду такое солнце, под которым растает ваше ледяное сердце. В Индии, у одного магараджи, моего друга, есть дворец под Бенаресом. Вы будете в нем хозяйкой и если не станете моей там, то, значит, нигде и никогда…
– Ах, не искушайте напрасно, – улыбается Магда. – И, кроме того, я боюсь за ваших клиентов, – банк всегда в опасности, когда его директор становится поэтом.
– Не бойтесь, Магда! – отвечает банкир и бледным огоньком вспыхивают усталые глаза. – Вы – редкая жемчужина и у меня хватит золота для ее оправы. Такой красоте, как ваша, тесен этот город, ей нужен весь мир. Я повезу вас на берег Средиземного моря и волны его будут ласкать новую Фрину. Я дам вам высшее женское счастье всеобщего восхищения. Я покажу вам кровь на арене цирка и покажу вам золото на столах рулетки. И вы будете играть. Вы будете проигрывать мои деньги и полною чашею пить сладкую страсть игры, невыразимую прелесть азарта… Я покажу вам ангелов Рафаэля и химеры Notre Dame de Paris… Я сведу вас в Лувр и в грязный кабак на глухой улице Уайт-Чепля. Я покажу вам жизнь, Магда. И вы будете моею. И когда мы вернемся сюда, я построю дом, в котором будет все прекрасное, что только вы заметите и найдете в целом мире. Я построю храм, достойный вас, и вы будете в нем богиней милосердия… Да, богиней милосердия. Каждое утро к вам будут приходить десятки и сотни обездоленных людей и вы будете их спасеньем, их добрым ангелом… Лично я не нахожу в этом никакого вкуса, но у вас другое сердце и все это наполнит вашу жизнь. И ваше имя, Магда, будет на всех устах…
Банкир умолкает и смотрит на часы.
– Я не ревнив, Магда, – добавляет он, застегивая перчатку. – И когда все будут у ваших ног, я не стану мешать свободному выбору вашего сердца.
Погасла сигара и погасли холодные глаза банкира.
– До свиданья, Магда, – говорит он, пожимая ее, слегка похолодевшие, пальцы. – Я умею ждать, а вы подумайте… А пока, вот, возьмите маленький задаток.
И темный кожаный футляр ложится на колени Магды.
Банкир уходит.
Хлопает внизу дверь подъезда, рявкает гудок автомобиля, а Магда все еще сидит неподвижная и задумчивая, но уже играет улыбка в уголке рта и под стрелами ресниц и открывает Магда кожаный футляр.
На фиолетовом бархате тихо дремлют искристые зерна. Погасающий день не разбудит их уснувших молний. Но встает Магда и зажигает ночные огни. И живет ожерелье, трепещут алмазы и огненной струйкой бегут между тонкими пальцами.
Магда зовет к себе Рэджи и одевает алмазную нитку на его толстую, крепкую шею. И молча сидит перед ней равнодушный и дремлющий Рэджи, но она тормошит его и пляшет радуга вокруг страшной головы и весело хохочет Магда.
VII
Когда на улицах зажигают фонари, перед домом Магды, на красивой танцующей лошади, медленно двигается конный городовой, а немного дальше на углу останавливается его двойник, неподвижный, как изваяние из темной бронзы.
И не спеша, посматривая по сторонам, прогуливаются вечерние прохожие, рослые, плечистые, с лихо закрученными усами.
С медной, ярко начищенной бляхой на широкой груди, стоит у ворот старший дворник и в трепетном ожидании, словно прилипнув к парадной двери, замирает швейцар.
Но, вот, у подъезда останавливается скромная карета и из нее выходит крепкий, высокий старик.
Бережно, точно хрустальную люстру, вешает швейцар генеральское пальто и долго смотрит во след старику и кажется жизнь ему сказкой.
А Магда на верху, в своем будуаре, мельком оглядывает себя в широкое зеркало и медленно идет навстречу всесильному гостю.
– Bonjour! – говорить генерал. Не спеша, одну за другой, целует руки Магды и зорко смотрит в лицо.
– Вы сегодня бледны, моя радость. Вы совсем не выезжаете, затворница.
– Откуда вы знаете?
– Я знаю все… – слегка морщится генерал и опускается в широкое кресло.
– Я знаю всех, кто бывает у вас.
Мгновенный, неуловимый луч испуга промелькнул в бархатных глазах Магды, но она уже улыбается.
– Кто ж эти все?
– Пока только двое, поэзия и биржа, – отвечает генерал. Ироническая улыбка кривит сухие тонкие губы. – Я не жаден, пусть их любуются вашей красотой.
Магда уже весело смеется.
– Ох, mon general, как вы великодушны… Но… мне уже начинает надоедать ваше отеческое всевидящее око… Я уже подумываю уехать.
– Милая Магда, я сумею удержать вас.
Генерал встает и задумчиво ходит по комнате.
– Вы забыли наш уговор? Я просил у вас полгода ожидания. Только полгода, а затем…
Теперь встает и Магда. Высоко вздымается грудь ее и сходятся темные дуги бровей.
– А если я уже не хочу. Слышите? Не хочу ничего того, что будет затем?..
Генерал пожимает плечами и продолжает свою прогулку.
– Вы больны, Магда. Весна портит ваши нервы. А, впрочем… Как вам угодно. Каждую минуту вы можете нарушить наше условие…
– И вы, конечно, будете мстить?
– О, нет. Я только умою руки.
Тихо в комнате. Магда снова опускается на свой диванчик и сидит задумчивая и безмолвная. Все еще сдвинуты брови, но уже гаснет гневная вспышка и ровнее дышит высокая грудь.
И в тишине неожиданно мягко звучит старческий голос:
– Вспомните, милая Магда, сколько раз я исполнял прихоти вашего доброго сердца. Вы никогда и ничего не просили для себя, но всегда для них... И я был верным слугой ваших желаний. Я делал все, что было в пределах моей власти и моей солдатской присяги. Я много сделал, Магда, и кто знает?.. Еще не зашла моя звезда…
Умолкает генерал. Садится рядом с Магдой и берет ее руку в свои жесткие сухие ладони.
– Черствым, стариком без сердца, – зовут меня люди. Но вы, моя Магда, умница Магда, вы знаете – а la guerre, comme a la guerre… Люди… Ох!..
Долго и желчно смеется старик.
– Высоко дерево человеческой подлости, Магда. Снизу-то его и взглядом не окинешь, а вот как взберешься по нашей лестнице, так и встанет оно перед тобой во всей своей красе. Люди… Они знают каждый шаг моего пути, каждое слово мое им известно и сосчитаны все ордена… А знал ли я когда-нибудь личное счастье?.. Знал ли я… Впрочем, зачем это?
Генерал встает и снова ходит из угла в угол, но уже, как искры под пеплом, вспыхивают под густыми бровями маленькие серые глаза.
– Я солдат, Магда. Таким я был для них и останусь. Я поставлен на страже «сегодня», и все его враги – мои враги…
– А сколько невинных? – тихо спрашивает печальная Магда.
– Что делать? Что уж мы? Но, говоря высоким штилем вашего поэта, и под ногами идущего широким полем к далекому храму часто гибнут цветы…
– Так там хоть храм.
– Храм? Ха-ха!.. Плохой материал человечество, Магда, ненадежные кирпичи современные людишки, не хватает им цемента справедливости и никогда, никогда не закончат они постройку своего храма. А если и закончат, то все равно на фронтоне, вместо гордой надписи: «человеческое счастье», историки напишут; «театр-иллюзион»…
Смеется старик и хочется Магде подразнить его.
– А если напишут «свобода»?
– Ох, Магда… Пробовали уже… Свобода – прекрасное блюдо, только его нужно подавать под соусом культуры, иначе derenge d’estomac…
Морщится Магда, а старик уже вынимает часы.
– Разболтался я с вами, а меня ждут. Ну-с, моя радость, заключим пока перемирие… Успеем еще повоевать. Не прислать ли вам завтра лошадей? Вам нужен воздух.
– Нет, mersi! – отвечает Магда и дает ему свои руки.
Из-под стола выходит Рэджи и провожает генерала.
Магда снова одна.
Раскрывает она желтый томик, машинально пробегает глазами по черным строчкам чужих светлых вымыслов и снова бросает его.
Подходит к роялю, поднимает крышку и, не дотронувшись до жадных клавиш, отходит к окну и опускает тяжелые занавеси.
Вот она уже у зеркала. Непослушная золотая прядь волос целует белый лоб Магды. Горят неспокойно глаза.
– Рэджи! – зовет Магда и тянет к себе за короткие уши вечно оскаленную морду.
– Рэджи, ты слышал? «Только двое», сказал он. Только двое…
Затихают колокольчики смеха, нервные и серебристые, и смотрит на часы нетерпеливая Магда.
И снова тормошит она бедного Рэджи. Но Рэджи привык уже, он знает: Магда ждет.
VIII
И поздней ночью, когда город засыпает в своей холодной каменной постели, по черной лестнице приходит Федька-маркер.
Магда сама открывает ему. Радостно хлопочет вокруг стола, за которым сидит ночной гость, смотрит на него, не отрываясь, пока он молча ест и пьет, вытирая рукавом красные губы под черными усами.
Потом она ждет его в своей спальне, юная, благоухающая…
Трепещет в грубых и сильных объятиях тело Магды, опускает она длинные ресницы на горящие счастьем глаза и медленно, жадными устами, пьет поцелуй… Поцелуй, в котором для нее все – и красота поэтического вымысла, и безумная роскошь богатства, и все обаяние человеческой власти.
IX
Тихо, почти без шума, проворно работают опытные руки. С легким жалобным стоном открываются тяжелые ящики шифоньера, шелестят шелковые ткани причудливых платьев, в белоснежный и рыхлый сугроб сбиваются батистовые сорочки Магды.
Ищут проворные руки. Молча работает Федька-маркер. Старый волк ему помогает.
А на ковре у своей постели лежит бездыханная Магда. Раскинуты белые точеные руки. Спелым, золотым снопом лежат расплетенные косы… Широкая рана на шее Магды.
Вечное, красное ожерелье подарил ей Федька-маркер.
Вся кровь уже вытекла. Разбросала она красные цветы по бледно-зеленому пушистому ковру. И лежит среди них Магда, прекрасная и бледная…
Работает Федька, торопится. Изредка вскрикнет глухо от боли, проворчит:
– Не хотела добром…
Левая рука у него обмотана платком Магды и сквозь тонкую ткань уже просочились красные капли. Это Рэджи оставил на память.
Честно сражался угрюмый бульдог. Мертвой хваткой впился он в разбойничью руку и не разжались бы стальные челюсти, если бы не старый волк. Со всего размаху хватил он между ушей тяжелыми каминными щипцами.
Издыхает в углу теперь Рэджи.
Но, вот, и шкатулка Магды. Знакома она Федьке: сколько раз Магда доставала из нее деньги, легкие деньги, не трудом, не потом добытые.
Здесь же лежат и кольца Магды, и браслеты, и серьги…
– Пора, – говорит старый волк, шагает через неподвижную Магду и, словно сам с собой, бормочет:
– Эх!.. Не надо бы… Больно уж баба-то добрая…
– Сволочь!.. – цедит сквозь зубы Федька-маркер, нагибается и плюет в лицо, прямо в мертвые, застывшие глаза. В милые глаза Магды, позабывшие слезы ребенка и не узнавшие слез женщины.
