Текст книги "Чертополох"
Автор книги: Аркадий Селиванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
IX
Для компании, или, как говорил Сидоревич, для «гарнира», прихватили с собой скучающего без денег и ангажемента актера Рассомахина, известного вруна, парадоксалиста и экспромтиста и через полчаса бешеной автомобильной гонки очутились в загородном шантане.
Софья Львовна привезла с собой подругу Катишь, высокую и плотную блондинку, с лицом Гольбейновской мадонны и с темпераментом маринованной стерляди. Софочка любила возить ее с собой «для контраста».
Заняли просторный кабинет, поручили составление дальнейшей программы Рассомахину и пока что занялись вином и поджаренными в соли фисташками.
Рассомахин приставил палец к носу, комически наморщил лоб и изрек:
– Первым номером ангажируем неаполитанцев. Вдвойне приятно слышать настоящее итальянское bel canto и созерцать остроумное решение еврейского вопроса.
Софья Львовна в знак согласия тряхнула темными буклями и через несколько минут в кабинете рыдали две гитары и сладковатый тенорок пел: «Addio bella Napoli». Потом усатый и совершенно лысый баритон затянул что-то панихидное, оказавшееся прологом из «Паяцов».
Никитину стало грустно.
К нему подсел Рассомахин.
– Доктор, пропишите себе пол унции веселья, – посоветовал он – Живите, мой молодой друг, настоящим. Оно всегда прекрасно и главная прелесть его заключается в воспоминании ошибок прошлого и в сознании неизбежности повторения их в будущем…
Никитин улыбнулся и потянулся со своим бокалом к Софье Львовне.
После неаполитанцев пригласили «интернациональный» хор, затем цыганский и стало веселее, потребовали еще вина и поили смуглых и желтоглазых цыганок.
Мэтр-д’отель, солидный и представительный, как президент парагвайской республики, почтительно склонялся к плечу Рассомахина и шептал:
– Осмелюсь доложить, для хора можно и другую марку… Прикажете Дуаэн-с?
Рассомахин небрежно махал рукой и цедил сквозь зубы:
– Оставьте.
Софочка неожиданно вскочила с дивана, подобрала юбки и сплясала матчиш.
Сидоревич пришел в неистовый восторг и в свою очередь попробовал исполнить «казачка».
А Рассомахин уже развалился на диване рядом с запыхавшейся розовой Софочкой и вполголоса читал ей только что сочиненный экспромт:
О, танец огненный матчиш,
Ты сердцу внятно говоришь,
Что не уйдет из наших лап
Счастливый эскулап…
Софья Львовна хохотала и зажимала ему рот маленькой хорошенькой ручкой, вчера еще только побывавшей у маникюрши.
Маринованная и неподвижная Катиш неожиданно проявила жизнь и вытерла маленьким платочком пот со лба Сидоревича. Отпустили цыган и послали лакея за mademoiselle Фероси.
Софочка выбрала из вазы громадную грушу, бросила ее на колени Никитина и попросила:
– Доктор, препарируйте ее для меня…
Никитин потянулся за ножом, толкнул актера и извинился.
Рассомахин встал в позу уличного оратора, вдохновенно взъерошил волоса и простер вперед руку:
– Если когда-нибудь сбудется золотая мечта человечества и на земле наступит царство разума, добра и справедливости, то первое, с чего начнут люди; выкинут из лексиконов за ненадобностью два слова: «merci!» и «pardon!».
Сидоревич захохотал.
– Поехал… – сказал он, махнул рукой, сел за пианино и, с неожиданным искусством, заиграл своими толстыми и короткими пальцами модную шансонетку.
В кабинет впорхнула тощая и длинная, как каланча, mademoiselle Фероси.
* * *
На рассвете подали счет в красных линейках и длинный, как полотенце. Полупьяный Никитин платил и улыбался. Возвращались все вместе в одном автомобиле, причем Софье Львовне, из-за тесноты, пришлось поместиться на коленях у доктора. Всем было очень весело, в особенности на крутых поворотах. Сначала развезли дам. Потом провожали доктора до гостиницы.
Заспанный швейцар подал Никитину телеграмму. Доктор пошатываясь, добрался до своего номера, подошел к окну и развернул телеграмму:
«Что задерживает? Здоров ли? Жду. Лиза».
Никитин тупо посмотрел в окно, зевнул, добрался до кровати, попробовал развязать галстук, но махнул рукой и лег, не раздеваясь.
X
Незаметно и быстро, как во сне, промелькнула неделя. Пророчество Сидоревича сбывалось. Никитин все еще не уехал, каждый вечер бывал в клубе и играл с неизменным счастьем.
У Софьи Львовны были уже дорогие бриллиантовые браслеты и броши. Самого Никитина Сидоревич перетащил уже в первоклассный отель и даже уговорил его купить «по случаю» небольшой автомобиль. Несмотря на безрассудные траты, подарки и кутежи, несмотря на постоянные займы Сидоревича и Рассомахина, на подачки бесчисленным «арапам», у Никитина уже лежало в банке на текущем счету более пятнадцати тысяч. С каждым днем он увеличивал игру и о нем уже говорили, на него уже охотились крупные игроки из других клубов.
Сидоревич преисполнился глубоким уважением к своему «нюху» и плавал в эмпиреях. Да и сам Никитин понемногу уже входил во вкус денег и столичной жизни: приобретал с каждым днем гастрономические познания, посещал балет, оделся у лучшего портного, купил дорогой хронометр и только улыбался при мысли о своей службе в провинциальной больнице. Все еще не собрался написать жене о своем неожиданном счастье. В глубине души он все еще не терял надежды вырваться из этого омута, помчаться к своей Лили и предстать пред ней с сердцем полным любви и с руками полными подарков. Не хотелось предварительными письмами портить радость неожиданной встречи, неожиданного известия о богатстве. Ограничился успокоительной телеграммой: «Здоров. Задерживают дела. Хлопочу о переводе. Приеду на днях. Целую».
Да и уехать теперь было бы, по меньшей мере, глупо. Счастье бывает один раз в жизни. Это он и сам знает. А Сидоревич и другие опытные игроки твердят ему в один голос, что прервать полосу счастья нельзя, необходимо использовать ее до конца и что бросить теперь игру – это значит ограбить самого себя. Правда, он выиграл уже много, но кто поручится, что это уже предел его богатства? Разве не бывали случаи выигрышей в десятки, даже в сотни тысяч? Чем он хуже какого-нибудь купца Сидоркина, выигравшего несколько каменных домов, или того мальчишки-студента, который в один месяц «сделал» более ста тысяч?
Из-за простой сентиментальности, из-за скуки по жене, имеет ли он право манкировать своей будущностью?
Все эти мысли и вопросы копошились в докторской голове в те редкие минуты, когда он бывал один и не спал.
Была и еще одна душевная царапинка: его отношение к Софье Львовне. Помнится, он еще недавно искренно недоумевал: как это можно, любя горячо одну женщину, быть в связи с другой? Оказалось, что можно, и он кругом, страшно виноват перед своей Лили. Единственное утешение, что она никогда не узнает об этом. Да и то сказать: взглянул ли бы он на какую-нибудь Софочку, если бы здесь была его жена, если бы не эти постоянные безумные кутежи, не этот вечный дурман в голове и от вина, и от неожиданного счастья? Вот и вчера, провожая ее после обеда, зашел он к ней на одну минуту и остался и не мог уже уйти от этой женщины, умной и живой, как десять бесенят, не мог уже оторваться от этой новой, неведомой еще, грешной и волнующей красоты…
Так бежала жизнь, пестрая и беззаботная, и ни единого облачка не было на горизонте.
В одиннадцатом часу вечера, свежий, великолепно выспавшийся Александр Викторович вошел в карточную и, улыбаясь, пожимал руки своих бесчисленных новых знакомых. Все пасынки Фортуны, все матерые клубмены и вылощенные до приторности «арапы» тянулись к нему, как к новому восходящему светилу, к новому калифу карточного царства.
Моментально составили стол и усадили Никитина визави мрачного нефтяника Бардымова, причем, на заранее, чуть ли не со вчерашнего вечера, абонированных «швалях», поместились два присяжных расчетчика, знаменитых необыкновенно наметанным глазом, проворством рук и вечно-безденежной придержкой в долю банкомета.
Никитин все еще непослушными, неумелыми руками перетасовал карты, вынул новенький, изящный и солидный бумажник, и игра началась.
И снова, как и вчера, медленно зеленело лицо Бардымова, самоуверенная улыбка играла на губах Сидоревича, а проворные цепкие пальцы расчетчика загребали и подхватывали все ставки и подвигали их к Никитину.
Пока готовили новую талию, ментор Сидоревич обежал вокруг стола и склонился к уху Никитина.
– Не довольно ли? – шепнул он. – Пришел Низовский. На прошлую талию он ничего не ставил, только смотрел, а теперь… Не люблю я этого волкодава.
– Ничего, – улыбнулся Никитин, – посмотрим, что поставят.
Отставной полковник Низовский, толстый, красный и лысый, отодвинул плечом стоявшего перед ним маленького арапчика Хавкина, протиснулся к столу и бросил в крут толстую пачку сторублевок.
– Сколько? – спросил расчетчик.
– Шесть тысяч, – ответил Низовский, отвернулся и стал раскуривать длинную черную сигару.
Глаза расчетчика, как две маленькие мышки, забегали по ставкам.
– Весь удар – восемь тысяч триста, – сказал он Никитину.
– А сколько в наметке?
– Около пяти.
Никитин на мгновение задумался. Его давно уже предупреждали относительно Низовского. Страшно богатый, с железным характером и выдержкой в игре, полковник «волкодав» считался самым опасным понтом, уже пустившим по миру десятки банкометов.
– Ну-с, – произнес Бардымов и с ехидной улыбочкой уставился на банкомета.
Никитин слегка вспыхнул и дал карту.
– У банкомета жир! Комплект! – выкрикнул сбоку Никитина чей-то высокий и звонкий голос.
Никитин машинально повернул голову и узнал в толпе розового альфонса Барчальского, которому он прошлой ночью отказал в займе пятидесяти рублей.
Бардымов беззвучно захихикал, а полковник с досадой почесал в затылке.
– Не знал я… – буркнул он соседу, – мало поставил.
Никитин бросил талию и подвинул своему добровольцу-крупье груду бумажек и золота. Началась расплата.
Через час Сидоревич стоял в будке телефона и со злостью давил кнопку.
– Алло! Кто говорит? Ты, Софи? – спрашивал он. – Можешь не приезжать, не трудись. Наш идиот наскочил на Низовского и вбухал ему все… Пять тысяч навару, да столько же своих… Что? Да, да. Я его останавливал, да что с болваном?.. Потом я достал ему полторы у Синицина, да еще у Трофима взял он восемьсот… Что? Теперь чист, взял у меня на извозчика и пошел ужинать «на запиши». Каков гусь!..
XI
К удивлению самого Никитина, первый проигрыш, несмотря на значительность потерянной суммы, не произвел на него глубокого впечатления. Жаль было денег, конечно; слегка ругал он себя за то, что не послушал совета Сидоревича и зарвался, но в конце концов еще слишком сильна была его вера, в свою счастливую звезду, еще не чувствовал он измены Фортуны и во всем происшедшем винил лишь свою собственную жадность.
– Завтра отыграюсь, – решил он, пошел в столовую и с давно небывалым аппетитом поужинал.
Кое-кто из игроков, в большинстве случаев должники Никитина, заходили в столовую, присаживались к его столу и выражали свое сочувствие, но Александр Викторович в ответ только улыбался и махал рукой.
– Ничего, – говорил он. – Вперед наука, не зарывайся.
Пришел и Рассомахин.
– Наскочили? – спросил он. – То-то. Теперь вы получили полное боевое крещение. А в общем «безумству храбрых поем мы песню»… Если уж разбивать лоб, то, конечно, об такую несокрушимую пирамиду, как этот colonel Низовский. Эге!.. – подмигнул он, оглянувшись вокруг. – Сегодня, доктор, вы хотя отдохнете от дамского общества. Наша премудрая София сегодня отсутствует. Да хранит меня Создатель от дурных пророчеств, но… очаровательные женщины и корабельные крысы часто обладают даром предвидения.
– О, нет, – засмеялся Никитин. – Я еще не собираюсь пойти ко дну.
– Аминь! – сказал Рассомахин и потребовал кофе и ликеров.
Сидоревич подвел к столу Дернова.
– Вот, – сказал он, кивая на Никитина. – Полюбуйтесь на этого красавца. Полез с голыми руками на волкодава и в результате – чист, как…
– «Как молитва ребенка», – подсказал Рассомахин.
– А где же были вы? – усмехнулся Дернов.
– Где был я? – Сидоревич даже побагровел. – Спросите-ка его сами, что я говорил ему?
Рассомахин протянул Сидоревичу рюмку шартреза.
– Выпейте-ка лучше, многоуважаемый староста, – сказал он. – Я слышал, что среди лиц, подвергшихся гильотинированию, не принято сожалеть об испорченном проборе.
– Много отдали? – спросил Дернов.
– Порядочно… – поморщился Никитин. – В общем сделал разницу в двенадцать тысяч.
– Ого! – протянул Дернов.
А Никитин снова подивился своему хладнокровию.
«Двенадцать тысяч, – думал он. – Бог ты мой! Что, если бы рассказать это Лили и всем нашим?.. Этакая суммия. И ведь почти не жалко… Черт знает, как скоро привыкаешь к деньгам»…
Расходились, как и обычно, на рассвете.
Свежее мартовское утро, неожиданно ясное улыбнулось в лицо Никитину, когда за ним закрылась тяжелая дверь клубного подъезда.
– А не пройдемся ли мы немного? Вы где живете? – спросил Дернов. – Смотрите, какая благодать. Стыдно ехать.
– Охотно, – согласился Никитин и вздохнул глубоко, всей грудью.
– Ну-с, коллега, – сказал Дернов, беря Никитина под руку, – когда же мы едем домой?
Никитин молча пожал плечами.
– Та-ак-с… – протянул Дернов. – Вы простите меня, что я вторгаюсь… Если вам неприятно – не скрывайте, пожалуйста.
– О, нет, – улыбнулся Никитин. – Я благодарен вам, но… после сегодняшнего проигрыша…
– Вот-вот, – подхватил Дернов. – После сегодняшнего проигрыша вы более чем когда-либо должны решиться на отъезд. Я не знаю, конечно, сколько именно, но предполагаю, что у вас еще остался значительный выигрыш и теперь, или никогда… Дорогой мой… – продолжал Дернов и ласково прижал к себе руку Никитина. – Я пережил когда-то то же, что и вы, только еще в большем масштабе… И у меня был момент, когда не хватило капельки воли, чтобы перетянуть проклятую чашу, чтобы сделать из своей жизни что-нибудь более чистое и разумное, чем эта действительность. Я теперь уже morituri, моя песня спета, но вы… Ах! Вы молоды, здоровы, женаты на любимой женщине, на руках у вас интересное и полезное дело и ко всему этому еще несколько свободных тысчонок в банке, подаренных вам улыбкой судьбы. Господи! Да чего еще вам не хватает для счастья? Ну, что еще вам нужно?
Никитин молчал.
– Уезжайте, Александр Викторович, – повторил Дернов, снова прижимая к себе локоть Никитина. – Мне страшно хочется, чтобы хотя один хороший человек выскочил невредимым из этого омута. Это не дно жизни, нет. Для многих – даже вершина их земного благополучия, но вглядитесь внимательнее во всех этих клубменов, в Токарского, Рассомахина и даже вашего покорного слугу, – ведь, все мы – бывшие люди, и только. Страсть к игре, привычка к бессонным ночам, к вечным неожиданностям и вечным упованиям на его величество случай стерли с нас все профессиональные, а боюсь, что и культурные, черты, вытравили из наших душ способность реагировать на что-либо вне магического круга данных и битых карт, меток и девяток. Вечная черная месса азарту. И как непростительно ошибаются те, кто объясняет это общими причинами, кто приписывает это явление лишь сумеркам нашей действительности, всеобщей реакции, обманувшим надеждам и затемнению недавних идеалов… Давно уже, более десяти лет, я в этом омуте и знаю, что и политическая борьба, наиболее острая, гипнотизирующая и подчиняющая себе человеческую душу, и она бессильна. Даже в недавно минувшие годы освободительного движения процветала игра, и тогда я так же видел вакханалию азарта. Играли все. Улица, широкая улица пришла и затопила все клубы. Старики, юноши, женщины – все бросились в игорные притоны. Многие так и ходили прямо с митинга – к зеленому столу и обратно. Теперь все это сузилось, кристаллизовалось. Среди игроков остались только наиболее отравленные, наиболее одержимые. Теснее замкнулся круг, но тем удушливее атмосфера и тем опаснее она для таких новичков, как вы.
Дернов умолк и закурил папиросу. Разгоралось тихое мартовское утро. Из-за крыш домов блеснули розовые лучи. Безмолвная и пустынная улица медленно оживала. Загрохотали тяжелые ломовые подводы. Потянулись одна за другой серые волны рабочего люда. Маляры, плотники и вечно напудренные, как классический Пьеро, штукатуры шли нестройными рядами посреди улицы, размашисто шагая и тяжело ударяя о камни мостовой своими подкованными сапогами. Курили, перекликались. Некоторые из них подталкивали соседей и с добродушной улыбкой кивали на двух клубменов, молча и медленно идущих с бледными, утомленными лицами.
– Вот, – улыбнулся Дернов, – мы в их глазах – загулявшие баре. Пожалуй, они завидуют нам. О-хо-хо! Сколько раз бывало наоборот. Сколько раз мне случалось, вот так же, как и сегодня, возвращаясь из клуба, встречать этих людей. И усталый, проклинающий себя и судьбу, холодеющий при мысли о завтрашних займах, изворотах, компромиссах, сколько раз я искренно завидовал этим людям – бодрым и свежим, спокойным и уверенным в своем труде и куске хлеба… Как подумаешь, – единственная привилегия российского интеллигента в том, чтобы всячески, с искусством, непостижимым для мужика, испортить свою жизнь. Одно это мы и умеем в совершенстве.
– Ну, зачем так мрачно? – засмеялся Никитин. – Вот через месяц приезжайте-ка к нам. У нас по весне рай земной. Покупайтесь в реке, походите по нашим лесам…
– Не обо мне речь, – махнул рукой Дернов. – Сами-то вы когда еще попадете в этот рай?
– Попаду, не бойтесь. Послезавтра приходите провожать.
На углу расстались и Никитин повернул к своему отелю.
– Ну, – думал он почти вслух, – пора и честь знать. Спишу завтра со счета пять тысяч, две отдам Синицину, восемьсот Трифону, а на остальные попробую… И, что бы ни было, домой! Все равно – у меня еще останется десять тысяч.
ХII
Вот уже пятый день рядовых проигрышей. С того вечера, как он нарвался на Низовского, у Никитина уже ни разу «не было в наваре». Счастье, как женщина, изменило ему неожиданно и бесповоротно. Что бы он ни делал, метал, или понтировал, спускался ли до рублевых ставок, или, наоборот, с холодной отвагой отчаяния, ставил на одну карту всю свою наличность в несколько сотен рублей, все фатально вело его к неизбежному минусу.
Сегодня он проиграл последние три тысячи и, кроме того, задолжал еще Бардымову шестьсот рублей.
Сидоревич и Софочка пока еще не в курсе истинного положения вещей. Александр Викторович давно уже скрывает от них настоящие цифры своих проигрышей. Он все еще «держит фасон», живет в том же безумно дорогом отеле, засыпает Софью Львовну корзинами ее любимых желтых роз и поит шампанским Сидоревича и Рассомахина. Но сегодня он уже нищий. Сейчас у него в кармане около рубля мелочи. Кредит его тоже уже пошатнулся. Карточник Трифон, обладающий сверхъестественными сведениями и предчувствиями относительно каждого из игроков, сегодня уже отказал ему в ста рублях.
– Боже мой, что делать? – думал Никитин, с тоской во взоре оглядывая игроков. Болезнь его вступала уже в свою последнюю фазу. Он уже не сомневался, он уже свято верил в то, что если бы сейчас еще оставалось у него хотя бы несколько рублей, то все еще можно было бы спасти. Он отыгрался бы, непременно отыгрался. И в мозгу Никитина уже горел вопрос, с которым все несчастные игроки ежедневно засыпают и просыпаются, живут и умирают, – вопрос: «где, у кого достать денег?»
Никитин подошел к одному из столов.
Игра продолжалась. Пужиков, постоянный крупье Никитина, теперь уже сидел рядом с Бардымовым и, с той же деревянной улыбкой на длинном лице, загребал ставки и с быстротой молнии отсчитывал сдачу.
Никитин жадными глазами следил за игрой и, заметив, что один из его должников, коротенький путейский инженер, только что снял с табло более ста рублей, он обошел вокруг стола и, слегка краснея, прикоснулся к плечу инженера.
– Виноват, маленькая просьба: за вами, помнится, есть маленький…
Инженер не дал ему договорить.
– Как же, как же, – перебил он, – я вам должен, но, к сожалению, пока еще не при деньгах… – и заметив, что Никитин смотрит на скомканную и зажатую в его руке пачку денег, инженер кисло улыбнулся…
Даже и малоопытный Никитин не сомневался, что слова инженера – сплошная и обычная ложь, но… оставалось только молча пожать плечами.
Александр Викторович машинально вынул часы. Было «по-клубному» рано: всего второй час ночи. И вдруг его осенила счастливая мысль: он вспомнил, что Сидоревич как-то рассказывал о клубных ростовщиках и, между прочим, о швейцаре Иване, дающем любые суммы под бриллианты и золотые вещи. Никитин быстро сбежал по лестнице, поманил пальцем Ивана и отошел в угол вестибюля.
– Вот, – сказал он, вынув часы и отстегивая от жилета массивную цепочку. – Возьмите до завтра… И дайте сто рублей.
Иван кашлянул, оглянулся вокруг и, взяв из рук Никитина часы, подошел к электрической лампочке. Взвесил на руке цепь и, отковырнув толстым кривым ногтем крышки часов, долго и внимательно рассматривал механизм.
– Извините-с… – сказал он почтительным тенорком, возвращаясь к Никитину. – Можно бы и больше-с, но сейчас-то, как на грех, при себе такой суммы не имеется… Рублишек семьдесят наберется…
– Все равно, – решил Никитин, – давайте. – Не считая, зажал в руке засаленные бумажки, наглухо застегнул сюртук и вернулся в карточную.
За средним столом метал Токарский. Тощему адвокату за последние дни повезло и он даже как будто бы пополнел. Воткнул в красный галстук булавку с громадным желтым топазом, стал необыкновенно молчалив и почти не вынимал изо рта вечно дымящейся черной сигары.
Никитин поставил на второе табло весь капитал.
Минуты тянулись бесконечно. Внутренне похолодевший Никитин затаил дыхание и закусил губу.
На втором табло открылось восемь очков. Никитин облегченно вздохнул и впился взором в карты банкомета.
– Девятка, комплект, – процедил Токарский сквозь зубы, вынул изо рта сигару и не спеша собрал все ставки.
Никитин отошел от стола и опустился на первый свободный стул. Ноги его слегка дрожали. Во всем теле он почувствовал неожиданную слабость. На лбу его выступил холодный липкий пот. За минуту до того страшно натянутые нервы теперь упали. Все звуки слились в его ушах в глухой далекий звон. Перед глазами замелькали бесчисленные черные мухи… Он в изнеможении откинулся на спинку стула, закрыл глаза, пошатнулся и тихо, почти без шума соскользнул на пол.
К нему подбежали несколько игроков и два лакея. Подняли, усадили на стул и дали воды.
Игра продолжалась. Тасовавший карты для новой талии Бардымов слегка заинтересовался, привстал и, взглянув на бледного Никитина, пожал плечами.
– Неудивительно, – сказал он, – при здешней вентиляции…
Неожиданно, словно из-под земли, появился Сидоревич, взял Никитина под руку и, с помощью Рассомахина, повел его в комитетскую. Больного уложили на кожаный диван, расстегнули на нем платье, положили на голову холодный компресс и послали в карточную за Штерном.
Отпетый игрок Штерн, бывший когда-то серьезным и талантливым хирургом, давно уже махнул рукой на медицину, забросил практику и теперь все дни спал, а ночи проводил в клубе. Он вошел в комитетскую, недоумевающий и сердитый, только что оторванный от игры, и, не выпуская из руки горсточки золотых, склонился над Никитиным. Пощупал пульс, передвинул зачем-то компресс и задумчиво посмотрел на стоявшего рядом актера.
– Ну, что? – спросил Сидоревич.
Штерн перевел на него глаза и кисло усмехнулся…
– Опять бить начал, – сказал он, – после комплекта взял куш на двойке.
– Что? Да вы про кого? – побагровел Сидоревич. Штерн недоумевающе поднял брови.
– Про Бардымова, конечно. Он мечет.
– Тьфу! – плюнул Сидоревич, хотел выругаться, но сдержался и, махнув рукой, выскочил из комитетской.
Через час приехала Софья Львовна. Уже совершенно оправившийся и лишь слегка бледный и молчаливый Никитин ужинал и пил шампанское. Беседа не вязалась. Сидоревич ругал Штерна, а Рассомахин неожиданно погрузился в меланхолическую задумчивость.
Выбрав момент, Никитин вышел в буфетную и подозвал Никанора:
– Сегодня я платить не буду. Запиши.
– Слушаю-с, не извольте беспокоиться, – осклабился Никанор и, согнувшись крендельком, добавил. – Прикажете и господина Сидоревича?
Никитин взглянул на него с недоумением.
– За ними должок-с… – пояснил Никанор, – Напомнить им не осмелюсь, но если разрешите к вашему счету…
– Э, все равно! Припиши, – Никитин махнул рукой и вернулся в столовую.
Софья Львовна сегодня ухаживала за ним, как нежная сиделка, наливала вино и обмахивала Никитина своим веером.
– Бедненький, – думала она, – нужно его сегодня приласкать на прощанье…
Никитин не представлял для нее уже никакого интереса. Это был выжатый лимон, но Софочка иногда позволяла себе маленькую альтруистическую роскошь. Разошлись против обыкновения рано, в четвертом часу ночи.
Сидоревич, прощаясь, отвел Никитина в сторону и спросил:
– Что это с тобой? Сколько же ты продул сегодня?
– Все, – улыбнулся Никитин. – Я теперь чист.
Сидоревич посмотрел на него круглыми глазами, тихонько свистнул и пошел в карточную.
– А где же ваш автомобиль? – спросила Софья Львовна, когда Никитин помогал ей сесть в извозчичью пролетку.
– В починке, – ответил Александр Викторович и в темноте весенней ночи тихонько вздохнул. Еще третьего дня, утром автомобиль был продан им за полцены и деньги проиграны.
Софочка нежно прижалась к его плечу и шепнула:
– Мы едем к вам. Сегодня я хочу быть вашей сиделкой… Хорошо?
Никитин молча отыскал в муфте и благодарно пожал узенькую теплую ручку…
В восьмом часу утра, – почти не спавший всю ночь Никитин, лохматый и полураздетый, бродил, неслышно, как тень, по мягкому ковру своего номера, курил, вздыхал и морщился.
В голове его крепко сидела новая и, как ему казалось, спасительная мысль: покаяться Софочке, поставить ее в курс своего отчаянного положения и попросить у нее дня на два, на три что-нибудь из подаренных им бриллиантов, ну хотя бы серьги и браслет.
«За серьги в закладе дадут не меньше тысячи, да за браслет рублей восемьсот, – соображал Александр Викторович. – За уплатой Бардымову, швейцару и Никанору, останется еще сумма, на которую, при осторожности, можно будет отбить в два вечера половину всего проигрыша»…
Заглядывал за японские ширмочки, на розовую, свернувшуюся калачиком и сладко похрапывающую Софочку, вспоминал ее вчерашние горячие и, как ему казалось, искренние ласки и отвечал себе: «Согласится. Она хорошая, добрая»…
Отходил к окну, закуривал новую папиросу и снова сомневался.
«Нет, – думал он. – Ни за что не даст».
И снова Никитин шагал из угла в угол.
Солнечные лучи заглянули в окна, скользнули из-под тяжелых малиновых занавесей и засмеялись на зеркалах и позолоте картинных рам.
Отель просыпался. За дверью, по толстому мату коридора забегали лакеи. Где-то задребезжал звонок телефона. В дверь номера постучали.
«Опять телеграмма…» – подумал Никитин, с горькой улыбкой. Подошел к двери, отпер и отшатнулся в ужасе, с широко раскрытыми глазами…
На пороге стояла его жена, Лили, побледневшая и чуть-чуть похудевшая, но радостная, сияющая ласковой и милой улыбкой, протягивала к нему руки и говорила:
– Злой, недобрый!.. Забыл меня совсем. Забросил. Я ждала, ждала и не вытерпела… Гадкий!.. Милый!..
1914 г.
