Текст книги "Дондог"

Автор книги: Антуан Володин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Антуан Володин
Дондог

Часть I
ДЕТИ

1
Черный коридор

По грязным плиткам коридора задребезжала консервная банка. Дондог, по-моему, едва задел ее левой ногой, но она тем не менее покатилась. В сгустившейся полумгле было не разобрать, из-под чего эта банка – из-под пива или колы. Пустотелый, легкий алюминиевый цилиндр продолжал свой шумный путь, потом остановился, не иначе прилип к более тяжелым, более липким отбросам.

Пол шел под уклон. Как и повсюду в Сити, каменщики, пристраивая новые жилые массивы к уже существующим, пустили горизонтальность на самотек, посчитав, что, застыв, цемент сдюжит, а стены в любом случае просядут и сведут на нет все усилия строителей. Поэтому коридор выглядел словно грязная, отвратительно выделанная кишка. Воняло жареным чесноком, рыбьими потрохами, прогорклой сыростью, разило трущобами, в которых пыталось выжить отребье низших рас, смердело крысиной мочой, разложением, гнусной старостью почти любой вещи. В тридцати шагах за приоткрытой решеткой виднелась лестница наверх, на шестой этаж. Возможно, на шестой. Из-за того, что пришлось пробираться узкими проходами, которые то и дело вынуждали спускаться на несколько метров, или наклонными промежуточными уровнями, что вели из одного здания в другое, Дондог потерял все ориентиры. Он уже не мог сказать, где в Сити находится, насколько глубоко в него проник, на какую высоту, и в настоящий момент продвигался вперед по узкому проходу, который относил к окрестностям пятого этажа. За ромбами многостворчатой решетки на ступенях брезжил слабый зеленоватый отблеск. Должно быть, чуть дальше тщилась осветить помещение лампа дневного света.

Когда затих последний отголосок металлического громыхания, Дондог осторожно продвинулся на пару шагов и замер.

Не зная поначалу, на чем сосредоточить свою мысль, он представил себе банку, наткнувшуюся на куриные кости или недоеденный рис, представил тараканов, исследующих этот странный предмет, настороже, в волнении перебирая антеннами, неподвижных, как и он сам.

Все было более или менее спокойно.

Вслед за тараканами в голове у Дондога всплыли четыре имени.

Джесси Лоо.

Тонни Бронкс.

Гюльмюз Корсаков.

Элиана Хочкисс.

Он едва слышно пробормотал их, ибо его память, чтобы работать, нуждалась в языке. Затем вздохнул.

Из недр здания доносился шум моторов: это насосы перегоняли в резервуары на крыше воду из скважин. На их равномерную вибрацию накладывался гомон телевизионного сериала, музыка и лепет нескольких радиопередач. Очевидно, обитатели Сити принадлежали разным этносам. Дондог навострил уши, за десятилетия привыкшие к интернациональной лагерной тарабарщине, и узнал ту смесь наречий, которая распускается пышным цветом только за колючей проволокой и которую ему представилась возможность осваивать всю свою жизнь. Тем не менее ему так и не удалось целиком разобрать ни одной внятной фразы. Все было искажено, как будто в дурном сне или когда, к примеру, пытаешься понять, что с грехом пополам мямлит по-монгольски американец, или разобрать исковерканный немцем чиу-чоу, или еще того хуже.

Этажом ниже кто-то забил в доску два гвоздя, и снова воцарилось спокойствие.

Дондог истекал потом. Он не переодевался с того момента, как вышел из лагеря, и в телогрейке, в которой он некогда ходил на лесоповал, было чертовски жарко. Дондог чувствовал, как по щекам, по бедрам, вокруг глаз, под мышками стекают капли пота. Он не двигался в тошнотворной темноте. Словно до самой смерти ему уже не захочется пошевелиться.

На языке продолжали вертеться имена, но он их не произносил. Элиана Хочкисс. С ней, про нее надо будет еще уточнить, подумалось ему.

Тем временем под каблуком Дондога, мне кажется правым, барахтался полураздавленный таракан. Барахтался для проформы. Никто его не замечал, и, по сути, он был совсем как мы, он стремительно терял интерес к собственному будущему.

Через какое-то время за спиной у Дондога открылась дверь, но не железная решетка перед ней, которая предохраняла квартиру от убийц и воров. Квартира состояла из единственной комнаты без окон, освещенной по центру неоновой лампой. В неожиданном свете Дондог предстал ночным животным, не слишком агрессивным, но до крайности неприглядным. Его отслужившая свое на лесосеках телогрейка не оставляла сомнений в том, что он не слишком преуспел в жизни – или, по крайней мере, недостаточно продвинулся в лагерной иерархии, не дослужился, чтобы выйти оттуда с почетом, в опрятном обмундировании. Какая-то женщина, рассмотрев его, поинтересовалась, что ему нужно, что он, собственно, тут, застыв в темноте, делает и не замышляет ли чего дурного. С черных ромбов высившейся между ними решетки свисала бахрома черной пыли. Решетку скреплял висячий замок.

– Я ищу одного человека, который живет на улице Ло Ян, – объяснил Дондог. – На седьмом, мне сказали, этаже.

Женщина беззастенчиво, с нескрываемой неприязнью сверлила Дондога испытующим взглядом. Ей, должно быть, настолько давно перевалило за сто, что пропала всякая нужда считать текущие десятилетия. Она все еще была настороже, сохраняя властную мину, которую слегка приструнивал, не устраняя полностью, почтенный возраст. Ее лишенная всяких прикрас одежда из темно-серой хлопчатобумажной ткани походила на одеяние мастеров кун-фу. В социальном плане она имела отношение к тому состоянию повседневной нужды, которое не мешает спать спокойно сильным мира сего, поскольку они относят его к достойной бедности. Порванные на левой лодыжке штаны открывали одеревеневшую желтую плоть.

– Кого-то, говорите, с седьмого? – переспросила старая из-за решетки.

Не так давно она абы как покрасила волосы, и теперь среди прядей проскальзывали блики сиреневого серебра, сиреневой сажи. По ту сторону этих переливов Дондог унюхал застоявшийся запах овощей с тайским рыбным соусом. На столе, по соседству с голубой керамической пиалой, лежал китайский кухонный нож, которым в случае нападения вполне можно было защищаться как секачом. В случае этнической чистки или каком другом. По стенам струилась влага. Чтобы она впитывалась, поверх были прикноплены газеты. Новости в них касались перипетий местных событий и мало что говорили Дондогу. В любом случае вот уже лет сто благими вести не были. Подвешенный в углу вентилятор настырно теребил газеты.

– Да, – подтвердил Дондог. – С седьмого, там вроде есть проход, который называют Черным коридором.

– В том закуте больше никто не живет, – сказала старая женщина.

– Что? – переспросил Дондог.

– С год назад Черный коридор выгорел при пожаре дотла, – поведала старуха.

Она подняла руку к замку, потрогала его, чтобы проверить, заперто ли, но было очевидно, что своего собеседника она не боится.

– Проводка здесь никуда не годится, – пожаловалась она. – Халявщики подключаются кто во что горазд, тянут провода во все стороны.

– Видел, – сказал Дондог. – Видел по дороге сюда.

– Там, наверху, все пошло с короткого замыкания, а потом было уже не остановить. Почти все сгорели.

– А, – прокомментировал Дондог.

– На дом огонь, к счастью, не перекинулся.

– К счастью, – согласился Дондог.

И спустя некоторое время добавил:

– Вы не знаете, сгорела ли с другими Джесси Лоо? Это ее я ищу.

– Джесси Лоо?

– Ну да, – сказал Дондог.

Старуха до поры до времени никак не реагировала. Ее лицо парализовала подобающая обстоятельствам улыбка, не слишком любезная, предназначенная в первую очередь для того, чтобы выиграть время.

– Вы ее знали? – наконец процедила она.

– Нет, – сказал Дондог.

Несмотря на неверное освещение, он сообразил, что его ответ никуда не годится. Старуха ждала отнюдь не односложной отговорки.

– Ее знал не я, а моя бабушка, – сказал он. – Давным-давно. В тридцатые. Они были подругами, вместе боролись, чтобы искоренить общее бедствие. Вместе допрашивали врагов народа, вместе шаманили. И все прочее. Входили в одну ячейку. Жизнь и лагеря их разлучили, но однажды бабушка рассказала, что видела во сне Джесси Лоо и в том же сне видела и меня – таким, каким я буду, когда мои дни подойдут к концу, когда я выйду из лагерей. В том сне Джесси Лоо жила в Сити и не растеряла своих шаманских талантов. И она помогла мне обрести память и…

Дондог утер залитые потом щеки. К чему продолжать, подумал он. Сну бабушки, на котором строились его последние надежды, никогда не совместиться с реальностью. Джесси Лоо сгорела дотла в берлогах Черного коридора, и там, на пепелище, конец всей истории. Джесси Лоо уже не впадет в транс, чтобы восполнить его угасающую память, не поможет выследить виновников бедствия – или, скорее, виновников его, Дондога, бед; ему так и не удастся выследить с ее помощью и наказать их после стольких бесполезно – ибо без мести – потраченных лет.

С полминуты он с отвращением слушал шелест лопастей освежающего конуру вентилятора, клацанье насосов в подвале и обрывки отдаленного телевизионного диалога, доносившиеся из примыкавшего к улице Ло Ян здания. Не успел он вытереть лицо, как на веках и щеках снова начали скапливаться капли.

– А еще бабушка говорила, что Джесси Лоо обещала: она никогда, что бы ни случилось, не умрет, – сказал Дондог.

Старуха рыгнула. Помимо рыбного соуса, в ее пище не было недостатка и в чесноке.

– Ну да, в день пожара… – начала она было и вновь рыгнула.

К Дондогу вернулась надежда.

– Она жива? – спросил он.

– Жива ли – не знаю. Во всяком случае, умереть она не умерла, это точно.

Пот без передышки прошибал Дондога, все его тело. Его ослеплял. Он попытался вытереть лицо полусогнутой в локте рукой.

– А вы? – спросил он.

– Что я? – пробурчала старуха.

– Нет, ничего, – сказал Дондог.

Приближался какой-то мужчина в шортах. На плече он нес коромысло, и из-за этого ему приходилось сгибаться в три погибели, поскольку по концам к деревянному приспособлению были прицеплены доверху наполненные плещущей водой бидоны. Дондог посторонился, пропуская водоноса. Он прижался в тени к почтовому ящику рядом с решеткой. Заточенный у него под каблуком таракан воспользовался случаем, чтобы освободиться. Он продолжал взбрыкивать ногами под неусыпным присмотром близнецов-братьев, караулящих момент, когда он окончательно превратится в пищу.

Под самыми ногами водоноса по пятну пробивающегося из старухиной конуры света просеменила и скрылась с глаз долой крыса.

– Это Тонни Мун, – сказала старуха, когда мужчина удалился по коридору, которого Дондог не заметил, ибо тот отходил под прямым углом у самой лестницы.

– Мун, – повторил Дондог. – Жалко. Я ищу другого Тонни.

– Я не покупаю у него воду, – сказала старуха. – Он просит за нее слишком дорого. По доллару за ведро – за эту воняющую нефтью гадость!

– У вас нет проточной воды?

Старуха пожала плечами.

– Раньше сюда доходила резиновая труба, – сказала она с досадой. – Но ее перерезала мафия. У меня были долги. Либо отдавай им деньги, либо сиди без воды.

– Да, – сказал Дондог. – Подчас у тебя нет выбора.

– Значит, если я правильно поняла, кроме Джесси Лоо вы ищите какого-то Тонни?

Старуха провела рукой по волосам. Под ее пальцами сиреневое серебро обрело черные отблески.

Внезапно Дондог решился поговорить с ней так, как мог бы говорить с Джесси Лоо.

– Я вышел из лагеря, – сказал Дондог. – Могу сказать вам это, потому что вы… Я же могу сказать вам это?

– Да, – подтвердила старуха.

– У меня не так уж много времени, от силы несколько дней, но прежде чем умереть окончательно, хотелось бы свести счеты с двумя-тремя типами. Прикончить двоих или троих и уже потом угаснуть.

– Программа-минимум ничуть не хуже других, – подтвердила старуха.

– До лагерей я входил в организацию, которая хотела покончить с сильными мира сего, – изливался Дондог, – ну и нас почти всех расстреляли. Потом жил в особой зоне. Да и, собственно, зря мы пытались их уничтожить: виновники бедствия воспроизводятся со скоростью, совладать с которой нам не под силу. Я пришел сюда с мыслью, что смогу по крайней мере порешить двоих-троих, чьи имена еще не истерлись у меня из памяти.

– Близких? – спросила старуха.

– В общем-то, нет, – сказал Дондог. – На самом деле не помню. Я с детства страдаю провалами памяти. В детстве это помогло мне выжить, но теперь стало заметной помехой.

– Близких убивать всегда не просто, – нравоучительно изрекла старуха.

Дондог пустился на пару минуту в политические теории касательно недоступности всех остальных, неблизких – мафиози, что заправляют бедствием среди бела дня или под покровом тени, – и о необходимости их наказать, необходимости, впрочем, неосуществимой. Тем самым он вплотную подошел к идее, что не мешало бы пересмотреть свою месть в плане ее смягчения. Но очень скоро умолк. Его речь не имела никакого смысла здесь, среди зловония и удушья, перед тараканами и старой нищенкой, над пустой банкой из-под пива или колы. Его речь не имела никакого смысла, никакой идеологической базы, ее не вдохновляли никакие моральные ценности, она служила лишь довольно неуклюжему оправданию личной жажды мести, вынашиваемой пятьдесят лет потребности в мести, которая основывалась на сто раз пережеванных на протяжении целой жизни в лагерях невероятных воспоминаниях.

– Те, кого я ищу, может, тоже кончили в Сити?.. Как Джесси Лоо? – с надеждой сказал он после молчания.

Старуха обратила к нему изборожденное морщинами лицо и спросила их имена. Она вся обратилась в слух.

– Тонни Бронкс, – сказал Дондог. – Элиана Хочкисс. Гюльмюз Корсаков.

– Гюльмюз Корсаков… – с трудом, словно стараясь запомнить, повторила старуха, как будто это было важно для нее, что, конечно же, было не так.

– Этот скорее для того, чтобы отомстить за бабушку, – пояснил Дондог.

– А-а… – с подозрением произнесла старуха.

– А что касается Элианы Хочкисс, тут я не уверен, – сказал Дондог.

– Все трое жили до поры в Сити, – вспомнила старуха. – Тонни Бронкс на Обводной дороге. Про остальных не помню. Они пожили тут какое-то время и начали стареть. А потом умерли.

– Умерли… – пробормотал Дондог, не в силах скрыть разочарования.

Если эта информация была точна, она раз и навсегда расстраивала все планы мести.

– Да, – сказала старуха. – Так оно и бывает.

Что-то затрещало у нее за спиной, в глубине комнаты. Странно захрипел вентилятор, замигала неоновая лампа, а другая, та, что в конце коридора, померкла и вовсе потухла. Из незнамо какого бредового разветвления кабелей разнесся запах горящего пластика.

– И все же мне надо их прикончить, – упорствовал Дондог. – Невозможно, чтобы они за просто так из всего этого выпутались.

– А, отключение, – сказала старуха.

Вокруг все погрузилось во тьму. Без единой отдушины наружу все сильнее сгущалась ночь.

Дондог положил руку на решетку. Ему не хотелось прикасаться к стене, получать в сплетении проводов и канализации удар тока. Его рука нащупала старухин замок и вцепилась в него.

– Что вы делаете? – забеспокоилась старая.

– Ничего, – сказал Дондог. – Пытаюсь удержаться в темноте на ногах.

Он пытался удержаться в темноте на ногах. Во тьме было тем тяжелее дышать, что невольно казалось, будто она пронизана ядовитой гарью. В подвалах не сотрясались более насосы, нигде не орало радио, ни по-монгольски, ни по-американски, ни на лагерном блатняке. Теперь наконец-то можно было расслышать грубую, сырую ночь, хруст жалких теней, пытающихся поживиться чем-то в конце коридора тварей и, совсем рядом, тараканов, каждый из которых лез на другого в надежде его прикончить. Повсюду капала вода.

Какое-то время они молчали по обе стороны железной решетки, вдыхая и исторгая влажный, горячий воздух, зловонный и затхлый до мозга костей. Они настороженно принюхивались к расходящимся от плавящегося винила клубам, пытаясь понять, насколько реальна угроза пожара. Порой разделяемая ими тревога усиливалась, порой отступала.

– Значит, Джесси Лоо была одной из ваших соседок? – спросил Дондог в промежутке, когда перспектива поджариться стала менее очевидной.

– Я с ней никогда не разговаривала, – сказала старуха.

– Вы, наверное, могли бы дать мне ее новый адрес, – подсказал Дондог.

– Не рассчитывайте на это, – отрезала старуха. – В конце концов, я даже не знаю, кто вы такой.

Дондогу казалось, что он уже выложил о себе все и даже открыл слишком многое. Но он знал, что его сиюминутная память, и она тоже, работает с перебоями, и вдобавок он часто путает то, что подумал, с тем, что сказал. Поэтому он заговорил опять. Не выказывая нетерпения, он заново объяснил старухе, кто он такой и откуда явился.

– Я внук Габриэлы Бруны, соратницы Джесси Лоо в тридцатые, кровной сестры Джесси Лоо, – сказал он. – Меня зовут Дондог Бальбаян. Я скоро умру. Вот кто я такой.

После десяти или двадцати минут тишины этаж так и не заволокло дымом. Мысль о пожаре улетучилась. Старуха пообещала при первой возможности связаться с Джесси Лоо и назначила ему свидание, на которое, как она заверила, та явится. За решеткой, среди смрада ржавчины, перегретых кабелей, газа, стряпни, грызунов, ее совсем не было видно. Дондог не двигался, и на самом деле казалось, что они оба пребывают в этом черном обрамлении как в своей тарелке, словно годами, извечно принадлежали тьме.

– Для меня главное, чтобы я мог попросить у нее помощи, пока не умер, – сказал Дондог.

– Приходите на Надпарковую линию, – сказала старуха. – Строение 2, номер 4А. Вполне пристойная квартира. И выходит на улицу.

– Надпарковая линия. Хорошо. В какое время?

– Скажем, в пять вечера, – предложила старуха.

– А если она не придет? – спросил Дондог.

Старуха пожала плечами. Дондог услышал, как старуха пожала плечами.

– Если не придет, ну что ж, тем хуже. Вам останется только расположиться там и пораскинуть умом, что делать дальше.

Теперь он продвигался шаг за шагом, разведывая путь правой рукой. Подушечки его пальцев отмеряли череду гнездовищ сырой пыли, липких ручейков и труб, рыхлых шероховатостей, шипов. Разница между продвижением без лампы в угольной шахте и теперешней прогулкой была ничтожна.

Он прокручивал в голове тот маршрут, который ему посоветовала старуха. Повернуть под прямым углом, не доходя до лестницы, туда, куда направился Тонни Мун, помните, да, помню, выйти на Заднюю Водосборную улицу, спуститься по бетонированному уклону, спуститься на пять пролетов по галерее, что пересекает первую группу зданий, пройти через железную дверь на Заднюю линию Пекфу, перейти по второму поперечному проходу, являющемуся частью Задней линии Пекфу. В конце коридора он должен будет попасть на Гаванскую улицу. Тут он окажется почти снаружи, и даже если электроснабжение за это время еще не восстановят, перед ним забрезжит дневной свет. Сити – вовсе не лабиринт, в котором только и остается, что метаться в страхе и без надежд, вплоть до агонии или безумия, настаивала старуха. Такие места существуют повсюду, с бессистемными, анархическими постройками, которые мало-помалу нагромоздились и состыковались, сложившись в крепко сбитое целое, безвыходное и нездоровое. Но стоит только вынырнуть на Гаванскую улицу, утверждала старуха, и после этого не составит особых хлопот добраться до Надпарковой линии.

Время от времени Дондог сбивался с пути и пытался открыть решетку какой-то квартиры, полагая, что речь идет о железной двери, отмечающей начало Задней линии Пекфу. Несколько раз из ночных пучин его в гневе вопрошали чьи-то голоса. Боясь пораниться, схлопотать удар сечкой, он тут же отдергивал руку, схватившуюся за железо, и извинялся. Он спрашивал дорогу, ждал ответа, который так ни разу и не пришел, и отправлялся дальше.

Позже он заметил перед собой отблеск естественного, похоже, освещения и очень скоро, преодолев еще один лестничный пролет, вдруг очутился на дневном свету. Он вывернул в банальнейший нескончаемый коридор, длинную мощенную обветшалой плиткой галерею. В ее дальнем конце и брезжил свет. Дондог пошел в его направлении, ни о чем особенно не думая. Он отлично понимал, что это место вовсе не называлось Гаванской улицей, и устал бродить и плутать.

На листах картона покоилась полная строительного мусора корзина. Он миновал ее. Стала видна валяющаяся в куче металлолома четвертушка умывальника. Он прошел дальше. На самом деле проход никуда не вел. Он кончался небольшими перилами, за ними открывался колодец, образованный смычкой четырех строений. Поскольку они возводились с интервалом в несколько лет, их этажи оказались смещены по отношению друг к другу.

Дондог подошел к проему. Пропасть была тесной, глубокой и серой. В самом низу бетон двора терялся под мусором. От случайного падения в бездну защищали только два железобетонных блока. Курам на смех. Чтобы кануть в пустоту, всего-то и надо чуть-чуть извернуться. Переждав какое-то время, Дондог присел на смехотворный парапет. Свесил в пустоту ноги. Он никогда не страдал головокружением.

И так и остался на краю небытия.

Он размышлял над тем, что воспоследует.

Гюльмюз Корсаков, думал он. Тонни Бронкс. Этих убрать в первую очередь.

Элиана Хочкисс.

Ее оставим пока в стороне, подумал он.

Секунды три силуэт Элианы Хочкисс витал у него не то перед глазами, не то позади век – бесплотный и нематериальный, никак не обретающий четкой видимости. Имя было тут как тут, под рукой, неразрывно связанное с всепобеждающей жаждой мести, но, за вычетом имени, образ ее оставался совершенно невнятным. Все выглядело так, словно он упомянул второстепенный из грезившихся ему в детстве образов, или воскресил в памяти тайную возлюбленную лагерной поры, когда его закрывали на ночь в корпусе для тяжелораненых и умалишенных, или же словно она принадлежала быстротечным годам безвылазного подполья, когда изо дня в день проигрывалась война за равенство, обессмысливалось наказание погромщиков, мафиози и миллиардеров. Все вокруг Элианы Хочкисс было размыто. Как и Тонни Бронкс или Гюльмюз Корсаков, она скрывалась в глубинах одной из обманчивых бездн его памяти, по большей части остававшихся навсегда запечатанными и недоступными. Но была при этом еще более неразборчивой, чем двое других.

Возможно, какой-то очень-очень далекий враг, подумал он. Или совсем недавний. А может, извечный. Или нет.

Чтобы узнать, нужно ее найти.

Чтобы узнать, нужно, не иначе, вернуться в детство.

Идея, что нужно перебрать в уме свое детство, в одиночку вернуться туда, ему не нравилась, поскольку, прежде чем добраться до цели, он должен был оживить в памяти второе уничтожение уйбуров, тот пласт воспоминаний, который он остерегался ворошить и на протяжении всей своей юности, и позже, чтобы не быть сраженным на месте скорбью и горечью.

А не покончить ли мне со всем этим, подумал он, вместо всей этой возни.

Ему ничего не стоило выпасть, достаточно было чуть-чуть подать бедро, вильнуть задом, чтобы мгновенно стерлась любая усталость, любая неуверенность в будущем, в отправлении насилия, в том, что имело место в детстве или позже, во время второго уничтожения уйбуров и позже.

Он колебался, не прыгнуть ли. Он мог грубо отказаться от своей мести. Но никак не мог решиться.

Так и есть, думал он, подчас у тебя нет выбора. Теперь, когда мне назначили свидание с шаманкой, я не могу подвести эту женщину.

Вот что я тебе скажу, Дондог Бальбаян, думал он. Если ты хочешь застать их врасплох там, где они прячутся, и прикончить, если ты действительно этого хочешь, тебе нужно выследить и затравить их в голове у себя самого, с шаманкой или без. Отныне это их единственное убежище. Только там ты сможешь уладить дело. А что касается Элианы Хочкисс, раз ты так и не знаешь, чего она заслуживает, надо еще посмотреть. Придет время, и тебе станет видно.