Текст книги "Убийство на дуэли"
Автор книги: Антон Бакунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
Глава тридцать шестая
В СЕМЬЕ НЕ БЕЗ УРОДА
Как я, мол, перехитрил Василия. – Мужские откровения. – Поверь мне, искушенному донжуану. – Научиться боксу несложно. – Дядюшка – это одно, а дядя, хоть и двоюродный, – другое. – Какие тайны сокрыты в химии.
Я так увлекся, что не заметил, как пролетело часа полтора. Вдруг дверь тихонечко отворилась и в комнату заглянул Бакунин. Увидев, что я не сплю, он вошел и закрыл за собой дверь. В руках Бакунин держал свои домашние тапочки. Они у него были на толстой жесткой кожаной подошве, и он, опасаясь, что звук его шагов может достичь уха неусыпного Василия, прошел по коридору босиком. С порога, стоя босиком на полу, он заговорщицки подмигнул мне. Я подумал, что это значит: «как я, мол, перехитрил Василия». Но оказалось, Бакунин имел в виду другое. Наш сумбурный разговор в коляске и необычные новости отвлекли его от главного. Не успев надеть тапочки, Бакунин спросил:
– Ну что, брат, как княжна? Влюблена в тебя?
Я растерялся.
– Ну-ну, братец. Не смущайся. Рассказывай. – Бакунин подошел к столу, уселся в кресло, стоявшее рядом, и только после этого надел тапочки.
Я посмотрел на Бакунина. Лицо его излучало столько дружественности, что вместо того, чтобы возмущенно отнекиваться, я сказал:
– Да, я влюблен в княжну, – и вдруг почувствовал себя просто и легко, как во время разговора с княжной у Югорской.
– Какая девица, князь, просто чудо! Сколько женственности! И как сияет! А все потому, что тоже влюблена.
– Влюблена. Но не в меня. Ведь она послезавтра куда-то уплывает на пароходе. И скорее всего без ведома тетушки и других родственников. И уж конечно не одна.
– В тебя, князь, в тебя. И никуда не уплывет. Ни на каком пароходе. Вот посмотришь. Поверь мне, искушенному, опытному донжуану. А если у вас все сложится серьезно? Ведь она богатейшая невеста в России.
– Но, Антон Игнатьевич… Только что убит ее отец. Она в трауре… И потом…
– Да, брат, да. Так устроена жизнь. Каждый день кто-то уходит. А любовь не берет в расчет ничего, ибо она движет всем. Она первична. Без нее и смерти бы не было. Поэтому любовь ни с чем не считается. Ну да ладно, князь, авось погуляем на твоей свадьбе.
– Антон Игнатьевич, – я все-таки решил перевести разговор на другую тему, – все, что стало известно сегодня, изменило ваше мнение об убийстве князя Голицына?
– Нет, князь. У меня не сложилось мнение, а следовательно, у меня его не было и нет. А раз его нет, то и измениться оно не могло. Я могу сказать только то, что говорил раньше: очень хорошо подготовленное убийство. Продуманное, спланированное убийство, которое позволит убийце достигнуть какой-то важной для него цели. Пока не станет ясно, какая это цель, будем бродить как в потемках. Думаю, все сокрыто в окружении князя Голицына, в его семье, в Югорской и Милеве. А террористы и германская разведка здесь ни при чем. Толзеев гадкий человек, редкостная заноза. Им воспользовались как инструментом. А потом убили, чтобы замести следы. Впрочем, для того, чтобы воспользоваться им как инструментом, нужно было хорошо знать его отвратительные качества. А это уже подсказка. Кто их, эти качества, знал?
– Антон Игнатьевич, я хотел спросить вас… Как это вы так ловко тогда ударили слугу Толзеева?
– А это, братец ты мой, бокс.
– Бокс? Ну да, я слышал, это называется боксом.
– Английское изобретение. Такой английский удар, – пояснил Бакунин. – Основательный, как все английское. Ведь как ударит русский? Размахнется во всю силу, во всю ширь и ухнет – не дай Бог попадет, сметет с ног долой. У англичанина на такой удар силы нет. Бокс – это другой удар, когда в кулак вся сила собрана. Вес тела – это, князь, опять же физика.
– Я как увидел… Мне вспомнился дворник князя Голицына. Как будто его тоже утром вот таким английским ударом. Боксом.
– И ты думаешь, не я ли это в черной маске лазил в кабинет князя Голицына?
– Уж больно удар похож. Но лазили не вы. Значит, тот, кто лазил, тоже мастер бокса.
– Это верное рассуждение. Только научиться боксу несложно. Эту науку многие одолели.
– И еще я хотел спросить… Что имел в виду Толзеев, когда говорил о вашем дядюшке?
– То есть о Бакунине?
– Или Черемисове?
– Князь, Черемисов – это мой дядюшка, Петр Петрович, то есть не дядя, а дядюшка, воспитатель. А Бакунин – Михаил Бакунин – двоюродный мой дядя.
– И это о нем так говорил Толзеев?
– Как так?
– Каторга, тюрьма, террористы…
– Душа моя, ты что же, не знаешь, кто такой был Михаил Бакунин?
– Нет.
– Ну, князь. Ты меня порадовал. Уж я-то думал, в России не сыскать человека, который бы не слыхал о Бакунине. Бакунин – честная дворянская фамилия. Наши предки верой и правдой служили императору Петру I и императрице Екатерине II. Мой дедушка – надворный советник, учился в Падуанском университете, служил в посольствах. По женской линии мы в родстве с князьями Мышецкими. Наше родовое гнездо – Премухино на берегах Осуги в Новоторжском уезде Тверской губернии. Но в семье не без урода. Михаил Бакунин, мой двоюродный дядя, начал с того, что в юнкерском училище подделал два векселя. А закончил тем, что участвовал в европейских революциях, сидел в тюрьмах, бежал через Сибирь в Америку. Стал знаменитейшим анархистом, пророком революций, кумиром нынешних студентов и террористов. Им-то и попрекал меня Толзеев. Но, князь, я с гордостью ношу свою фамилию. Мой отец честно служил отечеству, и я делаю то же самое. Я предчувствую беды, которые ждут впереди Россию. И не только предчувствую. Я рассчитываю их, словно математик. Страшные выводы вытекают из многих уравнений. Но что делать, князь, будем достойны своей судьбы. А Толзеевы вносят вклад в дело погибели России не меньше, чем террористы. Конечно, обидно слышать, когда поносят твою фамилию. Но я от нее не откажусь из-за позора своего дяди. Разве я мало сделал, чтобы гордиться родовым именем? Оба императора приближали меня ко двору. Я, может быть, и служу бескорыстно и ревностно, потому что помню о Михаиле Бакунине. Признаюсь тебе, князь, я бы, может, и сыском бы не занялся, не помни я такого греха за нашей фамилией. Занялся бы химией, вместе с Менделеевым. Я ведь одно время был близок с ним. Поверишь ли, князь, какие тайны сокрыты в химии! Вселенная! А что касается самого – гигант! Характером тяжеловат. И вспыльчив. Но добрейшей души человек. И оригинал. Лет пятидесяти развелся с женой – решил жениться на молоденькой. Консистория развод разрешила, но наложила епитимью – запретила вступать в новый брак. Так он дал священнику десять тысяч – тот и обвенчал его с молодой женой.
– И что же священник? – спросил я.
– Расстригли. Тут же расстригли. А тот в ответ: «Коли б не расстригли, мне десять тысяч до конца моих дней все равно не выслужить». И вот что тебе еще расскажу о нем. Страсть любил читать детективы. Поедет, бывало, в Париж, привезет десятка три и читает. «Это вам, – говорит, – не Достоевский, одно убийство, а размазано на шестьсот страниц. Тут что ни страница, то убийство, аж дух захватывает». Но детективы плохенькие. Мы с тобой, князь, таких писать не будем. Как, кстати, твои записи?
– Я сделал записи за два последних дня, может, вы посмотрите?
– Хорошо, душа моя, к утру посмотрю.
Бакунин зевнул и отправился в свой кабинет, но, конечно же, не спать, а писать свои гениальные сочинения.
Глава тридцать седьмая
А ЛИРИЗМУ МЫ ПОТОМ ПОДПУСТИМ
Перспектива постоянного недосыпания. – Что можно увидеть по утрам в зеркале, если всматриваться повнимательнее. – Мнение Наполеона. – Протокол и еще раз протокол. – И муху сюда же. – Не жалея бумаги. – Француз по имени Бертильон. – Настино горе.
Когда ушел Бакунин, часы показывали половину второго ночи. Живя в доме Антона Игнатьевича, я долгое время сохранял свою привычку рано ложиться спать. Но, видимо, мне все-таки придется ее изменить. Уже который день я засиживаюсь далеко за полночь. А тем не менее, движимый все той же давней привычкой, приобретенной за многие годы деревенской жизни, я по-прежнему встаю в шесть утра.
Интересно, получится ли это сделать завтра. Ведь таким образом я буду постоянно недосыпать, а это может нанести вред здоровью. Причем как от недосыпания, так и от хаотичности сна. Все это практически не касается самого Бакунина. Иной раз мне кажется, он не спит по нескольку суток подряд. Хотя довольно часто спит до самого обеда.
Улегшись в постель, я долго не мог уснуть, несмотря на позднее время. Мысли одна за другой лезли в голову. Что скажет Бакунин о моих первых записях? Как я все-таки невнимателен. Взять этот пример с перстнем шофера, работника гаража. А как сравниться с Акакием Акинфовичем, до мельчайших деталей запомнившим все, что находилось на столе у пристава Полуярова? А я? Даже телефонного аппарата не заметил, а только предположил, что он должен был там быть. Смогу ли я, обладая такой наблюдательностью, писать романы в духе Конан Дойла?
Потом передо мной проплыли лица всех новых людей, увиденных мною за этот день. Они быстро растворились в темноте, потом появилось лицо Милева с глазами убийцы, оно тоже куда-то исчезло, и, наконец, я увидел сияющие глаза княжны Голицыной. «И будете сожалеть, что не увезли меня отсюда на извозчике неизвестно куда», – прозвучали в моем мозгу ее слова, и я погрузился в сон.
На следующий день я, как ни странно, проснулся ровно в шесть часов. Каждое утро в доме Бакунина было для меня истинным наслаждением. Теплая ванна, душ, бритье английскими лезвиями перед большим зеркалом – я посвящал всему этому не меньше часа. На одно разглядывание своего лица в зеркале у меня уходило минут пятнадцать, а иногда и все двадцать. Видя в зеркале свои собственные внимательные глаза, мне почему-то виделись окрестности Захаровки, имения князя Захарова, моего отчима-отца. Луг, овраги, спускавшиеся к речушке, опушка леса, поле за селом, холмы, покрытые лесом, – все это словно было запрятано в глазах моего отражения.
Выйдя из ванной комнаты, я обнаружил у себя Бакунина. Он разложил на столе мои записки и бегло просматривал их.
– Доброе утро, Антон Игнатьевич, – поздоровался я, – вы что же, не ложились этой ночью?
– Почему же, вздремнул у себя в кресле, – ответил Бакунин.
Я уже знал о его привычке во время ночной работы засыпать в кресле-диване на четверть часа, самое большее на полчаса. Это восстанавливало его силы, и он мог работать сушами.
– Что скажете о моих записях?
– Хорошо, князь, хорошо. Только надобно побольше протокола. Наполеон, кажется, говорил, что читает отчет о сражении с таким же увлечением, как девица роман. А у нас, брат, – протокол. Ты пишешь, как будто сочиняешь повесть. А нужно протоколировать. Все помечай, все пригодится. Время отмечаешь – это хорошо, это важно. А погоду везде пропускаешь. Пиши. Дождь, ветер, сыро, солнце сияет. Важно. Помнишь доктора? Ветер, говорит, был, ветер запомнил. Дался ему этот ветер. Я третий день голову ломаю – почему ему ветер запомнился? Старайся ничего не пропустить. Видишь – трещинка на стене – трещинку впиши. Муха летит – и муху сюда же. И старайся все по одному плану – так надежнее. Литературности мы с тобой потом добавим, причешем, пригладим. Главное, ничего не пропустить: что происходит, где, что вокруг, какое впечатление от всего окружающего, четко – когда началось, когда закончилось, выводы. И особенно подробно людей. Тут уж не жалей бумаги. Каков собой: фигура, рост. Какая голова – круглая, сплюснутая. Каков: строен, неуклюж. И лицо. Лицо самым подробнейшим образом. Глаза – цвет, большие, узкие, брови, ресницы, как смотрит. Опять же нос. Гоголь вон целую повесть написал. Прямой, тонкий, с горбинкой, мясистый, курносый или того лучше – кривой. Рот, губы, зубы, как улыбается. Опять же, подбородок, усы, бакенбарды, уши. Шея тоже. И не скупись на детали, например: красная, толстая, жилистая шея. Помнишь у доктора? Именно красная, жилистая. Тебе ничего не стоит, а читателю интересно: вот, мол, он, доктор с красной жилистой шеей.
Бакунин откинулся на спинку стула, словно устал от своего монолога.
– Был такой француз по фамилии Бертильон. Он первым начал измерять все параметры заключенных. Рост, окружность головы, длину рук, ног, пальцев, ступней. Это потом назвали бертильонажем. В романе мы должны дать такой бертильонаж каждого персонажа. Тургеневу достаточно написать, что она была прелестна. И все. А нам – в размерах, все подробности. Это у нас и будет, душа моя, – анатомия детектива.
Бакунин опять передохнул.
– Ну и философии подпустим: вот, мол, был человек – и нет его… Но главное – деталей побольше, – Бакунин поднялся со стула и направился к двери. – За завтраком обсудим все, что есть на сегодняшний день.
Бакунин вышел из комнаты. Я не успел сказать ни слова. Одевшись так, что можно было сразу идти к завтраку, я сел за стол и начал рассматривать свои записи, испещренные пометками Бакунина. Позже я их переписал начисто. Сознаюсь, не всегда следуя пометкам Бакунина. И сожалею, что не сохранил этого экземпляра с пометками.
Против каждого вновь появляющегося персонажа на полях стояло: глаза, нос, уши, шея. При диалогах: мимика, жестикуляция, голос, бас, баритон, тенор, хриплый, надтреснутый. Если человек уходил или входил, то рядом стояло: походка. Кое-где я сразу же стал вписывать требуемые дополнения.
Но по большей части сделать этого я не мог, по той простой причине, что не помнил, какие глаза были у дворника Голицыных Никиты. Не помнил походку сестры князя Голицына. Не помнил, каким голосом – баритоном или фальцетом – кричал на нас Толзеев.
Сначала это расстроило меня. Мне казалось, что я не наблюдателен. Моя первая повесть была для меня очевидным подтверждением этого. Вспоминая ее, я пришел к выводу, что и в ней тоже не хватало всех этих деталей. В ней была какая-то задушевность. Какой-то милый мягкий свет. Лиризм. А в романах в духе Конан Дойла нужно другое. «А лиризма мы потом подпустим», – скажет Бакунин.
Но потом мое расстройство прошло. Я достал ножницы, нарезал из чистых листов бумаги небольших карточек. На каждой карточке в верхнем левом уголке я написал имя будущего персонажа: Толзеев, Кондауров, доктор, сестра князя, Полуяров. А потом под номерами: 1 – глаза, 2 – нос, 3 – усы, 4 – подбородок. Каждый пункт я собирался в дальнейшем заполнить и таким образом подправить свою слабую наблюдательность. Подумав, я приготовил еще несколько десятков карточек: Касьянов луг, особняк князя Голицына, квартира Югорской, кабинет пристава. На них я обозначил пункты: 1 – где находится, 2 – размеры, 3 – что сразу бросается в глаза.
А кроме того на обороте каждой карточки даже начертил кое-какие схемы и планы. «Помечай, все пригодится», – повторял я про себя слова Бакунина. Как потом стало ясно, он был совершенно прав. Для написания романов в духе Конан Дойла такой материал имеет ценность на вес золота. Как, впрочем, и для самого расследования.
Невольно я взял свои записи с пометками Бакунина и начал переписывать их в манере протокола. Перечитав то, что получилось, я остался доволен. Да, такой рассказ не давал возможности задушевно беседовать с читателем. Но нужна ли читателю задушевная беседа? Я начал рассуждать о том, что с детства мне хотелось записывать, как бы протоколировать все, что попадало в круг моей жизни. Я не вел систематического дневника, но всегда записывал все новое, что входило в мою жизнь. Мне представилось, что я протоколировал свою жизнь с детства. Как бы было интересно сейчас прочесть эти протоколы. А если запротоколировать жизнь моего отца, дедушки, отчима, матери, какая бы необычная получилась повесть! Как интересно бы сравнить ее с тем же романом «Дубровский» Пушкина!
Мои размышления прервал легкий стук в дверь. Вошла Настя.
– Завтрак подаем, – сказала она.
Я посмотрел на Настю и обратил внимание, что с ней что-то произошло. Собранная, аккуратная, даже строгая и решительная, она всегда была весела, деятельна, уныние и грусть, казалось, обходили ее стороной. Сейчас же я видел растерянную, сбитую с толку девушку, смущенную, готовую расплакаться или в отчаянии бросить все на свете и уйти куда глаза глядят.
– Что случилось, Настя, – спросил я, – на тебе лица нет. Тебя кто-то обидел?
Задав этот вопрос, я тут же сообразил, что мог бы догадаться и не спрашивая, поскольку кроме Василия обидеть Настю было некому.
– Василий Иванович, – Настя называла Василия по имени и отчеству и только на «вы», – объяснил – через шесть лет они улетят с барином на аэроплане. А меня не возьмут, места в аэроплане не хватит. Все улетят, а горничных оставят.
Я едва сумел сдержать улыбку. Хорош Василий, превративший шесть миллиардов лет, оставшихся до угасания Солнца, в шесть лет! Но тем не менее Настя была не на шутку напугана тем, что останется без места в аэроплане, который унесет жителей Земли от вечного мрака.
– А почему же именно тебе не хватит места? – спросил я.
– А потому что при барине полагается только по одному месту, – горестно сообщила Настя.
– Да, это верно, – серьезно подтвердил я. – Но у нас как раз всем хватит места. Василий полетит при Антоне Игнатьевиче, Никифор при дядюшке, кухарка при Карле Ивановиче, ну а ты при мне.
Настя на мгновение задумалась и, сообразив, что всем хватит места, просияла и выпорхнула из комнаты, но тут же вернулась. Лицо ее снова растерянно вытянулось.
– А Селифан? – спросила она.
– Кучерам отдельные места. По одному кучеру на всех господ. У них свое место, как в коляске, впереди всех.
Последний довод окончательно убедил ее, и она весело побежала на кухню, подавать завтрак. Я посмотрел на часы – было четверть девятого.
Глава тридцать восьмая
ТАИНСТВЕННЫЙ ВЕТЕР
Отчет о вчерашнем дне. – Неизвестный ночной посетитель дома Голицыных. – Кондауров Григорий Васильевич. – Документы в сейфе. – Салон Югорской. – Всякая странность стоит внимания. – Тайный государственный заем. – Главная зацепочка и зацепочка маленькая. – Доктор Воронов.
Когда я пришел в столовую, все уже собрались. Карл Иванович, как всегда строго одетый, чопорно восседал за столом. Дядюшка Петр Петрович был в своем неизменном халате. Акакий Акинфович, слегка сутулясь, с видом бедного родственника пристроился рядом с ним. Бакунин сидел на своем обычном месте – во главе стола.
Он обвел всех взглядом. Карл Иванович и дядюшка приготовились слушать. Акакий Акинфович приступил к исконно английскому блюду – овсянке, заедая ее севрюжиной.
– Прошлой ночью неизвестный проник в дом князя Голицына. Когда он покидал дом, его попытался задержать дворник, малый не слабого десятка. Но неизвестный так отделал его, что бедняга чуть жив остался. Сестра князя сообщила о произошедшем ближайшему помощнику князя – Кондаурову Григорию Васильевичу. Именно при нем князь сделал вызов Толзееву. Он же подбирал и место для дуэли. Но в последний момент вывихнул ногу и секундантом вместо него пришлось пригласить Уварова. Нога Кондаурова в гипсе. Однако он приехал в дом князя, осмотрел сейф и с курьером отправил Государю какие-то секретные документы, хранившиеся в сейфе. По его словам, из сейфа ничего не пропало. Получается, ночной гость искал что-то другое. Нашел или нет – неизвестно. Из дома тоже ничего не исчезло. Дочь князя – единственная прямая наследница. Ей достанется все огромное состояние. Она посещает салон некой поэтессы Югорской. Выясняется, что Югорская или незаконнорожденная дочь князя, или выдает себя за таковую.
– Каким же образом это выясняется? – спросил дядюшка.
– Это князь узнал. Конфиденциально. Как модный писатель он раньше посещал салон Югорской.
– Да, князь? – спросил дядюшка.
Я утвердительно кивнул.
– Княжна скрывала от князя то, что Югорская грозила раскрыть свое происхождение, и платила ей за молчание немалые деньги. При Югорской находится некто Милев. По мнению князя, – Бакунин кивнул в мою сторону, – у этого человека глаза убийцы. Акакий Акинфович нашел револьвер, из которого стрелял Толзеев. Револьвер обыкновенный, без каких бы то ни было приспособлений. Толзеев устроил нам скандал, и у него мы ничего не узнали. Оказывается, отец Толзеева в молодости был очень дружен с князем Голицыным. А сын всегда позорил отца. Хозяин стрелкового заведения, в котором Толзеев взял один урок стрельбы, Протасов – честный человек, с Толзеевым никак не связан и к убийству отношения не имеет. Пока мы думали, как заставить Толзеева подробнее рассказать о вызове, Толзеева убили.
– Как убили?! – воскликнул дядюшка.
– Все той же таинственной пулей. Через открытое окно в ресторане «Век». Без звука и шума. Опять поднялся шквальный ветер, как на Касьяновом лугу…
– Или ветер разносит эти пули, или это они поднимают такой ветер… – задумчиво проговорил дядюшка.
– Еще одна деталь: секретарь князя Иконников иногда забывается, и ему начинает казаться, что он – князь Голицын, – вспомнил Бакунин.
– А какое отношение это имеет к убийству? – удивился дядюшка.
Опять вошли Василий и Настя. Они принесли блины, и все на несколько минут отвлеклись от рассказа Бакунина.
– Не знаю, какое отношение это имеет к убийству, но всякая странность стоит внимания, – ответил дядюшке Бакунин, принимаясь за первый блин.
Некоторое время все молча ели блины.
– Ну хорошо, Антон, – наконец не выдержал дядюшка, – какое твое мнение?
– Все то же, – ответил Бакунин. – Не могу отыскать причину убийства. Кому и зачем понадобилось убивать князя Голицына таким хитроумным способом. До конца не могу понять и как это было сделано.
– Антон Игнатьевич, – вспомнил я, – вы хотели вчера узнать по поводу секретных документов, хранившихся в сейфе князя.
– Да, его помощник не стал рассказывать нам, что это за бумаги, чтобы не быть источником разглашения государственной тайны. Но я побеседовал кое с кем… Ходят слухи, что князь Голицын предпринял государственный заем у частных швейцарских банков под ручательство французского правительства, предвидя трудности военного времени. Заем вроде бы был оформлен накануне дуэли. Бумаги, связанные с ним, и находились в сейфе. Но они в целости и сохранности переданы и предоставлены Государю.
– Густо замешено, – прокомментировал отчет Бакунина дядюшка. – Похоже, причины убийства не вовне, а внутри. Внутри семейства князя.
– Возможно, – согласился Бакунин.
– И по-прежнему нет зацепки для умозаключения, – без язвительности, но как будто приберегая какой-то аргумент или сообщение, которое изменит положение вещей, произнес дядюшка.
– Главной зацепки нет, – согласился Бакунин. – Видишь ли, зацепочки маленькие есть. А вот главной нет.
– Вижу, – сказал дядюшка, – потому-то и решился кое-что предпринять.
Акакий Акинфович с интересом посмотрел на дядюшку, наклонил голову и спросил:
– А вот?..
Был ли это просто вопрос или очередная замаскированная язвительность, осталось неизвестно. Дверь довольно резко отворилась, и вместо Василия с самоваром на пороге появился доктор Воронов.
