Текст книги "Убийство на дуэли"
Автор книги: Антон Бакунин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
А. Бакунин
Убийство на дуэли
Дедуктивно-иронический, историко-познавательный, аналитическо-приключенческий, логико-перспективный, литературно-повествовательный детективный роман
NB см. прим. на стр. 299 (№ 46)
УБИЙСТВО НА ДУЭЛИ
(Таинственная пуля)
Глава первая
УТРО. ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК
Как пляски и песни цыган могут помешать созданию гениальных трудов. – Проблемы нашего бедного солнца и нашей несчастной планеты. – Межзвездные аэропланы. – Чьи часы вернее. – Наконец-то звонок. – Что больше всего на свете любил Бакунин. – Убит двумя пулями.
Рано утром, проклиная всех астрономов и в особенности Коперника[1]1
Коперник Николай (1473–1543) – великий польский астроном, создатель гелиоцентрической системы мира, изложенной в сочинении (см. стр. 8) «Об обращениях небесных сфер». По учению Коперника, не Солнце обращается вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца. До Коперника считалось, что в центре мира находится Земля, а Солнце и планеты обращаются вокруг нее. Эту геоцентрическую систему мира разработал древнегреческий математик и астроном Птолемей (ок. 90—ок. 160), изложивший ее в своем труде «Альмагест». Несомненно, сердцу А. И. Бакунина была ближе теория Коперника, которая возвышала роль Солнца. Молчаливое неодобрение князем Н. Н. Захаровым именно Коперника имеет оттенок некоего кощунства, что требует небольшого пояснения в начале повествования. После прочтения нескольких книг, посвященных А. И. Бакунину, читатель сам будет догадываться об этих тонкостях. (Прим. издателя.)
[Закрыть], я сидел в одном из кабинетов Бакунина. Вчера вечером Бакунин явился домой навеселе, с цыганами. Пляски и песни продолжались за полночь. А когда Василию удалось выдворить цыган, он обнаружил своего барина безнадежно спящим. Ни о какой работе не могло быть и речи. Причитания Василия о недописанных главах гениальных трудов Бакунина вперемежку с проклятиями в адрес цыган, цыганок, романсов и всех петербургских ресторанов стихли только к часу ночи.
Каждый раз после таких загулов Бакунин просыпался в шесть часов утра, а поскольку в это время все в доме спали и только я, как всегда, уже был на ногах, он затаскивал меня в свой кабинет и начинал рассказывать о том, что скоро, спустя всего лишь шесть миллиардов лет, наше бедное Солнце погаснет и всему населению несчастной планеты Земля придется отправиться на поиски приюта в, может быть, самые отдаленные уголки вселенной. Будут построены огромные герметические аэропланы с ракетными двигателями, сконструированными по наброскам Бакунина чудаком Циолковским (о нем теперь можно прочесть в любой энциклопедии). В эти воздушные Ноевы ковчеги кроме самих людей загрузят все, без чего не обойтись на новом месте жительства. И в первую очередь гениальные труды Бакунина, включая картотеку типов преступников, которую он закончит в самое ближайшее время.
Я выслушивал это в тысячный раз. Согласитесь, как бы ни была увлекательна перспектива путешествия на межзвездных аэропланах, сил внимать рассказу об этом не в десятый, а в тысячный раз не нашлось бы даже у самых страстных поклонников входящих в моду авиаплаваний, ну, например, у Нестерова[2]2
Нестеров Петр Николаевич (1887–1914) – русский военный летчик. Первым выполнил «мертвую петлю». Ближайший друг А. И. Бакунина.
[Закрыть] и Уточкина[3]3
Уточкин Сергей Исаевич (1876–1915) – один из первых русских летчиков. Близкий друг А. И. Бакунина.
[Закрыть] или Сикорского[4]4
Сикорский Игнатий Иванович (1889–1972) – сподвижник А. И. Бакунина, по настоянию которого построил четырехмоторные самолеты «Русский витязь» и «Илья Муромец». В 1919 году эмигрировал в США. Отказавшись от идей Бакунина, прекратил работу над межпланетным «Ноевым ковчегом». Впоследствии стал одним из основоположников американского авиастроения. (Прим. издателя.)
[Закрыть], с которыми, кстати, Бакунин был на дружеской ноге. Но я сидел и слушал, потому что мне во что бы то ни стало был нужен сюжет для детективного романа в духе Конан Дойла, добыть его я мог только у Бакунина – и даже у него я не мог получить его вот уже полгода.
Как всегда неожиданно, раздались бой, звон и множество других звуков, издаваемых несметным количеством часов всех видов, находившихся в кабинете Бакунина и в трех его же кабинетах, расположенных по соседству с тем, в котором сидели мы. Весь этот оркестр напомнил о том, что наступило восемь часов утра.
Впрочем, вопрос был спорный, потому что ровно через семь минут это же время должны были пробить в полном и гордом одиночестве огромные старинные напольные часы на втором этаже в комнате Карла Ивановича Лемке.
Часы эти на семь минут отставали от всех прочих часов Петербурга и Москвы – так, по крайней мере, считали многие, кому приходилось участвовать в спорах по этому поводу. Что касается Бакунина, то в подобных дискуссиях он всегда становился на сторону Карла Ивановича, утверждавшего, что правильное время показывают именно его часы, а все остальные просто спешат.
Точка зрения Бакунина в этом случае определялась, во-первых, тем, что он всегда и во всем поддерживал Карла Ивановича, своего старого покровителя и соратника, в силу твердости характера рассорившегося с начальством, из гордости не ставшего хлопотать о пенсии и доживавшего век у Бакунина на правах умудренного жизнью наставника: во-вторых, хотя Карл Иванович и объявлял себя – часто с некоторой горячностью – истинно русским человеком и без сомнения таковым являлся, но всем, кто его хорошо знал, в том числе и Бакунину, он казался самым настоящим немцем, с присущей немцам аккуратностью и точностью в разного рода измерениях; в-третьих, его правота подтверждалась многими серьезными аргументами и вычислениями научного характера, о которых я уже и не упомню[5]5
Здесь имеется в виду скорость вращения Земли вокруг оси и многие другие специальные физико-математические данные. (Прим. князя Н. Н. Захарова.)
[Закрыть].
И вот когда, провозглашая восемь часов, прозвенели, пропели, пробили часы в кабинетах Бакунина, но еще не ударили семь минут спустя главные часы в комнате Карла Ивановича, тогда-то раздался телефонный звонок. Конечно же, в ту минуту мне и в голову не пришло, что это тот самый звонок, которого мне следовало ждать минувшие полгода. Отвлеченный рассказами Бакунина и мыслями о возможном переселении в самые далекие края и местности вселенной, я даже не обратил бы на него внимания, если бы не желание полюбоваться на Бакунина, разговаривающего по телефону.
Нужно сказать, что беседовать по телефону Бакунин любил больше всего на свете. Хотя, переписывая во второй раз свои записки[6]6
Первые записки князя Н. Н. Захарова (карандашные) составлялись в 1916–1917 годах. Второй раз – чернилами – Захаров переписывал их с 1946 по 1954 год. (Прим. издателя.)
[Закрыть], я подумал, что из всего, чем Бакунин занимался, невозможно найти что-нибудь такое, чему нельзя было бы предпослать то же утверждение.
Ничуть не опасаясь ошибиться, можно уверенно сказать, что больше всего на свете Бакунин любил пить шампанское, водку и всевозможные вина, закусывать все это жареным поросенком с хреном[7]7
Несомненно влияние на вкусы А. И. Бакунина оказала сцена встречи Ноздрева и Чичикова из «Мертвых душ» Н. В. Гоголя. (Прим. князя Н. Н. Захарова.)
[Закрыть] и всякими другими яствами, спать до обеда, мчаться на тройке, вырывая вожжи у своего знаменитого чудо-кучера, спорить и разглагольствовать по любому поводу и без повода, заводить романы как с роковыми женщинами, так и с тихими, томными красавицами – не буду продолжать, иначе этим перечнем мне придется заполнить все мои записки, страниц эдак на триста двадцать.
Проще сказать, что все на свете Бакунин любил больше всего на свете. Но особенно любил он разговаривать по телефону. Общение с собеседником, которого он не видел перед собой, казалось ему чудом. И потому он жестикулировал и за себя и за собеседника, его жесты и мимика в течение десятиминутного телефонного разговора являли такую гамму, такую симфонию чувств, которая по суммарной энергии равнялась суммарной эмоциональной энергии трех знаменитых пьес русской сцены[8]8
Имеются в виду «Горе от ума» А. С. Грибоедова, «Ревизор» Н. В. Гоголя и «Свадьба Кречинского» Л. В. Сухово-Кобылина. Попытки ввести в этот ряд «Бориса Годунова» А. С. Пушкина или одну из пьес А. Н. Островского оказались несостоятельными. (Прим. издателя.)
[Закрыть].
Картинно подбоченясь, Бакунин снял трубку. Все заботы, связанные с угасанием вечного светила, тут же улетучились. В глазах его загорелась надежда, в трубке раздался мужской голос – надежда тут же угасла, но явилось любопытство, сменившееся радостью узнавания:
– Ба, Аркадий Павлович, – весело перебил он звонившего. – Как убит? – удивленно, ошарашенно воскликнул он еще через секунду. – Террористы? По всем правилам?.. Две пули… Но как же… Конечно, братец, немедленно приезжай… Ах, да, – он смутился. – Погоди, сейчас, сейчас.
Бакунин положил телефонную трубку на рычаг аппарата, и в то же мгновение закончился спектакль телефонного разговора – калейдоскоп разнообразнейшей мимики исчез, выражение тяжелой утраты отразилось на его вдруг замершем, окаменевшем лице.
– Убит князь Алексей Андреевич Голицын, – тихо сказал Бакунин.
– Террористами? – почти шепотом, не столько вопросительно, сколько утвердительно спросил я, не менее Бакунина потрясенный известием.
– Возможно. Но скорее всего нет, – задумчиво ответил Бакунин. – Убит во время дуэли…
– То есть убит на дуэли? – удивился я.
– Не убит на дуэли, а убит во время дуэли, – пояснил Бакунин. – Убит злоумышленником. Убит в тот самый момент, когда стрелялся с членом Государственной думы Толзеевым. Убит двумя пулями. Точнее, одной ранен, второй убит – полагаю, террористы бы до такого не додумались… – Бакунин умолк и тут же спохватился: – Пристав звонил из аптеки на углу – он, наверное, уже у двери… – Выражение лица Бакунина изменилось на просящее, даже заискивающее. – Князь, голубчик, ты бы впустил его…
– А Василий? – я отрицательно покачал головой.
– Ну, князь, душа моя, – в глазах Бакунина было столько мольбы, что я едва нашел в себе силы в последнюю секунду отказать ему в просьбе.
– Помилуйте, Антон Игнатьевич, – что угодно, но Василий…
– Да он и слова не скажет, – наигранно-беспечно начал Бакунин, но, прочитав на моем лице твердую решимость, умолк и сокрушенно вздохнул, поднялся из-за стола и, уже совсем лишившись надежды уговорить меня, как опытнейший интриган и сердцеед, не преминул использовать последнюю уловку. – А ведь я, князь, затруднился бы найти такую просьбу, в которой смог бы отказать тебе…
К тому времени я прожил подле Бакунина уже почти полгода и потому не попался на этот элементарный, но очень действенный для наивного и простодушного человека крючок.
– Антон Игнатьевич, вы – великий сыщик и гений, обласканный императорами. Перед вами, можно сказать, дрожат министерства. У вас связи, возможности и власть. Вы хозяин в собственном доме. Вас знает публика и – не побоюсь такого заявления – вся Россия. А я? Безвестный литератор, автор превратно понятой небольшой повести. Без гроша в кармане, без собственного угла. Кому ж из нас двоих рисковать головой?
– Экий ты, братец, иронист, – добродушно, отбросив всякие намерения укрыться за моей спиной, произнес Бакунин.
Он обошел вокруг стола, приятельски полуобнял меня правой рукой, похлопал по плечу, потом приосанился и сказал:
– Не будь я вчера так увлечен и не привези я домой цыган… Ну да ладно. – Бакунин подошел к двери кабинета, остановился, еще раз приосанился и вышел, и как раз вовремя – внизу уже зазвенел колокольчик входной двери – это пристав сыскной части города Петербурга Аркадий Павлович Полуяров молотил бронзовой треуголкой по обнаженной голове императора всех французов[9]9
Наполеон I Бонапарт (1769–1821) – французский император в 1804–1814 годах и в марте – июне 1815 года. Был избран императором в результате голосования тремя миллионами пятьюстами семьюдесятью двумя тысячами французов. Против проголосовали две тысячи пятьсот семьдесят девять французов. (Прим. князя Н. Н. Захарова.)
[Закрыть].
Глава вторая
КТО В ДОМЕ ХОЗЯИН?
Пять способов переносить иго власти. – Где находится центр мира и в чем заключается правильный миропорядок. – Отношение к иностранцам. – Исчезновение телефонных аппаратов. – Способ смягчить самого сурового тирана. – Память о Наполеоне.
Разговор, только что состоявшийся между мной и Бакуниным, и вся сцена требуют некоторого пояснения. Василий, о котором шла речь, – слуга Бакунина. Несмотря на свою молодость – а он был моложе Бакунина лет на десять, – Василий держал в руках и барина и дом. Все, жившие в доме, несли иго власти Василия, каждый по-своему. Бакунин и привратник, он же швейцар Никифор, беспрекословно подчинялись. Горничная Настя боготворила и настойчиво добивалась выйти за него замуж. Дядя и воспитатель Бакунина Петр Петрович Черемисов пытался иногда воевать с Василием, но неизменно проигрывал и мелкие стычки и крупные сражения. Акакий Акинфович Акундинов, помощник Бакунина по сыскному делу, льстил и заискивал, но часто язвил и не упускал случая строить разные каверзы – за что частенько ему приходилось терпеть немилость Василия. Карл Иванович Лемке и я были в лучшем положении. Карл Иванович в силу своего – как считал Василий – иностранного происхождения. Парадокс, но Василий, не только не любивший иностранцев и снисходительно презиравший их, а собственно немцев державший за кухонных тараканов, поналезших к нам невесть откуда, уважительно относился к конкретным, отдельно взятым иноземцам. Мне же он делал легкое снисхождение за княжеский титул.
Василий не отделял себя от своего барина, а из всех людей – и живущих ныне, и живших в прежние века – равными ему считал только императора, то есть царя-батюшку, ученого Менделеева, с которым Бакунин одно время был близок и который непонятно каким образом произвел на Василия сильное впечатление, а кроме того Пушкина, это при том, что стихов ни Пушкина, ни кого-либо еще Василий не читал. На весь остальной род людской Василий взирал свысока и ни с кем не церемонился.
По представлению Василия, центром мира был кабинет его барина (любой из четырех кабинетов Бакунина). А правильный миропорядок заключался в том, чтобы барин сидел в кабинете за столом и работал. «На то он и барин, чтобы работать», – часто говорил Василий, понимая под работой писание различных сочинений и трудов, чем Бакунин и занимался между расследованиями убийств и загулами с цыганами. Всех, кто нарушал этот миропорядок или способствовал таковому нарушению, Василий причислял к врагам человечества и почитал чем-то вроде исчадия ада. Когда же миропорядок нарушал сам барин, то доставалось и барину. Весь дом и все знакомые Бакунина да и сам Бакунин трепетали перед всесильным Василием, который своими придирками мог извести кого хочешь.
Такое его безграничное всевластие и влияние на Бакунина на первый взгляд может показаться даже странным. Но только на первый взгляд. На самом деле именно таковы взаимоотношения настоящего барина и настоящего слуги. Мудрый Карл Иванович несомненно привел бы по этому поводу одну из русских пословиц: «Жалует царь, да не пускает псарь».
Но в силу своей мудрости Карл Иванович никогда не приводил этой пословицы. И потому что слово «псарь», имеющее оскорбительный опенок, не подходило в данном случае, и потому что Карл Иванович глубоко уважал Василия, как человека, занимавшего в доме весьма важное место. Кроме того, в годы беспечной (а порой и беспутной) молодости Бакунина Василий сыграл в его жизни особую роль. Те далекие события, можно сказать, определили судьбу Бакунина, спасли для человечества и в конечном счете сделали его тем, чем он и стал, – знаменитым явлением русского Ренессанса начала двадцатого века. Но об этих необычных событиях биографии Бакунина и Василия я расскажу как-нибудь позже.
Появление у Бакунина пристава Полуярова также требует пояснения. Бакунин сотни раз выручал его из, казалось бы, безвыходного положения, и пристав верил в него как в ниспосланного свыше спасителя. Бакунин не отказывал ему нив каких просьбах и в силу своего характера и увлеченности помогал в любых мелочах. А уж когда случались серьезные преступления, Бакунин как будто брал под свое начало департамент уголовного сыска. Конечно же, работа над гениальными сочинениями, над которыми он корпел под пристальным присмотром Василия, в этом случае замедлялась или вовсе приостанавливалась.
Именно поэтому Василий не переносил присутствия Полуярова и в конце концов запретил привратнику и швейцару Никифору впускать пристава в дом. Никакие приказы и угрозы добродушного Бакунина не действовали. Справедливо полагая, что жизнь его зависит в первую очередь от Василия и только во вторую очередь от барина, и по житейскому опыту зная, что до барина далеко, а Василий всегда рядом, Никифор общался с Полуяровым только посредством трех слов: «Барина нет дома» или двух: «Пускать не велено».
Пристав прекрасно понимал свое положение. Он сократил число визитов, но одолевал с помощью телефона. В результате из четырех телефонных аппаратов, установленных в каждом кабинете Бакунина, остался только один – в кабинете, предназначенном для сыскной работы. Бакунин пытался протестовать – но в ответ Василий перечислил недописанные главы, непроработанные источники, и барину пришлось уступить.
Когда же возникала крайняя необходимость, Полуяров все-таки приезжал, звонил из аптеки, расположенной за углом, и Бакунин впускал его в дом, после чего Василий полдня дулся на барина – прекрасно зная, что Бакунин не выносит мрачного настроения своего верного, но деспотичного Личарды. Провинившемуся со вчерашнего вечера Бакунину не хотелось усугублять положение. Но я отказался помочь ему – попади я в немилость к Василию, у меня не было бы возможности исправить положение.
Бакунин же мог в срочном порядке закончить несколько глав своих очередных трактатов и тем самым вернуть в дом мир, порядок и благоденствие. Кроме того, в крайнем случае у Бакунина имелись и другие рычаги влияния. Стоило ему завести разговор о возможной женитьбе Василия на горничной Насте, как Василий готов был пойти на любые уступки в обмен на прекращение таких разговоров. Василий хорошо знал, что рано или поздно он женится на горничной, но прилагал все усилия, чтобы отсрочить это событие, так как подозревал, что женитьба пошатнет его положение в доме, ему казалось, что в этом случае какая-то часть его ничем не ограниченной власти неизбежно перейдет к жене.
Что же касается императора всех французов, то есть Наполеона Бонапарта, упомянутого мною в связи со звоном дверного колокольчика, то дело в том, что именно так был устроен старинный дверной колокольчик в доме Бакунина. Он представлял литую бронзовую фигурку Наполеона в треуголке. Чтобы позвонить, нужно было снять треуголку и постучать ею по голове великого полководца, так надолго оставившего о себе память в России[10]10
Поход 1812 года, сражение при Бородине, описанное многими историками и графом Львом Толстым, Наполеон на Поклонной горе, пожар Москвы, гибель «великой» армии в снегах России, гений мудрого Кутузова, катастрофа переправы через Березину – слишком хорошо известны, чтобы отвлекать подробным их описанием терпеливого читателя. Однако напомнить о них тоже всегда стоит. (Прим. князя Н. Н. Захарова.)
[Закрыть], – фигурка крепилась на пружинистой стальной пластинке, к которой привязывали шнурок колокольчика, отзывавшегося в доме веселым трезвоном после каждого удара по голове императора.
Глава третья
ПУЛЯ В ЛОБ
Кто кому покровительствует. – Лучший в мире стенографист. – Идеал мужской красоты по мнению собственной жены. – Невозможно предвидеть судьбу. – Роман – это совсем другое дело! – Ровнехонько посередине. – Как рождаются умозаключения.
Дверной колокольчик звякнул и умолк – Бакунин впустил Полуярова в прихожую и через две минуты уже вводил его в кабинет. По лицу Бакунина я понял, что им удалось проскользнуть не попавшись на глаза Василию. Я поднялся навстречу гостю.
– Аркадий Павлович, голубчик, познакомься: князь Николай Николаевич Захаров – Полуяров Аркадий Павлович, глава сыскной полиции, можно сказать, соратник и в некотором роде покровитель, – представил Бакунин пристава.
Полуяров щелкнул каблуками и слегка наклонил голову, изображая официальное, но в то же время дружеское приветствие – титул князя произвел свое обычное действие. Я ответил вежливым поклоном.
– Антон Игнатьевич шутит, называя меня покровителем, – мягким баритоном сказал Полуяров, – на самом деле мой покровитель он, я ведь только числюсь руководителем сыскной полиции или, если можно так выразиться, руковожу ею повседневно, тяну воз рутинной работы. Но как только возникает серьезная ситуация, командует всеми нами Антон Игнатьевич, и я, и все мои подчиненные счастливы находиться под его началом, – Полуяров подобострастно улыбнулся Бакунину.
– Душа моя, ты преувеличиваешь, – ответил Бакунин, жестом приглашая нас садиться к столу, а сам расположился в своем кресле.
В каждом из четырех кабинетов Бакунина стояли четыре таких кресла. Собственно, это были не кресла, а полужесткие диванчики. Бакунин любил работать лежа – особенно когда он мыслил, философствовал или диктовал стенографистке, точнее стенографисту, а еще точнее Василию, который после нескольких романов Бакунина с молоденькими стенографистками, сорвавшими работу над очередными главами фундаментальных трудов барина, к удивлению всех домашних, овладел искусством стенографии и вот уже несколько лет стенографировал сам.
Конечно же, мне следовало бы подробнее рассказать о Василии, явлении не менее поразительном и уникальном, чем его барин, но я сделаю это несколько позже, тем более что непосредственного участия в расследованиях Василий почти никогда не принимал, если не брать во внимание некоторые его подсказки и советы чисто психологического свойства, которые обычно проистекали из его хорошего знания повседневной жизни, природного ума, наблюдательности и некой особой проницательности[11]11
Сопоставляя многие факты, я не раз приходил к выводу, что по проницательности Василий вполне мог превосходить Бакунина, хотя и не имел такой практики сыскной работы, как его барин. (Прим. князя Н. Н. Захарова.)
[Закрыть].
Полуяров был представительным мужчиной лет сорока пяти, а может и пятидесяти, выше среднего роста, хорошо сложен, хотя уже чуть-чуть начинал полнеть. Впрочем, мундир немного скрывал полноту. Лицо его отличалось правильными, классическими чертами. Мягкие каштановые волосы, серые внимательные глаза, открытый умный лоб, крупный римский нос, тонкие губы. Он не носил ни усов, ни бакенбардов, бреясь на европейский манер.
Жены таких мужей считают их идеалом мужской красоты, несмотря на отсутствие огненного взгляда и чего-то демонического. Главным в облике Полуярова были осторожность, основательность и какая-то домашность. В житейской табели о рангах такие офицеры стоят значительно выше «служак», но тем не менее никогда не поднимаются выше полковников, а если поднимаются, то только в виде исключения, чтобы подтвердить тем самым правило.
Спустя многие годы, перед второй немецкой войной, я встретил Полуярова в Париже. Он служил официантом в одном из ресторанов. Ему не удалось вывезти семью, жена его и две дочери умерли в Москве, куда они уехали из Петербурга к тетке, третья, старшая дочь осталась жива и впоследствии была актрисой – она играла в Малом театре, но особых успехов не достигла. Он каким-то образом достал несколько театральных программок – фамилия дочери не изменилась, а может, она использовала красивую девичью фамилию как театральный псевдоним. Денежное положение Бакунина к тому времени не позволяло оказать Полуярову существенную помощь, но участие и та небольшая сумма, которую я передал ему от Бакунина (сам Бакунин тогда уже жил в Лондоне), растрогали старика до слез.
А в тот день, когда мы впервые встретились в залитом ярким, холодным утренним солнцем кабинете Бакунина, никому из нас и в голову не могло прийти, что всем нам придется заканчивать жизнь на чужбине. Но я отвлекся. Вернемся же в тот осенний день.
Когда мы уселись за стол, Бакунин вопросительно-ожидающе посмотрел на Полуярова, Полуяров смущенно бросил взгляд на меня и, словно извиняясь, опять повернул голову к Бакунину. Бакунин все понял и ответил на незаданный вопрос пристава:
– Князь будет вести расследование вместе со мной. Видишь ли, он литератор, и ему нужно написать…
Полуяров испуганно поднял руки.
– Антон Игнатьевич! Я глубоко уважаю князя, поверь, я искренне говорю это, я с первого взгляда готов довериться. – Полуяров повернулся ко мне. – Прошу простить меня, ради всего святого, прошу вас, но это такое дело, честное слово, я ума не приложу, как быть… Но только не газеты. Ведь пока никто не знает… Конечно же, все узнают, но умоляю, не сегодня…
– Погоди, – перебил Бакунин, – ты не так понял. Князь не пишет в газеты. Князь хочет писать романы. В духе Конан Дойла.
Последнюю фразу Бакунин произнес подчеркнуто значительно и сделал паузу. Полуяров, казалось, весь превратился во внимание.
– А это, братец ты мой, совершенно другое дело, – наставительно продолжил Бакунин. – Здесь, братец ты мой, все в возвышенных образах. И потом – роман не пишется быстро. Князь явит нам свое творение, может быть, через годы, ну, может быть, через год или полгода – никак не раньше. Однако, – Бакунин снова сделал длительную паузу, поднял вверх указательный палец и, убедившись, что его слова произвели на пристава впечатление, продолжил: – Однако для создания художественной материи нужна материя реальная. В особенности если речь идет о романах в духе Конан Дойла. Поэтому князь должен вникнуть во все тонкости и детали нашего дела. И тут уж я – первейший слуга князя. И надеюсь, ты, Аркадий Павлович, не откажешь нам в содействии.
– С дорогой душой, с дорогой душой, – воскликнул Полуяров.
На лице его было написано желание отдать в первую очередь Бакунину, а вместе с ним и мне, все, что только потребуется, вплоть до последней рубахи.
– Однако же, господа, к делу, – вдруг строго сказал Бакунин.
Полуяров смутился. Признаться, и мне тоже стало как-то неловко. Вся сцена нашего знакомства показалась мне как будто неуместной в связи с тем, что произошло, то есть с тем сообщением, которое привез пристав.
– Ей-богу, до сих пор не могу поверить во все это, – начал свой рассказ пристав. – Князь Голицын – государственный муж, князь не занимал никаких постов, но все, кто в курсе, так сказать, высшего положения вещей, прекрасно знают, что именно он после гибели Петра Аркадьевича Столыпина стоял у руля державы – и он делает вызов – кому? – Толзееву, ничтожнейшему смутьяну, никчемному человеку. Но это только немногие обстоятельства, стечение случайностей. Ведь если бы Толзеев убил на дуэли князя Голицына – чего быть не могло, – но если бы вдруг это произошло – так значит, роковые судьбы, планида! Что можно противопоставить судьбе? – Задав этот риторический вопрос, Полуяров перевел дух и на несколько секунд умолк, потрясенный силою своих слов.
– Да, брат, судьба такая штука, – согласился с ним Бакунин.
– Но князь Голицын убит. Убит на глазах секундантов, убит непонятно как.
– Князь сделал свой выстрел? – спросил Бакунин.
– Нет, князь не успел выстрелить. Стрелялись без права первого выстрела, на тридцати шагах, сходились по команде. Толзеев первым подошел к барьеру и сделал свой выстрел. У обоих были револьверы. Князь упал. Оказалось – убит двумя пулями. Одна попала прямо в лоб. Вторая раздробила ключицу.
– Кто же сделал второй выстрел? – спросил я.
– Второго выстрела не было, – развел руками пристав.
– То есть его никто не слышал, – уточнил Бакунин. – Где стрелялись?
– На Касьяновом лугу, в версте от заставы по Трамовой дороге[12]12
Трамовой дорогой называли тогда первое асфальтированное шоссе, проложенное в окрестностях Петербурга инженером И. В. Трамом. (Прим. князя Н. Н. Захарова.)
[Закрыть], недалеко от Иванова села.
– Когда?
– Позавчера, сразу после полудня.
– Позавчера? – удивленно вскинул брови Бакунин. – Так что же…
– Ах, Антон Игнатьевич! На ту беду я был в отъезде. Сам только-только все узнал.
– Секунданты допрошены?
– Допрошены.
– И что же?
– Они и сами никак не могут уразуметь, что произошло.
– И второго выстрела они не слышали?
– Ни один.
– Так-так… – задумчиво произнес Бакунин. – А что этот выстрел… Куда попала пуля?
– Прямо в лоб.
– И все-таки, к какому виску ближе – к левому или к правому?
– Ровнехонько посередине. Хоть линейкой вымеряй.
– Непростой выстрел, – подвел итог Бакунин.
– Как такое могло произойти, ума не приложу. Тут нужно, чтобы вы, Антон Игнатьевич, сделали умозаключение. Ведь я готов служить и служу верой и правдой. Меня в отсутствии старания и прилежания никто не упрекнет. Но как доходит дело до умозаключений – тут ну никак. Ведь каждый пользу отечеству приносит тем, чем может. Я – рвением и старанием. И уж вы, Антон Игнатьевич, постарайтесь. Без ваших умозаключений не обойтись.
– Умозаключения, братец мой, родятся из фактов, – назидательно сказал Бакунин. – Умозаключения подобны вершине египетской пирамиды – вершине, возвышаемой на горе фактов. После завтрака я приеду к вам. Пули достали?
– Пули у меня.
– Обе револьверные?
– Револьверные.
– М-да… Револьвер дальше ста метров не бьет. А за сто метров услышишь любой выстрел…
– Так оно и есть, – подтвердил Полуяров, – только второго выстрела никто не слышал.
Неожиданно дверь кабинета раскрылась и вошел дядюшка Бакунина – Петр Петрович Черемисов. (Дядюшкой его только называли, на самом деле он был не дядей, а воспитателем Бакунина – его историю я изложу несколько позже.) Петру Петровичу было за семьдесят. Худощавый, среднего роста, с характерным лицом – клочки косматых бровей, быстрые глаза, испускающие взгляды-иголки, недовольно поджатые губы и всегда язвительное, желчное общее выражение.
Войдя, дядюшка развел руками и театрально поклонился, хотел сказать что-то язвительное – как потом выяснилось, по поводу того, что Василий не стал звать всех к завтраку Но, увидев пристава, дядюшка тут же обернулся к нему:
– А, Аркадий Павлович! Неужто опять приключилось что-то необычайное? Никак злоумышленники украли бриллианты великих княжон? А как же вам удалось проникнуть тайно в сию обитель, минуя Василия…
Бакунин подошел к дядюшке.
– Дядюшка, убит князь Алексей Андреевич Голицын…
– Вот как… – Сообщение на секунду лишило Петра Петровича дара речи и – минут на десять, но никак не больше – язвительности и театральности, которую Акакий Акинфович называл – впрочем, без тени осуждения, только за глаза – балаганностью.
