Текст книги "Рубеж"

Автор книги: Антон Абрамкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Абрамкин Антон
Рубеж

Андрей Валентинов, Марина и Сергей Дяченко, Генри Лайон Олди

РУБЕЖ

Мы благодарим

АВТОРОВ за веру в нас и в русскую литературу НИКОЛАЯ ГОГОЛЯ за то, что ему не пришлось сжечь эту рукопись ДМИТРИЯ РУДАКОВА за то, что он втянул нас в эту авантюру ГЕННАДИЯ СПИРИНА за то, что не спрашивал, куда ушли деньги НИКОЛАЯ ЮТАНОВА за веселое долготерпение и сдержанный сарказм АНАТОЛИЯ НЕЧАЕВА за стойкое нежелание перемен и экономию во всем СВЯТОСЛАВА ЛОГИНОВА за добровольное изучение украинской мовы СЕРГЕЯ БЕРЕЖНОГО за неудачные попытки провалить проект ВАСИЛИЯ ВЛАДИМИРСКОГО за многословность и многоликость ТАНЮ АБРАМОВУ за ее щеки ПАВЛА БОРОЗЕНЦА за любовь к Тане Абрамовой ПЕТРА КУДРЯШОВА за вторую попытку А также проводницу скорого поезда Симферополь – Санкт-Петербург НАДЮ за бдительность

ЗАНУДНОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ ДЛЯ ВЪЕДЛИВЫХ ЧИТАТЕЛЕЙ

У семи нянек, как известно, – дитя без глазу. Правда, у этой книги не семь, а только пять авторов, но все они успели снискать немалую популярность и, значит, могут сойти не просто за няньку, а за няньку дипломированную, особо опасную детским очам. Можно представить, что понаписали господа сочинители, собравшись этаким кагалом! И в самом деле, едва въедливый читатель принимается изучать предложенный текст, как обнаруживает немало странностей. Прежде всего возникает вопрос: а в какую эпоху происходит действие романа? Смотрим, чем вооружены герои романа... фузеи, гарматы, булдымки какие-то-и беглый московский стрелец фигурирует среди действующих лиц – всё указывает на допетровскую эпоху. И вдруг упоминание, что совсем недавно в Европе взлетел первый монгольфьер. А это событие, как сейчас помню, произошло 21 ноября 1783 года, когда не только старой, но и новой Запорожской Сечи следа не оставалось. Неувязочка получается, милостивые государи! Авторы улыбаются всяк на свой манер, покладисто соглашаются: "И верно, неувязочка (но ничего и не думают исправлять!), а вы читайте, пан зацный, читайте!.." Въедливый читатель углубляется в текст и видит упоминание, что некогда под Полтавой был разгромлен "Московский Дракон", а предок одного из героев самолично захватил в плен Алексашку Меншикова. – Ах, так это у нас альтернативка! Сгорел, значит, Пётр Первый, как швед под Полтавой! Вот откуда стрельцы и умаление государства Российского... тогда понятненько. Одно неясно, откуда взялся град Питербурх и почему не к гетьману спешат герои получать зарубежную визу, а к императрице Екатерине? Неувязочка-с. По всему видать, не сговорились авторы промеж себя и тянут кто в лес, кто по дрова. – Надо же, и впрямь неувязочка!.. – лукавые авторы и в этом согласны критиком. – Только вы читайте, добродии, читайте! Читаем и видим, что дальше начинается что-то несусветное. Братец Гримм-старший, который родился два года спустя после полёта братцев Монгольфье, овею собирает украинский фольклор. А затем и вовсе появляется с детства накомый пасичник Рудый Панько, поминая некоего щелкопёра, который его, пасичника, байки на великоросской мове тиснул, а теперь, надевши "Шинель", гуляет по "Невскому проспекту". Вот оно, – слово сказано, предшественник найден! Может быть, и нет никаких неувязочек, а есть традиция? Ну-ка, ответьте, мой вдумчивый читатель, в какую эпоху происходит действие "Тараса Бульбы"? "Тяжёлый XV век", процитирует всезнающий литературовед. Но позвольте, господа хорошие, откуда , пятнадцатом веке взяться в Малороссии табаку или хоть той же бульбе? Колумб открыл Америку в самом конце века, и не могли произрастания Нового Света столь прочно внедриться в быт. А вот, скажем, кто сумеет ответить, сколько весил Тарас? Да уж ладно, не листайте книжку, подскажу: весу в казаке было триста двадцать семь с половиною кило. При такой тучности Тарасу Бульбе не на коне скакать, а ног таскать не можно. Впрочем, Николай Васильевич тоже не первый среди русских (или украинских?) сочинителей страдал такими неувязочками. Достаточно припомнить, сколько тянула шапчонка, которой Добрыня змеюку поганую ушиб... Или ещё: Илья Муромец тридцать лет на печи сиднем сидел, а Микула Селянинович так и вовсе... – Вот уж нет! – возмутится критик. – Былины сюда приплетать не надо! Их народ сочинял, а что позволено народу, то никак не позволено одному отдельно взятому автору. И с этим автор предисловия совершенно согласен. Одному – не позволено. Вот только авторов у нас не один и не два, а куда как побольше. Пятеро щелкоперов, записных бумагомарак – это же силища, это народ! А значит, нет в книге никаких неувязочек, есть они лишь в помрачённом критическом сознании. Зато есть в книге иные миры, полные Героев и невиданных зверей, есть таинственное учение Каббалы, есть весёлые, грустные или очень серьёзные границы. В такой толстенной книжище много чего поместится. Так плюньте, любезный читатель, на все литературоведческие вытребеньки и кунштюки, а хватите лучше горелки, чтоб шипела и пенилась, а потом скрывайте книжку. Читать-то интересно?.. Вот и славно, вот и ладненько... Читайте, панове, читайте!

Святослав Логинов

КНИГА ПЕРВАЯ.

ЗИМОЮ СИРОТЫ В ЦЕНЕ.

На том, последнем рубеже, Где мы еще, а не – уже... Ниру Бобовой

ПРОЛОГ НА НЕБЕСАХ

Небеса проповедуют славу Б-жию, и о делах рук Его вещает твердь. День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание. I В начале сотворил Святой, благословен Он, небо и землю. II И был день, когда пришли сыны Б-жии предстать пред Г-да: Микаэль, князь Десницы – вода и град, Габриэль, князь Шуйцы – огонь; и Рахаб, и Самаэль, и Аза, и Азель, и прочие многие; между ними пришел и Противоречащий. И вот, сказал Святой, благословен Он, ангелам: "Я установлю на земле наместника". Сказали Ему: "Разве Ты установишь на ней того, кто будет там производить нечестие и проливать кровь, а мы возносим хвалу Тебе и святим Тебя?" Сказал им: "Поистине, Я знаю о человеке то, чего вы не знаете! Человек, которого я собираюсь сотворить, более мудр, чем вы. Восстанут из него праведники". И показал Святой, благословен Он, путь праведников ангелам. Но не открыл им того, что восстанут из человека нечестивцы. Ведь если бы открыл им то, что восстанут из него нечестивцы, не позволили бы ангелы сотворить человека. И создал Святой, благословен Он, человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душею живою. III Святой, благословен Он, образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И провел перед ангелами всех животных, зверей и птиц, и сказал: "Сообщите Мне имена этих, если вы правдивы". Сказали Ему: "Хвала Тебе! Мы знаем только то, чему Ты нас научил". Провел же перед человеком. Сказал: "О человек, сообщи имена их!" И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным, и всем зверям полевым; и для человека не нашлось помощника, подобного ему. IV Потом сказал Святой, благословен Он, ангелам: "Поклонитесь человеку!" и поклонились они, кроме Противоречащего; он не был из поклонившихся. Сказал ему: "Что удержало тебя от того, чтобы поклониться, раз Я приказал тебе?" Ответил: "Я лучше его: Ты создал меня из огня, а его создал из глины". Сказал ему: "Низвергнись отсюда; не годится тебе превозноситься там! Выходи же: ты – среди оказавшихся ничтожными!" V. Когда Г-дь сотворил человека в саду Эден, Ои дал ему семь заповедей. Согрешил тот и был изгнан из сада Эден. И два ангела, имена которых Аза и Азель, сказали Святому, благословен Он: "Если бы мы были на земле, то не согрешили бы". Сказал им: "А разве вы справитесь с дурным побуждением?" Сказали Ему: "Справимся". Тогда сбросил их Б-г на землю. Когда сошли они на землю, вошло в них недоброе побуждение. VI. Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Б-жии, именуемые Аза и Азель, увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. В тот час, когда спускались они вниз, одевались они в одежды этого мира, ибо иначе не могли существовать они в этом мире, и мир не вынес бы их присутствия. В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Б-жии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди. VII. Взирая на них из сияния Эйн-Соф, говорили при этом иные ангелы: "Вот, потомки Азы и Азеля силой правят сыновьями человеческими. Разве таков был замысел Г-да?!" И в гордыне своей сочли они, что постигли Его замысел, решив исправить ошибку. Оставшись светом, пали ангелы в мир телесный и разделили его на части Рубежами, дабы по мере сил оградить свободных сынов человеческих от владычества исполинов. А самих Азу с Азелем в их плотских одеяниях приковали ангелы железной цепью (ибо считали, что вправе вершить суд именем Его) к скале Каф, дабы более не плодили они потомства; и по сей день стоят там мятежные ангелы, прикованные, и сведущие люди, взыскуя тайных знаний, приходят к ним учиться запретному. VIII. Потряслась и всколебалась земля, дрогнули и подвиглись основания гор, ибо разгневался Святой, благословен Он; поднялся дым от гнева Его и из уст Его огонь поядающий. Наклонил Он небеса и сошел – и мрак под ногами Его. IX. Б-г стал в сонме ангелов; среди ангелов произнес суд: "Я сказал: вы ангелы и сыны Всевышнего – все вы; но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей!" Х. И вывел Святой, благословен Он, десять устроений и назвал их десять Сфирот, чтобы руководить при помощи их мирами сокрытыми, которые не открываются, и чтобы ведать, как управляются вышние и нижние. И укрылся от ангелов и от сынов человеческих, повелев Самаэлю стеречь Рубежи, дабы не прошел чрез них никто без Его ведома. XI. И воззвали высшие – обитатели рая к низшим – обитателям огня: "Мы нашли то, что обещал нам наш Г-дь, истиной, нашли ли вы истиной то, что обещал вам Г-дь?" И возгласил глашатай среди них: "Проклятие Г-да на неправедных, которые отвращают от пути Г-да и стремятся обратить его в кривизну!" XII. И между ними – завеса. А на преграде – люди. XIII. И в час, когда Моше записывал Тору, записывал он дела каждого дня творения. Дойдя до высказывания: "Сказал Святой, благословен Он: "Сделаем человека в образе Нашем, по подобию Нашему", – произнес Моше: "Владыка Мира! Удивляюсь я, зачем Ты даешь повод для измышлений еретиков?" Сказал ему: "Записывай. А тот, кто хочет ошибиться, пусть ошибается..." И сказано обо всем этом словами этими в Книгах Священного Писания: Берейшит, иначе Бытие, Тегилим, иначе Псалтырь, в Книге Иова, в книге Коран, в толкованиях мудрецов Мишны и в великой книге Зогар, что значит "Сияние", а для сведущих – "Опасное Сияние". И разумеющие их воссияют, как сияние небосвода, а приводящие к праведности многих – как звезды в вечности века...

Мне хорошо, я – сирота! Шолом-Алейхем

Книга написана на собственныя фантазiи авторовъ. Не содержать богохульствiи. Одобрена цензурой.

Часть первая.

ГЕРОЙ И ЧУМАК

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

Магнолии горели неохотно. Дом, в полотнищах черного дыма, не желал сдаваться. Все эти старинные гобелены, посуда из серебра и фарфора, все эти ткани и резное дерево, дубовые балки и расписная известь потолков – все это сопротивлялось огню, как умело, и розовый мрамор садовых статуй сделался черным от копоти. Сотни витых свечей – белых на будни и ароматических праздничных – горели одновременно, и в гостиной, и в столовой, и в спальнях, и в кладовой, горели как ни в чем не бывало, как будто не рушились потолки и не падали люстры, как будто не погибали в огне кипарисы, как будто кому-то хотелось света, много света – и сразу... На коробку с коллекцией шлифованных линз наступили сапогом. Собаку убили. Кошки разбежались. Улетела ручная сова, а белые мыши так и остались в доме. Горит трава. В огне корчится неведомый и невидимый мир, тысячами умирают жуки и личинки, рушатся подземные дворцы. Розовый мрамор. Жирная копоть. На крыльце – беспорядочно сваленные книги, ветер листает их, торопливо просматривает, прежде чем передать огню. Поперек усыпанной гравием дорожки лежит грузное тело тети. А там – дальше – бабушка, а няню куда-то волокут, выкручивая тонкие, в медных браслетах руки... И за сотни верст вокруг нет ни одного мужчины. Ни одного; только потные гиены в стальных рубахах, несколько женщин, уже мертвых или все еще обреченных, горящие магнолии – и ОН, задумавший обороняться шелковым сачком для ловли бабочек. Он не боится ни боли, ни позора. За двенадцать прожитых лет он так и не узнал ни того, ни другого. Всей его боли было – пчелиное жало в ладони, всего позора – мокрая простыня в раннем детстве. Но тетя лежит поперек дорожки, и бабушка не замечает искр, падающих на обнаженное предплечье, и няня уже не кричит. И догорают магнолии неохотно, но догорают... О нем вспомнили. Несколько рыл обернулось в его сторону, в редких юродах блеснули белые зубы. Кто-то, временно оставив награбленное, двинулся к нему – небрежно и привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то сгрести за шиворот обомлевшего от страха мальчишку, щенка, не сумевшего спасти даже свою белую мышку. А тетя лежит поперек дорожки и уже ничего не видит. И бабушке все равно. А няня... Белый платан за его спиной устал бороться и вспыхнул снизу доверху, будто облитый маслом. Вместе с дуплом, вместе с гнездом болотницы, вместе муравейником. Он знал, что не может отменить случившееся – и оставить все как есть тоже не сумеет. Зачем он здесь, кто он такой, если не сумел защитить свой дом: бабушку, няню, тетю? Он отступил на шаг. Еще на шаг. Шелковый сачок в руках дрожал. Гиены ухмылялись, но он боялся не их. Он ненавидел себя. Он стыдился себя, слабого; он пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал... И шагнул в костер. Обнял пылающий платан, и оттуда, из оранжевого ада, обернулся. Лица гиен менялись и плыли, полустертые горячим воздухом, но ему было все равно, потому что как раз в этот момент на голове его сухо пыхнули волосы. В доме обвалилась крыша – со взрывом, с облаком искр, взметнувшимся под низкие облака. "Не в добрый час твое желание услышано, мальчик. Не в добрый час". Рио, странствующий герой Если совсем уж честно, мы немножечко забыли, что прямая дорога – не всегда самая короткая. И потому поперлись через Пустошь – хотя могли бы, в общем-то, и объехать. И нам еще повезло, потому что по пути через лес случились всего две засады. Да и то – первая оказалась совсем глупой и неопасной. Нападали лесные карликовые крунги – а они отвратительно стреляют из луков и на редкость бестолковы в ближнем бою. Огромное число нападающих уравновешивается их врожденной трусостью; остается лишь удивляться, почему в каждом поселении крунгов торчат на почетном месте колья со свежеотрубленными головами путников – десяток, а то и два. Крунги навалились внезапно и со всех сторон. Пущенные ими стрелы обильно вонзались в древесные стволы – это было эффектно, но не эффективно. Как при такой меткости они не перестреляли друг друга – ума не приложу... – От меча! – рявкнул я, обнажая свое оружие, и Хостик с к'Рамолем послушно соскользнули с седел, залегли, давая мне возможность проявить себя. Рутина. Я молотил по летящим стрелам, и, перерубленные пополам, они усеивали дорогу трогательными черными перышками. Поток стрел скоро иссяк, зато в подлеске со всех сторон замелькали маленькие, мне по грудь, тощие согнутые тени. Лесные крунги традиционно наводят страх на купцов и путешественников – глаза у них горят, как зеленые свечи... Жуткие исчадия, если порассуждать, но на рассуждения у меня не было времени. "Жизнь наемного героя сделала его бесстрастным, как черствый хлеб, решительным, как занесенный топор..." Тьфу ты, пошлость. Вместо благородных мечей – какое уж у крунгов благородство! – в руках задавших вертелись шипастые шары на веревках. Железных ежей в лесу видимо-невидимо, а выпотрошив такого ежа и натянув его шкуру на камень, брезгливый крунг получает страшное оружие с иголками в палец длиной. Говорят, со всего размаха иглы железного ежа протыкают любую кольчугу. Не больно-то охота проверять. Сперва сразу четыре шипастых ежа воткнулись иглами в дорогу, туда, где спрямлялись примятые мною травинки. Пятый еж вяло мазнул по кольчужному боку – что неприятно, – зато две иглы на железном шарике с хрустом ломились. Потом засвистел меч, истошно вякнул крунг – и сразу стало ко, только пофыркивали испуганные лошади да негромко ругался к'Тамоль. Я перевел дух. На поле боя остались два или три шипастых шара и бездыханное тело удачливого агрессора. Вот она, главная опасность в любой переделке. Нормальный человек от такого удара не помер бы – а кто ее знает, физиологию карликовых крунгов?! Ага, вот почему у них так сверкают глаза. На внешней стороне век клеено по пластинке блестящей слюды... – Ребята, за дело. Хостик поднялся первым. Подошел, склонился над телом. Хмыкнул, повернулся к к'Тамолю, тот поморщился: – Стоит ли? Руки пачкать... Перевязку расходовать... Так, вечная история. Я взял лошадь под уздцы и, не оборачиваясь, кинулся вперед. В ближайшей округе наверняка не осталось ни одного унга. А слушать разборки подельщиков нет никакой силы. Уж лучше еще пару нападений отбить... Зря я так подумал. Драки на дорогах и лесные засады – неизбежное зло. Когда мы на службе, вношу их в транспортные расходы и дерусь тогда с некоторым удовлетворением, зная, что эти усилия мне все равно оплатят. А когда мы ищем заказа – как теперь, – приходится биться не за деньги, а всего лишь за собственную 1знь. Удовлетворения никакого, удовольствия – тем более. С третьей стоны, кто же нам мешал объехать стороной эту дурацкую Пустошь?! "Лицо его, благородное, как стальной герб, и суровое, будто мешковина, выражало сейчас ничего, кроме усталости и раздражения..." Состарюсь – сяду за мемуары. Если я, конечно, состарюсь. В пути прошел день; вторая засада была куда паскуднее первой. На этот раз нападали хронги – хитрое, злобное и злопамятное племя, обожающее стреливать путников отравленньми иголками. Свое оружие совершеннолетний хронг постоянно носит во рту. Отравленные иглы хранятся за щекой в специальных чехольчиках, и главным искусством воина является умение с виртуозной точностью извлекать колючки из миниатюрных ножен – языком, да так ловко, чтобы не пострадать от яда, покрывающего их острия. Взрослый хронг способен выплюнуть колючку на расстояние, сравнимое с полетом арбалетной стрелы при выстреле же в упор опять-таки не спасает никакая кольчуга. Однако хронги, как правило, не подходят близко и метят в лицо и глаза. В сумке у меня была маска, припасенная как раз на этот случай. Но надеть ее заранее я поленился, а хронги не предупредили о своих намерениях, просто плюнули залпом – и все. О лошади, наши лошади!.. Впрочем, Хостик – гений интуиции. За мгновение до залпа он пришпорил коня, к'Рамоль, не раздумывая, рванул следом, и туча игл, предназначенная моим подельщнкам, осела на дороге вместе с пылью. Кобыла подо мной вскрикнула. На лошадей яд хронгов действует не так фатально, как на людей, но полдесятка колючек в бок она получила, и ощущение это, наверное, не из приятных! Мы упали вместе – я и лошадь. Ногу из стремени я выдернул и под тяжелый бок постарался не попасть – но во всем остальном вел себя как свежий труп. Хронги – осторожный народ, однако всякая осторожность имеет границы; обстреляв мое неподвижное тело – всякий раз я внутренне вздрагивал, мне казалось, что острие уже прошило мою броню насквозь, – хронги наконец решились выбраться из-под защиты леса. Я для них прямо-таки великан. Хронги еще мельче крунгов – мне по пояс... Ну? Контрольный выстрел – в упор? Или попытаются отнять от моего лица кольчужные рукавицы – и стрельнуть в глаз?.. Сколько времени требуется хронгу, чтобы выудить из-за щеки ядовитую колючку, набрать в грудь воздуха и плюнуть? Уж наверное не больше, чем требуется отягощенному броней воину, чтобы внезапно вскочить. Кто угодно на моем месте давно был бы обречен – ну да я не кто угодно. Знай хронги, каков я, – да разве засели бы в засаду?! Я ухватил ближайшего врага за шишковатое колено, дернул и опрокинул на себя – в качестве щита. Маленького ненадежного щита; хронг завопил яростно и нечленораздельно – сперва я удивился его странному произношению и только потом вспомнил, что от неустанных упражнений с защечными иголками языки хронгов становятся раздвоенными, как у змей, и это сильно портит им дикцию. Две или три ядовитые иголки мазнули по кольчуге – не прямым ударом, а соскальзывая. Вот оно как, друзья-недоростки, как сызмальства язык не натруживай, как не совершенствуйся в смертоносном плевании – а когда удача в бою отворачивается, демонстрируя обширный свой зад, то и с двух шагов непременно промажешь... Мой сегодня день. По-прежнему мой, как вчера, как позавчера, как будет завтра... Прочие выпущенные колючки угодили в живой щит – в невезучего хронга, который тут же перестал голосить. И, пока товарищи погибшего подергивали челюстями, перезаряжая свое оружие, мой меч успел сделать три сверкающих оборота. Оставшиеся на ногах хронги – их, конечно, было больше, чем поверженных, но все же гораздо меньше, чем перед боем – нырнули в чащу. Тишина, далекая терпеливая кукушечка и целая куча неподвижных тел, причем одно – мой бедный щит – мертвое, а прочие явно собираются отправиться вслед за ним к суровым хронговским богам, а это значит, что на ровном месте, по глупости и бесплатно я угодил на грань смертельной неприятности, куда более скверной, чем даже хронговская колючка... Где мои подельщики, где эти трусливые негодяи?! – Хоста! Рамоль! Хоста! Рам! Если в лесу еще остались непотревоженные племена – наверняка явятся, чтобы посмотреть, кто это так кричит. Моя лошадь с трудом поднялась. Посмотрела на меня затуманенным взором; извини, дорогая. Может быть, ты еще и оклемаешься, весу в тебе порядочно, да еще, говорят, лошади находят себе травку-противоядие. А вот сумку, седло и прочую сбрую я сниму, уж прости. Тебе все равно без надобности... Хронги еще дышали. – Хостик! Рам!! Ответом был далекий, но резво приближающийся стук копыт. До сих пор мои подельщики всегда поспевали вовремя, авось не опоздают и теперь. – ...А на такие случаи, говорят, хорошо кота завести. Ловчего кота. Чтобы предупреждал, если что на дороге, чтобы и маску успеть надеть, и все такое... К'Рамоль с авторитетным видом запаковал свой докторский сундучок. Приторочил к седлу; я бесцеремонно взял его лошадь под уздцы. Пусть едут вдвоем с Хостиком – мне нужна персональная лошадь, я сам по себе достаточно тяжел, а еще доспехи... – Ну как, Рио, купим кота? Я хмыкнул. Я тоже однажды купился на обещания зазывалы, приобрел ловчего кота, призванного предупреждать об опасности. Говорят, что такие коты верны хозяевам до смерти – это гнусная ложь. Во всяком случае, данный конкретный кот оказался не только неверным, но и совершенно паскудным животным – едва освободившись от поводка, он скрылся в чаще и появился лишь к полудню, когда очередной бой уже закончился и подошло время обеда. А продавец-то как распинался! "Ловчие коты не уступают в верности даже ручным летучим мышам! Преданность у них в крови, вам не придется растить кота с младенчества либо выхаживать его в болезни... Полчаса за пазухой и вот он ваш друг и защитник!" Задушив верное создание и продав на базаре его шкуру, можно было бы частично покрыть убытки – но, увы, только моральные. Вероятно, кот прочувствовал эту мою мысль – и в тот же вечер смылся, сбежал безвозвратно. Не удивлюсь, если он снова вернулся к хозяину, чтобы тот опять его продал. К'Рамоль и Хостик с трудом взгромоздились на одного коня. Я поехал вперед на лошади Рама; на закате мы выехали из Пустоши, а еще через час на пути оказалась деревня. Навстречу нам вышел сам деревенский староста, и по тому, как вежливо он приветствовал "господ героев", я безошибочно догадался, что нас ожидает если не Большой Заказ, то, по крайней мере, достаточно выгодная сделка. ...Староста снова потер потные ладони: – И... Слушать его тоже нельзя. Я тем парням, что клетку охраняют, уши воском заткнул. И каждому по свистульке в рот, чтоб свистением наговор прогоняли. Мы с к'Рамолем переглянулись. Теперь, по крайней мере, ясно, что за душераздирающие звуки доносятся с заднего двора; Хостик держался в стороне – внешне безразлично. Впрочем, за таким безразличием может прятаться что угодно. Рамоль поморщился. С сомнением пожал плечами: – Хорош узник – не взгляни, не послушай... А поймали-то его как? Или он сам в клетку влез, пока темно было? Староста прерывисто вздохнул. Усы его подобрались и обвисли снова: – Так. Вы люди приезжие... У нас тут глиняный карьер неподалеку. Ну и... вы не знаете, что тут случилось-то, а мы в деревне уж не думали живыми остаться! Смерчи ходили, молнии били... руку видели черную, что с неба тянулась, – рука как сосна трехсотлетняя! Не иначе демон демона гвоздил. Уже потом, когда стихло все, – нашли в карьере этого, вроде как оглушенного, не в себе. Мы и повязали его... с перепугу. Так сами же теперь не рады! Староста внезапно впал в раздражение. Сдернул с макушки "тень венца" деревянную копию княжеской короны; отдельно от старостиной головы деревянный венец казался граблями, по странной прихоти свернутыми в обруч. Любой властоносец, даже самый мелкий, есть прежде всего тень властителя-князя; староста ожесточенно скреб растительность, уцелевшую по обочинам потной загорелой лысины. Мы молчали. Почесывание помогло старосте овладеть собой. Слегка успокоившись, он с достоинством водрузил деревянную корону на прежнее место: – Так... А теперь в клетке сидит. Железным листом обшили. Кузнецов согнали со всей округи... Неделю сидит, и я всю неделю – чтоб мне лопнуть – глаз не сомкнул! Потому что убить его нельзя, иначе как с колокольни сбросив, а где в селе такая колокольня?! Пока мы тут колокольню построим, он железо-то прогрызет... – Сто монет, – раздумчиво сообщил к'Рамоль. Староста болезненно дернулся. – Сто монет, – повторил Рам. Опасаясь, вероятно, что собеседник глуховат. Староста втянул голову в плечи. Привычная скупость и вечная стесненность в средствах не позволяли ему согласиться со столь чудовищной для маленькой деревни суммой; с другой стороны, ясно было, что измученный страхом мужичок готов сам продаться в рабство, лишь бы избавиться от пленника вместе с его клеткой, смерчами и молниями, могуществом и более чем вероятной местью. – Мы не конвоиры! – справедливо напомнил к'Рамоль. Хостик за моей спиной повернулся и вышел. Вышел тихо, но не бесшумно, а это означало, что он как бы приглашает меня за собой, хочет поговорить без свидетелей. Зеваки, облепившие крыльцо, разом отхлынули; девицы, как по команде, покраснели и потупились, детишки разинули рты, а взрослые зеваки, коих тоже было изрядно, поспешно придали лицам отстраненно-рассеянное выражение: шли, дескать, мимо, да вот не решили еще, куда свернуть. На Хостика смотрели скорее с ужасом. На меня – как обычно. Как смотрят на "господ героев". На заднем дворе сипели свистульки. Клетка, превращенная в железный ящик, окружена была неглубокой белой канавкой. Две или три кошки с соловыми глазами лениво лакали светлую жидкость, и я с удивлением понял, что от магического наговора здесь спасаются, как при дедах и прадедах, разбавленным молоком черной коровы. Парни-охранники с залепленными воском ушами меланхолично дули в свистульки. Время от времени один из них, с подбитым глазом, кидал в кошек щепками – но все время промахивался; при нашем появлении свистульки смолкли, и стражи уставились на нас вопросительно. Хостик кивнул им продолжайте, мол, исполнять обязанности; внимательнее всмотревшись в его лицо, парни потупились, подобно девицам у крыльца, и засвистели с удвоенной силой. Глухой железный ящик не позволял заключенному в нем человеку (человеку ли?!) подниматься во весь рост и разводить руки в стороны. В подобном шкафу, помнится, государственный казначей держит многочисленные княжьи денежки... Узника не разглядеть было, но за железными листами угадывалось движение, мерное и неторопливое раскачивание, и клетка еле заметно подрагивала. – Оно нам надо? – сумрачно спросил Хостик. Я поджал губы. Нам необходимы были услуги кузнеца, шорника, сапожника, портного. Если мы всерьез хотим получить Большой Заказ – мы должны добраться в столицу в срок и вид иметь соответствующий, поскольку бедные и оборванные ни у кого не вызывают доверия. А если к'Рамоль выторгует хотя бы девяносто монет... – Оно нам надо, Рио? Хостик по привычке говорил полушепотом. Хотя мог бы и не осторожничать на фоне этих ужасных свистулек его голос не так резанет по ушам. – Конвоировать недостойно, Хоста? – Я не про то... – он механически переступил через упавшую от обжорства кошку. И коротко вздохнул; я привык различать его вздохи. Имелось в виду что-то вроде: "Если этот, который в клетке, действительно тот, за кого они его принимают, – то я бы не брался, Рио..." Крестьяне принимали своего пленника за Глиняного Шакала. Возможно, они ошибались. Возможно, то был случайный бродяга, не в добрый час остановившийся справить нужду в глиняном карьере, а все случившиеся перед тем громы и молнии не имели к нему никакого отношения... Впрочем, бродяга вряд ли выжил бы неделю в клетке без еды и питья. Не говоря уже о том, что, будучи пойман и посажен в клетку, любой бродяга вопит и лается, стонет и объясняет тюремщикам, что схвачен по ошибке. А тут – ничего. Тишина. Мерное движение, будто человек, стоя на четвереньках, ритмично и сильно раскачивается. Взад-вперед. Взад-вперед. В больших городах не верят в Глиняных Шакалов. Впрочем, жизненный опыт отучил меня думать, что именно там, в больших городах, обитает истинная мудрость... – Что же, работа не про нас? Наверное, вопрос получился достаточно желчным, потому что Хостик закатил глаза. Имелось в виду, что с большой долей вероятности мы управимся, конечно, но, как было сказано, "оно нам надо"? Существа, умеющие кидаться молниями, действительно время от времени сходятся один на один. Или один на много; если принять точку зрения крестьян – Глиняный Шакал пал жертвой кого-то более могущественного, и только "родные стены" – глиняный карьер – позволили ему остаться в живых. Подвернись рядом высокая колокольня – и проблемы не было бы, крестьяне радостно довершили бы дело, начатое неведомым кидателем молний; колокольни, однако, не случилось – со времени поединка прошла неделя, Шакал наверняка потихоньку восстанавливает силы... – Давай так, – сказал я после некоторого колебания. – Если Рамоль договорится больше чем за девяносто – беремся. Нет – нет. Идет? Хостик улыбнулся. Он, оказывается, был уверен, что староста собьет цену. Мой подельщик умел быть красноречивым и в молчании. А молчать ему приходилось большую часть жизни, и виной тому был его голос, вернее тембр; всякий, кто слышал Хостин голос, предпочел бы непрерывный скрежет железа по стеклу. Сам он утверждает, что в детстве был вполне голосистым мальчиком и даже пел в хоре, а потом только простудился и охрип. Он врет и знает, что ему не верят. Либо его мать во время беременности нарвалась на заговор, либо сам он в младенчестве прогневил какую-нибудь ведьму, но только в хоре нашему Хостику больше не петь... К'Тамоль и староста стояли на пороге. Деревянная "тень венца" съехала венценосцу на ухо, а наш друг был нескрываемо доволен, настолько доволен, что и спрашивать было не о чем – и так все понятно. – Девяносто две! За девяносто две сторговались! Хостик вздохнул. Короткий вздох-ругательство. Деревянные колеса ранили дорогу. Слишком тяжелой оказалась клетка; за нами тянулись, как за плугом, две глубокие рытвины-колеи, телега заходилась скрипом на каждой колдобине, а лошади давно уже прокляли все и со всем смирились. Мы двигались со скоростью пьяного пешехода. Не вдребезги пьяного, но здорово отяжелевшего, краснолицего, все свои усилия прилагающего, чтобы не сбиться с прямой и не прилечь на обочине. Вот так и мы: Хостик правил упряжкой, мы с к'Рамолем ехали по сторонам от клетки и молчали. Солнце двигалось по небу еще медленнее и тем не менее играючи обогнало нас. До цели – районного центра с судебной управой и "высокой колокольней" оставалась еще добрая половина пути, в то время как солнце путь уже завершало, уже висело над верхушками далекого леса, и не надо быть пророком, чтобы предугадать ночевку средь чиста поля, бок о бок с предполагаемым Глиняным Шакалом... Над дорогой пролетела, не шевеля крыльями, вечерняя тварь недосыть. Отряд корнезубые, семейство живоглоты. Я тряхнул головой. Сумерки – время, когда сгущаются чужие воспоминания. Как бы чужие. Доспехи делаются тяжелыми и вминаются в меня, как вминается печать в расплавленный сургуч. А какого рожна я средь чиста поля еду в полном доспехе?! Косо смотрело солнце. Искоса. Наши длинные тени глотали дорожную пыль; я глубоко вздохнул. Пластины на панцире чуть разошлись и сомкнулись вновь. – Боюсь я, – негромко сказал к'Тамоль. – Боюсь за эту переднюю ось. Как думаешь, Рио? На дорогу выпрыгнул кузнечик. Сдуру, разумеется. Скакнул снова, на этот раз спасаясь, – и опять не туда; не хотел бы я, будучи кузнечиком, оказаться на пути скрипучего деревянного колеса... ...На розовом мраморе. Почему-то все тогда было мраморным, но не холодным, потому что за день солнце нагревало камни так сильно, что они не остывали до самого рассвета... И вот он сидел на розовом мраморе, серо-зеленый голенастый кузнечик, а я подползал к нему на четвереньках, и в правом кулаке у меня был сачок, а в левом – толстая шлифованная линза... Рио! К'Тамоль, оказывается, уже пару минут ехал рядом, и выражение его лица было профессионально врачебным – обеспокоенным и решительным одновременно. – О чем беспокоиться, Рам? – пробормотал я в сторону. – Сломается ось тогда будем думать... – Рио, – он помялся. – А ты уверен, что тебе никто никаких видений не наводит, а? Хостик мельком глянул на нас с высоких козел. Расслышал. Слух у Хосты – не в пример голосу, рысий слух. Я усмехнулся: – Уверен, Рам. Совершенно уверен. Видения – излюбленный прием Шакалов. Но вот только кузнечик на розовом мраморе – моя личная забота, то, что приходит независимо от времени дня, независимо от сиюминутных занятий и, уж конечно, независимо от железной клетки. – Ну, смотри, Рио... Я кивнул: – Хорошо. Буду смотреть. Крестьяне снабдили нас баклажкой молока от черной коровы – защищаться от Шакала. Еще утром, как только выехали, Рамоль пропихнул в глиняное горлышко какую-то свою приправу – и теперь мы с удовольствием выпили каждый по кружке игристого молочного кваса. Спасибо крестьянам – угостили не без пользы... Глиняного Шакала невозможно убить мечом. Защищаться от него не имеет смысла; не будь я тем, кто я есть, – ни за что не принял бы заказ А вот тем бедолагам, которым придется поднимать клетку на верхушку колокольни, там расклепывать и Шакала вынимать, – не позавидуешь. Проще сбросить его как есть. В клетке. Только почему это должно меня волновать? Оба моих спутника устроились на ночлег под открытым небом. Даже если пойдет дождь, никто из них не переберется под телегу. Спать под задницей у Глиняного Шакала – удовольствие маленькое. А если еще и доски просядут... К'Тамоль с головой забрался под теплый плащ. Хостик остался дежурить, сидел нахохлившись, изредка подкармливая костерок сыроватым древесным мусором. Хостик может неделями не спать – когда я брал его на контракт, это достоинство приглянулось мне прежде всего. В темноте бродили невидимые, но отлично слышимые лошади. Я постелил себе в стороне от телеги. Лег на рогожу и по уши укутался одеялом; прямо перед носом благоухали в темноте "девушкины глазки". Отряд придорожные, семейство крестоцветные... Ненужные мысли – как крысы – при необходимости пролезут и сквозь бутылочное горлышко. Я закрыл глаза. Две недели назад двенадцать белых вестников в одночасье поднялись над княжеской голубятней. В двенадцать областных центров, мимо когтистых ястребов и охотничьих стрел... Хотя кто не знает, что сбить стрелой вестника означает навлечь проклятие на три колена потомков! Затем каждый из несших весть вошел в свою клетку – кто три дня спустя, а кто и целую неделю. А возможно, кто-то не добрался вовсе. Хоть это маловероятно хороший вестник и мертвым способен продолжать путь. Специальные храмовые служители избавили посланцев от груза бечевы и бумаги. И на двенадцати площадях, при большом стечении народа, зачитали один и тот же текст – в то время как доставившая его птичка, целиком зажаренная на вертеле, была подана на стол областного наместника. И двенадцать наместников, покровительственно улыбаясь, кивнули каждый своему сыну – по традиции, кости уставшего вестника должен обглодать наследник того, кому предназначено послание... Мне в свое время тоже случалось грызть жесткое птичье мясо. Отвратительно; во-первых, зубы можно сломать, во-вторых, неудобно перед честной птицей. Почему-то среди властителей особым шиком считается злом платить за добро. Вертелом – за преданность... Последней вестью из Столицы был не указ, не закон и не распоряжение. Венценосный князь призывал возможных претендентов на Большой Заказ, причем претендентам-разбойникам обещалось помилование, государственным служащим отпуск, а странствующим героям – поощрительные подарки. Я перевернулся на другой бок. Благоухание "девушкиных глазок" переместилось за спину. ...Сколько на этом лугу цикад. Едва научившись ходить, я однажды три вечера убил на то, чтобы увидеть хоть одну... Увидел. Испугался. Это уже потом у меня был муравейник в огромной круглой банке, и три Цикады жили в специально отведенной комнате и пели в моем присутствии, не стесняясь... Мерно стучал дождь. Одеяло намокало медленно, но неотвратимо; цикады замолчали, муравьи ушли в норы, скоро одеяло придавит меня, как сырая земля... Я дернулся и сел. Какой дождь, когда небо оклеено звездами, как храмовый купол золотыми бляхами? Цикады... Орут цикады. Неистово орут. Я огляделся. Ни костра, ни спутников, ни телеги. Звезды, еле ощутимый ветер, запах "девичьих глазок". Рука сама кинулась искать меч. Напрасно – оружия не было, не было и пояса, одежды тоже не было, я стоял среди темноты нагой, и кожа под рукой покрылась мурашками, стала как терка. Спокойно. В подобной ситуации главное – не впасть в панику. Бывали, видели, знаем... Что знаем-то?! Тишина, беспорядочно простроченная цикадами. Вдох-выдох. Взгляд на небо. Меня могли усыпить, обезоружить, утащить и раздеть. Это возможно – хотя и крайне маловероятно; а вот поменять созвездия местами не под силу, наверное, даже Глиняному Шакалу! Интуитивно, безо всякой мысли, я пробормотал под нос коротенькую молитву-оглядку. Губы плохо слушались – но я выговорил текст до конца, и... ничего не произошло. Вдох-выдох. Значит, я сплю. Я под заклятием "многих пробуждений". Когда сны сидят друг в друге, отражаются, как зеркало в зеркале, и, просыпаясь, человек оказывается в тенетах нового сна и вновь не может проснуться. Я лег обратно на рогожу. Она была холодная и сырая. Я ощущал ее совершенно реально, не как во сне, а... Вдох-выдох. Спасение есть. Спасение есть всегда; другое дело, что добрую битву я предпочитаю прочим видам сопротивления судьбе. Но теперь придется принимать чужие правила. Я закрыл глаза. Нет, считать до многих тысяч не годится. До утра досчитаю – а не засну. Есть одна детская колыбельная, которой тем не менее ни в коем случае нельзя успокаивать детей. Про то, как глупый барсучонок не желает спать, отвергает одну няньку за другой, а потом в няньки приходит подземный Ых и, едва усыпив маленького дурака, начинает его жрать. Гм. Это какой же надо было быть идиоткой барсучихе-матери. И любой няньке, поющей ребенку на ночь "Барсучка", следовало бы зашить рот... Розовый мрамор. Розовый. Усилие воли. Спать. Спать... Тот, кто испугается, попав под многосон, кто начнет будить себя, щипать, кричать, совать руки в огонь – обречен. Всякий раз он будет просыпаться все глубже в наваждении и никогда не вернется назад. Тот, кто сумеет сдержать себя, кто уговорит себя заснуть снова – имеет шанс проснуться. Спать... Муравьи, бегущие вверх по стволу. Бабочка среди темно-серых мраморных прожилок... Спать!!! Я перевернулся с боку на бок. Никогда не уснуть. Острый камень впивается в бедро, роса выпадает прямо на обнаженную кожу, и не понять, роса это или холодный пот... За морями, за лесами, за широкими долами жил-был мальчик в светлой твердыне. И были у него тетя и бабушка, и добрая няня, а мамы и папы – не было. И решил он построить на ручье меленку. Не потому, что у него не было хлеба, а затем, чтобы посмотреть, как вода станет вращать лопасти. Первая лопасть – с червоточинкой. Вторая – с горелой каймой. Третья чистая, как мрамор, четвертая – с капелькой крови, пятая – с выпавшим сучком, шестая... Шум воды оборвался. Я поднял голову. Мигал в стороне костерок. И все так же сидел над ним мрачный Хостик, только сваленная рядышком гора топлива уменьшилась вдвое. Некоторое время я еще лежал, боясь пошевелиться. Потом разлепил губы и выговорил молитву-оглядку. Горячая волна, зародившись где-то в гортани, скатилась по всему телу до самых пяток. В голове прояснилось; оглядка сработала, значит, я был жив и бодрствовал. Обшитая железом клетка загораживала собой утреннюю звезду, в этот час поднимающуюся над горизонтом. В недрах ее не угадывалось ни движения. А ведь девять из десяти, заснувших на этой рогожке, не проснулись бы. То, что я сейчас хлопаю в темноте глазами, – для Шакала новость и удивление... Или нет? Или он просто легонечко попробовал, на что я способен? Говорят, далеко на востоке есть селения, полностью порабощенные Шакалами. Говорят, что люди, однажды угодившие к Шакалу в яму, возвращаются потом сонными и задумчивыми, много едят, не приносят потомства, а после смерти превращаются в растрескавшуюся глину. Говорят, Шакалы запускают к людям собственных выродков, ничем не отличимых от живых, кроме разве что исключительной тяги к власти. Говорят, за несколько лет шакалий подкидыш способен выбиться как минимум в деревенские старосты, и как только он наденет "тень венца" – на селение падут моры и неурожаи, сумасшествие, пьянство и прочие погибели; мне, честно говоря, думается, что последняя легенда возникает всякий раз, когда приходит время смещать очередного бездарного старосту... А вот про то, что Шакалы легко погружают людей в многосон – про это я ничего прежде не слышал. Хостик бодрствовал, я видел, как поблескивают обращенные к огню глаза. К'Рамоль... худо, если он заснул и не может выбраться. Я бесшумно встал. Хотел окликнуть нашего стража – но почему-то раздумал, побрел к костру по росистой траве... Очень интересно. Тропинка под моими ногами выгнулась, как живая. Как будто я шел по извивающемуся червю; не свернув, не оступившись, я оказался вдруг идущим прямиком к клетке, причем ощущение не было пугающим – скорее забавным. Хостик не оглянулся. Кажется, он вообще меня не видел. Я с усилием остановил собственные шагающие ноги. До клетки было рукой подать – тем не менее за железными стенками не ощущалось не то что движения – взгляда. Разбудить Рамоля. Больно толкнуть Хостика в бок, привести в чувство. Отползти подальше, и с первыми лучами солнца – в путь... Да что я, крестьянский мальчик, чтобы со свистулькой ходить и заговоренным молоком спасаться?! Я сжал зубы. Мое справедливое возмущение, ярость, побуждение немедленно, наперекор всему, подойти к клетке – были они действительно моими? Или ловко подсажены мне в мозги? Я повернулся. Уставился в спину неподвижно сидящему Хостику, сделал шаг, другой... Костер послушно приблизился, я позволил себе благодушно усмехнуться – и тут же обнаружил, что стою почти перед самой клеткой, что телега просела под ее тяжестью и вот-вот треснет, что костер остался у меня за спиной, а на железных листах лежит бледный отблеск огня и моя собственная темная тень... Уцепились, называется, за случайную подработку. Взяли "халтуркунадом"! – Рио... Я ухитрился не вздрогнуть. Голос шел ниоткуда. * * * На площади казнили врагов серебряного венца – то есть мятежников областного масштаба; приезжий рыцарь желал пронаблюдать за зрелищем, и потому лопоухий юноша-оруженосец, не испытывавший к подобным событиям никакого интереса, волей-неволей наблюдал тоже. Мятежников было двое, и они действительно замышляли против наместника – во всяком случае, перечень их провинностей занял полчаса и заставил собравшуюся толпу зароптать от скуки. Наконец, формальности были исполнены. Осужденные, оба желтые и сухие, оба надменно-неживые, оба аристократы до мозга костей, опустились на колени, и два палача, одновременно взмахнув мечами, заставили юношу-оруженосца болезненно вздрогнуть и отвести глаза. – Интересно, – пробормотал себе под нос приезжий рыцарь, но за ревом довольной толпы его почти никто не услышал. Спустя некоторое время – площадь уже наполовину опустела, отбыл в свой дворец удовлетворенный наместник, рабочие неторопливо разбирали складной эшафот – рыцарь с оруженосцем оказались у входа в некий подвальчик, дубовая дверь которого вечно была заперта на огромный замок. Однако именно сегодня – случайно ли? – между дверью и проемом обнаружился зазор, и несмазанные петли чуть поскрипывали в такт сквозняку – скрип-скрип... скрип-скрип... Рыцарь постучал, предъявил свой перстень, сказал нужное слово, извлек нужное количество монеток; молодой плечистый парень, открывший скрипучую дверь, пропустил рыцаря и его спутника вниз по узкой каменной лестнице. В сырой комнатушке обнаружились скамейка вдоль стены, пара факелов и еще один парень – копия первого, его брат-близнец, бледный, взъерошенный, с угрюмыми болезненными глазами. В тряпках, небрежно брошенных на скамью, лопоухий оруженосец, с ужасом узнал заляпанные кровью балахоны палачей. Рыцарь кивнул и выдал близнецам еще по монетке. Первый принял с благодарностью, второй так и остался сидеть, бездумно разглядывая тусклый кругляшок на ладони. Зажжен был новый факел. В дальнем углу, под низкими сводами, на одном столе под рогожей покоились два тела – казавшиеся неимоверно длинными из-за отдельно лежащих голов. Оруженосец обмер. Рыцарь повелительно кивнул обоим палачам на дверь; первый повиновался через силу, второй равнодушно. Оруженосец охотно ушел бы следом – но взгляд господина не пустил его. Рыцарь подошел к столу и коротким деловитым движением откинул рогожу, обнажая обе отрубленные головы; юноша и хотел бы отвернуться, а все-таки смотрел, как завороженный. Первый из казненных был оскален и страшен. Второй... Оруженосец, замер, не имея возможности вздохнуть. Все внутренности свело одной долгой судорогой. Второй из взошедших сегодня на эшафот дернул веками, причем между обрубком шеи и обрубком головы по-прежнему оставалось с ладонь окровавленной древесины. – Вот как, – глухо сказал рыцарь. По-видимому, у него тоже перехватило горло. – Вот где... Глаза казненного открылись. Во взгляде были боль... и насмешка. – Пойдешь ко мне на перстень? – хрипло спросил рыцарь. Веки того, что лежал на столе, снова дрогнули. Опустились. Рыцарь поднял руку; рука с большим перстнем на указательном пальце ощутимо дрожала – хоть рыцарь и пытался удержать ее неподвижно. Юноша-оруженосец облился холодным потом. Красный камень, не имеющий названия, тускло вспыхнул в золотой оправе. Мертвая голова на столе уронила челюсть и сделалась окончательно мертвой, темнолицей, почти черной. Камень вспыхнул еще раз – и затаился. * * * Обшитая железом клетка казалась бронированным чудовищем. На боку у нее по-прежнему лежал отблеск костра – но моя тень сместилась, будто костер был солнцем и перемещался по кругу. – Зачем? – спросил я вслух. Будто невидимая холодная лапка пощекотала мне горло. Я закашлялся. Забормотал молитву-крепь – с перепугу самую сильную, какую только знал. Перед глазами у меня все еще стояли красный камень, мертвая голова и бледное лицо чернокнижника-рыцаря. Зачем? Так легко забрать власть надо мной – и показать сказку, не имеющую к делу никакого отношения! – Рио... В еле различимом голосе не было угрозы. Была печальная констатация. – Рио... Я не Шакал... я... Воздух задрожал у меня перед глазами. * * * Водовороты и всплески. Ощущение полета, ощущение падения; полосы огня, текущие по медленному руслу, спрессованное время в виде редкой блеклой сетки. Нечто невообразимо могущественное, эту сеть прорывающее, пространство, стекающее тяжелыми оплавленными каплями. Сила, встающая навстречу, столкновение, схватка, схлест... * * * Дрожь по телу. Тишина. Ожидание. Да что же он делает со мной? Зачем?! Волна раздражения – чужого. Мною недовольны. Наверное, я недостаточно понятлив. Звездное небо померкло. * * * ...Одно из существ походило на пригоршню искр, мерцающих угольков, светящееся облачко; другое казалось клубом дыма, постоянно меняющим форму. Существа сцепились не на жизнь, а на смерть, и полем их схватки был светлый прямоугольник, ограниченный почему-то натянутыми канатами. Время от времени светящееся существо теряло одну из своих искорок – тогда его бесформенный противник на время отвлекался от боя и спешил затоптать огонек, погасить его ударом тяжелого щупальца, мгновенно возникавшего и тут же исчезавшего, потому что клубящееся существо ни мгновения не жило без метаморфозы... Потом тот, что переливался искорками, ошибся и проиграл. Исход схватки был теперь делом времени; тяжелый темный противник наступал, прижимал искрящегося к канатам, добивал. Рванувшись последним усилием, искрящийся выбросил один из своих угольков далеко-далеко в сторону, за канаты, в пустоту... Там огонек и остался – одинокий, тусклый, потерянный. Клубящийся противник его обернулся – во всяком случае впечатление было такое, что меняющее форму тело резко обернулось назад, туда, куда улетела искорка. Но, вместо того чтобы по обыкновению топтать её он с двойным остервенением накинулся на погибающего противника. В какой-то момент я прямо-таки ощутил всесокрушающий удар... * * * Звезды. Снова звездное небо. – Ты кто? – спросил я, чувствуя, как противно ворочается во рту мой собственный сухой язык. – Я проиграл, – печально констатировали из клетки. – Это не мое дело, – сказал я хрипло и отступил на шаг. Клетка рывком приблизилась. Да будь ты проклят, чудовище! Шибанул в нос запах дыма. Не так пахнет костер. Не так пахнет очаг. Так пахнет пожарище, розовый мрамор закопчен до черноты, и... * * * Бригадир Золотая Узда с удовольствием стянул сапог и размотал портянку. Пошевелил пальцами, рассеянно прислушался – во дворе истошно вопила женщина. Деловито распоряжался подбригадок Гудзь – под окнами разгорались колючие кусты, дымился хворост, но спешить покуда было некуда. Потянувшись невообразимо длинной рукой, бригадир выбрал из кучи душистого барахла шелковый платок с белыми листьями и красными тонконогими птицами. Подбросил – невесомый шелк надолго завис в воздухе, от него исходил непривычный запах, исходил и тут же тонул в благоухании портянки. И в запахе дыма, потому что дом уже горел. Бригадир рывком разделил платок надвое. Удовлетворенно ворча, обмотал новоприобретённой портянкой жесткую, будто каменную ступню. Неторопливо стянул второй сапог... Вытащить из дома все, стоящее внимания лавочников, не представлялось возможным. Пусть ребята возьмут кто что успеет; бригадиру не надо ничего. Приказ он уже исполнил – имение вывернуто наизнанку, будто завшивевшая шапка. И все выше поднимается пламя. Поперек тропинки валялась мертвая баба. Бригадир Золотая Узда перешагнул через падаль, хрустнул каблуком на груде фарфоровых осколков, когда-то бывших посудиной, огляделся, отыскивая подбригадка... На неестественно зеленой траве, на гладком газончике стоял тот самый нагнан. В руках у него по-прежнему была игрушечная палка с колпаком, а короткие бархатные штанишки странным образом оставались сухими. Круглые глаза не отрывались от подбригадка Гудзя, который шагал через газон по направлению к щенку, и нет смысла его одергивать – основное дело сделано, а время еще есть. За спиной у мальчишки разгоралось большое дерево. Теперь, чтобы не поджариться, он шагнет прямо в объятия подбригадку... Полоумный щенок дернулся, выпустил свою палку и прыгнул в огонь. Бригадир разинул рот – такого балагана видать еще не доводилось! В доме обрушилась крыша. С грохотом, от которого вздрогнул даже тугой на ухо подбригадок. Бригадир прищурился. Дрожащий воздух пожарища сыграл с ним скверную шутку. Ему показалось, что мальчишка стоит в огне, обнимая древесный ствол, и волосы у него на голове полыхают, а мальчишка, вместо того чтобы корчиться, требовательно выкрикивает одно и то же слово, повторяет, будто приказ... Польше бригадир почти ничего и не видел. За всю оставшуюся жизнь. Потому что искры, горящего дома еще неслись в небо – а из костра, в который превратилось дерево с кустами и муравейником, уже шагнула навстречу бригадиру его собственная злая судьба. * * * ...Я был мокрый с головы до пят. И уже ничего не хотелось. Ни сопротивляться, ни разгадывать загадки. Ни бороться за Большой Заказ. Ни жить не хотелось – сесть бы, привалиться к чему-нибудь и закрыть глаза. Он действительно не Шакал. Он – существо посерьезнее! Никогда у меня не было видений такой силы и яркости. И не лютая смерть бригадира поразила меня – бабушкин платок, разорванный на портянки... Железный бок клетки был у самого моего лица. Руку протяни – наткнешься. – Чего ты хочешь от меня, ты... – Рио... Р-рио... послушай... меня. Он отлично знал, кто я такой. На мгновение я увидел себя его глазами каменная статуя на могиле. Идол, сминающий своим весом и могильный холм, и хрупкие кости усопшего. – Слушай, Рио... Именно в тот день... знаешь – или нет? Именно в тот день ты переродился, ты был заклят и проклят. Вечно скитаться по дорогам... жить мечом... промышлять сталью. Спускать смерть, но с чужих рук, как собаку, – а своих не пачкать... до поры. Та, что сидит у тебя на клинке, запрещенная смерть, если выпустишь ее, если хоть единое существо погибнет от твоей руки... мир перевернется – так сказали тебе. Мир перевернется, и сам ты умрешь. Не убивать самому... но вечно скитаться. Биться, воевать... И горе, если ослушаешься проклятия и вздумаешь... остановиться... бросить... Я в изнеможении закрыл глаза. Как же, пробовали. После особо удачного заказа купили домик в маленьком городе, к'Рамоль завел себе врачебный участок, Хостик нанялся к мяснику, а я... Расплата была скорой и страшной. Покрытый язвами, смердящий, почти умирающий, я взгромоздился на лошадь, взял меч... И на другой же день все прошло. Зажило без шрамов, и к'Рамоль клялся, что болезней таких не существует в природе. "Заклят и проклят". Без Шакалов знаем. – Ну и что? Над клеткой зеленоватым заревом встала усталость. Повисела в воздухе и легла мне на плечи – ноги подогнулись, я сел. – Ри-о... Я умираю... Я молчал. Чего-то подобного, впрочем, следовало ожидать. Уж больно нахрапист был тот его темный противник, меняющий форму. – Помоги мне, Рио... Помоги мне! А вот это новость. Чем Я могу помочь ЕМУ! Я снова увидел себя его глазами – стальная оболочка, заключившая в себе маленького полуживого узника. – Давно... в огне... ты воззвал к Неведомому... Пожелал силы. Сила дана тебе... взамен... за другой дар. Дар, которым ты владел по праву рождения... вспомни! Я стиснул зубы. Я отлично помню, что мир был другим. Была возможность думать легко и много, и думать исключительно о приятных, интересных вещах. Мысли приходили извне – и изнутри; второе было самым захватывающим, подобным полету на парусиновых крыльях. Мир тогда казался упорядоченным красивым и сложным, как узор на бабочкином крыле, как конструкция летательного аппарата, собранного собственными руками и испробованного только однажды, над озером... Мир был цветным. Это сейчас, говоря о цвете, я имею в виду только разные оттенки серого – а тогда слово "розовый" еще не было пустым звуком. Это сейчас мои мысли текут по ровной протоптанной дорожке, по узкой норе, руки сами знают, как держать меч, каждая мышца знает свое дело, а мысли катятся, будто пустая телега, я не пытаюсь и вспомнить, каким был мир, потому что "узор на крыле" – всего лишь бессмысленные слова. Тот, кем я был, никогда не вернется. Хотя и Шакалу ясно, как хотелось бы мне оглядеться его глазами – хоть на мгновение, хоть на минуту... – Так чего ты хочешь от меня?! – Оглянись. Я оглянулся. Он стоял в нескольких шагах от меня. За спиной его мерцал костер, и у костра мирно спал Хостик – недремлющий страж. Высокий, с меня ростом. Лица не видно; руки скрещены на груди, на правой четыре пальца, на левой – шесть. Человекоподобный. Видимо, его искрящийся образ был всего лишь картинкой, аллегорией. – Помоги мне, Рио. А я помогу тебе. Сниму... заклятие. – Врешь, – пробормотал я, покрываясь холодным потом. – Не верю. Он протянул четырехпалую руку в сторону, ладонью вверх; на ладони возник огонек, маленький и желтый, как пламя свечи, и этот, который не был Шакалом, поднес огонек к лицу, я увидел крючковатый нос и длинные, узкие глаза – от переносицы до самых висков. – Помоги мне, Рио. Подари... Он замолчал. – Что? – спросил я механически. – Подари... одну вещь. Я хорошо отплачу... сниму заклятие. Поверь, я могу... это сделать. Вдалеке заухал филин. Я против своей воли вообразил – вот меня касается волшебная палочка, и я превращаюсь из железного чудища в маленького мальчика в коротких штанишках, с сачком для ловли бабочек... Хотя нет. Я давно уже должен быть взрослым. НЕ ВЕРЮ! Верю... Верю! Хочу верить. Непостижимое, могущественное существо. Да еще умирающее... Ведь он действительно умирал – теперь даже я чуял обреченность, колпаком висящую над его головой. – Помоги мне, Рио. Подари... эту вещь. Я тебя не обману. – У меня нет ничего, что могло бы... – У тебя есть. Он послал мне новое видение, и поначалу мне показалось, что он хочет, чтобы я его убил. Секундой спустя, когда ноги сами несли меня по направлению к костру, а неслышно возникший меч примеривался к шее неподвижно сидящего Хостика, тогда я понял, чего он хочет. И разозлился, и с силой всадил меч обратно в ножны – так, что одурманенный Хоста очнулся и обернулся на звук. Против света его глаза казались абсолютно черными: – Рио? Ты... Тот, кого крестьяне приняли за Шакала, действительно хотел, чтобы я убил. Но не его. Чтобы я просто убил. Он желал получить смерть, сидящую на моем клинке. На моем клинке, в моей руке... Вот что подразумевалось под "этой вещью"! Зачем? Что он будет с ней делать?! Тем временем Хостик не думал сопротивляться. Вероятно, наведенный дурман еще не рассеялся; лохматая голова моего подельщика склонилась, приглашающе подставляя шею. Примолкли цикады. Над клеткой поднялась наконец утренняя звезда – верный знак того, что небо вот-вот побледнеет. – Сволочь, – выдавил я, непонятно кого имея в виду. Не то Шакала, не то себя. "Преодолей запрет, – неслышно велел тот, что стоял сейчас у меня за спиной. – Преодолей сейчас, я помогу тебе! Преступи черту, запрещающую тебе убивать, – ничего не случится, потому что я сниму с тебя заклятие. То, что высвободится после твоего удара, принадлежит мне, я заберу его и уйду, оставив тебя с твоей настоящей сущностью, цветным миром и вернувшейся памятью". – Сволочь... – повторил я, глядя на покорно подставленную Хостикину шею: В моей руке снова был меч. Безымянный. Бесхарактерный. У меча не может быть воли – это не сталь ищет крови, это моя рука еле сдерживается, чтобы не отделить Хостикину голову от туловища. Это не Шакал подталкивает меня под локоть, это мое собственное неудержимое желание. Освободиться... А Хостик, если вдуматься, вполне заслуживает смерти. Сколько жизней он загубил, еще будучи городским палачом, и потом, у меня на службе, – не сосчитать! Меч взлетел. Прославленные мастера поединков говаривали, качая головами, что в бою я двигаюсь "между секундами". Только что меч был здесь – и вот он уже там, и размазанная в воздухе стальная дорожка – единственное, за чем уследить глазу... Меч упал. Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи Первым человеком, которого встретил Гринь у родной околицы, оказалась Лышка, хромоногая мельничиха. Ленивица по-прежнему не ходила к колодцу, предпочитая таскать воду из-под самого моста – потому языкастые соседки давно решили, что у Лышки в борще квакают жабенята. В ответ на приветствие мельничиха буркнула что-то угрюмо-настороженное – и лишь мгновение спустя разинула удивленный рот: – Гринь! Батюшки-светы, Гринь! А я, дура, не признала! Какой-такой думаю, парень прется, и торба на плечах, чистый ворюга... А что, Гринь много заработал? Гостинцы несешь? Лышкины глаза были как два ужа – черные и верткие. Подол линялой плахты окунулся в стоящее у ног ведро – мельничиха и не заметила – сейчас она жадно рассмотрит пришельца со всех сторон, чтобы тут же забыв о ведре, кинуться со всех ног в село, понести новость. – День добрый, теточка Лышка. Мать моя здорова? – Гринь поудобнее устроил торбу на натруженных плечах. На дне Лышкиных глаз что-то мелькнуло. Будто бы взмахнул крылом нетопырь: – А как же... Здорова Ярина-то. Бог дал... Лышка вдруг осеклась, будто с языка ее сорвалось нечто непристойное. Суетливо схватилась за коромысло: – Недосуг мне! Прощай, Гринь. – Прощайте, – отозвался Гринь удивленно. Он не топтал эту улицу вот уже без малого год. Знакомые плетни. Перелазы, вытертые теперь уже чужими штанами, перекресток, колодец, у которого обыкновенно судачат две или три молодки. На этот раз молодок было шестеро. Целая толпа; все они, как по команде, уставились на Гриня, но едва он пытался поймать чей-нибудь взгляд – глаза ускользали, будто ненароком. Подойдя поближе, Гринь скинул шапку: – Будьте здоровы, теточки... А я вот вернулся. Шепоток. Переглядка. – И ты будь здоров, Гринь, – как бы нехотя проговорила дьячиха, широкая, как поле, краснолицая, в объемистом желтом кожухе. – С возвращеньицем... Гринь поклонился, как велит вежливость. Снова взвалил на себя торбу, пошел прочь, причем чужие взгляды тянулись за ним, как поводки. Так и хотелось передернуть плечами, обернуться – но оборачиваться было нельзя. Нехорошее предчувствие, возникшее еще там, у моста, росло и росло, постепенно пересиливая радость возвращения. И одновременно крепло чувство, что он, Гринь, никуда и не уезжал – ничего не изменилось, знакомый камень все так же лежал справа от ворот, и Бровко залаял совершенно привычно все тот же Бровко, уцелел, не сдох, красавец, за год! Ворота не были заперты. – Мама! Окошко светилось. На снегу, синем в наступающих сумерках, лежало желтое теплое пятно. Из трубы валил дым – ох и топит мать, на славу топит, как будто ждет... – Мама!!! Палец сам лег на знакомую защелку. Как будто и не было года. Дверь подалась. В сенях пахло детством – Гринь даже зажмурился. Осторожно прикрыл за собой внешнюю дверь, легонько толкнул внутреннюю. У входа лежал новый, новехонький, яркий половичок. Гринь остановился не решаясь ступить на него мокрым сапогом; взгляд его побежал по пестрой дорожке, заметался по знакомой комнате, чисто прибранной, украшенной, будто перед праздником... Мать стояла в дальнем углу, у окна. В руке ее было зеркальце на длинной пучке; мать стояла, белая тонкая сорочка падала до щиколоток, черные волосы, без единого седого волоска, были ненамного короче. Дверь привычно скрипнула – мать обернулась; в первую секунду Гриню показалось, что она действительно его ждала. Что, как в сказках, она издали ощутила его приближение и сейчас улыбнется и скажет без удивления: а вот и ты! Мать улыбнулась. В следующую секунду улыбка ее застыла. Как будто вместо родного сына перед ней оказался чужой, незнакомый, без стука ворвавшийся мужик. Неужели я так изменился?! – в панике подумал Гринь. Мать проглотила слюну. Улыбнулась снова, бледно и испуганно: – Сынок... Не заботясь более о чистоте половичка, Гринь в два шага преодолел разделяющее их расстояние, бухнулся на колени. И уткнулся матери в ладони.