Текст книги "Рубеж"

Автор книги: Антон Абрамкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– ...Баба!.. да у тебя ж чорт в пеленках... слышь, баба... Спрыгнувший с брички черкас в изумлении таращится на жутковатого мальчонку, которого держит на руках женщина по имени Сале. Портьеру размотало порывом ветра, выставив на всеобщее обозрение разнопалые руки, заостренные черты лица, исхлестанного ураганным снегом... – Так ты, мабуть, ведьма! Перекрикивая вой метели, молодой парень отводит для удара шаблю. Бросаем коня вперед, понимая, что не успеть – Черкасов у брички трое, да и одного хватит... Мы. Вместе. ...Женщина по имени Сале зажимает ребенка под мышкой, будто какой-то безгласный тюк. Короткое движение освободившейся рукой – изумление костенеет на лице черкаса, занесенная шабля виснет в свистящей снежной карусели, а женщина по имени Сале делает шаг вперед, и пистоль за поясом истребителя ведьм меняет хозяина. Выстрел. Женщину окутывает облако дыма, мгновенно унесенное ветром прочь. Двое падают одновременно: парень – с торчащей из груди рукояткой ножа, его приятель на бричке – с простреленной головой. – Ах ты, сучья ведьма! Хлопцы, баба Остапа стрелила! Да зараз я твою чортову породу на порох пошматую! Разряженный пистоль летит в голову третьего черкаса, но тот успевает уклониться. Крепче прихватив ребенка, женщина шарахается в сторону, ныряет под бричку; вторя ветру, свистит шабля, вспарывая колючую метель и опаздывая всего лишь на миг... – Не уйдешь, стервь!.. не уйдешь! Почему бричка и люди вокруг нее, играющие в смертельные догонялки, приближаются так медленно? Или предательница-вьюга нарочно громоздит перед конем снежную стену, сечет лицо ледяными иглами, пытаясь отшвырнуть назад, не пустить?.. Выбиваюсь из сил, чтобы Рио видел насквозь. Ну хоть чуть-чуть, самую малость... ...Черкас уже на бричке. Ждет, с какой стороны появится ведьма с чертовым отродьем. Но умница Сале не спешит высовываться – тоже выжидает, на какую сторону спрыгнет ее противник. Грохот бьет в уши. Жаркая волна обдает щеку. Черкас кулем валится в бричку и, пару раз дернувшись, затихает. Мы оборачиваемся. Позади один из сердюков, криво ухмыляясь, снимает дымящуюся фузею с плетня. Мы одобрительно киваем стрелку. Мы. Мне наплевать, кто здесь воюет и по каким причинам. Моего сына только что спасли от верной смерти, и значит, женщине по имени Сале вместе с обоими Заклятыми мой сын нужен живым. Этого достаточно. Более чем. – Стой, кто идет?! Дорога была страшной. Кони оскальзывались на обледенелых склонах, разъяренная тьма кишела белыми осами, бурля вокруг кучки дерзких, осмелившихся перечить дикой бабе-завирюхе... Бричка дважды едва не опрокидывалась. Раненный в ляжку сердюк, что взялся править упряжкой, матерился на чем свет стоит – и все косил на сторону хитрым зеленым глазом. Что уж он там хотел высмотреть в метели, один Святой, благословен Он, ведает; а может, и Он не очень-то... Сугробы ловчими псами кидались под ноги коней, норовя вцепиться изломанными челюстями наста, позади буран забавлялся эхом криков и редкой пальбы, ловя на лету и разрывая добычу в клочья. – Вперед, вперед, – бормотал рядом бледный Юдка, хрустко обдирая лед с усов и бороды. – Поспешать надо, хлопцы... поспешать... вэй, чер-касы, раклово племя, киш мирин тухес зай гизунт!.. вперед!.. И маленькая, смятая бешеной мглой процессия упрямо ползла вперед, пока из хуртовины вдруг не выросла черная громада замка, спросив испуганно: – Стой, кто идет?! И без паузы: – Стой, говорю! Стрелю сейчас!.. вот те крест, стрелю! Только здесь мы с героем Рио очнулись от невеселых дум. Каждый из нас думал о своем, но мысли обоих не отличались радужностью. Герой, мы с тобой похожи, просто ты еще, а я – уже Вот если бы ты... ладно, молчу, молчу. Оставим до лучших времен, не будем травить Души, которых у тебя две, а на самом-то деле ни одной нет. Давай я попробую помочь тебе выжить, спастись и спасти... хочешь? Молчишь? Небось прикидываешь, как меняла на рынке: "А что потом?" Да ничего потом, совсем ничего, а если из ничего выйдет что-то – куда ты от меня Денешься, герой?! Вот он я: ярмом на шее у тебя, и клеймом на челе твоем, печатью на сердце и огнем в судьбе... – Я тебе стрелю, дурья башка! Надворный сотник с панскими людьми едет! Ворота открывай, да живо! – логиновская сотня на хвосте висит! Перечить Юдке никто не осмелился. Сквозь усилившуюся (казалось бы, дальше некуда...) метель, застлавшую все вокруг белесой мутью, проступила угрюмая серая стена. Трое сердюков, выскочив, как ужаленные, из расположенной сбоку караулки, суетливо распахивали дубовые створки ворот, окованные по краям железом. – Чортопхайку во двор! – деловито распоряжался Юдка. – У крыльца, у крыльца ставь! Эх, бричка-сестричка, повернись к нам лицом, к врагам задницей!.. гаковницы на ворота наводи!.. А, остолопы, дайте я сам! Молодец, пан надворный сотник! Людей бы побольше – глядишь, и отбились бы. При их-то оружии надо бы факелы на стену; и к бойницам – сердюков с рушницами... мало, мало сердюков!.. не отстоять... Это не я!.. это не мои мысли! Или мои? Наши? Кажется, я уже с трудом различаю, где Рио, а где я! Если так пойдет дальше... – Пан Юдка? Что за гвалт ты учиняешь?! На миг все застывают. МЫ оборачиваемся. У входа в западное крыло, примыкающее к угловой башне, на крыльце стоит пан Мацапура-Коложанский собственной персоной. Сегодня, в Мертвецкии Велик-День, пан – щеголь. На нем длиннополый кунтуш алого бархата, украшенный бриллиантовыми пуговицами, каждая – ценой в славную деревеньку, выставленную на торги. Под кунтушом – жупан из синего атласа, подпоясанный таким кушаком, словно пан вознамерился опоясаться радугой. На этом великолепие не заканчивалось: глядите! – пунцовые шаровары, сапоги из блестящего желтого сафьяна, на золотых каблуках... Ладонь веселый Стась держал на фамильной шабле в разукрашенных ножнах; рукоять сабельную покрывал чехол из шкурки соболя, увенчанный хохолком белой цапли. Впрочем, павлинья пышность одежд меня взволновала куда меньше, чем цепь на груди Мацапуры. Цепь с камнем густым, красным, словно пролитое вино... или кровь. Ветер треплет волосы на непокрытой голове пана Станислава, старательно набивая их колючей снежной крупкой, кунтуш в снегу, плечи, рукава; а на цепи, на камне – ни снежинки. Да, я не ошибся: камень Сосуд. Малый, но от этого ничуть не менее интересный. Вокруг меня слегка вздрагивает, недоуменно моргая, герой Рио; прислушивается к самому себе, и я невольно замираю в изумлении. Неужели он способен частично улавливать мои вибрации, как я – его?! Или он на миг увидел все это разноцветье?! А ведь он успел привыкнуть к черно-белому миру... – То не гвалт, пан Станислав, – хмуро отзывается Юдка, боком привалясь к борту чортопхайки. – То пожар, потоп и переполох в придачу. Логиновские черкасы, как снег на голову... кто ж мог сегодня ждать?! С трех сторон на хутор вломились. Со мной – семеро, и то двое поранены, да вот еще пан Рио, пани Сале и байстрюк голопупый. Остальные небось уже в пекле смолой разговляются, кто удрать не успел! – Ясно... – лицо зацного и моцного пана мгновенно становится мрачнее зимней вьюги, навалившейся на замок. – Как думаешь, сотник, сколько времени у нас? – Полчаса есть. Пока они дом перешерстят, пока сюда прискачут... Ну а там – сколько замок удержим. – Людей, говоришь, мало? – Те, что сказал, да еще трое в карауле у ворот сидели. Я их с караула снял – вон, ворота запирают, лоботрясы... – Мало. Ах, мало!.. А у Логина? – Не знаю, пан Станислав. Он, видать, обоз с молодыми чурами покинул, с собой старых реестровцев взял, и то не всех... всех забирать нельзя, мало ли... Ну, еще, пожалуй, сечевиков приписанных. Я бы на его месте всенепременно взял, сечевики в скачке злые. Думается мне, десятка три-четыре есть наверняка, а может, и все пять. Теперь пан и его надворный сотник говорили вполголоса, чтобы не слышали сердюки, но я позаботился о Рио, чтобы герой случаем не остался в неведении. Панько, ведьмач, почему ты пожадничал, почему не подал мне еще чуток милостыни?! Стыдно, ох как стыдно... – Полчаса, говоришь? – задумчиво протянул Мацапура, кусая губы. – А еще полчаса сверх того замок удержишь, сотник? – Не ручаюсь, пан Станислав. Но постараюсь. Очень постараюсь. – Ты уж постарайся, мой жид. Ты очень постарайся. Тогда и мы с пани Сале в свою очередь очень постараемся. Глядишь, уйдем, и Логина с носом оставим. А нет... сам понимаешь. Юдка кивнул, промолчав. – Тогда командуй. Оборона – на тебе. – Факелы б на стены надо, – Юдка словно, в свою очередь, прочел наши с Рио мысли. – Одна беда: задует ветром... Мацапура ухмыльнулся и хлопнул своего надворного сотника по плечу. Тот аж качнулся. – Не задует. Мне ли тебя учить, как ветродуя заговаривать?! Ладно, тебе еще силы понадобятся... Сам сделаю. И, махнув рукой Сале, он скрылся в дверях. Сале с моим сыном на руках послушно двинулась за паном Мацапурой. Я чуть было не подтолкнул Рио шагнуть следом; но нас задержали. – Ну вот, пан герой, пришла пора харч отрабатывать, – рыжая бородища Юдки оскалилась белым льдом зубов. – Наверху, я думаю, и без жидов да героев справятся. Или пан – колдун? Пан не колдун. Пан следует за надворным сотником, отдающим распоряжения сердюкам. Пан готов отрабатывать харч. Старый, очень старый человек не в духе. Ругается. Впрочем, он всегда не в духе; и почти всегда ругается. – Некогда мне с тобой лясы точить, надоедливое ты существо! – слышу я прямо с порога. "С порога" – это скорее поэтический образ, нежели правда. Я еще ни Ризу не переступал порога его жилища – ни приходя, ни удаляясь. Обычно я выхожу из стены или из колонны. Странное дело: чем плотнее внешне материальные предметы этого Сосуда – тем легче мне торить сквозь них путь! Надо будет как-нибудь поинтересоваться... – Почему? – спрашиваю я, зная: этот вопрос действует на старого рав Элишу, как запах вина – на горького пьяницу. – Что – "почему", ошибка Святого, благословен Он?! Ну вот, из-за тебя богохульствую... Что – "почему", я тебя спрашиваю?! Это хорошо. Теперь уже он меня спрашивает. Значит, сложилось. – Да, кстати, тебя можно поздравить? – спохватывается старый, очень старый человек. – Ты уже обзавелся потомством? Это он просто так. Он и сам прекрасно знает: время не значит ничего, ни для меня, ни для рав Элиши. Для него моя Ярина будет вечно ходить в тягости, и он не доживет до ее разрешения от бремени – только потому, что время для одних идет, для других бежит, а для третьих... "Что это такое – время?" – спрашивают третьи. – Глупый, глупый каф-Малах еще не исполнил заповеди "Плодитесь и размножайтесь"! – смеюсь я, до половины утонув в стене. – Зато глупому каф-Малаху хотелось бы знать, как исполняют эту заповедь истинные Существа Служения, громоздя Рубеж на Рубеж! – Ты совершеннолетний? – в ответ интересуется рав Элиша. Пожимаю плечами. – Я так и знал, так и знал... – Что именно? – Что ты ждешь от старого, больного человека непристойностей, дабы слушать и гнусно ухмыляться в ответ! Не выйдет! Потому что бейт-Малахи плодятся вполне пристойным (с их точки зрения!) образом... Известно ли тебе, что до тринадцати лет в человеке еще нет души – есть лишь ее зародыш, искорка "нэр-дакик", которая в день совершеннолетия притягивает к себе душу из круговорота "гилгулим", готовую воплотиться для исправления?! – Да, рав Элиша. Ты однажды говорил мне об этом, а также о том, что изначальное число душ конечно, и поэтому они иногда вынуждены воплощаться частично... но позволь, я спрашивал о другом! – Он спрашивал! Нет, люди добрые, только послушайте, что говорит этот неудачник! Он спрашивал! А про то, что мир держится на праведниках, на тех цадиках, кто, сам того не ведая, служит ответчиком за мир перед Святым, благословен Он, – об этом ты не спрашивал?! О том, что большинство праведников с виду отъявленные грешники, как фарисей Савл, любитель кидаться камнями, или рабби Акива, треть жизни проведший в пьянстве и распутстве, – об этом ты тоже не спрашивал?! Молчу. Иначе замолчит он. – А то, что если будущий цадик до своего совершеннолетия, до воспринятая истинной души попадет в безвыходное положение, грозящее ему смертью, если при этом он будет испытывать терзания не только телесные, но и душевные, не в силах помочь себе и близким своим, и если он очень пожелает... Ты спрашивал, что будет тогда?! Ты спрашивал, что случится, если вопль такого мальчишки вонзится в небеса – и в ответ получит исполнение желаний?! Ты... ты... Старый, очень старый человек долго кашляет. И впервые не отталкивает мою руку, когда я тянусь за двенадцать рубежей и протягиваю ему чашу, наполненную прохладой водопадов Джур-джур. Капли текут на всклокоченную бороду. Тишина. – Он спрашивал... Глупый, глупый каф-Малах! – бесплатный сыр бывает лишь в мышеловках! За исполнение желаний приходится платить, и чаще всего платишь самим собой. Наивные люди! Надо обладать очень богатым воображением, чтобы придумать Дьявола и его присных. Надо полагать свои души слишком большой ценностью – и здесь они правы, даже ежеминутно втаптывая эту ценность в грязь! – чтобы вообразить рогатого скупщика лежалого товара... Я жду. – Пойми, беспутный бродяга: никогда такому мальчишке не стать совершеннолетним. Никогда ему не воспринять в себя истинную душу, а то гнездо для души, та искорка "нэр-дакик", что тлела внутри него, превратится в куколку, личинку, зародыш Существа Служения! Отныне бывшему мальчишке жить в обнимку с Запретом. Он может стать великим воином, или могущественным мудрецом, или... Но самим собой он быть перестал, и мир теперь будет раскрашен для него лишь в два цвета – черный и белый, как видят наш мир бейт-Малахи. Глупец, ну зачем тебе понадобилось это знать?.. ну зачем?!. Бегу. Но даже за сотню Рубежей отсюда я слышу тихий, срывающийся голос старого человека, кашляющего в духоте своего дома. – ...и когда бренное тело Заклятого умрет, выходит из него бейт-Малах, чтобы крепить собой Рубежи между Сосудами... а в мире становится одним праведником меньше, и в небе все чаще повисает радуга, говоря безмолвно: "Договор расторгнут, и заступника нет..." Бегу. Прочь. Нет, не убежать. Не убежать от иного знания: как рождаются подобные мне? Если Заклятый все-таки нарушит Запрет, каким бы он ни был, если бывший мальчишка променяет Служение на Свободу, вновь встав на грань уничтожения... если... Бегу. Сале Кеваль, прозванная Куколкой Зала была о пяти углах, с куполообразным потолком. На уровне примерно второго этажа ее опоясывала легкая галерея, снизу смотрясь ажурной пентаграммой; такая же пентаграмма, только гораздо меньше, выложенная инкрустированным паркетом, красовалась на полу, в Центре. Внутри нижнего знака, ближе к углам, были вбиты пять заостренных кверху колышков из осины. А в витражи стрельчатых окон билась вьюга. Словно силилась, дикая ведьма, в куски разнести эту радужную роскошь, удивительную там, где больше смотрелись бы узкие щели бойниц. Пан Станислав хлопнул в ладоши. Почти сразу в дальнем углу открылась неприметная дверца, и из нее вышел человек. Нет, не так – бывший человек. Давно бывший. Деревянным шагом пан Пшеключицкий прошествовал к своему господину, привычно встав у него за спиной. – Со мной пойдешь, – не оборачиваясь, бросил пан Станислав мертвецу. – В подвалы. Я девку заберу, а ты того, кто останется... ты убей его. Не надо, чтобы черкасы с ним виделись. Ты убей, только... Зычный голос Мацапуры вдруг сорвался, треснул сломанным клинком. Чуждые, невозможные нотки пробились наружу: жалость? неуверенность? стон давно умершей совести?! – Ты его легко убей. Понял? Легко! И чтоб без этих твоих... знаю я тебя! В ответ пан Пшеключицкий дернул щекой и неуклюже поклонился. Сале прошлась вдоль стены, обтянутой синими златоткаными шпалерами. Дешевые свечи во множестве горели в канделябрах, бросали отсветы на вязь узоров: знакомых, частью виданных женщиной в тайных покоях мастера. Сосуды разные, а вино везде вино. Вот "преследование белой змеи", а вот "красавица глядится в зеркало"... а вот неизвестно что, но руками лучше не касаться. Особенно в такой день, как сегодня. Да и свечи... знаем мы, из чьего жира такие свечи топятся. Прямо над камином висела странная статуэтка из дерева: голый человек прибит к кресту. Прибит вверх ногами. Вокруг клубилась такая чернота, что Сале побыстрее отошла от камина и статуэтки. На всякий случай. В мозгу плясали игривые бесенята. – "Уздечки" плести умеешь? – от дверей спросил пан Станислав, прежде чем выйти вместе с мертвецом. Толстый палец указал на столик-треногу, где лежали пряди длинных волос: в основном черные как смоль, но встречались и ярко-рыжие. На корнях кое-где запеклась кровь. Сале кивнула. – Ну тогда потрудись, милочка, потрудись... Хлопнула дверь. Женщина подошла к столику, ногой придвинула колченогий табурет, которому на первый взгляд было не место в роскоши залы; зато на второй... Пробормотав полагавшееся к месту Слово, она села и принялась за работу. В углу тихонько скулил маленький ублюдок; но бежать или чем-нибудь мешать не пытался. Хорошая затрещина всегда убедительна. Плести "уздечки" ей пришлось долго – часть волос оказалась снята с мужних жен, да еще в момент женской нечистоты, что требовало излишне пристального внимания и предосторожностей. Хорошо хоть после этого бывшим обладательницам волос ногти обрезали, как полагается... или это Стась повыдергивал? Пальцы сноровисто заплетали волосок к волоску, на пять черных – один рыжий, и тоненькие косички локтя в полтора длиной ложились отдельно: первая, вторая... пятая... Как раз на пятой и вернулся пан Станислав. – Молодцом, молодцом! – пропыхтел он, левой рукой придерживая да плече беспамятную девушку. – Сильна, милочка... вижу, стараешься!.. И, поймав взгляд Сале, пояснил с сожалением: – Плохо сотник дочку учил! Ох, горазда драться, голубка сизокрылая!.. пришлось кулачком по затылку, маленечко, для острастки... Ну, в Бога-душу-мать, начнем, благословись! Мертвеца с веселым Стасем не было. Задержался в подвалах. Снаружи хохочет вьюга, вплетая в свой дикий смех дробный конский топот, – рядом, совсем рядом! – гомон то ли людей, то ли разгулявшейся под праздник нечисти. – ...Бумага! – веселится вьюга, без смысла играя обрывками чужого, сиплого с мороза или от долгой скачки вопля. – Бумага от полковника полтавского! Повеление – на суд... на суд!.. Пан Станислав досадливо мотает головой, заканчивая раздевать донага свою пленницу, так и не пришедшую до сих пор в чувство. – Ах, сотник, сотник Логин! Наш пострел везде поспел! – бормочет он, укладывая голую девушку на спину в центр пентаграммы, бесстыдно раздвигая ей ноги, раскидывая руки – так, чтобы голова, щиколотки и запястья оказались у осиновых колышков. – Поспел, чтоб тебя сразу в рай забрали! Держись, мой жид, тяни время... держись! – И что таки в той бумаге написано?! – словно в ответ, издевается вьюга гортанным вскриком. Досадливый шепот пана Станислава – и на время становится тихо. Будто замок снаружи обтянули войлоком в пять слоев. – "Уздечки"! "Уздечки" давай! Стреножить будем... Женщина молча подает косички из волос: одна, вторая... пятая. В углу скулит ублюдок. Над мальчишкой, на багрово-черном ковре, утонув в ворсе, больше похожем на мех хищного зверя, развешано оружие. Немного, но каждый клинок, если правильно прислушаться, да еще в Мертвецкий Велик-День, дорогого стоит. Вон тот гигант-двуручник отсек ноги собственному хозяину; узким эстоком, похожим на шпагу, душ людских выпито – куда там иному чернокнижнику... две легкие шабли, от которых изрядно тянет вонью отцеубийства... огромная алебарда успела некогда послужить палачу... Добрая коллекция. Годами собиралась. На миг прекратив бормотание, Мацапура (словно поймав нить мыслей женщины!) коротко ощупывает взглядом пояс Сале, откуда торчит кривой нож и торцы метательных клиньев. – Умеешь? Мастерица или так, для пущего форсу?! Женщина кивает, по-прежнему молча. Сейчас слова излишни. Более того – опасны. – Славно, милочка!.. ах, славно! Значит, так: я начинаю, а ты, едва нутряной холод пойдет по жилочкам, бери в каждую руку по клинышку, становись вон у той стены, где узоров погуще, и всаживай свое баловство прямиком... Иконки видишь? Прозрачное Слово опять справляется плохо: что означает "иконки", совершенно не понятно. Но толстый палец веселого Стася безошибочно оказывает в угол, где в центре узора "Кошачий Глаз" висят две картины в богатых окладах. Молодка с грустным лицом кормит грудью младенчика; бородатый каторжник в отрепьях строго смотрит на Сале. Строго не получается. Возможно, потому, что обе картины, как и деревянная статуэтка над камином, висят кверху ногами. Да еще потому, что подобие княжеского венца из колючих веток терна только каторжанам-душегубам и надевают, в насмешку. – В лицо, в лицо целься! И не промахнись, нынче за промах три шкуры сдерут... Поняла? Не подведешь старого Стася? Камень на груди пана Станислава задергался, запульсировал вырванным из груди сердцем, разбрасывая сгустки кровавого света. – Поняла, спрашиваю?! Сале поняла. Она все поняла; она будет целиться в лицо и не промахнется. Потому что за промах дерут три шкуры. Наверху, на пятилучевике верхней галереи, купаясь в багровых отблесках, толпились замковые призраки: распяленные в крике рты, глаза вылезают из орбит, руки изломаны пыткой или последней мольбой... бывшие участники, ныне зрители, силой призванные на небывалое зрелище. За окном метелью плясал Мертвецкий Велик-День. Праздник. Она все-таки едва не промахнулась. Когда холод от произнесенных Слов юдяной, намоченной в проруби холстиной объял женщину до души ее, войлок за окнами разорвался оглушительным грохотом. Стекла витражей с фебезгом пролились на пол дождем осколков, Сале закусила губу и, при-цурясь, метнула клинья – один за другим, в лицо кормящей матери, в тицо строгому бородачу-каторжнику... Женщина не видела, что маленький ублюдок выбрался из своего угла, юдобрав по дороге зазубренный кусок стекла, и сейчас ползет к очнувшейся девушке, тщетно дергающей тонкие, непрочные на вид "уздечки". Изнутри "уздечки" порвать невозможно. А маленький ублюдок все полз и полз, кропя полировку паркета янтарной, светящейся влагой. Кровью из порезанных пальцев. Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра За окнами – снежная мгла. Стемнело. Совсем. Приходится не скупиться, чтобы мой герой сумел хоть что-то различить в этой пурге, доверху наполненной колючей белой крупой. Приглушенный посвист ветра. Охряные шары горящих факелов. Охра? багрянец? пурпур? Рио цветов не различает, и я убираю лишний подарок. Просто огонь; герою вполне достаточно. Буран рвет пламя мерзлыми когтями, пытаясь унести добычу прочь – в ночь, которая еще не до конца ночь, но очень старается. Месяц-лютый, лютый месяц... Пламя отчаянно сопротивляется, трепещет на ветру растрепанными шевелюрами. Не гаснет, упрямое. Слово пана Мацапуры – золото. Ненавижу золото; ненавижу, ненавижу, не... Конский топот. Трудно сказать, сколько человек скачет, но изрядно. На нас хватит. У бойниц засели сердюки с рушницами – трое. Всего трое. И то, что у каждого – по три рушницы, да еще по паре пистолей в придачу, дела не меняет. Людей в замке мало, поэтому на стены пан Юдка никого ставить не стал. "Это правильно", – думает Рио, и я с ним соглашаюсь. Наверное, правильно. Беда в другом: сам замок не очень-то приспособлен для обороны стены низковаты, часть вообще щербата, будто стариковская челюсть, рва с подъемным мостом нет и в помине, из башен только одна и годится для стрелков... похоже, когда отец пана Станислава отстраивал эти руины, он меньше всего думал о серьезной осаде. Горе, не крепость. Мы с Консулом стоим неподалеку от сердюков, в галерее верхнего перехода; у окна. У обычного, двустворчатого окна. Смешно: нам даже бойницы не досталось!.. нам надо держаться. Держаться до того, как Сале с Маца-пурой откроют "Багряные Врата". Способ их открытия мне неизвестен, ветру никогда раньше не было нужды в костылях, но людям для таких игр всегда нужна кровь. Хорошо, что об этом не знает мой герой – наверняка кинулся бы сломя голову спасать жертву... все испортил бы... Нет уж, пусть лучше оборону держит, вместе с привычным ко всему паном Юдкой! ...Не думать! Не думать так громко!.. Я уже ни в чем не уверен... – Ну что, пан Рио, видать, гости к нам? – кривая усмешка трещиной раздирает бороду надворного сотника. – Гостей у нас песней встречают! Вэй, черкас, не рвися к бою! Старый жид на всем скаку срежет шаблею кривою... – У меня Запрет. Запрет на убийство, – Рио без стеснения портит песню. Там, когда мы... когда мы спасались бегством, кажется, обошлось. А сейчас... Мои палач и лекарь погибли. – Лекарь тебе, мостивый пан, сейчас без надобности. А вот палач... Я подойду? Или побрезгуешь?! Снова трещина усмешки. – Да, вполне. Благодарю, – Рио серьезен и, как всегда, безукоризненно вежлив. Он не врет. Он действительно благодарен Юдке за это предложение. Жаль... – Тогда – по рукам, мостивый пан! Хорошая у нас пара получается: вам губить нельзя, а мне – миловать! Герой по имени Рио резко вскидывает взгляд на бородатого насмешника-и отворачивается, так ничего и не ответив. – Эй, пан Станислав, открывай! Это от ворот. Глухие удары. Звук сносит ветром. Внешние ворота крепки – с налета не высадишь. А полезут через стену – тут уж сердюки из окон и начнут пальбу. Видно только плохо, гребень стены еле освещен – целься, не целься! – Пан Мацапура! Открывай по-доброму! У нас бумага от полковника полтавского! Повеление – на суд тебе явиться! Открывай, пока честью просим! – Приготовьтесь, хлопцы, – тихо, но внятно произносит Юдка. – Ежели над стеной хоть шапка покажется – стреляйте. И вдруг, без всякого предупреждения, распахивает окно настежь. Снежный вихрь ударяет в лицо, метет по полу, вихрится белой поземкой... – А кто вы такие, что на ночь глядя в ворота зацного пана ломитесь да хозяина на суд требуете? – от зычного рыка у нас с Рио разом закладывает уши. Герой морщится, отступает в сторону. Подальше от громогласного Юдки и рвущегося в замок бурана. – Сотник Логин со своими черкасами, вот кто! Думаешь, не ведаем, что тут у вас за бесчинство творится?! Это ты, Юдка? Зови пана Мацапуру, или сам вели открывать! Если доню мою сей же час выдадите, живую да здоровую, Христом-Богом клянусь, никого не тронем! Даже тебя, жида некрещеного! А пана Мацапуру к полковнику на суд в целости доставим. Без цепей, слово даю. А там уж – как суд решит. – А что, пан сотник, говоришь, и бумага от полковника у вас имеется? – в вопросе Юдки сквозит неподдельный интерес. Будто и не подступают к воротам вооруженные черкасы, будто и не предстоит с минуты на минуту Заклятому биться насмерть... Впрочем, ему не привыкать. Он себя давным-давно похоронил, ему терять нечего. – Имеется! Имеется бумага! – И что таки в той бумаге написано? – Ты что, издеваешься, клятый жид?! Написано там, что полковник велит пану Мацапуре-Коложанскому немедля к нему в Полтаву явиться для судебного разбирательства! По поводу разбойных действий, имевших место со стороны пана и его людей! – Разбойных действий? Это каких еще разбойных действий?! – Ты мне москаля не крути, пейсатая морда! Думаешь, не знаем? Все знаем! И Хведир-писарчук нам все рассказал, и зрадника вашего мы тут прихватили, Гриня-чумака, с невестой его краденой! Знатно вы на свадьбе у девки погуляли, нечего сказать! – А не брешешь, сотник? Ежели и впрямь не брешешь, может, пан и велит открыть! Юдка уже издевался в открытую. Но и у сотника, видать, тоже было на уме нечто свое, потому как, вместо того чтобы обложить "клятого жида" сверху донизу черкасским загибом, Логин продолжил переговоры. – Я – брехун? Я, боевой сотник, – брехун?! Да я после с твоей спины велю ремней нарезать! Гринь, сучья твоя рожа! Иди подтверди ему! – Пан Юдка... пан Юдка, я им всю правду рассказал! И про село, и про Оксану... И про те слова, что вы Ярине Логиновне, дочке пана сотника, через меня, иудину душу, передать велели! Все сказал, как на духу! Сдавались бы вы лучше, пан Юдка, а? Живы б остались... и братик мой... живой бы... Вьюга играла слабым, заискивающим криком чумака, как кот с мышью. Попустит, попустит, и снова – лапой... – Сдаться, говоришь? Ну, то зацному пану, не мне, решать. Ждите. Эй, вы слышите там? – жди-и-ите! Пойду скажу ему. – Долго ждать не станем! – рявкнул снизу Логин. – Вышло ваше время, христопродавцы, все как есть вышло! Ежели через три минуты не откроете да не вернете мне мою Яринку в целости-сохранности – взорвем ворота к чортовой матери и вашу бесовскую ватагу вщент порубаем! – А пороха у вас достанет – ворота взорвать? – миролюбиво поинтересовался пан Юдка, меньше всего собиравшийся тащиться к пану Станиславу за ответом. Ответ Мацапуры он знал заранее. – Достанет! И не таковских взрывали! – злорадно взвилось откуда-то сбоку. Логин не замедлил подхватить: – О! Слыхал?! То беглый москаль-пушкарь, Дмитро Гром, чудодей по минам да подкопам! Он что хошь на воздух подымет: замок, церква, Столп Вавилонский – один бес! Ему ваши ворота разнести – что комара прихлопнуть. Верно вам чумак сказал: кидайте зброю да сдавайтесь... Шмалько, ты куда?!! Стой, старый дурень! Стой! – Да я, пане сотнику, только погляну, что там у них! Больно той жид храбрый! Мало ли... у меня веревка с гаком-тризубом... – Да куда, дидька лысого тебе в печенки... Хлопцы, назад! Назад, я сказал! Все происходит быстрей быстрого. Над стеной возникает сразу несколько голов в косматых шапках – и тут же справа и слева от нас вьюгу раскалывают огненные вспышки. Громыхает раз, другой, третий. Стена чиста. – Ондрий! Есаул, хай тебе грець! Живой?! – Та живой я, пан сотник, что старому хрену сделается? А вот Свер-бигуз пораненный... и Нестеренко... стрелили Нестеренку-то!.. – Нестеренку убили?! Ну, все, вражье семя! Молитесь! Давай, Дмитро! Замок подпрыгнул. С беззвучным запредельным звоном – упругой волной грохота разом заложило уши – посыпались, разлетаясь осколками, стекла. На месте ворот вспух огненный клубок, вверх взлетела мерзлая земля вперемешку со снегом, обломки дерева... Мигом позже нам с Рио показалось, что "чудодей по минам да подкопам" зря бахвалился – ворота покосились, но все же остались на месте. Однако в следующее мгновение тяжелые створки с треском распахнулись под напором хлынувших на приступ Черкасов, и стало ясно, что беглый Дмитро таки знал свое дело: взрывом ворота приподняло с петель и вырвало из пазов тяжеленный брус, запиравший их изнутри. Сработано было действительно мастерски – другой бы только зря истратил огненное зелье. Ответный грохот, навстречу казакам ударяют снопы огня – сердюки с установленной у крыльца чортопхайки дали залп из гаковниц. Из бойниц – беспорядочная пальба. Кто-то, вскрикнув, падает. – Вниз, пан Рио. Наш черед. Мелькают под ногами узкие ступеньки. Надворный сотник по дороге гасит редкие свечи, и в западном крыле воцаряется тьма. Сердюки внизу поспешно запирают тяжелую входную дверь за успевшими заскочить внутрь товарищами теми, что стреляли из установленных на чортопхайке гаковниц. – Руби двери! – Келепы! Келепы давай! Это снаружи. Приглушенная пальба. Дверь содрогается, но пока держится. – Сними того, сверху!.. – Станьте по сторонам, чтоб шальной пулей не зацепило, – спокойно распоряжается Юдка. – Они небось, когда дверь вынесут, сразу палить начнут. А мы погодим, пока они пистоли да булдымки разрядят, и как сунутся – в ответ. Мы отступаем назад. Становимся за колонну, непонятно зачем установленную прямо посреди широкого холла. Позади нас – лестница на второй этаж. Именно ее нам предстоит держать. И в случае чего – отступать тоже туда. К зале, где сейчас, подобно атакующим черкасам, ломятся в "Багряные Врата" Сале Кеваль и пан Мацапура-Коложанский. Я уже не пытаюсь разделить, где мои мысли, а где – Рио. Сейчас они у нас общие. – У нас в Умани кантор был, – ни с того ни с сего говорит Юдка, глядя в пол. – Кантор Лева... его все так и звали: кантор Лева. В синагоге не пел, жил прямо на кладбище. Все на могиле сына сидел. Или внука, не помню уже... Отец говорил: он Леву, кроме как стариком, и не знал. Дед то же самое говорил. Как похороны, Лева явится и "кадеш" поет – хочешь не хочешь, а плачешь. Денег никогда не брал... ему уж после тайком подбрасывали. Наши говорили, его гайдамаки три раза убивали... – А у меня коллекция была, – невпопад отвечает герой. – Линзы шлифованные... их – сапогом... – Зачем? – Низачем. Просто так... Гулкий удар. Треск распахивающейся двери. – Факелы! Хлопцы, факелы запаливай! Снаружи в холл вслед за снежной пургой врываются, мечутся на ветру блики пламени – кто-то из Черкасов успел зажечь факел. В дверном проеме одна за другой сверкают вспышки, дробно бьют выстрелы; град пуль мечется по стенам, две или три звонко щелкают в колонну, за которой притаились мы. Пора! Я отдаю Рио все, что могу, все, что имел и получил от Рудого Панька, с трудом сдерживаясь, чтобы не оставить чуток про запас. ...и подтолкнуть в горячке боя под руку этого Заклятого с Запретом ни убийство... подтолкнуть, самую малость... Нельзя! Или все-таки... Стрельба на миг смолкает, в двери разом ломится толпа Черкасов, за их спинами пляшет пламя уже многих факелов – навстречу, справа и слева, бьют ответные выстрелы. В упор. Кто-то валится навзничь. Звон стали, крики. В дверях – свалка. Надворный сотник слегка придерживает за плечо рванувшегося было вперед Рио. – Не время, пан герой. Потерпите немного. Пусть выпустят все заряды; пусть войдут внутрь. Тогда самый цимес и начнется... – Но там же... наши люди! Они погибнут! – Нашим людям так и так конец. Да и нам, видать, тоже. Успеете в пекло, пан Рио. Туда еще никто не опаздывал. Полотнища света выхватывают перекошенные усатые лица, взблескивают на лезвиях сабель и боевых келепов. Лязг, хрип... ругань. – А вот теперь – пора. Юдка хладнокровно достает из-за пояса два длинных пистоля. Третий, маленький, но зато двухствольный, заткнут за кушак сзади, за спиной. Запасливый человек – пан Юдка! – Подвал ищите! А вы со мной, наверх! Надворный сотник молча разряжает один из пистолей в ближайшую фигуру – и, видимо, в отсвете выстрела успевает заметить новую подходящую цель, потому что почти сразу стреляет снова. Разряженные пистоли летят в темноту. – Хлопцы! Ось они! Рубай вражью силу! У первого черкаса Рио играючи выбил шаблю и на возврате добавил яблоком рукояти в скулу, швырнув бедолагу прямо на ногайский кинжал в левой руке надворного сотника. Свист, хруст, хрип. – Факелы, факелы тащите! Два разъяренных смерча рубятся бок о бок, двое Заклятых, двое умелых бойцов, двое заживо погребенных мальчишек – и второй убивает за двоих. Это невозможно, но это так. Внезапно все кончается. Рядом никого нет. Это невозможно, но это так. Враги отхлынули, не решаясь больше приближаться к двоим безумцам? – или?.. – Отходим, – тихо цедит сквозь зубы надворный сотник, сплевывая кровь. – К лестнице. Медленно. Мы отходим. Медленно. – Как думаете, господин Юдка, наверху... может быть, они уже закончили? вполголоса интересуется Рио. – Увы, пан Рио. Я бы почувствовал. Да и вы тоже... полагаю, как откроется, то все заметят... Тут он прав. Мы уже на лестнице. Двоим здесь, в теснине перил, еще можно драться рядом, а больше – никак. Значит, еще повоюем... пока пистоли не перезарядят. Черкасы тем временем шебуршат во мраке; шепчутся. Напрягаю из последних своих сил слух Рио, чтобы услышать, о чем речь, – но тут из дальнего коридора, ведущего к нижним башенным коморам, доносится вопль разом сводящий на нет все мои усилия: – Пан сотник! Пан сотник! Подвал нашли! Подвал с двумя мертвяками! – Ярина?! – от ответного крика кровь стынет в жилах. – Не, пан сотник! Мертвяки-то с усами... Один даже с бородой, благообразный, ровно поп, упокой Господи его душу; а второй, погань такая, в драку полез! Даром что дохлый! Закоченелый уже, с душком, и нога сломана, а Тараса Бульбенка едва не придушил! Мы его шаблюками по-шматовали, мертвяка в смысле, а не Тараса, а он все равно шевелится! Небось первый мертвяк второго и порешил... то есть второй – первого. Вот харцызяка! А больше – ни макового зернышка, пан сотник... – Значит, Яринку Мацапура, волчий выкормыш, наверху держит!.. Эй вы, рубаки! Я ж знаю: вас там раз-два и обчелся! Кидайте зброю! Казнить не будем, нам не вы нужны! Молчим. Логин для порядку выжидает миг-другой. – Ну, як ся маете, душегубы! Хлопцы, давай факелы! Пламя страшно бьет в глаза из попятившейся тьмы. Мы с Рио успеваем заметить: какой-то тщедушный человечек мечется по холлу замка, находя и зажигая от малой лучины свечи в стенных шандалах. – Пали, братья-отаманы! Но раньше, чем трое Черкасов, успевших перезарядить свои булдымки, успевают выполнить приказ Логина, этот приказ с готовностью выполняет Юдка! В руке у него – двухствольный пистоль, припасенный надворным сотником на крайний случай. Видимо, такой случай настал. Грохот. Над самым ухом, нашим с Рио. Ближний черкас с булдымкой, хрипя, заваливается на спину; посланная им пуля без смысла уходит в потолок. Пан Юдка что-то вертит на своем пистоле. Снова грохот – на сей раз палят все, кто был на это способен. Свинцовая оса вскользь обжигает щеку, другая визжит по зерцалу до-спеха, не причиняя вреда. Пан Юдка, охнув, хватается за бок, мгновение смотрит на измазанную кровью ладонь... – Скверно бьете! – вопит он в свет и дым. – Вэй, скверно! Панна Яринка куда как крепче прикладывает, курвины дети! И умолкает – потому что вал стали вперемешку с проклятиями уже теснит нас вверх по лестнице. Мы пятимся, отмахиваемся, отчаянно стараясь не упасть, – и я уже плохо понимаю, кого подразумеваю под этим "мы": себя и Рио, себя, Рио и пана Юдку, Рио и Юдку, Юдку и себя... Сознание плывет, растворяется, уже не отделяя "я" от "не-я", но что-то еще удерживает блудного каф-Малаха в этом мире, что-то, чего нет и никогда не было у меня-прежнего – я-прежний отдал почти все, чтобы я-нынешний смог приобрести этот последний, истошный дар судьбы... Лязг металла. Высверки перед глазами. Бой. И мне кажется, что это вечно длится бой на Рубеже с Самаэлевой сворой, мой прошлый, мой единственный бой... Закованное в броню тело движется само, меч раз за разом пробует на вкус податливую плоть, отшвыривая в сторону легкие кривые клинки, зачастую вместе с руками; а рядом завершает нашу работу надворный сотник Мацапуры-Коложанского. Казнить нельзя. Миловать нельзя. Ничего нельзя. Бой. Удивительный, чудовищный... Меч Рио походя целует шею зарвавшегося черкаса, тот, еще не поняв, что произошло, пытается зажать рану ладонью, глядя на нас с детской обидой в стекленеющих глазах. Дикая надежда обжигает меня – неужели! неужели!.. обжигает, чтобы уйти вместе со свистом Юдкиной "корабелки", отправившей раненого в рай. Голова черкаса, кувыркаясь, скачет вниз по ступенькам, под ноги его товарищам. – Уговор дороже денег! – плюется насмешкой оскаленный Юдка. Вот, кажется, и все. Совсем. Сейчас оба Заклятых лягут на этих ступеньках, а я не успею даже вернуться в золотой склеп медальона – поздно!.. Лестница под ногами заканчивается. Спина упирается в дверь. Дверь заперта – и за дверью бьются в истерике, открываясь помимо своей воли, "Багряные Врата"! Да!.. о, да!.. Пан Юдка... нет, сейчас – Иегуда бен-Иосиф, он внезапно бросает порядком выщербленную "корабелку" в ножны. Оскал превращается в хитрую ухмылку, влажный глаз, налитый кровью, подмигивает Рио, и, заставив Черкасов попятиться перед этим сумасшествием, рыжебородый убийца принимается плясать. Плясать, сунув большие пальцы рук под мышки и разведя локти в стороны, выхаркивая горлом: Авраам, Авраам, дедушек ты наш! Ицок, Ицок, старушек ты наш! Иаков, Иаков, отец ты наш! Хаиме, Хаиме, пастушок ты наш! Он поет, он пляшет, приседая и отбивая коленца, а черкасы смотрят на него в немом изумлении, забыв даже, что собирались зарядить пистоли желая добить двух проклятых басурман. – Видать, смерть жид почуял! – невольно крестясь, бормочет седой вояка. Вот с глузду и съехал!.. матерь Божья, заступница... Наверное, один я понимаю поступок Иегуды бен-Иосифа. Наивная смешная, нелепая песня! – одно из творений великого рабби Бэшта и его учеников, считавших, что тайны Каббалы должны идти "в люди" под личиной обрядов, танцев и напевов, скрывая за занавесом истинную суть! Авраам, владыка колесницы Хесед-Милости; Ицхак, господин колесницы Гевуры-Силы; Иаков, чьи двенадцать сыновей – двенадцать месяцев и двенадцать знаков Зодиака, от Овна до Рыб... Милость, Сила и Охрана. Черкасы пялятся на пляшущего жида, крутят пальцами у виска...