Текст книги "Рубеж"

Автор книги: Антон Абрамкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Он не спал – лежал под телегой, слушая темноту. Братик, заботливо укутанный одеялом, посапывал сверху, на телеге. Тлели угли в догоревшем костре. И Ярина Логиновна – он знал – не смыкала глаз. Оба ждали, пока Мацапура уснет. Ночь длинная. Правда, ведьма Сало тоже думала, что пан спит. А вот промашка вышла... Шорох. Поднимается грузная тень. Сам зацный н моцный поднимается. Не спится душегубу! Гринь перестал дышать. Дикий Пан подошел к телеге. Гринь слышал, как он поправляет одеяло на спящем ребенке. Еще и бормочет в усы – миролюбиво так бормочет, почти нежно. Потом переступает через угли. Идет туда, где оставил связанную ведьму. Тьма. Скрип разрезаемой веревки. Возня. Глухой стон женщины, у которой заткнут рот. Снова возня, невнятное бормотание, а потом мерное уханье – как будто зацный и моцный дрова рубит. Заворочался сонный братик. Посыпалась из щелей солома. Гринь на четвереньках выбрался из-под телеги. Темнота – глаз выколи. И ни камня под рукой, ни ножа. Его нерешительность все погубила. Кинулся бы сразу, огрел бы занятого пана каблуком по затылку – авось все и изменилось бы, по-другому бы обернулось. Минута промедления – и вот уже поздно. Снова застонала Сале, а пан и приглушенно взвыл, деликатно так, видимо, боясь разбудить ребенка. И тут же, отдуваясь, поднялся. Темнота. Зацный и моцный отдышался. Заново связал Сале, на этот раз не издавшую ни звука. Грузная тень на секунду заслонила собой тлеющий костер – пан поворошил угли, постоял, прислушиваясь. Из пятерых людей у костра спал сейчас только ребенок. Ярина – Гринь знал обмерла на своей рогожке и тоже боится, и тоже ждет, когда чортяка уляжется наконец. Будто вняв Гриневу страстному желанию, Мацапура громко зевнул. Побрел на свое место, завернулся в одеяло, поворочался, стих. Умиротворенно трещали сверчки. Гринь медленно распрямил затекшие ноги. Теперь надо обождать. Пахло степной ночью. Мало он их видел, таких ночей? Когда пение сверчков заглушается здоровым храпом притомившихся за день хлопцев, и громче всех выводит носом дядька Пацюк, и висит посреди неба вечная дорога – Чумацкий шлях... Кажется, только на секунду прикрыл глаза – а в мире неуловимо что-то изменилось. Холоднее сделался ветерок; еще час – и небо начнет светлеть. – Чумак... – еле слышно позвали из темноты. Ярина. Пора! Гринь вскочил было – но тут же опустился опять. Притаился. Потому что Дикий Пан все еще не спал. Ворочался, давя боками толстое одеяло. Подминая под себя росистую траву. Потом поднялся. Ухнул, разминая мышцы. Уверенно двинулся в темноту – туда, где устроилась на ночлег хромая сотникова. Гринь без слов ощутил Яринин внезапный ужас. Дикий Пан остановился над девушкой. Чуть слышно ухмыльнулся: – Стало быть, сердце с перцем? Сотникова молчала. Гринь знал, что против Мацапуры ему не сдюжить. И знал, что ради спасения Ярининой жизни следует лежать тихо, как мышка. – А, Ярина Логиновна? Какова ты с шаблей – знаю... Тишина. Гринь зубами вцепился в собственную руку. – Повезло старику, – поделился радостью Мацапура. – Две бабы попались, и обе перченые!.. Вскрикнула Ярииа. Сквозь сильную ладонь на губах. Да лежи ж ты, дурень, сам себе велел Гринь. Погубишь ведь и себя, и девку погубишь... А секундой спустя понял, что стоит, напружинившись, готовый... к чему? А схватить бы сонного мальчонку – да и деру. Здесь хутор неподалеку, свести коня, не впервой... Всего несколько секунд. Гринь дотянулся до непрогоревшей коряги в костре, схватил, обжигаясь, марая руки копотью... И снова все готово было перемениться. Неведомо как обернулось бы, если бы не проснулся и не заревел чортов сын. Утробно, басом, так, что от неожиданности палка чуть не выпала у Гриня из рук. Мацапура замер, по-прежнему зажимая Ярине рот. – Дядька-а-а! – ревел Гринев братик. – Уй-юй-юй... Дядечка! – Что, малый? Мацапура оставил Ярину и поспешил к ревущему воспитаннику. Чуть не споткнувшись в темноте о Гриня, который едва успел убраться с дороги. Рассказал бы кто – плюнул бы в глаза, как плевали, бывало, завравшимся чумакам на привале. Дикий Пан по своей воле с девки слез – и с младенцем нянчиться побежал. Баюкать и тетешкать, заново спать укладывать, одеяльцем укрывать... Хрипло рассмеялись по ту сторону костра. Смеялась ведьма Сале с завязанным ртом. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Домов уже очень много. Дядька накрывает тетку одеялом, чтобы другие люди не видели ее. Братик едет в телеге и держит вожжи. Мне его жалко. Ему страшно, и хочется убежать. Девка сидит рядом с ним. Ей тоже страшно. Она сидит к братику все ближе. И даже держится за него. Тетки не видно, она под одеялом. Домов еще больше. Появляется высокая-превысокая стенка. И другие люди в одинаковых красивых свитках. Какие хорошие люди! Какие красивые у них лошади! Я смеюсь. Красивые люди глядят на меня. Они боятся. Дядька говорит, чтобы я тоже спрятался под одеяло. Что эти люди меня испугались. Я говорю, что не стану их убивать. Пусть они не пугаются. Он насупонивает брови и говорит, чтобы я был послушным. Тогда он нарисует мне смыслу. Братик говорит, чтобы я сел рядышком, и он меня прикроет. Дядька говорит, чтобы братик ничего не выдумывал. Что он, дядька, смотрит за ним. Ворота открываются. Братик накрывает меня своей свиткой. Я смотрю через щелочку. Тут очень-очень много пленочек! И они переливаются радугой. Тут очень душно. Совсем нет ветра. Тут очень красиво. Прямо на дороге нарисованы картинки. Тетка думает под своим одеялом. Громко думает о том, как Князь посадит доброго дядьку в подвал. Я молчу и ничего ей не думаю. Она злая. Тетка думает еще. Она вспоминает другого мальчика, большого, почти дядьку. Дядьку-мальчика кто-то убил, и тетке было очень жалко. Я спрашиваю, кто его убил, и тетка начинает молчать. Она испугалась. Я понимаю, что того дядьку-мальчика убил Князь. Он его не любил. Я спрашиваю: почему тетка не убила тогда Князя? Она молчит. Я думаю, что если моего братика кто-то убьет, то я его тоже убью. Она думает, что я чудовище. Я говорю, что нет. Братик спрашивает, с кем я говорю. Братику страшно. И ему интересно. Он смотрит по сторонам. Тут очень красиво. Я думаю тетке, что спрошу Князя про того мальчика-дядьку. Она быстро думает, чтобы я не спрашивал. Чтобы я вообще молчал. Мы выезжаем на площадь, большую-пребольшую. Тут стоит большой дом. Братик совсем удивляется. Он трогает рукой то лоб, то живот, то плечи. Он всегда так делает, когда ему страшно или удивительно. Дядька говорит, что это дворец. Что там, наверное, живет Князь. Тетка что-то думает, я не пойму что. Красивые люди с красивыми шаблями спрашивают, кто это приехал. Дядька говорит, что это привезли Большой Заказ для Князя. Красивые люди удивляются. Они говорят, что такого быть не может. Тогда дядька поднимает одеяло и показывает им связанную тетку. Красивые люди еще больше удивляются, и мы въезжаем в ворота с картинками. Как красиво! Нас приводят в зал, такой блестящий, что я зажмуриваю глаза. Здесь дядька, тетка и я. Братик и Девка остались в маленькой комнате, где много людей в красивых свитках. Я скучаю по братику. Мы кого-то ждем; на потолке висит люстра, она как солнце, золотая, много цепочек, свечек и подвесок. Я смотрю на люстру. Потом на столик – он из зеленого камня. Я трогаю его пальцем. Он прохладный и гладкий, как пленочка, только его нельзя проткнуть насквозь. Блестящий пол. Я наклоняюсь и трогаю его. Он скользкий. Возле стен стоят красивые люди в очень красивых шапках. Я тоже хочу такую шапку. Я подхожу, чтобы потрогать одного красивого человека, но он боится. Наверное, думает, что я хочу его убить. Тетка тоже здесь. Рот у нее развязан и ноги развязаны. И руки. Но Дядька стоит рядом, и он может ее ударить. Он говорит тетке, что она предательница, что если она станет толмачить не так, как надо, то дядька сразу это поймет и убьет ее. Потом дядька видит, что я отошел, чтобы потрогать красивого человека. Дядька сперва пугается, потом злится, потом хватает меня за руку и держит. Мне больно. Я говорю, чтобы он пустил. Дядька говорит, чтобы я молчал. Тогда открываются большие двери и выходит еще один дядька. У него очень красивые сапоги, а на боку блестящий нож. Я тоже хочу такой нож. Новый дядька смотрит на меня. Я показываю ему дулю. Тетка начинает говорить, но как-то непонятно. Новый дядька в красивых сапогах и с ножом отвечает. Добрый старый дядька ничего не может понять. Тетка начинает толмачить, говорить, что это Князь и он очень рад. И даст награду и тетке, и дядьке. Какую дядька хочет награду? Мне становится странно. Я просовываю голову сквозь пленочку. Раньше я никогда такого не делал. Мне становится страшно. Новый дядька Князь очень большой, высотой до самого потолка. В животе у него клубок света, как будто он съел целый костер. На пальце у него красная злая цацка. Я смотрю на своего старого дядьку и хочу вырваться, но он держит крепко. Мне больно. Дядька тоже большой, и в животе у него тоже костер, как будто он его съел. А на шее у него моя любимая цацка, красненькая. А тетка маленькая, но очень злая. И у нее опять полный рот страшных закорлючек. Я говорю, что хочу пописать. Князь открывает рот и смеется. Дядька меня не выпускает. Дядька удивляется – почему Князь меня понимает? Я писаю прямо на блестящий скользкий пол. Они говорят долго, и мне становится скучно. Князь говорит, что теперь в их Капле будет Спаситель. Что теперь радуга погаснет. Что все будет хорошо. Тетка рассказывает все это моему дядьке и думает, что Князь дурак. Что их Капля скоро исчезнет. Что радуга в небе и нет заступника. Они очень похожи, Князь и мой дядька. Князь говорит, что дядька скоро получит свою награду. И Сале – это тетка тоже получит. Я спрашиваю, получит ли награду мой братик и его Девка. Князь смеется и говорит, что все, все получат свою награду. Мне делается страшно. Он злой. Он хочет сварить из меня кашу. Я плачу.

Часть Вторая.

КОНСУЛ И ДЕВИЦА

ПРОЛОГ ПОД НЕБЕСАМИ

Базальт клали на века. Прочен был камень, и не лишней тысяче ног было повредить мозаики Площади Владык. Даже копыта конские били, ущерба не нанося. Только искры летели. Зато появилась грязь. Впервые – за сотни лет. Ночью прошел дождь, и рыжая земля беззаконно прилипала к башмакам. К башмакам, которые никто и не думал мыть. Грязь прилипала – и оставалась: на подошвах и копытах, на сценах пиров и охот, на картинах давних сражений. Никто не замечал – в этот день люди на площади смотрели не вниз, а в небо. Тоже впервые. А когда повалились медные столбики и упал красный канат, что ограждал Стену Ликов от напиравшей толпы, ясно стало – беда. Люди смотрели в небо. В горячее летнее небо. Смотрели, щурились, вытирали слезы. Жарко пылало солнце! Впрочем, на площади уже с утра торговали закопченными на огне стеклышками. Они были не так и нужны. Достаточно лишь чуть прикрыть глаза, слегка прищуриться, закрыться ладонью... Маленьким было пятнышко. Крохотным. Черным. Вчера, когда на закате искру приметили, никто и внимания не обратил. А вот сегодня... С утра – как головка булавочная, к полудню – как монетка медная. Люди смотрели. Ждали. И в первый раз никому не было дела до давней славы, запечатленной на базальтовых мозаиках. Братья стояли возле самой Стены Ликов. Четырехпалая ручонка младшего крепко стиснута ладонью того, что старше. Младшему было больно, но он терпел, не говоря ни слова. Мальчик, единственный на огромной площади, смотрел не в небо, не на черную червоточину возле солнца. На людей смотрел. Смотрел, молчал. Наконец старший разжал руку. – Тебе ж больно! Прости! Младший не ответил. Думал. – А может, обойдется? – неуверенно продолжил старший. – Как себе мыслишь, хлопче? Он никогда не называл брата по имени. – Дырочка. В пленочках дырочка, – тихо проговорил четырехпалый мальчик. Улетит в дырочку все. Пусто за пленочками, братик! – То... То погинем мы? Все погинем? И снова промолчал младший. Думал. – Бесталанные мы с тобой, хлопче! – вздохнул старший брат. – И дома жизни не было, и здесь, выходит... Или Бога прогневили? Неужто пропадем? Весь мир пропадет? Он не ждал ответа. И вздрогнул от негромких слов мальчика. Негромких, словно для себя самого сказанных: – Нет. Я спасу. Ярина Загаржецка, сотникова дочка Далекий снег казался не белым, даже не голубым – зеленым. Стылая мерцающая зелень тянулась до самого горизонта, и не было ей ни конца ни краю, словно под черным зимним небом распростерлась не снежная равнина, рассеченная неровными черными изгибами оврагов, а бесконечное болото, вязкое, стылое. Ступи – и уйдешь в тот же миг в топь, в ледяную трясину. Ни крикнуть, ни шепнуть, ни Матушке-Заступнице помолиться. Черная Птица с трудом повела замерзшими крыльями, взмахнула ими, дернулась, напрягая последние силы, но холодный воздух не держал, подавался, будто и здесь, под мертвенно-белой луной, тоже было болото. Взмах, взмах, взмах... Тщетно! Воздух скользил, не задевая, даже не касаясь перьев. Самое страшное случилось – сила, державшая ее в поднебесье, уходила, растворялась без следа. А в черных небесах беззвучно скалился-хохотал Месяц-Володимир, и от его холодного оскала замирало сердце, холодела кровь. Черная Птица вновь взмахнула крыльями и закричала – отчаянно, громко, словно здесь, среди равнодушных звезд, мог найтись тот, кто поможет, заступится. ..

Отзвука не было, не было эха. Голос стих, словно утонув в трясине. И тогда она вновь закричала... Ярина открыла глаза – в зрачки плеснула темнота. Застонала, приподнялась, звеня цепями, дотянулась до кувшина. Глоток ледяной воды привел в чувство, прогнал нахлынувший ужас. Плохо! Очень плохо, панна сотникова! Ярина попыталась встать, но изувеченная нога не слушалась, скользила по влажным от сырости плитам пола. К тому же висевшие на запястьях цепи мешали, тянули вниз. Девушка закусила губу, чтобы не заплакать, не зарыдать в голос, не завыть. Плохо! Ох как плохо! Даже не поймешь, что хуже – чужбина, неволя, кандалы на растертых до крови запястьях, волглая сырость подземелья – или грязь, омерзительная, сводящая с ума. Все плохо, но всего горше – нет надежды. Никакой. Словно у Черной Птицы, что снится ей почти каждую ночь. Не держат крылья, не держит воздух, вместо неба – трясина, а внизу – зеленый, мерцающий трупным отсветом снег. Все-таки не выдержала – заплакала. Молча, тихо, глотая слезы. Эх, батька, батька, бесталанная у тебя дочь! Бесталанная, бессчастная. Сказал бы кто еще полгода назад, что гордая панна Загаржецка будет плакать по ночам от бессилия да от бабьей слабости! Не поверил бы старый черкас Логин, ударил бы пудовым кулаком по столу, да так, что доски – вдрызг!.. В дальнем углу послышался стон – негромкий, жалобный. Ярина вздохнула. Еще и это! Будто бы мало одной беды! Когда дюжие сердюки в ярких каптанах приволокли ее сюда, в черную, обложенную влажными камнями яму, когда бородатый кузнец, дыша перегаром, забил руки и ноги в кандалы, одному обрадовалась – не одна она тут. В углу, под тусклым окошком, притаилась вторая горемыка – в таких же цепях, такая же грязная и нечесаная. Лишь только за стражниками закрылась кованая железом дверь, Ярина потянулась вперед, негромко окликнула – и услыхала в ответ даже не вой – собачье тявканье. Несчастная была безумна. Серый дневной сумрак сменялся чернильной ночной тьмой, за дверью привычно грохотали сапоги, бородатый сердюк приносил кувшин с водой да железную миску с варевом, которое приходилось есть руками. Ничего не менялось, разве что надежда, и без того маленькая и тусклая, словно звезда на рассветном небе, с каждым часом становилась все меньше, все незаметней. Погасла. Сгинула. И тогда пришли сны, пришла Черная Птица, тонущая в ледяной пучине. От этих снов Ярина просыпалась – с криком, в ознобе. Наверное, той, что сидела в дальнем углу, тоже снились такие сны – пока тьма безумия не захлестнула, не покрыла с головой. Стон сменился смехом, даже не смехом – хихиканьем. Ярина вновь тяжело вздохнула. Проснулась! Лучше бы не просыпалась! Кое-что она все-таки поняла. Упырь Мацапура привез ее к здешнему гетьману – значит, и темница гетьманская, державная. И подземелье это – непростое. С чего бы обычных воришек да шаромыжников в глухие камни прятать? Невесть что рассказали о ней гетьману, вот и повелел он спрятать незваную гостью подале. Та же несчастная, что тявкает да хихикает, когда-то иные времена знавала. От платья одни лохмотья остались, но и лохмотья о многом говорят. Не бархат, не парча даже. Серебряное шитье, кое-где и жемчуга уцелели, на худой руке – золотой браслет с синим камнем. И ведь не отобрала стража. Побоялась, видать! Не из простых та женщина. В справных нарядах ходила, высоко голову держала. Не сотникова дочь, даже не полковничья. А вот сколько лет – не понять. То ли двадцать, то ли все сорок. Нет возраста у безумия. Здесь, среди холодного камня, девушке часто вспоминалось другое подземелье. Люк в потолке, черный зев колодца... Странная мысль приходила на ум. Нелюдь Мацапура все же не сковал ее цепями, не кормил, словно собаку. И был с нею седобородый пан Станислав, не побоявшийся заслонить ее в последний миг, когда явились за ней Дикий Пан со своим мертвяком-шляхтичем, протянули жадные руки. Заслонил старик – и сам упал. Страшная доля выпала пану Станиславу Мацапуре-Коложанскому, но умер он лыцарем. С ним не так страшно было, хоть и тогда надежды почти не оставалось. В углу стало тихо, и девушка облегченно вздохнула. Спит? И слава Богу! За что же посадили сюда зацную пани? Заговорщица? Чернокнижница? Или?.. Или тоже душа невинная? Еще совсем недавно Ярине казалось, что по тюрьмам да острогам сидят лишь душегубы да воры. Что же это за земля, где без суда и приговора людей в цепи куют? От сена пахло гнилью. Девушка подложила под ухо скованную руку, поморщилась, попыталась перевернуться на спину. Близкий камень дышал сыростью.

За ней пришли утром. То есть Ярине показалось, что утром. Тьма только начала сменяться серым сумраком, в коридоре прогрохотали сапоги сменилась стража, миску забрали, но воду так и не принесли. Может, утро, а может, и полдень... Знакомый кузнец долго возился с цепью. Руки расковывать не стал, освободил лишь ноги. Ярина попыталась встать – не дали. Бородатые сердюки схватили под руки, потащили по коридору. В спину ударило привычное тявканье. Свет был неярок – в небольшом зале горело полдюжины свечей. Но хватило и этого, глаза с отвычки наполнились слезами, девушка зажмурилась, с трудом подавила стон. Сердюки подтащили ее к столу. Кажется, за ним сидели двое – или даже трое. Слезы мешали видеть, но Ярина успела заметить скатерть. Богатая скатерть, тканая, не скатерть даже – ковер. На ковре-скатерти – чернильница, подставка с перьями... Толчок. Девушка не устояла на ногах – упала. Но не на пол – на скамью. Чьи-то руки сжали плечо, поддержали. Рядом засмеялись – снисходительно, с презрением. Ярина вдруг представила себя со стороны: грязная, в нелепой плахте, со спутанными волосами, глаза красные, словно у совы. – Ирьина! Ирьина Загаржецка! Чужой голос заставил вздрогнуть. Обращались к ней. Кажется, тот, за столом, пытался выговорить ее имя. Глаза наконец стали видеть. Да, за столом трое. Посередине тот, кто обращался к ней, – худой, весь в черном, в каптане непривычного кроя. Вроде как гишпанский камзол, каким его в книжках рисуют. По левую писарь, маленький, на крысу похожий, перо – за ухом. А по правую... – Ирьина Загаржецка? Теперь в голосе "гишпанца" слышалось нетерпение. Ответить? Все равно, хуже не будет. – Я – Загаржецка Ярина Логиновна. Мой батька – моцный пан Логин, валковский сотник!.. Сказала и осеклась. Вместо привычного звонкого голоса – хрип. Кажется, тот, за столом, и не расслышал. "Гишпанец" кивнул писарю, тот выхватил перо из-за уха, пододвинул бумагу. Или пергамент – не поймешь. Кончик пера нырнул в чернильницу. Проснулось любопытство. Не то дивно, что с нее наконец-то допрос снять решили. Иное странно – как им друг друга понять? Здешнее наречие – словно свинец; как ни тужься, и дюжины слов не запомнишь. Гринь старался, старался – так и не выучился, все на мигах да на пальцах беседы вел. И точно – следующий вопрос прозвучал впустую. Девушка даже плечами пожала. Или "гишпанец" этот ничего о ней не слыхал? – Не понимаю! – она попыталась встать, но крепкие руки легли на плечи, не пуская. – Толмача найдите, Панове! Тогда и говорить будем. Голос словно прорезался – звучал почти как прежде. Ярине стало легче. Раз хотят беседовать, то и толмача разыщут. Вот тогда она скажет. У нее есть что сказать! Допросчик в черном каптане склонился к писарю, что-то зашептал. Перо легко заскользило, оставляя большие уродливые значки, чем-то похожие на жуков. "Гишпанец" между тем повернулся направо. Тот, что сидел одесную, казалось, попал сюда случайно. Не человек гриб-поганка. На плечах – рубище, вместо лица – одни морщины, из которых торчит острый нос. Но Ярине стало не по себе. Пан в черном тут явно главный. Писарь – он и у антиподов писарь, а вот гриб-поганка... Не бывает в застенке случайных людей. Кат? Лекарь? На лекаря старикашка не походил. Значит?.. Они шептались долго, затем гриб-поганка закивал, в его руках словно сама собой появилась грамота с золотой печатью на толстом шнуре. Теперь настала очередь "гишпанца" кивать в ответ. Наконец сговорились. Старикашка встал, махнул рукой сердюкам. Ярина и сама попыталась встать. Поняла – началось! Снова крепкие руки подхватили ее, подтащили к столу. Один из сердюков сжал ее кисть, дернул, протянул над столом. Не закричала – хватило сил. Неужто начнут пытать – даже не спросив, не разобравшись? Или думают, что от боли она на их тарабарщине заговорит? Или вообще не думают, просто службу справляют? Спросили, не ответила, взялись за кнут... Когда в маленькой, словно детской, ручонке гриба-поганки появилась длинная игла, девушка не выдержала – рванулась. Вот оно! Слыхала о таком, теперь испытать придется! На миг страх исчез, сменившись обидой. Ну за что? Что сделала она им такого? Хоть бы не пытали, хоть бы сразу убили!.. Укола не почувствовала. Лишь у основания большого пальца начала медленно набухать капля темной крови. – Отпустите ее! Руки разжались. От неожиданности девушка пошатнулась, с трудом удержалась на ногах. – Вы можете присесть... занять свое место, госпожа Загаржецка. Говорил "гишпанец" – все тем же голосом и даже теми же словами. Только теперь она понимала. То есть не понимала... – Госпожа Загаржецка! Я есть... являюсь государственным прокурором Его Светлости Князя Сагора Третьего. Мое имя есть господин Иллу. Сообщаю... ставлю в известность, что вам выдана годовая виза на пребывание в пределах владений его Светлости, что позволяет нам сообщаться... вести понятное общение. Виза? Это странное слово она уже слыхала. Не здесь – дома. Химерный пан Рио рассказывал. Пан Рио! Ну конечно! Они все-таки нашли толмача! Такого знакомого! – По поручению Его Светлости я предложу вам ряд вопросов, на которые ожидаю получить... услышать правдивые и исчерпывающие ответы. Невидимый толмач! Ярина еле удержалась, чтобы не перекреститься. Ай, чернокнижники! Знать бы, на каком капище ту иглу калили! Нет, лучше не знать! – Вопрос первый... – Погодите! Девушка потянулась вперед, забыв об искалеченной ноге. Напрасно! Пол рванулся из-под ног, пришлось падать вперед, прямо на доски стола, на богатую скатерть. К счастью, стоявшие рядом вовремя спохватились. Поддержали, бросили назад, на скамью. – Погодите! Вы обязаны меня выслушать! Ярина заговорила быстро, сбиваясь, глотая слова. Только бы не перебили, только бы дали сказать! Я – подданная Войска Запорожского, урожденная шляхтянка, роду зацного, старшинского. Мой батька – моцный пан Логин Загаржецкий, сотник валковский. Прибегла я сюда, во владения кнежа Сагорского, не своей волей, но будучи похищенной злодеем Мацапурою, который есть богомерзкий нелюдь и оборотень. То я требую у пана прокурора Иллу, Дабы он изъяснил, по причине какой да по какому статуту я, словно злодейка, бессудно банована? "Гишпанец" повел бровью, и на лицо Ярины легла тяжелая, пахнущая чесноком ладонь. – Вопрос первый. Его Светлость требует, дабы вы, Ирьина Загаржецка, во всех подробностях обрисовали... описали обряд, который помог вам господину Мацапуре, а также прочим господам перейти Рубеж. Поняли ли вы мой вопрос, госпожа Загаржецка? Пахнущая чесноком ладонь разжалась, и Ярина смогла перевести дух. Значит, бесполезно? Ее просто не стали слушать! – Говорю повторно... повторяю. Поняли ли вы мой вопрос, госпожа Загаржецка? Голос прокурора Иллу звучал равнодушно, брезгливо, в нем слышалась откровенная скука. "Гишпанцу" был неинтересен разговор с грязной некрасивой нищенкой, посмевшей его перебить. – Я... Я поняла вопрос. ...Черные свечи, перевернутое распятие, запястья, сжатые веревками, страшные непонятные слова – и холод, неживой, нездешний, подступающий со всех сторон. Такое не забудешь – ни в этом мире, ни в Ином... – В этом случае прошу вас начать рассказ... приступить к ответу. – Я должна подумать. Должна вспомнить! Слова вырвались сами собой, и девушка тут же пожалела о них. Вроде бы пощады просит. Неужто сломалась? Струсила, сдалась, готова на все?! Прокурор Иллу пожал плечами и посмотрел на писаря. Тот засуетился, полез куда-то под стол. Миг – и на скатерти появились песочные часы. Неслышно заскользили песчинки. – Вам дается время, чтобы вспомнить... привести мысли в порядок. Мыслей не было. Они ускользали, черными птицами улетали прочь, в горящий недобрым зеленым огнем простор. Проще всего, конечно, рассказать. Беды от того не будет, а неведомый кнеж Сагорский, может, смилуется... ...И велит перевести в другую камеру, посуше да посветлее. Ярина покачала головой. Да, мало ей понадобилось, чтобы обо всем забыть и о гордости черкасской, и о долге. Сперва у свинопаса, мугыря-чумака, у иуды-Гриня, лучших хлопцев на распыл пославшего, ласку вымаливала; теперь же и сама готова иудой стать! Ведь не для добра кнежу тот обряд нужен! А раз у нее расспрашивают, значит, все другие молчат! Даже ведьма Сало, даже Мацапура-христопродавец! Гринь, предатель, рад был бы, наверно, рассказать, да не знает. Под самый конец он там оказался, поди и не запомнил ничего! И главное – куда это кнеж Сагорский переходить собрался? Выходит? Выходит, молчать нужно? Молчать? Да, молчать! Когда последняя песчинка упала вниз, Ярина прикрыла глаза. Ненадолго, всего на мгновение. Эх, силы бы ей! Совсем она сдала за последние недели. – Прошу начать рассказ... сообщение, госпожа Загаржецка. – Нет. Губы еле шевельнулись. Девушка набрала в грудь воздуха, резко выдохнула: – Нет!!! – Прошу объяснить... мотивировать свой отказ. Прокурор Иллу глядел куда-то в потолок. Ему было скучно. Ярина хотела смолчать и на этот раз, но все-таки не выдержала. – Или не понимаете вы, пан Иллу? Тот обряд сатанинский, люциперов! Каждый, кто к тому руку приложит, душу потеряет. Или вашему кнежу души не жалко? И кто же я после того буду, коль о таком поведаю? Девушка задохнулась воздухом, откинулась назад. Понял? Ведь такое всякий поймет, даже нехристь! – Ваше объяснение, госпожа Загаржецка, не есть убедительное... достаточное. Прошу в последний раз начать повествование. – Нет. На этот раз слово вновь прозвучало еле слышно. Силы ушли, вырвались вместе с криком. Она ждала всего – ответного крика, угроз, удара в лицо, но прокурор молчал. Странная, невероятная мысль поразила Ярину: пан Иллу попросту дремлет! Спит с открытыми глазами! Такого не могло быть, но почему "гишпанец" молчит? Молчит, клюет носом, взгляд уткнулся уже не в потолок, а в скатерть. Думает? Ой, не похоже! Кажется, подобную странность заметила не одна она. Другой нос – длинный, нетерпеливый – сунулся к самому уху прокурора. Губы гриба-поганки неслышно зашевелились. Пан Иллу, не меняя позы, кивнул. Затем вновь замер, снова кивнул. – Госпожа Загаржецка!.. Слова рождались медленно, с явной неохотой. Казалось, прокурору менее всего хочется говорить с упрямой девицей. – Его Светлость предусмотрел... предвидел ваш отказ. Его Светлость на этот случай предусмотрел принятие необходимых мер... действий. Меры... действия, которые будут предприняты в данный момент... сейчас, являются лишь предупреждением... информацией к размышлению. Невидимый толмач явно не справлялся, сбиваясь на дико звучавшие невнятные словеса. И вдруг новая мысль, еще более странная, поразила Ярину. Прокурору не скучно. Ему противно – до тошноты, до озноба. И не она, искалеченная девчонка, тому виной. Виной – то, что задумали сделать с нею! "Гишпанец" не хочет, тянет время!.. И вновь стало ясно – не одна она о том думает. Длинный нос старикашки вновь сунулся к уху прокурора, даже писарь привстал, нетерпеливо дернул тупым подбородком. – Приступайте! Да, в его словах звучала не скука – откровенное омерзение. Пан Иллу встал и, резко повернувшись, шагнул в черному проему двери. Писарь, радостно потерев ладошки, переглянулся с грибом-поганкой, вскочил, махнул рукой... Чужие руки вцепились в плечи, рванули грязную плахту, толкнули лицом на скамью. Девушка закричала, дернулась, но держали крепко. Цепь, висевшая на руках, натянулась, прижимая ладони к твердому дереву, чья-то свинцовая задница бухнулась на ноги. От первого удара плети – беспощадного, поперек спины, – она вскрикнула, но тут же закусила губу, решив молчать – до конца, до черного беспамятства. Не будет сотникова дочка черкасских кровей под плетьми вопить! Не будет! Не будет! Били в две руки – расчетливо, соизмеряя каждый удар. По спине, по ногам, снова по спине, ниже, по свежей ране, по окровавленной коже. С каждым мигом боль становилось все сильнее, все невыносимей. Ярина уже не понимала, что не молчит – кричит, орет во все горло, срывая голос Губа давно прокушена, кровь льет по подбородку... Сознание все еще не уходило – долго, невыносимо долго. Сознание -и боль. Но голос пропал, сменившись не хрипом – шипением. А плети свистели, уставшие палачи меняли друг друга... И наконец пришла тьма. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Дядька уехал. Мне скучно. Братику тоже скучно. Он плачет. Я не могу его утешить. Даже смыслы не помогают. Злая тетка не хочет со мной говорить. Она хочет плакать, как и мой братик, но молчит. Она хочет, чтоб я умер. Вторую тетку зовут не Девка, а Ирина Логиновна Загаржецка. Я ее не вижу, но она рядом. Ей больно. Она может скоро умереть. Я послал ей смыслу и сказал дядьке Князю, чтобы Ирина Логиновна Загаржецка не умирала. Он удивился и спросил, знаю ли я, что это такое. Я сказал, что знаю, а вот он – нет. Когда подрасту, то объясню. Он удивился и испугался. У дядьки Князя есть свой мальчик по имени Княжич Тор. Он очень-очень маленький, ему всего три годика. Я поймал ему смыслу, но он заплакал. Дядька Князь его очень любит и очень за него боится. Пленочки стали темнее и тверже. Сегодня я смог нарисовать смыслу. Дядька Князь повел показать мне большую горницу, в которой стоят тяжелые игрушки. В каждой игрушке много листиков с неправильными смыслами. Я сказал это дядьке Князю, он удивился. Тогда я нарисовал ему настоящую смыслу – большую и белую. Дядька Князь испугался и спросил, откуда я знаю Наречие Исключения. Я сказал, что это не наречие, а смысла, ее рисуют жучками. Я знаю много жучков. Жучки на листиках в горнице неправильные. Тогда дядька Князь показал мне тяжелые игрушки с правильными жучками. Но смыслы там невкусные. Добрый дядька далеко. Ему хорошо. Ирина Логиновна Загаржецка рядом. Ей очень плохо и больно. Мои смыслы ей не помогают. Даже белые. Я должен что-то придумать. Но я еще маленький, и я этого не умею.