Текст книги "Рубеж"

Автор книги: Антон Абрамкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

...Мышка толкнула горшок с молоком, разбился горшок, мужик бабу кочергой, мужика того – в колья, а там и гусары подоспели, и вот уже село горит, а там и вся округа. А каково мышке? Неглуп оказался сотник Логин. Пошумел, ша6лей-"ордынкой" помахал, пообещал мне, жиду пархатому, не одну палю, а целых две, и-по коням! Вперед! Что вперед, что назад. Везде одно и то же. Узкая дорога над черной пропастью. Час за часом, от привала к привалу. Над пропастью – и под пропастью. "Тогу богу" – "нестройно", "пусто-пустынно". ...В начале сотворения Всесильным неба и земли, когда земля была пуста и нестройна... Когда я в хедере у меламеда про "тогу богу" спрашивал, он, бедняга, про наш уманский рынок толковал. А я, сопляк малолетний, все представлял, как Дух Всесильного парит над перекупками да шмаровозами. Как-то спросил у отца... Вэй! Суров был мой отец, Иосиф бен-Шимон! Бедняга меламед! Разве он мог представить себе Бездну? Настоящую Бездну? Тогу богу. Ни дна – ни покрышки. Да, умен сотник. Прямо не сказал – да намекнул своим разбойникам, что поведал ему жид проклятый Юдка всю тайну как на духу. И где мы, и ехать куда, и скоро ли до панны Ярины да колдуна Мацапуры доберемся. Я не спорил. Зачем? Прав он, пан Загаржецкий, нельзя в черкасах дух гасить. Пусть едут, а куда – так ли важно? Одно дивило – что жив до сих пор. И кажется, не одному мне это странно. Панове черкасы аж зубами скрипят, в мою сторону поглядывая. Не иначе, пан Логин и вправду из этой Бездны выбраться думает. Ну и пусть думает, глупый гой! Пусть коней гонит! Я мышка, моя дело хвостатое. Вэй, и что же ты, мышка, натворила? Поворот? Нет, просто скала к самой дороге подступает. Все то же – серый камень вокруг, сосны за выступы цепляются. И тени нет – ни следа. Тогу богу! Ведь что я подумал, когда молнии начали камень в крошку разносить? Ничего не подумал, просто душа в сапоги провалилась. Мало кому из нас, Детей Адамовых, доводится видеть их гнев! А я все понять не мог, почему в Торе, в книге Берейшит, меч пламенный, что людям в Эден дорогу заслоняет, "вращающимся" назван? Сегодня – понял! Слаб наш язык. Меч! Видели бы наши меламеды тот меч! Дрожи, мышка! А после, как жив остался, в первый миг о Темных Малахах вспомнил. Есть, говорят, такие. Из Семи Воинств изгнаны, от Его Лика отлучены, и бродят между Сосудами. Почему бы их стае не попытаться проторить дорогу через Ворота? Говорили умные люди, что самим Темным ходу нет, вот и пытаются пристроиться к тем, кому виза выписана. Решил – повезло. Нам повезло. Повернул Самаэль свое воинство против гостей незваных – и пробежали тараканы сквозь треснувший Заслон. Теперь понимаю чушь. Полная чушь и дурость! Но... Но мог ли подумать я, глупый Иегуда, что ради нас, ничтожных, поднимет свой розовый Стяг великий князь Самаэль, что подобен пышущей пламенем высокой горе, и пошлет верных Малахов Ворота перекрывать, дабы мышку с тараканами в иной Сосуд не пропустить?! И мог ли помыслить, что придет нам на помощь Микаэлева рать? Самаэль против Микаэля. Раздрай небесный! Да, бежала себе мышка, бежала!.. Разве не Высшей волей Рубежи охраняются? Разве не по Его приказу воинство под розовым Стягом стражу в Воротах держит? Мышку не хотели пускать! Маленькая мышка оказалась не по душе самому Самаэлю! И кто скажет мне, глупому жиду, почему? Пусть даже так. Но воевать! Из-за нас! Могуч Самаэль, сотоварищ князя Габриэля, Шуйцы Святого, благословен Он! Могуч! Но никто еще не сладил с воинством Микаэля. И разлетелся твердый камень под ударами голубых молний. Голубых! А мне они казались темными... Мышка ускользнула, убежали тараканы. А что Там? В Высшем мире, в обители Малахов? Не скликают ли князья все семь воинств? Белый Стяг Габриэля, зеленый – Рафаэля, пурпурный с золотом – Уриэля?.. Что же ты натворила, глупая мышка?

И был вечер, и было утро, и был день... Ночи не было. Все тот же сумрак, серое низкое небо, горы со всех сторон. – Сто-о-ой! Привал! Я спрыгнул с коня, поискал свою тень... Потерялась тень! – Нумо, хлопцы, кулеш варить! Эй, за жидом клятым смотрите! – Приглядим, батьку! Так ничего и не понял сотник валковский. Куда мне бежать-то? Пряасам кнежских сер. К Левиафану? Вот дурень! Двое не поленились – стали по бокам. Руки на эфесах сабельных, взгляды огнем горят. Вэй, как страшно! – А ну-ка, панове-молодцы, поглядите, чего вокруг есть? Да сторожко глядите! С бережением! Я снял жупан, расстелил на камнях и прилег, не обращая внимания на сопящих по бокам хлопцев. Пусть все бегают, а жид клятый отдыхать будет. Шаббат у жида! Но сначала... Прочь Тени! ...И вздрогнул я вновь, ибо увидел то, что не должно быть здесь. Перекресток! Прямо передо мною вдаль уходила широкая дорога. Даже не дорога – проход! Черная Бездна сгинула, растворилась без следа, уступая место привычной белизне Сосуда. Словно окно. Окно, ворота, дверь... Я открыл глаза. В двух шагах – серый камень бесконечной дороги, а за ним – привычные деревья. Рощица – обычная, чуть ли не сотая за день. Обычная – да не очень! Я даже встал – осторожно, дабы стражей своих не потревожить. Сосны с елями толпятся, к склону отвесному лепятся. Вэй, не сосны! Не елки! Не можжевельник, не боярышник. Неужто никто не заметил? Я поглядел по сторонам. Костер дымится, смолой сосновой пахнет, панове-молодцы котел над огнем пристраивают... Их бы всех – в этот котел! Вэй, славный кулеш бы вышел! А вот и пан сотник – с есаулом лясы точит, не иначе план военный составляет. Архистратиги! Так-так! Выходит, никто, кроме меня, и не заметил? Ай, славно! Я вновь прилег, расстегнул ворот рубахи. Что-то странное поплыло перед глазами. Слепил Великий Горшечник Сосуды... – Эй, хлопцы! Как там жид? Не убег? – Да куда ж ему? Они, жиды, жизнь свою поганую любят! Пуще серебра! ...А вот это верно! Люблю я свою жизнь больше серебра. Но не больше крови! Их – этих убийц народа моего – проклятой крови! – Спишь, что ли, Юдка? – Сплю, Панове, сплю! ...Слепил Великий Горшечник Сосуды да уложил их горлом к Эйн-Соф Мировому Пламени. А что будет, ежели Сосуды... Ежели кувшины горлышком к костру уложить? Сверху взглянуть – вроде круга. ...И бесконечный путь вдоль подступившей к ним Бездны! Бр-р-р-р! Что за ересь пришла к тебе на ум, глупый Юдка? Или не ходил ты в хедер? Или не читал Тору? Или не открывал великую Книгу "Зогар"? Где же там такое написано? Чтобы горшки горлом к огню, а вокруг – дорога вроде ленты, что гойские девки в косы заплетают? И проходы! Окна в каждый Сосуд! Прости меня Святой, благословен Ты, ибо пришла в башку мою глупая ересь. И такая глупая ересь! Такая глупая!.. Не хотел погубить нас великий Рахаб! И на путь верный направил! Верный но не прямой! Не иначе, прошли мы мимо нужного Сосуда, Самаэлевым воинством едва не убитые, а посему послали нас по дороге дальней, вокруг всех Сосудов идущей! Не вокруг ли Света Божьего? – Эй, жид! Юдка! А ну проснись! Проснулся жид Юдка. Так-так, опять гости. Да не один – толпа целая. Скалятся, перемигиваются. Видать, решили с жида Юдки поглумиться. Я не против. Глумитесь, панове-молодцы! – Так что мы твоей мосци, пане Юдка, ужин принесли. Не изволишь? Кто шапку снял, а кто и в пояс поклонился. Ага! Уже в пояс кланяться стали! – Кулеш его мосци! А вот и кулеш – котелок полный, дымится еще. – Звиняй, пан зацный, что ложка не серебряная! Как думаете, хлопцы, простит нас пан Юдка? – Гы! Гы-гы! – Простит! Как есть, простит! А ну, жри, сучий потрох! От котелка несло горелым салом. Ах, вот чего они удумали! Вэй, как смешно – жида салом кормят! – Жри, сволочь! Зря, что ли, кланялись? ...Гибли мои предки перед алтарями, не желая идоложертвенное вкушать. Эх, встать бы мне, как тезке моему Иегуде Маккаби, да воззвать перед смертью к Б-гу Израиля! А зачем? Первая ложка глоталась с трудом, вторая уже легче. – То спасибо, Панове черкасы! А в следующий раз сало тмином заправьте. И чесночку бы, чесночку! Хохотнули – да как-то невесело. Переглянулись, кто-то плечами пожал... Весело было мне. Стоят дурни, не видя, не чувствуя, что за их спинами – Спасение. Задницами повернулись. А жид Юдка знай себе кулеш трефной наворачивает. – Ну будет тебе! Весь котелок съешь! А почему бы и нет? Не в сале смак – в закуске. А вот она закуска для дураков, которых ждут не дождутся в их гойском пекле. Цимес!

Иегуда Маккаби разрешил войску своему сражаться в Шаббат. Иегуда бей-Иосиф дозволил себе вкушать трефное.

Умри, душа моя, с филистимлянами! Хорошо спится над Бездной! Крепко! Так крепко, что панам черкасам пришлось жида клятого под ребра толкать. – Гей, Юдка! Вставай, вставай! В синагогу опоздаешь! Серое небо, серые скалы, темная шевелюра рощицы. Зеленая, наверное. А вот и тараканы! Уже и котел вымыли, и коней оседлали. Сейчас дальше поскачем – вокруг Мира Б-жьего. Гой-да, гой-да, как говаривал пан Станислав. – Пане сотнику! Пане сотнику! Там! Там!.. Эге, а это кто? Черноусый, в левом ухе серьга серебряная – и шабля в руке. Тоже в левой. – Чего сталось, Свербигуз? Ой, точно! Свербигуз! Знавал я одного Свербигуза – еще за Днепром. Паном был зацным, да все с прозвищем непотребным маялся. Не выдержал, поклонился попу битыми талярами, тот и дозволил сменять – СвербигуЗа на СвербигуСа. – Батька! В леске том! Баба! В смысле девка! И без всего! Грохнуло словно из сотни гаковниц грянули. – Ой, хлопцы! Ой, гляньте на него! Ну Свербигуз, ну силен! И в пекле девку отыщет! Только трое не смеялись: черноусый, сотник Логин – и я. Этот хлопец был там! Не понял, не догадался, но – увидел! – А ну цыть, бесово племя! Огромная ладонь взметнулась вверх. Пан Загаржецкий дернул бровью. – Цыть, говорю! А ну рассказывай, какая-такая девка? И чего шабля в крови? Спросил – но не на хлопца поглядел. На меня. А я смотрел на шаблю. И вправду – в крови! – Ты чего, Свербигуз, никак девке башку снес? Вновь бы засмеялись, да взглянули да пана сотника и осеклись. – Рассказывай! Свербигуз и сам на шаблю взглянул, правой рукой чуб густой поправил. – Так от, панове. Пошел я, стало быть, в лес по нужде. По великой... На этот раз уже никто не смеялся. ...Итак, шел черкас по рощице, шаг, другой, ан глядь – тропка. Он по тропке – да вниз. Тут пан Свербигуз уже и о нужде своей великой забыл. Виданное ли дело? Роща к склону горы прилеплена, а тропка вниз идет! – Иду я, хлопцы, а тропка вроде как шире становится. А за нею – полянка. А на той полянке... – Баба? – не выдержал кто-то. – Тьфу! – черкас не выдержал: сплюнул. – Да не баба! Дерево! Такое... Свербигуз долго пытался изобразить, какое именно. Я пригляделся. Как по мне, получалось не дерево, а именно баба. – А на дереве – сливы. То есть не сливы, а чорт его знает что, но похоже. Вот! На его ладони появилось что-то большое и круглое. Я пригляделся. Эге, видел! В Таврии, на бахчисарайском базаре. Не слива, конечно, – гранат. Терпкий, челюсти вяжет! – Сорвал я, понюхал, а есть не стал. Мало ли, а вдруг это ягода волчья? И вдруг – ползет змеюка. Большая, зараза! И говорит мне человеческим голосом... На этот раз уже ничто не помогло. Хохотали, катались по земле, утирали слезы кулаками. Даже сам пан сотник в усы ухмылялся. – Да не вру я, хлопцы! – завопил в отчаянии Свербигуз. – Не вру! Говорит, мол, съешь, вкусно! Я ее и послал. А сам в кусты, по нужде. Припекло совсем... Лучше бы и не говорил. Тут и я на землю сполз. – А после выхожу, шаровары поправляю, а там девка! Без всего! Да не гогочите, панове! Девка, говорю, а змеюка – возле нее, ягоду эту волчью в зубах держит. Я ее шаблей, гадину... – Девку? – Да не девку!.. Пока славные черкасы валковские по земле ползали да с земли вставали, я прикрыл глаза. ...Медленно-медленно, беззвучно, словно во сне, смыкалась черная тьма. Только в самой середине белело узкое окошко... Свистнули, подкрутили усы. – Панове-молодцы! А ну – за девкой! Веди, Свербигузка! Застучали ладные чоботы с подковками – и стихло все. Мы с паном сотником переглянулись. Понял? Почувствовал? Я вновь прикрыл глаза. Все! Сомкнулась Бездна! Пока вернувшиеся из рощи хлопцы-молодцы угощали Свербигуза тумаками, пока отсмеивались ("добре соврал, ох добре!"), я никак не мог вспомнить, где я уже слыхал подобную историю. Дерево с гранатом, при нем девка без плахты и рубахи, а тут и змея – человеческим голосом речи ведет. Съешь, мол, съешь... Вкусно! Вспоминал – ну никак вспомнить не мог! – По ко-о-оням! Повеселевшие черкасы лихо взлетели в седла. – Эй, жиду, не отставай! Не отстану, панове! Вэй, не отстану! – Рысью! Размашистой да не раскидистой! Гей! Ударили копыта, кто-то свистнул, и тут же десяток голосов дружно грянул: Засвит встали черкасонькси В поход серед ночи. Заплакала Марусенька Свои ясны очи! Так грянули, что я и сам чуть не начал подпевать. А может, и начал бы (плакать вашим Марусенькам, панове! ох плакать!), если бы не четырехпалая... ...Огромная, нелюдская, бугристая, словно из болотного тумана слепленная рука... клешня... – Не оборачивайся, Иегуда бен-Иосиф! Не надо. Четырехпалая клешня лежала у меня на плече. И холодом тянуло от того, кто сидел позади меня, на конском крупе. От того, кто обратился ко мне на родном идише. От того, кто не был человеком. – Меня никто не видит, бен-Иосиф. Не видит и не слышит – кроме тебя. Не видит, не слышит – и не поможет! Сцепил зубы, закрыл глаза. Не поможет, верно! Да только не стоит меня пугать! Кто бы ты ни был, я тебя увижу. Сейчас! Прочь Тени! ...Узкая дорога над Бездной, всадники-тараканы – гуськом, один за другим, я – такой же таракан. А сзади меня... Сзади меня... Никого! НИКОГО! Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Батька жив! Жив! Я знаю, где он! Бабочки говорили, чтобы я его не искал, но я все равно его нашел! Только он очень далеко, за всеми пленочками. Мне до него не дотянуться. Я буду посылать ему смыслы. Пленочки стали очень-очень твердые. И черные. Мы с дядькой Князем и Теткой гуляли в саду. Ночью. Княжич Тор тоже хотел гулять с нами, но дядька Князь его не взял. Он очень маленький. Мы смотрели на звезды. Звезды красивые. Дядька Князь сказал мне что звезды – это маленькие мальчики со свечечками. Дядька Князь пошутил. Я смеялся. Тетка сказала, что звезды – это горячий пар. Очень горячий. Она так думает. Я ответил, что горячий пар – это не звезды, а то, из чего они состоят. Она удивилась. Дядька Князь стал говорить с теткой другими словами. Они думали что я не понимаю. Дядька Князь говорил, что его обманули. Что его обманул я. Я должен был всех спасти. Но не спас. Не спас, потому что радуга снова в небе. Каждый день. Радуга очень красивая! Почему дядька Князь сердится? Я чуть не заплакал, но вспомнил, что мне плакать нельзя. Тетка сказала дядьке Князю, что я скоро вырасту. Они стали говорить тихо. Я не подслушивал. Подслушивать нехорошо. Я смотрел на звезды. Звезды красивые. Я искал. Я нашел! Я нашел! Меня спросили, почему я кричу. Я сказал, что нашел свое имя. Мое имя звездочка. Я это знал, но забыл. Потом вспомнил. Звездочка белая и большая. Дядька Князь сказал, что белую звездочку у них называют Тацел. Я ответил, что слово Тацел мне не нравится. Тетка сказала, что у меня дома эту звездочку называют разными именами. Я ответил, что имя может быть только одно, его лишь произносят по-разному. Они снова удивились. Я хотел сказать, что имя тетки тоже произносят по-разному. Дядька Князь называет тетку "Сале". Братик называет "Сука поганая" и "Колдунья". Себя она называет "Куколка". Но я не сказал. Она испугается. Я не знаю, что означает слово "эвакуация". Надо спросить у братика.

Добрый дядька далеко. Ему хорошо, но он не хочет обо мне думать. Мне грустно. Братик смешной. Он опять сидит у кувшина, в котором нет смыслы. Он плачет. Я хотел его спросить, что значит "эвакуация". Я хотел спросить его о батьке и мамке. Я не спросил. Он плачет. Он ругает плохими словами себя. В словах – черные смыслы. Меня он тоже ругает. Братик думает, что я во всем виноват. Я – и батька. Я не выдержал и заплакал. Надо сказать дядьке Князю, чтобы у братика отобрали кувшин. Кувшин плохой. Тетка не хотела со мной говорить. Тетка боится. У нее во рту – много ядовитых закорлючек. Теперь я знаю – это тоже смыслы, но очень плохие. Я умный. Я не стал спрашивать тетку, что значит "эвакуация". Я не тал спрашивать ее о батьке. Я спросил, как помочь Ирине Логиновне Загаржецкой. Ей очень плохо. Мои смыслы не помогают. Тетка мне сказала, что она говорила с дядькой Князем. Дядька Князь не любит Ирину Логиновну Загаржецку. Он ее убьет. И добрый дядька ее тоже убьет, если увидит. Тогда я сказал, что сам убью их всех. Кроме доброго дядьки. Тетка не испугалась. Она сказала, что я молодец. А с добрым дядькой она сама поговорит. Потом. Дома звездочку называют разными словами. Я все запомнил, но эти слова мне не нравятся. Надо спросить доброго дядьку. Добрый дядька знает много слов. Бабочки подрались. Они глупые. Из-за них пленочки чернеют. Ярина Загаржецка, сотникова дочка Странно, она все еще была жива. Тело словно исчезло. Перестали ныть вздернутые вверх, закованные в железо руки, затихла боль в истерзанном лоне, в разбитых, истоптанных коваными сапогами ногах. Все стало каким-то стеклянным, пустым, ненастоящим. Но она все еще жила. И это казалось самым страшным. Окровавленные, потрескавшиеся губы еле заметно шевельнулись. Легкий хрип, стон. Слова рождались сами собой, негромкие, горькие: У долини огонь горит, Коло огню турок сидит. Турок сидит – коня держит, Коня держит за поводы, За поводы шовковые. Биля него дивча сидит. Дивча сидит, слизно плаче, Слизно плаче, турка просит... Ярина не плакала – слезы давно исчезли. Да и поздно плакать. Надо было собраться с силами, привстать, собрать остатки жизни воедино, словно капли со стенок битого кувшина. Пусти меня турчиночку, Побачиты родыночку Ще и ридну Вкраиночку. Сестра сестри промовляе: Проси, сестро, турка-мужа, Нехай русу косу утне, Най до мамки ее пошле. Все-таки ей удалось приподняться. Стеклянное тело не слушалось, сопротивлялось. Кровь сочилась из прокушенной губы, но Ярина не чувствовала, лишь краешком сознания дивилась, отчего во рту так солоно. Най ся мамка не фрасуе, Най нам вина не готуе. Бо ми вино утратили Пид явором зелененьким Из турчином молоденьким... Привстала, с трудом прикрыла сухие, словно из ржавой жести, веки. Прости, Богородица Пресвятая! Прости, мир крещеный, родная земля! И ты, батьку, – прости! Удара не почувствовала – словно и не о каменную стену головой билась. Сцепила зубы, застонала, ударила сильней. Еще! Еще! Кровь лилась по затылку, заливала волосы, стекала на шею. Еще! Еще! Еще! И тут вернулась боль – навалилась, окутала кровавым покрывалом. Ярина захрипела, дернулась, снова ударилась головой о холодный камень, о равнодушную мертвую стену. – Не надо! Не надо делать больно! Чужой голос донесся глухо, словно из несусветной дали. – Не надо! Ярина открыла глаза, все еще не понимая, не веря. Ее соседка, обезумевшая, лишившаяся речи... – Ирина Логиновна Загаржецка не должна делать так больно! Не должна умирать! И тогда она закричала. Завыла, забилась, пытаясь порвать державшие руки цепи. А странный, незнакомый голос все повторял, повторял: – Не надо! Не надо! Не надо!

Сначала она поняла, что ее руки свободны. Поняла – и почему-то не удивилась. На запястьях – кровавые следы, пятна ржавчины, но стальные браслеты сгинули, и цепей нет, и боль почему-то исчезла. Чужое лицо склонилось, снова отодвинулось. – Кто вы? Губы с трудом шевельнулись, но мысль уже жила. Соседка! Та, что была безумной! То есть не была – притворялась, наверное! – Я не знаю слова. Имя знаю, а слова – не знаю. Я скажу потом. Ирина Логиновна Загаржецка не должна умирать! Я буду давать ей белые смыслы. Ярина глубоко вздохнула. Странно, тело снова слушалось. Она попыталась привстать, привалилась спиной к холодной стене. Смыслы? Видать, невидимый толмач совсем службу забыл! – Ирина Логиновна Загаржецка должна сказать, что я могу сделать. Я не знаю! Я еще маленький! Она удивилась – и вдруг поняла. Толмач не нужен. Соседка говорит на ее родном языке! Соседка? – Я скоро вырасту – и тогда буду знать! – Ты?.. – девушка подалась вперед, протянула руку, отдернула. – Ты – не она? Незнакомые глаза виновато моргнули. – Я не мог поговорить через пленочки. Эта тетка – пустая. Я сейчас поговорю и уйду. Я не буду больше ей мешать! Догадка – невероятная, невозможная – заставила похолодеть, отшатнуться. Денница? Ты – Денница? "Я еще... скачу на ивовом прутике. Как ты когда-то. Я смогу помочь, если... Если тот, кто мною станет, вспомнит одну очень важную вещь. Он быстро учится." – Денница? А что это? В голосе было такое удивление, что на миг Ярина забыла обо всем. Даже о сыром подземелье. Даже о смерти, что была совсем рядом. Голос, хриплый, женский – и одновременно детский, чуть растерянный. Глаза... Его глаза! – Денница – это утренняя заря, – заспешила она. – И еще так называют звезду, которая всходит и утром, и вечером. – Звездочка! – в голосе прозвучала радость. – Белая звездочка, такая красивая? – Да. Тело в разорванном платье приподнялось, неловко шагнуло вперед. – Большим... Трудно быть большим! Земля далеко! На миг Ярина вновь увидела черное небо, оскал Месяца-Володимира – и пальцы, сжимавшие ее руку. Да, земля далеко. – Ты вырастешь, Денница, – негромко, даже не думая, что он услышит, проговорила панна сотникова. – Ты скоро вырастешь!.. Услышал! Глаза радостно моргнули. – Да! Я скоро вырасту, Ирина Логиновна Загаржецка! Скоро вырасту! И тогда я смогу унести тебя из плохого места... – В черные холодные небеса. Под ледяной свет звезд. Девушка вздохнула. – А сейчас – не могу, – в голосе теперь слышалась обида. – Не могу! И даже бабочки не могут помочь. И батька не может. И братик... Скажи, что я могу сделать? Я дал тебе белую смыслу. Только сейчас Ярина заметила, что уже не сидит, а стоит. Стоит! Ровно! Нога... Пальцы коснулись рассеченного, плохо сросшегося сухожилия. Нет, рана Не исчезла! Просто она может стоять... Стоять? Просто стоять? Девушка быстро оглянулась. Жаль, того, кто спас Черную Птицу, ещё нет! Жаль, что они не встретятся! Но зато... Сухие, в растрескавшейся корке, губы дернулись злой усмешкой. Зато ей не придется разбивать голову о грязную стену! Поглумиться над девкой решили, сволочи? Потешиться? До конца дней вы эту потеху запомните! – Денница, ты... Ты можешь мне дать еще такую смыслу? Чтобы могла... двери выбить? Голова с растрепанными волосами неловко дернулась – он кивнул. На миг Ярина увидела все словно со стороны – и вновь усмехнулась. Раньше бы с ума сошла – с оборотнем, чуть не с мертвяком ходячим речи вести. Ну и пусть! Хоть с Сатаной! Хоть с самим Люципером! Дверь бы выбить! Волюшки последней хлебнуть! А там – пусть даже смерть. Их родовая, столповая! – Я могу. Я постараюсь, Ирина Логиновна Загаржецка! – Меня зовут Ирина. Несущая Мир. Хорошо? Снова кивок. И вдруг нелепое тело закачалось, неловко подогнулись ноги, закрылись глаза. Закрылись и снова открылись – пустые, чужие. – Прощай, Несущий Свет, – прошептала она. – Прощай... Вместо ответа послышалось знакомое тявканье. Безумная соседка отползала в свой угол. Ярина засмеялась и легко шагнула к двери. Последнего – восьмого – сердюка она убила уже на ступенях, ведущих во двор. Резв был мужик и неглуп – первым понял, что безумную голую девку ни шабли, ни пики не берут. Схватил ключи, всю связку – прямо в зубы – и как раз успел дверь, железом окованную, отпереть, когда Яринина рука легла ему на ворот. Не дрался, даже о жизни не просил. И страха в глазах не было – одно изумление. Так и умер с шеей сломанной – удивляясь. Ярина глубоко вдохнула теплый летний воздух, усмехнулась, сорвала с плеч мертвеца черный плащ. Почти впору – и совсем как тот, в котором она по небу летала. В подземелье – тихо. А кровь замоют да падаль уберут – еще краше будет. А что снаружи? Лестница, двор, а там, если помнится, уже и кнежьи палаты. Гостью примешь ли, кнеж Сагорский? Солнце ударило в глаза, но девушка даже не зажмурилась. Шла ровно, не оглядываясь. Кто-то подскочил, заглянул в лицо, отбежал... – Хватайте! Хватайте девку! Запоздалый крик ударил сзади, но Ярина даже головы не повернула. Двор людьми полон, паны и пани, все в шелках да аксамите. На ассамблею собрались, что ли? Не рановато? Ну, раз собрались – будет вам ассамблея! – Держите ее! Перехватила чью-то шаблю, легко, не глядя, переломила, отбросила в сторону. Рука нащупала горло, теплое, потное... – Ведьма! Ведьма! Стреляйте! И словно в ответ – дружный крик. Паны и пани в пышных нарядах суетились, отбегали в сторону... Почуяли! Тяжелая стрела пробила плащ, скользнула по телу, и царапины не оставив. Ярина только бровью двинула. Не ожидали? Она оглядела быстро пустеющий двор. Три входа, у двух пусто, возле третьего – сердюки в латах. Эге, панове, уж не там ли ваш кнеж пребывать изволит? На пики и внимания не обратила. Расступились пики. – Господа! Железо! Ее железо не берет! И шабли опустились. Ярина даже думать не стала – отчего. – Господа! Это не девка! Это Глиняный Шакал! Шакал! Вопль ударил в уши. Ярина поморщилась, поймала орущего за ворот, легко отбросила на ровные каменные плиты. – Глиняный Шакал! Бежим! – Бежи-и-и-им! Панна сотникова только скривилась. Хороши вояки! Да будь она хоть Железным Волком, тоже ли бежать? Умри, а пост не оставь! Да сотня Черкасов все это царство-государство за неделю узлом завяжет и в торбу седельную кинет! У входа блеснула сталь. Ярина всмотрелась. Эге, не все тут труса празднуют! Вон, столпились, мечи свои немецкие выставили. А руки-то дрожат, панове! И ладно! Чем гуще трава – тем слаще косить! Дверь, за дверью лестница-сходы, мрамором блестит, ковром красным покрыта. Туда? Туда! В гости! И она шла. Худая плосконосая Смерть в черном плаще – страшная, окровавленная, беспощадная. Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью. Шла. По трупам. Порог, лестница – широкая, бесконечная, в ворсе ковра тонут босые ноги. ...Трое в темном аксамите. На головах – венцы медные, в руках – не поймешь: не шабли, не шпаги. И не мечи даже. В глазах – глухой ужас. – Рассыпься! Рассыпься! Даже не улыбнулась Ярина-Смерть. Отбила ладонью бессильную сталь. Протянула руку... – Рассыпься! А-а-а-ай! Двое не соблюли чести – вниз по лестнице покатились, венцы медные теряя. Третий остался – глядел, не мигая, пока жив был. Недолго глаза пялил, пан зацный! Выше! А вот и еще один – в черном железе, с тоже с венцом – серебряным. Щит выставил – один венец виден. Пробила рука щит. Мучить, на куски рвать, как тех, в подземелье, не стала – натешилась. Просто сжала пальцы на горле. Треснул металл доспеха – и позвонки хрустнули. – Князя! Князя спасайте! Крик долетел, отразился от гулких сводов. Покачала головой Ярина-Смерть. Поздно, панове, ой поздно! То раньше спасать требовалось – когда его мосць Сагорский беззащитную девку плетьми полосовал да ублюдкам своим сильничать велел! Теперь – поздно! Коридор – широкий, словно зала. Парсуны на стенах, канделябры ярым золотом сверкают. Эге, а это кто? Никак Гринь? Ну, здоров будь, иуда! Помнишь Калайденцы, хлопец? Или забыл? Белыми были глаза чумака Кириченки, байстрюкова брата. Не на нее смотрел, не в сторону – в себя. И шаблю не вынул – стоял, белыми глазами светил. А как подошла Смерть, шевельнулись бескровные губы. – Убей, Ярина Логиновна! Освободи! Мочи нет! И опустилась рука. То ли вспомнила Смерть, как чумак хворую девку на закорках волок да травами отхаживал, то ли не пустило что-то... ... Словно донеслось из бесконечной дали, из-под самых холодных звезд: – Не надо! Не надо. Несущая Мир!.. Прошла мимо. Отвернулась. И услышала тихое, безнадежное: – Освободи! Все одно – жизни не будет! Улыбнулась Ярина-Смерть треснувшими, кровью текущими губами. Эх, хлопче, у тебя ли одного? Улыбнулась – забыла. Коридор, на парсунах – паны пышные в шелках да аксамите. На всех – венцы золотые, руки – на крыжах, кто-то меч вынул... А не сойдете ли с парсун, панове? Молчат! Чуют! У дверей двустворных, белых, с накладными золотыми штуками, ее ждали. Не стража, не паны с венцами – старый знакомый. Нос из морщин торчит, худая ручонка вперед тянется... И ты тут, гриб-поганка? Ай, славно! Дрожала чаклунская рука, воздух знаками черкала. И губы дрожали, молитву творя. Или не молитву. Кто ведает, какого беса кликал поганый старик? – ...Пятым небом золотым, и шестым – смарагдовым, и седьмым – белого огня!.. Словно ветерком повеяло – легким, прохладным. Повеяло – да отпустило. – Ну что, колдун, помогли тебе твои бесы? Или опять иголку достанешь? Хрустнула ручонка, дернулась челюсть. Поморщилась Смерть гадливо, сжала пальцы... Утробный вой смолк, стоном сменился. А после и стон затих. Язык оторванный кровавой пиявкой о белый мрамор шлепнулся. Полетели краснее брызги. – А вот тебе моя виза, кат! Заждались тебя в пекле! Переступила через дергавшееся последней мукой тело, легко тронула дверь. – То открывай, кнеже! Зала – не зала, но и, считай, не горница. Большая, круглая, окна высокие, стекла в свинцовых переплетах. У стен – цветастые штандарты, на стенах зброя каменьями светит. Кнежа узнала сразу, хоть и видела однажды – когда ее, по рукам да догам связанную, в подземелье волокли. Рядом с паном Мацапурою стоял тогда кнеж. Стоял, на нее брезгливо косился. Со свиданьицем, ваша милость! Не побрезгуешь ли теперь? У высокого кресла встречал ее кнеж. На том кресле – венец золотой, и на кнежском красном плаще тоже венец – парчой заткан. И красным пламенем горел камень на тяжелом перстне. Горел, подмигивал. – Ну, добридень, ясно утречко! Не спешила Ярина-Смерть. Посмотреть хотела. Потешиться. Как те, что ее тело терзали. Рад ли гостье, кнеж? Не было страха в черных глазах кнежа Сагорского. Только лицо белым стало, да пальцы дрогнули, прежде чем на крыж меча лечь. – Нам надо поговорить... побеседовать, господа Загаржецка! Весел был смех панны сотниковой. – Ой, надо, ваша милость! Ой, надо! И вновь не дрогнул кнеж. Твердо смотрел. – Вы совершаете ошибку, госпожа Загаржецка. Вы – марионетка... кукла... орудие в чужих руках. Если вы еще человек – остановитесь! Покачала головой Ярина-Смерть. Ближе шагнула. Сжались белые пальцы на крыже, но не вынул меча кнеж Сагорский. Лишь двинул пальцем, камня красного на перстне коснулся. И вновь вспыхнул камень кровавым светом. Вспыхнул, подмигнул. Погас. – Они... те, кто послали вас, хотят оставить государство без управления. Сейчас критический... опасный момент... время. Если погибну я, погибнут все. Десятки тысяч людей! Вздохнула Смерть. Вот и о людях вспомнил! Теперь о Боге самое время подумать, нехристь проклятый! – По отношению к вам была допущена несправедливость... жестокость. Но у меня не было выбора, госпожа Загаржецка! Вы отказались сотрудничать... помогать. Когда речь идет о спасении страны... мира... я не могу выбирать средства! Говорил, а сам перстень гладил. Горел перстень, подмигивал. Словно чей-то глаз на незваную гостью пялился. Ярина лишь головой покачала. Ой, нехороший перстень у тебя, твоя милость! А камень – словно с цепи зацного паны Мацапуры, дьявола Клятого! Даже зашипела она, о Диком Пане вспомнив. Зашипела, ближе подошла. – Нашему миру грозит беда... опасность. Единственный выход – эва. куировать... вывезти население... жителей. Рубежи закрыты, мы можем пробраться только в ваш Сосуд... мир... землю... Губы двигались, а глаза молчали. И поняла Ярина – время тянет кнеж не зря – что-то знает. То, что ей неведомо. Скорей! Еще ближе подошла. И – отшатнулся владыка Сагорский. Спиной к креслу под венцом золотым стал. Руку поднял – ту, что с перстнем кровавым. Ай, кнеж Сагорский! Что за перстень потворный! – Теперь я понимаю, госпожа Загаржецка. Меня обманули. И не только меня. Они обещали... Обещали спасти мой мир. Потом – обещали показать путь в ваш Сосуд... землю. Они сказали, что надо спешить, что вас следует допросить пожестче... пострашнее. А потом превратили вас в Глиняного Шакала! Складно лилась кнежья речь, но не поверила Ярина. Да и верить не хотела. Не в словах кнежских правда была – в глазах. Твердо смотрели глаза. Без страха. – Поэтому вы должны остановиться... одуматься. Они могут уничтожить и ваш мир... Сосуд. Голубой сталью сверкнул меч, холодной змеей взвился. Все рассчитал кнеж подпустил на полтора шага, как раз на длину клинка. Жадно блеснул клинок, по крови людской изголодавшийся – по крови, по мясу, по жилам. И ни медь не остановит его, ни железо, ни грань алмазная... Остановила рука. Тонкая девичья рука. Жалобно зазвенели обломки, словно пощады прося. И впервые блеснул ужас в темных глазах. И засмеялась Ярина-Смерть. Пальцы сомкнулись на чужом запястье. Сомкнулись, сжались. Рванули. Блеснул в последний раз колдовской перстень. Оторванная длань кнежа упала на крытый ковром пол. И погас кровавый камень. – Нет! Не надо! Тата! Тетечка, не убивай тата! Простучали маленькие ножки. Кто-то подбежал к Ярине, потянул за плащ. – Тетенька! Не надо! Тата! Не убивай! Он добрый! И опустилась рука. Хлопчик, лет трех, не больше. Глаза – такие же темные, отцовские, а в глазах... – Тетенька! Не убивай! Не убивай! Шевельнулись побелевшие кнежьи губы. – Уйди, Тор! Уйди! Застыла Ярина столпом Лотовым. На все была готова Смерть, со всем простилась. Не ожидала лишь такого. – Госпожа... Загаржецка. При ребенке... Не надо. Я виноват; он нет. Пожалейте... Его пожалейте. Пусть уйдет! Трудно говорил кнеж и стоял плохо – рукой уцелевшей за кресло с венцом держась. Но ударили эти слова в сердце, и дрогнула Смерть... – Уйди, сынок! Уйди! – Тата! Тата! И когда обхватил маленький кнеж отцовы колени, ткнулся лицом в окровавленный аксамит, поняла Ярина-Смерть, что не Смерть она уже, и подкосились ноги, и вновь нахлынула позабытая боль, заволокла черным покрывалом, словно ночным небом. Заволокла, закружила, бросила в глухое беспамятство. И только детский голос все повторял, повторял: – Тата! Тата! Тата!.. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Мне плохо. Больно. Красивый человек дает мне горькое. Говорит слова. Слова неправильные, но я молчу. Он не понимает. Тетка приходит. Молчит. Она понимает. Она рассказывает. Я молчу, хотя все знаю. Братик приходит. Он белый. Он не плачет. Ему холодно. Мне тоже холодно. Я отдал все свои смыслы. Я очень старался. Я не смог. Я еще маленький. Братик говорит, что дядьке Князю тоже больно. Ну и пусть! Он плохой! Когда я вырасту, я хочу стать таким, как Ирина. Как Несущая Мир. Я хочу летать с ней по небу. * * * Батя меня слышит. Он далеко. Между нами много черных пленочек. Я не могу достать. Он мне говорит слова. Говорит смыслы. Я не слышу. Он далеко. Я хочу спросить его о мамке. Бабочки смешные. Они думают, что я не слышу. Они громко думают. Они думают, что я слишком быстро расту. Им страшно, но они хотят, чтобы я вырос. Они знают мое имя, но не говорят мне. Я молчу. Я – белая звездочка. Я – Денница. Я тот, кто Несет Свет. Когда я вырасту, тоже стану бабочкой. Я буду летать. Я буду летать по небу вместе с Ириной. Ярина Загаржецка, сотникова дочка Пахло старым железом. Рука коснулась решетки, пальцы скользнули по неровной стальной тверди. Темно. Темно – и качает. Словно на чайке, что по днепровской волне плывет С детства мечтала под белым парусом сходить – к порогам, к химерной Хортице, что всем черкасам мамка, и дальше, на самое Черное море. К Варне, Трабзону, Синоду, к вражьему клятому Стамбулу. Летит соленая вода с тесаных весел, от зеленого близкого берега – кипарисовый дух. Хорошо! А еще лучше, чтобы полночь, залихватский посвист, грохот гаковниц -, и стальные крючья, вонзающиеся в борт турецкой галеры!.. Мечтала, грести училась, натирала кровавые мозоли. Да где там! Боль не исчезла, но все же отпустила, уйдя куда-то вдаль и напоминая о себе лишь редкими толчками. Нога... Плетью висела нога – не двинуть Лицо... В кровавой коросте лицо, лучше и не трогать! Ярина приподнялась, попыталась сесть – не вышло. Прутья, толстые в палец, со всех сторон. Домовина? Нет, скорее клетка. Клетка? Прутья – как на медведя, да еще и железо со всех сторон. Добро хоть щели оставили, а то и задохнуться просто! Здорово же она их всех напугала! Вспомнилось – и тут же забылось. Не о чем жалеть, Ярина Логиновна! Сладко погуляла – жаль, не догуляла слегка! Ах, твоя милость, кнеж Сагорский! И кто же тебя спас, кто от смерти увел? Мальчишка, что за батьку просил – или красный камень на чаклунском перстне? Странно: все словно туманом серым затянуло, а свет тот кровавый до сих пор в глазах стоит! Тьфу ты, погань! Перекреститься – руки не поднять. Клетка-домовина не пускает. Тряхнуло. Ярина приподнялась – и вдруг поняла. Не зря о чайках белопарусных подумалось! Только не плывет она, а едет. Вон и скрип колесный, и голоса! Один... второй... третий... – А как проснется? – Типун тебе! Да ему... Тьфу! Ей, то есть, почитай, флягу зелья в глотку влили! – Так ведь не девка! Шакал Глиняный! – Тихо вы! Разбудите! Али порядку не знаете? Зашевелится – в свистульки дуй! А не поможет – то к господину герою. От такого бреда Ярина очнулась окончательно. Пошарила в темноте, надеясь нащупать дверцу или оконце, да где там! Постарались кузнецы! – Эй, господин герой! Господин герой! Нелепые слова показались странно знакомыми. Слыхала их панна сотникова, и не один раз! Неужто пан Рио? – Да не волнуйтесь, господа! Ну Шакал, ну Глиняный. Не дракон же, в самом деле! Нет, не Рио! Совсем другой голос. Приятный голос – вроде как с улыбкой пан герой объясняет. – Главное, господа, правила соблюдать. Помнится, служил я у наместника Тулли. Бравый был рубака! Тогда еще война была с Бешеным Панчем, помните? Так господин Тулли любил повторять: при соблюдении устава караульной службы никаких неприятностей ждать не следует. Байка внезапно понравилась. И не смыслом, а тем, как рассказана. Шутит пан герой, но не зло. Подбадривает своих сердюков. И верно: ежели правила караульные соблюдать, ни за что ей, Ярине Загаржецкой, из клетки де выбраться. Впрочем, если и не соблюдать – тоже не выбраться. Хороша клетка, с душой ковали! – А неужто, господин герой, в столице колокольни не нашлось? – Нашлось – так без полусотни золотых остался бы, орел! – И то верно. Эх, кому война, кому – мать родна! Ярина хотела было окликнуть своих стражей, но передумала. Устав есть устав, а слушать, как под ухом в свистульки дуют, ей совершенно не хотелось. Тележный скрип, негромкое лошадиное всхрапывание, запах старого железа. Закрыть глаза – и вроде бы как по Днепру плывет. Легкая волна "чайку" подкидывает, весла воду режут, брызги летят, а над головой – тоже чайки, на белых крыльях – черные пометины...