Текст книги "Рубеж"

Автор книги: Антон Абрамкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– И кто победил, Денница? Не ответил Несущий Свет. Только дрогнули губы усмешкой невеселой. Знала – что-то случилось. Плохое. Очень плохое. И не дома, в Валках, не в земле неведомой, куда попасть довелось... Вокруг снова был зеленый лед и чужое небо. И в первый раз Ярине не по себе стало. Вдруг заметила: на руке, что ее руку держит, – четыре пальца. Четыре! Как она раньше не видела? Вздрогнула, губу закусила. Или в бою потерял? – Извини, Ирина. Таким уж уродился! Отнял руку, а девушке совестно сделалось. И в самом деле, в чем виноват хлопец? – Прости меня. Денница! Мне... Плохо мне сегодня. Он кивнул, встал, поглядел в небо – как тогда, перед витязем в голубой броне. – Я не знаю, кто победил, Несущая Мир! Я-нынешний – не знаю. Это еще будет. Так ли, по-другому – не ведаю. Замолчал. А Ярина вдруг поняла, отчего ей так плохо. Дивно, только во сне и вспомнила! Или во сне она совсем другая? – Несущим Свет Люципера кличут. Сатану! Сказала – и глаза закрыла. Будь что будет! – Я – не Сатана, Ирина! – Знаю! Вскочила, бросилась к нему. Остановилась. Знает? Четыре пальца на руке у Денницы. На другой... Шесть на другой! Так ведь видела она такое! Просто вспомнить не могла. А вот сейчас – вспомнила. – Я пока – маленький мальчик, который очень быстро становится взрослым. – Знаю. На этот раз действительно – знала. – Ты – брат Гриня-чумака. Чортово отродье... ...Морозная ночь, выстрелы у чумаковой хаты, кровь на снегу, конский топот... "Братика... Братика увозят!" Вот из-за кого все началось! Из-за кого все случилось! И вдруг поняла нет у нее злобы. И обиды нет. Просто – страшно. – Моя мать – простая селянка. Ее звали, как и тебя, – Ириной. Она умерла, чтобы дать мне жизнь. Отец – каф-Малах, ангел. Я не выбирал своих родителей, Несущая Мир. Но если б мог – выбрал бы их снова. Она кивнула. Какой же нелюдь от батька с матерью откажется? И тут только поняла – ангел! Ангел? Обрадоваться бы ей. Да только не обрадовалась. Снова вспомнила... -"...Сатана, которого должно Противоречащим звать. Богу отнюдь не ворог. Или Иова Многострадального книгу, не помнишь? И был день, когда пришли Сыны Божий предстать пред Господа; между ними пришел и Сатана. Поняла? Пришел он среди ангелов, потому как сам – ангел! К Господу приходит и от него наказы получает!" Будь ты проклят, Дикий Пан! Замутил душу! – Чем я провинился, Несущая Мир? Не знала, что ответить. В глаза ему посмотрела. Чистые были глаза. – Ты... Ты ни в чем не виноват, Денница! Это я... Я... Говорила – словами давилась. Но ведь не сможет она промолчать! – Ведь чего в книжках написано? Будто был такой ангел, Богу первый помощник. Люципером его звали. Выше всех стоял, у самого Божьего престола. А потом – загордился и ребелию против Господа устроил... – ...И за это его низвергли в ад, – кивнул Денница. – Читал! Мог бы я сказать, Ирина, что было все не так, что напутали сочинители те. Но не скажу. Не знаю. – Как? – поразилась она. – Не знаешь? Но ведь будущее... – Его еще нет. А я – только твой сон. Может, я стану таким, а может... кто ведает? Прости. Я не буду больше смущать твой покой. – Погоди! – заторопилась Ярина. – Погоди, Денница! Не уходи! Не уходи! Поздно! Подернулся туманом зеленый лед, сизый сумрак задернул несомые звезды. – Денница!.. Эна одна – наедине с чужим страшным миром. Тишина звенела, отдавалась болью в висках, но вот послышался голос – тоже знакомый, тоже памятный. – Вызволи меня, Ярина Логиновна! Вызволи-и-и! Л вдруг поняла панна сотникова, что держит она в руке ключ, а вот и замок пудовый... – Вызволи! – Яринка! Яринка! Открыла глаза – засмеялась от радости. Хведир! Слава Богу, минул сон!.. – Вставай, гости у нас! На этот раз не толпа собралась у замка – войско. Комонные в светлой броне с пиками да мечами, пехота в панцирях, а вот и катапульту с телеги сгружают. В центре луга уже разбивали шатер – огромный, многоцветный. Рядом с ним и штандарт вкопали: на зеленом поле – корона серебряная. – То быстро спохватились, Панове зацные, – хмыкнул Мыкола. – И трёх дней не минуло. Видать, порядок у них в войске знатный! В голосе лихого рубаки было немалое удивление – но и уважение тоже. Оценил! – Серебряная корона – это вроде как полковничий знак, – сообщила Ярина, вспомнив беседу с упырем-Мацапурой. – Только полковники у них наследству чин получают. – То хвеодализм, – Хведир важно поднял палец вверх. – Сиречь право ленное, за службу сугубо даваемое! Девушка с опаской покосилась на пана бурсака. Опять! Сейчас про материи тонкие вспомнит да про блаженного Варсаву... – Или пальнуть? – Мыкола выглянул из-за зубца, покачал головой. – жалко? Чего скажешь, Петро? – Гы! – сообщил молчун, поглаживая гаковницу. От и я о том. Между тем табор под стенами рос на глазах. Один за другим ставились шатры, воины, сняв панцири, бодро работали лопатами, копая ров и насыпая вал. Повозки расставляли, как и положено, – кругом. Порядок ведают! – вновь одобрил Мыкола. – Да только без боя огненного долго им возиться придется... Ну и добре! А не позавтракать ли, они готовиться будут, а, Яринка? Но позавтракать не пришлось. Из многоцветного шатра вышли трое – все в яркой броне. У одного – значок зеленый на пике, у другого – труба медная. – Никак разговор будет? – предположил Хведир, свешиваясь вниз. – Вроде как сюда идут! Пан бурсак не ошибся. И нескольких минут не прошло, как пропела труба один раз, другой, третий... Тут уже всем интересно стало. Чего скажут? На милость сдаваться предложат? Так не на тех напали! Трубач руку опустил, пан с зеленым значком вперед выступил. – Господин Гоар, наместник Серебряного Венца, передает свой привет и наилучшие пожелания гарнизону крепости... фортеции Оход и поздравляет их с началом осады! Все только рты раскрыли. Даже Ярина, больше иных в земле этой пожившая, и та вначале решила, что напутал невидимый толмач. Или не напутал? – Вроде как обычаи лыцарские, – предположил всезнайка-Хведир. – Читал я о таком в книжке одной. "Дон Кишот" называется. – Ответь им, Яринка, – вздохнул Мыкола. – А то я того "Дон Кишота" и не осилил. На третьей странице заснул. Ответить? Ярина даже растерялась. Но что? А, все равно, лишь бы пышно звучало! – Мыкола, пан зацный и моцный, роду шляхетного Енох-Валковских, фортеции Оход каштелян и всей округи хранитель и сберегатель, наместнику Гоару благодарность за поздравления передает и с тем же его гратулюет! Потрудись, толмач невидимый! Снизу молчали – видать, переваривали. Хведир не выдержал – фыркнул. Мыкола же явно доволен остался, панне сотниковой подмигнул. Мол, знатно сказала, Яринка! – Гоар, наместник Серебряного Венца, спрашивает господина Еношу Валковского, называющего себя каштеляном... каштеляном... Не вынес толмач – сбился. – ...комендантом крепости Оход, примет ли он парламентера – благородного героя Рио? – Кого-о?!! Хором прозвучало. Даже молчун Петро не удержался. Пока Хведир-Теодор веревочную лестницу искал (не открывать же ворота!), пока закреплял и вниз скидывал, Ярина только головой качала. Ну, тесен мир! Мыкола Еноха тоже головой мотал, да только не от удивления – от иного. – Ах он, герой, рассукин сын! – не выдержал наконец он. – Да что же это деется, панове? Ведь отпустили мы его, поганца, пожалели! А он чего, гад этакий, удумал? С нами воевать? А ну, Петро, давай сюда гаковницу! Втроем пришлось ту гаковницу из Мыколиных рук вырывать. Сильно осерчал горячий черкас. А как гаковницу отняли, плюнул, ушел, говорить не пожелал. Видать, крепко обидел его пан герой! Ярина же обрадовалась отчего-то. Прав Мыкола, конечно. Не герой сума переметная тот пан Рио. А все-таки вместе за столом сидели, имеете под пулями у Калайденского леса лежали... – Я... Я рад приветствовать... Здравствуйте, господа! Здравствуйте госпожа Ирина! Неуверенно звучала речь пана героя. И не толмач был тому виной. – Я понимаю, мое появление... поведение... образ действий... – Дивен зело! – сурово перебил Хведир-Теодор. – Ибо отпущены мы были, пан Рио, волею нашей доброй – милосердия христианского ради напомнить я должен, что надлежало вам на суд в Полтаву ехать за злодейства разные, равно как за службу Мацапуре-Коложанскому, первому на земле нашей злодею и извергу! Пан герой вздохнул, на Ярину поглядел. Хотела утешить его панка сотникова, но – не стала. Пусть подумает, переметчик! – Я... Госпожа Ирина, вы знаете... В силу некоторых важных причин, я не могу жить без службы. Сегодня утром я говорил с господином наместником Серебряного Венца. Он предложил. Я... Я согласился. Я подумал, что смогу вам оказать помощь... содействие. Поэтому я попросился в парламентеры... переговорщики. Переглянулись Ярина с Хведиром. Все ясно, пора и о деле говорить. Да вот кому? "Пан каштелян" не пожелал, на Петра надежды мало... Наконец кивнул Хведир. Мол, говори, Яринка, раз начала. – То мы слушаем вас, пан... пан переговорщик! Сказала и пожалела. Совсем скис пан герой! – Господин наместник Гоар... Наместник Серебряного Венца... Он... То есть не он. Князь Сагор велел передать. Он согласен оставить вам замок и власть над округой. Он даже предлагает... предлагает вам, госпожа Ирина, титул наместницы Медного Венца... Не удивилась панна сотникова – злостью зашлась. – Ой, добрый он, кнеж Сагорский! Слышишь, Хведир? Оторвала б я ему две руки, так он, поди, мне свой венец предложил бы! Так за что такая честь, пан Рио? Опустил глаза герой, замялся. – Князь... Его Светлость не желает продолжения смуты в тяжелое... трудное время. Вы же знаете, госпожа Ирина, у нас беда. Аспид... Замолчал – и на солнце поглядел. Тусклое было солнце. И пятнышко черное рядом. Прикинула Ярина – быстро растет, знак анчихристов! Как это Мацапура-упырь говорил? "Искрой, пятном, хоботом, а после – столпом"? Кажется, уже и хобот видать. Маленький пока. Хоботок. – Поэтому Его Светлость и предлагает мир. У него только одно условие... желание. Поглядела Ярина на братьев, потом – вниз, на воинство, у замковых стен кишащее. Мягко стелет, кнеж! – Хочу обратить ваше внимание, госпожа Ирина, что военное противостояние... столкновение будет не в вашу пользу. У нас нет огненного... огнестрельного оружия, но есть иные способы. – Колдовством возьмете? – усмехнулась девушка, вспомнив свои беседы с паном героем. – Был тут один колдун, так я ему язык его поганый вырвала. Сказала – и словно вновь все увидела. Плохо умер чаклун! Плохо! Да только не жалко! – Они... Князь Сагор это знает. Вас считают Аспидовыми пасынками, думают, что вы присланы Аспидом. А вас, госпожа Ирина, принимают, извините, за Глиняного Шакала. Но это ненадолго их сдержит. Есть способы... приемы... И вновь переглянулись Ярина с Хведиром. И это ясно. – Наместник Гоар вызвал какого-то сильного мага... волшебника. – Так чего ваш кнеж желает-то? – прервал его пан бурсак. – То прошу вас ближе до дела, пан... переговорщик. – Он... – Рио оглянулся, вздохнул. – Князь Сагор хочет получить голову... голову господина Мацапуры. Не елось. Не пилось даже. Отставила Ярина в сторону миску серебряную, омочила губы в кубке. – Ну чисто змеи они, в мире этом! Эх, жаль, батька с его хлопцами не поспел. Веселее б хоть было! Кивнул Мыкола. И Петро-молчун кивнул. Втроем за столом сидели. Хведир-Теодор на забороле сторожил. Хоть и ночь, хоть и дал им наместник срок до утра, а все одно – бережение требуется. – То-то Сагор этот тебя к Мацапуре-ироду прислал, – проговорил Мыкола. Видать, и он боится нелюдя! Хоть твоими руками, а прикончить все одно желает. Может, согласимся, а, Яринка? Не ответила девушка. Вновь почудилось, будто голос дальний: "Вызволи-и-и! Вызволи-и-и! А не вызволишь – сама погинешь, и батька твой погниет..." Вздрогнула, крест сотворила. И снова вспомнила, куда Мыкола ключ от замка спрятал. Фу ты, химерия! – А я так думаю, – вздохнула она. – Друг нам кнеж Сагорский или ворог? Ворог, ясное дело! Так можно ли условия его сполнять? Если ему Мацапура мертвым нужен, то, выходит, нам... Не договорила. Аж не по себе стало. "Вызволи-и-и-и!" – Нужен он нам, – хмыкнул Мыкола. – На пале нужен! Вот только пусть расскажет, что надо! Может, сейчас железо накалить да поговорить по душам с извергом этим? Усмехнулся, на брата младшего взглянул. Кивнул Петро-молчун, соглашаясь, подмигнул Ярине. Но не ответила девушка. Думала. И странные мысли в голове кружились Ой странные! – Понимаете, хлопцы, кнеж Сагорский – не просто чаклун. Камень у него имеется – красный. И у Мацапуры такой же – на цепи. Не знаю чего это значит... – Ска-ажет! – протянул Еноха-старший. – Все скажет! – Погоди! Выходит, кнеж ведает, в чем тайна Мацапурина? Ведает -и жизни его лишить желает. Чтобы или он погиб, или... Или я! И чтобы вместе мы не... Вместе – что? Растерялась панна сотникова. Но ведь так и выходит. Для чего кнеж ее в клетке к Мацапуре послал? Чтоб она его – в клочья или он ее – со звонницы на плиты звонкие!.. И опять почудилось: "Вызволи-и-и!" Качнул головой Мыкола, встал, из кубка прихлебнул. – Пустое это, Яринка! Чего гадать-то? И Мацапура ворог, и кнеж ворог. Одно плохо – мало нас. И еще магия эта клятая... Ну, ничего, взял я с собой Спаса икону. Как из дому уходил, снял со стены да под рубаху спрятал. Завтра на забороле выставим, нехристям этим на страх! Не ответила панна сотникова. Доброе дело – икона, да поможет ли? Небо рушится, мир в пропасть неведомую вот-вот вытечет... Знать бы, чего кнеж задумал! Но только этого мало. Как помешать? Супротив одного колдуна-лиходея другой нужен. Если бы Денница... Нет! Вздохнула Ярина, закусила губы. И вспоминать не станет. Все плохо выходит. Те двое, кнеж с Мацапурою, колдуны. А Денница кто таков? И подумать страшно! Подошел к ней Мыкола, по плечу погладил. – Я вот чего тебе, Яринка, скажу... Да вот не сказал. Грянул выстрел, эхом от стен отразился. – Ворог! Ворог в замке! Хведир! Его голос! Взвился Мыкола, топнул ногой об пол, да так, что гул пошел. – Ах ты, чорт с дьяволом и всех бесов клятых кагал! Хватай пистолю, Яринка! Поймала на лету. Мыкола уже рушницу-фузею на плечо закинул, у Петра гаковница в руках. А в коридоре шаги. Ближе, ближе. Бежит кто-то. – Ворог! Так это же пан бурсак! – Ты чего здесь, дурень безголовый? – гаркнул Мыкода. – Чего стражу покинул? На забороло беги! – Так ведь... Внутри они! Наверху, где зала. Я шум услыхал, поднялся... – Беги!!! Сгинул Хведир. Чертыхнулся Мыкола от души, к панне сотниковой обернулся. – Зала? Где это? Задумалась Ярина. Не иначе, Зал Грамот, где они с Мацапурой на солнце смотрели. – По лестнице. Той, что налево. – Вперед, Петро! А ты, Яринка, не спеши – ногу береги. Кого чужого дорогой увидишь – лупи из пистоли! Ну, с Богом! Пока бежала, пока по ступенькам карабкалась, десять раз падала. Кривилась от боли, ругалась черно. Ах ты, калека безногая! Ведь хлопцев-то всего двое! Пока она доползет,.. Остановилась на миг – дух перевести. Прислушалась. Не палят ли? Нет пока. А вот голоса... – Не стреляйте! Не стреляйте! Свои мы! Свои? Скривилась панна сотникова, дернула носом. Знаем, какие свои по ночам в фортецию забираются! – Не стреляйте, панове! А ведь знакомый голос! – Это я... Я, Гринь-чумак из Гонтова Яра!.. Что-о-о-о?! Вначале не разобрала ничего. Не горели в зале свечи, а из окон стрельчатых только тьма сочилась. Енох-братьев, правда, разглядела. Вот они, у входа. – Ты, Яринка? Ну, добре! А ну-ка ходите сюда, панове! Да смирно, не то свинцом накормим! Панове? Всмотрелась панна сотникова в темноту. Точно – трое! У самых кресел собрались, которые для кнежа с кнежной выставлены. Да трое ли? Двоих – видно, а вот третий... – Это я! Я! Не стреляйте! Гринь! Подошел, наткнулся грудью на фузейное дуло, замер. – Эге, земляк, значит? – недобро проговорил Мыкола. – Слышь, Яринка, не тот ли это чумак, что хлопцев под пули Юдкины подвел? Поняла Ярина – всего миг жизни чумаку остался. Поняла – заспешила. – Погоди, Мыкола! Погоди! – Годить? Да чего годить-то? Юдку-душегубца упустил, так хоть этого... – Не надо! Не надо братика! Замерла Ярина. Застыла. Протопали по плитам каменным маленькие ножки. ...Топ! Топ! Топ! Топ! – Не убивайте братика! Хороший он! – Тьфу ты! – даже сплюнул Мыкола, рушницу опуская. – Уходи, хлопчик, от греха! – Это не он! Не он! Это я их в замок провел! Через стену! Там тонкая пленочка!.. И снова шаги – легкие, женские. – У нас нет оружия, господа. Пожалуйста, выслушайте нас! Я – Сале. Вам, наверно, про меня рассказывали?

Ярина только вздохнула, ушам своим не веря. Сале! Ведьма Сало! Ну и дела! Запалили свечи, осмотрелись. Чортов ублюдок! Ты? Даже не узнала его панна сотникова. Он? Помнила, каким был, когда его Мацапура-злыдень на закорках нес. На вид года три было тогда байстрюку. Меньше даже. А теперь... – Ну, то чем обязаны, панове? Переглянулись Гринь с ведьмой. – Мы... Мы хотим... – Я! Я скажу! Шагнул вперед бесов байстрюк. Ручку поднял – четырехпалую. Вздрогнула Ярина. – Я скажу! Это я попросил братика и тетку Сале сюда приехать. Я тут главный! Не выдержал Петро – ухмыльнулся. Даже Мыкола не удержался, головой покачал. – Справный отаман ты, хлопче! Силен фортеции брать! Ну, знакомы будем! Еноха я, Мыкола Лукьяныч. А ты кто будешь? – Я? Я – Денница. Холодно стало Ярине. Он! Совсем другой, непохожий, но он! Сколько же времени прошло? Месяц, чуть больше? Или меньше?! А на вид хлопцу все семь лет будет. И лицо изменилось. Уже не страшное... Нет, страшное! Его это лицо! Его! Уже и узнать можно! – А ты главный, дядька Мыкола Лукьяиыч? Самый главный? – Гм-м... Даже смутился бесстрашный черкас. Смутился, ус покрутил. – Ну... Пока что главный я здесь, хлопче. Значит, через стены проходить можешь? Лихо! Что предупредил – спасибо. Эх, надо было у панотца нашего крест напрестольный выпросить! – Это не нужно! – перебила Сало. – У меня есть возможности... способы защитить замок от агрессивной... враждебной магии. Но это не главное. – Кому не главное... – нахмурился Мыкола. – А кому и жизнь дорога! Слыхал про тебя, пани Сало. Всякое слыхал! И как ты Мацапуру-нелюдя на перинах тешила, и как чародейство мерзкое творила. Или в Господа истинного уверовала, пани пышная? Задумалась Сало, губы тонкие поджала. – Это... Это тоже не главное, господин Еноха. Не знаю, поймете ли вы... Мне надоело бояться. И просить надоело. Я больше не служанка – ни князю Сагору, ни Самаэлю. Если мое проклятие еще что-то значит, то будь они прокляты! Трижды! И ныне, и всегда... – Нет! Не надо! Не говори! Взметнулась вверх ручонка. Шестипалая. – Не говори так! Никого нельзя проклинать. Никого! Дядька Мыкола Лукьяныч, мне с тобой говорить надо! Очень надо! Я хотел у Бога совета спросить, да батька не позволил. Говорит, рано мне еще с Богом разговаривать. Но он мне сказал, что делать нужно. Он умный, он все знает... Слушала Ярина и чуяла, как ужас к сердцу подступает. С Богом говорить хочешь, Несущий Свет? И ведь поговорил бы, если б не батькин запрет! Байстрюк из Гонтова Яра, младень-недоросль... Страшно! Ой страшно! – Говорить со мной хочешь? – нахмурился Мыкола. – То поговорим, хлопче! Рискнули – позвали Хведира. Тихо было в таборе осадном, покойно. А об остальной химерии пани Сало, едва про наместника Серебряного Венца услыхала, как тот под стенами войной встал, побеспокоиться обещала. Да только все одно не сдюжить, ежели с четырех сторон полезут! Горели свечи, и факелы горели. Это уж Ярина озаботилась. Почему-то страшно стало от тьмы кромешной. Как в детстве, когда Черной Руки боялась. А сейчас... Ох, лучше и не думать! За стол сели. Случайно ли, не случайно, но оказался байстрюк чортов в самом почете – в конце парадном, где хозяину место. Мыкола – и тот ниже сел. Да в месте ли сила? Расселись молча. Братья люльки достали, закрутили дым тютюнный кольцами. Хведир – и тот носогрейкой пыхтел. Подивилась Ярина. Ай да бурсак! Да и то верно, что за беседа без люльки? Дымили, молчали. Ждали. Наконец ударил Мыкола люлькой о каблук, положил на тканую скатерть. – Так вот, пани да панове. Покурили, теперь и речи вести самое время. Ну, говори, пан Денница! Встал байстрюк, глазами желтыми блеснул. И вновь похолодела Ярина. Его глаза, его! ЕГО! Встал, дернул ручонкой четырехпалой – словно бы дым отогнать хотел. – Пленочки лопнули. Понимаете? Лопнули! Они не сами лопнули, их бабочки порвали. Бабочки плохие, они хотят, чтобы наша Капля высохла. Совсем! Это все придумала розовая бабочка, она хочет быть главной. Самой-самой главной! Странное дело – и не ухмыльнулся никто, детские слова слушая. Вроде бы и смешно – пленочки, бабочки какие-то, и еще капля ко всему. А ведь не смешно! – Братик сказал, что это Аспид прилетел. Аспид – неправильное слово. Это не Аспид. Это дырочка в пленочках, и через дырочку Капля вытекает. За пленочками очень пусто, капля не может удержаться, ее тянет. За пленочки тянет! Я... Я еще всех слов не знаю... – Понятно, хлопче, – вздохнул Хведир. – То именуется "тыск", иначе же "давление". Ибо написал великий Аристотель Стагирит, что естество пустоты не приемлет... – Так чего ж это будет? – не вытерпел Петро. – Или пропадем? Поразилась Ярина. Диво дивное! Молчун заговорил! Так ведь заговоришь! – Мой батька знает, – твердо проговорил байстрюк. – Он очень умный. Он сможет помочь. Он мне сказал, что я должен прийти сюда. Он сказал, чтобы вы не трогали доброго дядьку. Он сказал, чтобы Ирина Логиновна Загаржецка позвала своего батьку. Он сказал, что батька Ирины Логиновны Загаржецкой должен прийти и привести с собой Заклятого. – Кого? – не утерпел Мыкола. – Да поясни, хлопче! – Я... Я не могу! – Денница огорченно вздохнул. – Я еще маленький. Я знаю, что батька говорит правильно. Если он придет, я всех спасу! Я спасу! И вновь не усмехнулся никто. Ярина же вновь удивилась. Батька-то – ладно! А вот что за дядька такой у байстрюка чортова объявился? А как поняла... "Вызволи, Ярина Логиновна! Вызволи-и-и!" Сжал кулак Мыкола, по скатерти тканой ударил. – То... То ты ведаешь, пан Денница, где ныне пан Логин, сотник наш, , обретается? И ты позвать его можешь? – Знаю, дядька Мыкола Лукьянович. Но я его позвать не могу. Его может позвать Ирина Логиновна Загаржецка. Она его позовет и укажет Окошко. Тогда он сможет приехать и привести Заклятого. Только это все надо сделать сейчас. Прямо сейчас! Договорил, ручонкой шестипалой взмахнул. Сел. Никто не откликнулся. Молчали, не переглядывались даже. Петро вновь принялся люльку набивать. Кисет достал, повертел в крепких пальцах. Бросил. – И кто скажет чего? – наконец проговорил Мыкола. – Или ты, чумак? Твой брат, тебе и отвечать. – Я... Не знаю я... Вскочил Гринь, обернулся растерянно. – Он еще маленький. Маленький... – Мальчик знает, что говорит. Холодно прозвучали слова ведьмы Сало. И снова – не отозвался никто. Ярина на Хведира взглянула – молчал пан бурсак, окуляры в пальцах крутил. – Та-а-ак, – протянул Мыкола. – Ну, тогда я решать буду... – Погоди! Я... Поговорить надо! Вскочила Ярина, к Енохе-старшему подбежала. – Отойдем... А как отошли – недалеко, к окошкам темным, – и слов не нашлось. Про что поведать? Про сны свои? Про Птицу Черную? – Это... Колдовство это, – с трудом выговорила она. – Он... Денница... Он хороший, но ведь батька его... бес! – Бес? – хмыкнул лихой черкас. – Да хочь пес, абы яйца нес! Домой дернемся – в церкву пойдем, к панотцу Никодиму. Отмолим грех! Не о том думать ныне следует. Поняла панна сотникова – не убедит. Да и как убедить ей, если сама не знает. Прав Денница – нет еще будущего. Есть маленький хлопчик, что мир Божий спасти обещает. Ну, будь что будет! Подошел к столу Петро, кулаками о скатерку оперся. – Много ты чего наговорил, пан Денница. А потому вот чего сделаем. Ты сперва пана сотника нашего верни, а там и увидим. Понял ли? А панна Загаржецка тебе в том поможет. Верно ли решил, пани-панове? Оглянулась Ярина, словно помощи от кого ожидая. Оглянулась, взглядом за икону зацепилась. Спас! Тот, что Мыкола под рубахой через Рубежи пронес! Замерла Ярина, на темный Лик глядя. Наставь, Господи, рабу Твою! Подскажи! Хмурился Спас. Молчал. И снова горели звезды над головой, и небо было рядом, и его рука... За руку и привела – все норовил бесов байстрюк вырваться, вперед побежать, ступеней не считая. А ступеней много оказалось. Не сотня, не две даже. Высокой была башня-донжон. В самый небосвод упиралась. Зачем шли – не спрашивала. Шли – и шли. – Красиво как! Правда, Ирина Логиновна Загаржецка? – Зачем так? По имени зови – Ириной, – вздохнула панна сотникова. Красиво, Денница! А где твоя звездочка? – Вот! – маленький пальчик ткнулся в небо. – Только не звездочка это, Ирина. Она не горячая. Она не светит. Это свет от солнышка. Хочешь, мы потом туда слетаем? Поглядела она, куда байстрюк указал. Поглядела – увидела. Белым огнем горела звезда. Денница! Улыбнулась Ярина, хотела мальчугана по голове погладить. Не решилась. – А как ты думаешь батьку моего позвать? Ведь не услышит. – Услышит! – улыбнулся хлопчик. – Нам здесь звездочки помогут. Ты только глаза закрой. И не открывай, а то звездочки очень горячие! Послушалась. Закрыла. Шестипалая рука коснулась ее пальцев... И словно сгинуло все. Почудилось – снова сон видит. На ней платье серебряное, в волосах – обруч, тоже из серебра...

А Небо совсем рядом. Только звезды не холодные, как прежде, – горячие, огнем пышут. Подивиться успела – сама на себя со стороны смотрит! Ну точно, сон! Но как же это? – Открой глаза. Несущая Мир! Не стала спорить. Открыла. Не было башни-донжона. Не было ночи. И звезд – не было. Бездна была безвидная и пустая. А над Бездной – узкая лента дороги. Она – на перекрестке. А впереди, в двух шагах только... Чудится? Снится? Нет времени думать! – Батька... Батька! Батька! Кричала, себя не помня. Боялась – не услышит, не обернется. – Батька! Чуешь меня? Чуешь? Логин Загаржсцкий, сотник валковский – ...Батька! Чуешь меня? Чуешь? Еще не веря, не понимая, обернулся сотник. – Яринка!!! ...В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах.

Часть третья.

КОЛДУНЬЯ И ИСЧЕЗНИК

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

Радуга. Всюду радуга – от земли до неба. Вернее, все небо и есть радуга! Звенит празднично, на пределе слышимости – будто зовет. Текут, струятся бесконечные переливы разводов, уносятся в зенит, туда, где купол небесный раскрывается опрокинутым зевом воронки, ненасытным ртом, хоботом, омутом, засасывающим водоворотом... Страшно. И красиво. Страшно красиво. Будто оказался внутри мыльного пузыря-гиганта, который исполинское дитя, капризничая, вдруг решило втянуть обратно в свою соломинку. Не надо этого делать! Пузыри надувают, а не втягивают! Они невкусные! Остановись, дитя! Не слышит. Радужная пленка безостановочно ползет вверх, к жадному отверстию в зените, колышется, подступает отовсюду. Рывок – и вот она разом сжалась, поглотив дальние кусты боярышника, суматошно взлетевших дроздов, одинокий домик у поворота дороги. Остановилась, словно размышляя. Или отдыхая. Или переваривая проглоченное. Двинулась дальше. Уже неторопливо, степенно; без суеты. Замерла, помедлила. И снова – рывок вперед... Карликовый крунг завороженно глядел на радужную завесу. Красиво и уже почти совсем не страшно. Разве такое диво дивное, разноцветье прекрасное может быть страшным?! Ветром свежим веет, звенит, зовет к себе. Обещает чего-то такое... светлое, ясное, какого здесь не бывает. И слов не придумано. Крунг улыбнулся. Моргнул, сверкнув пластинками слюды, наклеенными на внешней стороне век. Его глупые сородичи пятились от невиданного чуда, что-то кричали ему, маленькому, меньше прочих – но он уже не обращал на крики внимания. Пусть бегут, причитая, прочь, пусть бросают хижины и рухлядь – они трусы и дураки. Да, трусы и дураки! А он, самый маленький из карликовых крунгов, – умница и герой. И малыш решительно сделал первый шаг навстречу чуду. Второй шаг. И третий, наилегчайший. Упругий поток подхватил его, мягко увлекая вперед, и крунг с радостным удивлением понял: лечу! лечу, братцы! Рядом, смешно гримасничая, кувыркался в воздухе коротышка-хронг – словно и сейчас собирался плеваться своими колючками. Глупыш! Страшно ему, видите ли! Оно и понятно: рожденный ползать... Мимо со свистом проносились стайки железных ежиков, и крунг еще удивился: за что ежам такая честь – тоже лететь по воздуху, да в придачу куда быстрее, чем он сам, герой и умница?! А потом... потом радужная завеса облепила его теплой болотной жижей. Приникла, впиталась, растворяясь в нем и растворяя в себе. Лишь тогда накатил страх. Запредельный, на грани с блаженством. Боли не было совсем. Только липкое тепло, и изумление: это он? это он кричит, самый маленький из карликовых крунгов?! Да, он. Кричит. Не понимая, что делает, все еще улыбаясь, выплескивает последним истошным воплем животный ужас, предчувствие неминуемой, нелепой смерти! И когда вечная тьма, где спит, отдыхая от трудов, прекрасная радуга, сомкнулась вокруг карлика, – сквозь нее, сквозь эту бесстрастную черноту долетел голос. Голос, который на миг разорвал пелену ужаса, голос, от которого невольно попятилась сама Смерть. – Не бойся, – шепнул кто-то. – Я спасу. Логин Загаржецкий, сотник валковский Хлеб наш насущный даждь нам днесь... Язык тяжко ворочался в пересохшем колодце рта. Впервые в жизни, впервые в буйной и бурной, как высверк шабли над головой, жизни сотника Логина он не мог дочитать отче наш до конца. Впервые. И кому сказать! – из-за распроклятого жида-христопродавца! – ...остави нам долги наши, яко же оставляем мы должникам нашим... Ну глянь! глянь в лицо черкасу, иуда! Возьмись за крыж! Брезгуешь?! Ведь добрая шабля, с пышного бунчук-паши боем взята, есаул Ондрий не всякому доверит, мне – и то промедлил, старый рубака! Я ж тебя насквозь вижу, песий сын... сам стольких в куски пошматовал, что и на исповеди не рассказать, иной раз от дюжины не знаю как отмахивался, а от тебя, Душегубец, впору и не отмахнуться! Славно ты моих Черкасов пластал там, на панской лестнице, Мацапуру-упыря собой закрывая! Вовек не забыть, на Страшном Суде – и то вместо грехов иное припомню: днепровский рыбак щуку-матку скучней пластает, чем Юдка – черкасов-реестровцев... Дерись, тварюка!

– ...не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого... Хотел сказать "аминь" – ан с первого раза не сложилось. Бульканье горлом, и весь тебе "аминь". Словно горелка из опрокинутой бутыли. – Батька! Батька! Дрогнула земля. Черной кипенью подернулось небо. – Батька! Чуешь меня? Чуешь? Пронзительный вопль ворвался в уши. Аж мурашки по спине. Нелюдской, вражий голос; а вслушаешься – дитя блажит. Малое дитя, кому не батьку выкрикивать на крыльце пекла запредельного, а на лозе оструганной по двору гарцевать. Такое ночью в теплой хате приснится – в ледяном поту кинешься в сени, долго будешь воду из кринки хлебать, заливая грудь... Да только всякого навидался Логин, сотник валковский, по сей геенне Порубежной всласть наездился, чтоб от дурных воплей за спиной кочерыжкой ежиться. Хватит. И поползла, шипя по-гадючьи, верная "ордынка" из ножен. Авось в клинке больше гордости осталось, чем в хозяине неприкаянном, сменявшем душу на дочку, честь на кровь, славу черкасскую на скитания горемычные – и загубившем все сразу. Выручай, невестушка! – Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! – бешеной метелью взвился зов. Чорт тебе батька, горлопан! – в пекле ищи, не здесь!.. Накликал. Встал чорт меж жидом и черкасом. Сам длинный, черный, нос крючком; глазищи, прости Господи, лампадами горят – узкие, нелюдские, от висков к самому переносью. – Не надо, – сказал чорт. С такой тоской-кручиной сказал, что сердце аж захолонуло, а кулак с шаблей до краев свинцом налился: ни поднять, ни опустить. Ах ты, вражина! сладить с Логином! адово племя! Н-на! Крестным знамением положил лихой сотник "ордынку" на врага рода человеческого. Сам себе удивился: есть еще порох в пороховницах! славно! Что теперь скажешь, сучий выкормыш? – Не надо, – повторил чорт, равнодушно моргая длинными, девичьими ресницами. – Видишь, Логин: он не драки – смерти просит. Ты не руби его, сотник; ты пожалей его. И себя пожалей, ведь пора бы... – Его? себя?! жалеть?! Уйди с дороги, пекельная рожа! – Глянь на меня, сотник, – сволочной чорт даже с места не качнулся, только лапой шестипалой в грудь себе постучал. – Глянь, прошу: себя не видишь? не узнаешь? Бросилась Логину кровь в лицо, опалила дикой обидой. Думал, ко всему притерпелся... зря думал. – Себя? Мать-Богородица, Мыкола-Угодник! что мелешь, харя?! Кто ты, а кто я?! Усмехнулся чорт. – Ты за дочкой пошел, я-за сыном. Ты Малахов Рубежных в шабли со своими хлопцами взять хотел... и я взял – однажды. Что от нас осталось с тех пор, сотник? Порох один, и тот сырой... шипим, шипим, пыжимся грохнуть... Смотри лучше, сердцем смотри, коли не дал тебе Святой, благословен Он, разума! Тошно стало Логину, до того тошно, что хоть вовкулакой лесным на дуну вой – а глаза и рад бы отвести, да с радости этой проку мало! Зимой у детворы так бывает: лизнут сдуру железку, в самую стужу лютую, потом язык не отдерешь!.. вот и взгляд – прикипел к чортяке. Не хочешь, а видишь, оглохнешь, а слышишь; нож кривой в сердце сунешь, да сердце-то в ответ не кровью – памятью во все стороны брызнет. Встало перед Логином, сотником валковским: – ...давайте так договоримся: Юдка визу выправит, а зацный пан поклянется перед иконою, что Юдку, живого и невредимого, на ту сторону возьмет. Там и сочтемся... Помнишь? помнишь, ты тогда еще подумал! Морщины на твоем необъятном лбу понемногу разглаживались: – Ты, душегуб, так и так с нами пойдешь. А то чорты знают, куда заведешь нас. Вот если правильно заведешь да Яринку там отыщешь – тогда поговорим... мое слово – железо... И еще встало, горячими брызгами: ...а тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев!.. Отказались бы? – Я... Помнишь? помнишь, твой голос тогда сорвался. Не понять: от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала... ? – Я клянусь вам, бабоньки... что упыра этого, Юдку, своей рукой в у пекло приведу. А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет – то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или я брехал когда?! И напоследок, беспощадным итогом: ...молчал молодой турчонок. Как кремень, молчал под ножами. Страшное дело творилось в плавнях близ Хотина-Днестровского. Страшно пытали Логин, тогда еще хорунжий сотенный, со Шмальком-друзякой пленного нехристя, диким спросом спрашивали – молчал черномазый. Губы в клочья закусывал. – Слышь? помер, что ли? – спросил под конец Шмалько, вытирая ладонью потный лоб и оставляя поперек багровую колею. Помнишь? помнишь, ты тогда пригляделся. – Клянусь Пречистой Богородицей, – сказал, а в камышах ветер подхватил, унес тихим шорохом, – таки помер, басурман! Добили, не добились... Открыл тут глаза молодой турчонок. Белькотнул по-своему, – отчего чужие словеса намертво в память резались? отчего годы не вытравили?! – улыбнулся светло и уже взаправду помер. Не скоро узнал Логин, что сказал ему полонянник, а когда узнал, лишь плечами пожал. Из ихнего клятого Корана то было: -"Аллах не взыскивает с вас за легкомыслие в ваших клятвах, но взыщет за то, что вяжете клятвы! Искупление этого – накормить десять бедняков или освободить раба..." Сколько лет торчало вросшей в мясо, привычной занозой, и лишь сейчас выперло новой болью, чирьем гнойным под взглядом чортячьим: "...не взыскивает за легкомыслие в ваших клятвах... но взыщет за то, что вяжете клятвы..." Гори в аду, молодой турчонок! Гори в аду, чорт-катюга с безумным Юдкой! Гори в аду, сотник Логин, клятвопреступник и душепродавец! В одном котле сойдемся! Не земля под каблуком – камень да прель прошлогодней хвои. Не небо над головой – дерюга рваная, прохудившийся мешок с горохом, того и гляди посыплется на голову частым градом. Не правда вокруг – брехня на брехне сидит, брехней погоняет, и все трое истинной правдой прикидываются, изгаляются над встречным-поперечным! Что делать? где стоять? куда идти? кого рубить?! И в третий раз полоснул крик наискось, ударил в спину: – Батьку! чуешь?! Еще не веря, не понимая, обернулся сотник. – Яринка!!! ...В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах. – Донечка! ласточка моя! Не помня себя, с забытой "Ордынкой" наголо, с жидом и чортом за плечами, повернулся Логин к дочери. Стояла та в высоком небе ангелом Господним, светилась зорькой ясной – и понял сотник: все. Конец отчаянной душе. Завершились адские скитания, но и жизнь завершилась. Смилостивился Иисус-Спаситель, допустил грешника в рай; туда, где сейчас Яринка сладкий варенец золотыми ложками ест. Видишь, сотник?! не ты пришел – за тобой пришли. Шаг – и в небо. – Яринка!.. я... я иду... Примерзли слова к губам; дыханье в глотке комом шерстяным сбилось. В высоком небе стояла Ярина Логиновна, блистала святым серебром, что твоя икона в новой ризе... Да только приплясывал рядом с панной сотниковой чертенок-подмастерье, разнопалый нехристь. Дразнился. Язык высовывал; "Батьку! чуешь?" – горланил. Померк свет в глазах сотника Логина. – Рушницу мне! рушницу дайте! Ответно ли грянул выстрел? Помстилось ли? – кто знает? Вот и Логин не знал, не видел уже, как из-за кустов приподнимается верный есаул, как дымится разряженная булдымка в руках старого Шмалька, а сам есаул Ондрий потрясение смотрит в синь высокую, где пляшет неуязвимый чертенок, и молчит Ярина Логиновна. Хитер бывалый черкас. Знал, когда слушать, когда ослушаться надобно, когда по-своему телегу повернуть. Тайно ждал в засаде: выручит жида-падлюку шабля острая, так пуля меткая не минует! Минула. И Юдку Душегубца, и адского выкормыша. Впервые есаула рука подвела. Блудный каф-Малах, исчезник из Готова Яра Мой сын звал меня. А я медлил. Только сейчас, в эту минуту встречи, я ощутил всю горечь происходящего – и Хлеб Стыда забил мне рот липкой мякотью. Впервые я понял, что значит быть бессильным стариком на иждивении собственных детей! Я, каф-Малах, Свобода во плоти, проницавший Рубежи и смеявшийся над стражей! – ныне я жил лишь потому, что вот он, мой малыш, запертый в темницу несовершеннолетнего тела, рвал свет в клочья и швырял мне, блудному отцу своему, последние обрывки. Брось меня! Оставь! И тот, прежний стыд показался мне светлым праздником перед стыдом новым. Это я кричу ему: "Брось! оставь!.."?! Это я облегчаю ему непосильный труд?! Нет, это я сам норовлю оставить, бросить мальчишку один на один с его судьбой – чтобы потом и в гибели, в растворении останков бывшего каф-Малаха, слышать до конца вечности: – Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! На миг мне почудилось: я стал прежним. На краткий миг, но и за него – спасибо. – Батька! лови смыслу! белую, белую хватай! Ловлю, сынок! Белую смыслу ловлю, Внутренний Свет ор-Пеним, облаченный в мантию Света Внешнего ор-Макиф... ловлю, хватаю, держу обеим" руками, зубами вцепился!.. ты только потом напомни, я тебя обязательно научу, покажу... потом. Если выберемся. Нет! – когда выберемся. А мы с тобой обязательно выберемся, на карачках выползем... И снова нет. В полный рост выйдем. – Батька! вот еще! Клянусь Азой и Азелем! – он дотянулся! Свет Скрытых Замыслов хлест нул меня наотмашь, мгновенно впитываясь, и я выплюнул остатки Хлеб. Стыда. Да, он, дитя моей несчастной Ярины, воистину может – но он ещё не умеет! Умею я, бесполезный призрак, умею, но не могу – и значит, не такой уж бесполезный? Не очесок шерсти на гребне, а знание и память? – Батька! – Хватит! мне хватит!.. оставь себе... Мне действительно хватило. Даже с избытком. Рав Элиша, учитель мой ехидный еретик, – слышишь ли? У меня родился сын! Он уже почти вырос мы вместе! И ярче Света Скрытых Замыслов полыхнуло из немыслимой дали тихое: "Глупый, глупый каф-Малах... поздравляю, не сглазить бы..." – Эй, Заклятый! держись! Больше мне не нужен был никто из заблудившихся в Порубежье. Только он, Иегуда бен-Иосиф, носитель моего убежища-медальона, моя последняя надежда на нарушение Запрета. Откликнулся ли он? услыхал ли? Не услыхал, но откликнулся – сердцем, нутром знатока Имен. Зря, что ли, я сидел позади него в седле: убеждал, просил, уговаривал? Душу грозил наизнанку вывернуть, швырнуть в лицо не только смрад горящей семьи его, но и смрад таких печей, где пылал и будет пылать народ Иегуды, что клочья пепла забьют глотки насквозь за мириады Рубежей?! Зря, что ли, он спорил со мной?! Срослись мы, носитель медальона, сплавились; не так, конечно, как с глупым героем Рио, тогда, в метели, но все-таки... Я не открыл Окно. Я его взломал. Чувствуя, как клещом впился в меня мой Заклятый – силой имени Айн, чье число семь десятков, и силой имени Далет, чье число четыре, а вместе эти Имена тайно указывают на мужскую силу, сокрушающую пределы. Хорошо взялся, Иегуда, щенок уманский! Пошли насквозь прочь от Порубежья? прочь от клинка сотника Логина?! – Шма Исраэль! – лишь крикнул он в ответ. И калейдоскоп сфир разлетелся мелкими цветными брызгами, той радугой, которая появляется в небе, говоря обреченным: "Нет защитника, и некому отменить приговор!" Старый, очень старый человек сидит в огромной бадье, где поверх мыльной воды наросла шапка пены. Пена-усы, пена-борода, пена-слова. – Позор на мою дряхлую голову! Ты что, голых старцев не видел, плут и мошенник?! Морда твоя бесстыжая! Я смеюсь. Я видел много старцев, и часть из них была голыми. Никакого удовольствия. – Он смеется! Нет, люди добрые, он смеется, вместо того чтобы подойти и благочестиво потереть спинку старому рав Элише! Подхожу; беру мочалку. Тру худую спину с резко выступающими позвонками. – Ты ведь только что был здесь, у меня, – бурчит старик, покряхтывая от удовольствия. – Спрашивал: как плодятся и размножаются Ангелы... не наговорился? Пожимаю плечами. "Только что" не имеет для меня никакого значения. Равно как и "здесь". Старый, очень старый человек смотрит мне в лицо. Странно смотрит. раньше было иначе. И я, глупый каф-Малах, не сразу понимаю: он задал допрос и ждет ответа. Куда уж мне понять это сразу, когда раньше всегда задавал вопросы и ждал ответа – я. Впервые я сталкиваюсь со словом "раньше" лоб в лоб... может быть, я все-таки сумею понять, что это значит? – Вот бадья, а вон стена, – говорю я, тщательно подбирая слова. Будто ожерелье из лунного бисера на волос горной феи вяжу. – Между ними расстояние. Локтя четыре. Это если для тебя, рав Элиша. – А для тебя, путаник? – А для меня, если насквозь – по-разному. Когда четыре локтя, когда двадцать поприщ, а когда и вовсе тесно. Я не понимаю пространство, как люди: здесь или там. Я понимаю иначе: там, где я есть, и там, где меня нет. Там, где я есть, я уже быть не могу; там, где меня нет, я буду. Вот и все. Он кивает. Он что-то понял – и я отдал бы сияние Эйн-Соф, чтобы разобраться в его понимании. – Ты говоришь: я у тебя был только что – и вот я снова явился, – продолжаю рассуждать вслух, начиная мылить ему шею. Это смешно; рав Элиша хихикает. – Я так не понимаю время: только что, снова... вчера или сегодня. Я понимаю иначе: это уже было со мной – и этого со мной еще не было. Если было, значит, все, больше никогда. А если не было, значит, еще будет. Очень просто. Он по-прежнему хихикает. Хотя я убрал мочалку. – А ты не такой уж глупый, мой назойливый каф-Малах... Тогда скажи: ты мог бы явиться к дряхлому рав Элише в тот миг, когда ты сам еще стоял здесь, раздражая меня дурацкими разговорами? Я отрицательно мотаю головой. – Нет, рав Элиша. Не мог. Для меня открыто все, кроме одного: того места-времени, где я уже был. – Почему? – Потому что я помню об этом. Помню, и память захлопывает двери, некогда бывшие открытыми настежь. – Выходит, ты ограничен только своей памятью? только своей внутренней реальностью? – Выходит, что так. Если б я еще знал, о чем он спрашивает? если б я еще знал, что я ему отвечаю? – Выходит, что так, – повторяю я. – Спасибо, – отвечает старый, очень старый человек. Я не знаю, за что он благодарит меня. Я иду в угол и набираю из кадки чистой воды. Сейчас я помою ему голову. – А ты никогда не пробовал поменять их местами, эти реальности, внутреннюю и внешнюю? Ты никогда не пробовал освободиться полностью? – вдруг спрашивает он. Вода проливается мне на ноги. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Батя сильный. Ишь как ломится! Я скоро вырасту. Я тоже буду сильным – как батя. Бабочки засуетились. Машут крылышками. Розовая бабочка – пуще всех. С ее крылышек осыпается пыльца, такие яркие красненькие смыслы От них пленочкам горячо. Там, за пленочками, – пожары. Везде. Пусть машут. Пусть суетятся. Все равно хрен достанут. Про "хрен достанут" – это дядька Мыкола Лукьяныч научил. Хорошая смысла. Правильная. А Ирина Логиновна Загаржецка бранила дядьку Мыколу Лукьяныча. Ругалась, что смысла невкусная, не для "дитев". А братик сказал, что теперь один хрен. Братик молодец. Тот носатый дядька, что у бати на плечах висьмя висит, – тоже молодец. Он знает, что смыслы – это Имена. Его не надо убивать. Раньше я думал, что надо, а теперь передумал. Только цацку заберу. Цацка батькина, чего ее носатому дядьке носить? У меня болит в животе. Тяжело. Батя, думай о своем старике! Думай! Тогда легче... Старик, я тебя тоже спасу. Сале Кеваль, прозванная Куколкой Спать, конечно же, никто не ложился. Ждали возвращения ушедших за подмогой. Впрочем, "ждали" – вряд ли удачное слово. Вот они, оба посланца: и жутковатый ребенок, заметно подросший за последнее время, и бешеная Ирина. Застыли пустоглазыми изваяниями на верхней площадке донжона; уставились, крепко взявшись за руки, в звездное небо... Пришлые из-за Рубежа (братья? да, братья...) первые полчаса все дивились. Переглядывались, хмыкали в усы. Один, самый здоровый, даже пальцем осторожно потрогал. И мигом руку отдернул. – Что, горячо? – криво усмехнулась Сале, наблюдая за этим действом. – Не... холодно! Ледышка! Эй, Сало, они что, померли стоя? – Живы они, живы! – безнадежно попыталась объяснить женщина, заранее зная: не выйдет. – Души в поиск отправили, между сфирами, а сами ждут, когда ваши товарищи отыщутся. Вернутся души обратно – и тела потеплеют. Здоровяк кивнул. Так кивнул, что показалось: судорога ему шею скрутила, не шея теперь – корень древесный. Сразу видно: понятливый малый. До всего своим умом доходит... доходяга. Вот и сейчас – поправил на плече "гаковницу", с которой, похоже, и в постели не расставался, сморкнулся в угол с левой ноздри – и гулко затопал вниз по лестнице. На стену, должно быть. – А дозволено ли будет спросить милостивую пани? – поинтересовался младший брат здоровяка (кажется, его звали Теодор). – Долго ли им в горних высях пребывать доведется? Этот оказался на удивление разумен и дурацких вопросов не задавал. Тут другая беда: на носу Теодора красовались зрительные стекла, в их Сосуде именуемые "окулярами", и они все время напоминали женщине о веселом Стасе, пане Мацапуре-Коложанском. Хоть и в подвалах сидит выродок, хоть и в клетке заговоренной, а все равно – сердце не на месте... Что, Куколка? – это ведь Денница, малыш неразумный, тебе про доброго дядьку в клетке рассказал! Еще когда кричала ты криком: нельзя в замок сей! нельзя! его веселому Стасю в надел отписали! пропадем ведь! Улыбнулся тебе малыш. "Можно", – сказал тоненько, как отрезал. Можно. – ...так долго ли, пани пышная? – Не знаю. Время в Сосудах и между сфирами идет по-разному. Час, два, пять... Смотря насколько далеко им придется забраться. – А тогда сомнения берут: как же им подмогу раздобыть? Разве можно сквозь тонкие энергии, как говаривал учитель мой, блаженный Григор Варсава, тела плотские сугубо провести? Хороший вопрос. Если бы Сале еще сама знала на него ответ! Она молча пожала плечами (вот Варсаву своего и спрашивай, мудрец!), после чего снова принялась разглядывать застывшего мальчишку. Это странное существо не уставало поражать ее. Поначалу Сале Кеваль относилась к нему с брезгливым равнодушием: уродец, балаганный шут, коего приказано доставить любой ценой. Любой – и это есть также цена ее собственного спасения. Поэтому, когда ребенок начинал упираться, женщина испытывала вполне естественное раздражение. Но дальше... Она так и не поняла, в какой момент ей стало страшно. Тогда ли, когда с треском разлетелась на куски крепкая дверь, что удерживала жуткое дитя? тогда ли, когда разом вспыхнул, занялся жарким пламенем дом, где они коротали ночь? Или еще раньше, когда в шестипалой ладони ребенка из ниоткуда явилось червивое яблоко? Или совсем недавно, когда рвались они сюда из Столицы, рвались напрямую, через все препоны, – и гнилой основой лопалось мастерство Сале Кеваль, не доставая, не успевая!.. Вот тогда-то и прозвучало рядом смешное: "Ты подвинься, тетя Сале... нам туда, где мышки шепчутся... слышишь, братик?" Когда ты испугалась? – тогда, раньше, позже? Не все ли равно?! Просто в какой-то миг Куколка вдруг осознала: все ее магические умения, все ее могущественные Имена и тайные амулеты – ничто, пыль на ветру, по сравнению с одним косым взглядом этого нечеловеческого создания. Нечеловеческого? Сейчас она уже не была уверена в последнем до конца. Да, мальчишка рос не по дням, а по часам, да, его облик стремительно менялся – но меняясь, черты лица Денницы становились все более человеческими! Еще недавно темная, едва ли не чешуйчатая кожа теперь смотрелась уже просто смуглой. Длиннющие узкие глаза выглядели теперь скорее раскосыми, обычными, хотя и не потеряли своего завораживающего мерцания. "А ведь вырастет – от девок отбою не будет! – вдруг подумалось Сале. – Уже и сейчас есть в нем что-то... что?!" Впрочем, рос чудной ребенок не только внешне. В речи его наивные детские вопросы все чаще мешались с такими фразами, что мороз по коже продирал. Взять хоть недавний совет, на котором едва ли трехмесячный младенец взял на себя роль старшего! Хотя – какой там трехмесячный?! На вид ему уже лет восемь, а то и поболе будет! Как он говорил: "Я спасу. Только я должен успеть вырасти..." Может, и правда?! может, потому и вырасти спешит, как на пожар? Успеет? Спасет? Не рассудком – душой, опаленным нутром Сале Кеваль чувствовала: этот ребенок – и в самом деле их единственная надежда. Кто же он? Демон? Спаситель? Чудовище?! И какие чувства она испытывает к нему сейчас? Холодом тянуло от зубцов стены. В трещинах ползали жирные слизни, оставляя за собой слюдяные потеки. Ночные птицы тоскливо кричали во тьме о несбывшемся. Но Сале сейчас было не до птиц, слизней и холода. Женщина истово пыталась разобраться в самой себе – и вдруг ощутила со сладостным трепетом, как раскрывается ее внутренняя оболочка, как темная суть ("смысла"?!), сокрытая до поры, медленно поднимается оттуда, из глубин, наполняя все существо гибельным восторгом свободы. Что-то менялось внутри и вокруг нее, плавилось, текло, мир становился ярким, несмотря на ночное время, до краев наполнялся звуками, красками, запахами – и Сале не сразу поняла: она сама здесь ни при чем! Звезды блекли, небосвод наливался радужным сиянием, пахнуло порывом свежего ветра – и площадка донжона слегка вздрогнула. Теперь уже Сале с любознательным Теодором застыли безгласными изваяниями. А бывшие статуи... статуи ожили! * * * Он появился сразу, прямо из воздуха, в огненном ореоле, который, впрочем, мгновенно погас. Отшатнулся к парапету чумак Гринь, торчавший все это время у самого проема, побелел меловым разломом и принялся мелко закрешивать себе грудь. Как успела заметить Сале, эту манипуляцию чумак проделывал при всяком удобном и неудобном случае – всегда с одним и тем же результатом. Зато Теодор, тоже слегка спав с лица, мигом схватился за пистоль. Но ни крестное знамение, ни оружие не произвели на пришельца особого впечатления. Пошатнувшись и едва не упав, он первым делом кинулся к ребенку – вовремя успев подхватить измученного сына на руки. Сына?! Да, сына! Потому что долговязый гость, демон с разнопалыми руками и светящимися прорезями вместо глаз, не мог быть никем другим, кроме как отцом странного дитяти! Но уже сейчас было ясно видно: сын не станет точной копией отца. Ребенок выглядел куда более похожим на человека. А со временем... Или со временем все повернет в обратную сторону?! – Батька! Прошли? Получилось?! – Получилось... ты жив? жив?! – демон баюкал мальчишку в объятиях, и по щекам демона текли раскаленные добела капли. – Во имя Пламени Эйн-Соф, как же ты похож на Ярину!.. на мою Ярину... Сале плохо соображала сейчас. И на ее взгляд хромая Ирина, до сих пор пребывавшая в забытьи, меньше всего походила на сего ребенка. Впрочем, демонам виднее. – Да... похож, – бессмысленным эхом откликнулся Денница. – Ярина... Ирина Логиновна!.. А где... где ее батька? Недоумение. Недоумение пылает в бойницах-глазах. – Где? И носатый дядька? Они там, за пленочками? Я ведь обещал... – Шолом, пани и панове! – у дальнего края парапета, вынудив Гриня закреститься втрое чаще, ухмылялся белозубым оскалом Консул Юдка. Носатый дядька таки здесь! А остальные, голубок ты мой, и впрямь... за пленочками. Видать, силенок у твоего батьки на весь кагал не хватило. Ты спроси у него, у батьки-то: и впрямь не хватило? Или просто не захотел их сюда тащить? Что молчишь, каф-Малах? – Это не мои силы, – в низком голосе демона, которого Консул назвал каф-Малахом, лопнула перетянутая струна. – Это его силы. Узкий подбородок судорожно дернулся, указывая на сына. А Сале Кеваль тем временем отчаянно пыталась вспомнить: кого называют каф-Малахами? кого?! Ведь она слышала это слово, слышала... – Я же обещал, батька! Надо ее батьку сюда, надо тоже... – вопль Денницы был полон растерянности. И еще – совсем человеческой, детской обиды. – Обещал? Ты? – Да!!! – Если так, ты прав, сынок. Просто ты не понимаешь, чего это будет стоить тебе... нам обоим. Но я сделаю. Раз ты обещал – я сделаю. Раскройся! Демон осторожно усадил ребенка на каменный пол, спиной к зубцам ограждения. Глянул вверх, дернув тяжелыми веками. "Так смотрят слепцы! – пронзила сердце иглой чудная мысль. – Или нет: так смотрят... насквозь!" Сале ощутила, как воздух над площадкой донжона содрогнулся от дикого напряжения эфирных полей. И Денница вместе с так и не пришедшей в чувство Ириной вновь застыли – чтобы каф-Малах попросту исчез. Совсем. Без всякого сияния и грома небесного – соль, и та явственней растворяется в воде. – Вы не знаете, кто таков есть каф-Малах, пани Сале? – с отменной вежливостью осведомился умник-Теодор. Не спеша, однако, убирать за пояс пистоль в присутствии Консула. – Каф-Малах? – насмешкой прозвучало от парапета. – Ой-вэй, хлоп-че, чему вас только по вашим бурсам православные меламеды учат?! Ну ежели попросту, для гоев необрезанных – так это такой себе маленький ангел-еретик! – Сатана? – заинтересованно обернулся Теодор, блестя окулярами. – Люципер? – Бес это! Чортяка! Тот, кто в скале сидит! Мамку спортил, братика спортил... мне жизнь спортил... Бормотание Гриня-чумака мало кого заинтересовало. Жизнь ему спортили... а кому легко? – Не кидался б ты, хлопче, такими Именами, – посоветовал Консул, обращаясь то ли к чумаку, то ли к бурсаку. Однако на вопрос так и не ответил. И тут Сале вспомнила! Ну конечно! Ангел Силы ведь говорил ей... – Это блудный Малах, Теодор. Блудный ангел. Тот, кто отказался от Служения во имя Свободы. Тот, кто однажды преступил Запрет... Договорить не удалось. Глубоко внизу, в замке, раздался оглушительный грохот, треск, и следом – частая, слитная дробь выстрелов. Когда-то, будучи по делу в ином Сосуде, Сале уже слышала, как стреляет подобное оружие. Но... откуда?! И почти сразу женщина увидела: юный Денница, ребенок, которого она искала-презирала-боготворила, тихо оседает боком на выглаженный камень плит. Бледный, как смерть. Логин Загаржецкий, сотник валковский – Шмалько! Харя твоя непроспатая! Куды целишь?! – Туды, пане сотник... – Куды – туды? В божий свет?! – Добро б в божий, пане сотник... Видали ж: один чортяка на земле, другой на небе! а рядом – и сказать боязно... Кинул Логин шаблю в ножны. Кого рубать? – не Ондрия ж, есаула верного. – А рядом с небесным пекельником дочка моя сияет, Ярина Логиновна! Это тебе сказать боязно, харцызяка? В тридцать три тебя рассвятых апостола?! – Да так-то оно так, пане сотник... а все думаю: не мара ли? Отвели нам ясны очи черти да жидовня! Подошел сотник к есаулу, глядит: а у Шмалька глаз его карий слезой плывет. Не он ли малую Яринку на коленке катал, за ус сивый драть позволял? не он ли за панну сотникову сперва отчизну кинул, в пекло полез, а после боевых товарищей – и тех оставил? Эх, пан Ондрий... пропадем мы тут, а все одно – вместе. – Пошли, что ли? – А то, пане сотнику... пошли. Только, не в обиду будь сказано: в какую сторону? Петляла тропка под сапогами. Орали в кронах сосен дурные пичуги, изгалялись по-своему. Щебень мелкой осыпью тек впереди, шуршал змеюкой в осоке. Била "ордынка" по бедру: что ж ты, хозяин? пить хочу! Нечего ответить. – Турчонка помнишь? – невпопад спросил Логин, глядя под ноги. Слышь, Ондрий: турчонок молоденький... под Хотином, в плавнях? Ты ему сперва ухо кромсал... помнишь? Помолчал есаул. Лоб наморщил. – Не-а, – отозвался. Ну и ладно. Хлопцы ждали близ дареной чортопхайки. Гром-бонбарь все кулемет по лоснящемуся боку гладил, ну точь-в-точь хлопец у плетня – ядреную девку; Забреха же на дорогу как уставился – прикипел. Не спросили: куда Юдка Душегубец делся? Чего им спрашивать? – и пан сотник на шаблях не из последних, и Шмалько уж чего-чего, а из рушницы шмалять горазд... и выстрел все слышали. Они не спросили, а Логин и рассказывать не решился. Байкой сочтут: примерзла рука у боевого черкаса, ан тут тебе и чортяки с ихними побрехеньками, и ангелы боженькины во облацех... и жид в небесах сгинул. Такие байки Рудому Паньку перед бабами складывать, а не сотнику валковскому. – Зря вы, хлопцы, со мной остались! – само вырвалось у Логина; и не хотел, не думал, а сказалось в сердцах. – Надо было с нашими да с этими... у которых – декрет-универсал. Бились бы сейчас за счастье уж не помню кого... а так бьетесь – ровно мухи в склянице. Жужжим, да лбом в стенку что крепче. Нет, правда: шли бы вы... может, догоните еще? Дмитро Гром кулемет в последний раз огладил. – А в рожу? – спросил. Отродясь не бывало, чтоб москаль беглый, из милости в реестр вписанный, у сотника Логина Загаржецкого такое спрашивал. Не бывало! – а вдруг заметил Логин: полегчало. Аж улыбка усы раздвинула. – Вон кому в рожу... – вдруг брякнул есаул Шмалько, и Забреха на чортопхайке моргать начал, будто соринка ему в глаз попала. – Пане сотник, вы погляньте: ишь, анчихрист, опять явился... Впереди, у поворота сволочной дороги, что тянется над бездной из ниоткуда в никуда, стоял давешний чорт-миротворец. Зенками бесстыжими лупал. – Пулей бы! – безнадежно кинул есаул и сам себе язык прикусил: бил ведь пулей! а толку? А чортяка подумал-подумал, скрутил левой рукой кукиш, да такой щедрый, что и за неделю не обгадишь; скрутил и в сторону славных Черкасов сунул. Пригляделся Логин: кукиш-то чудной! Лапа у чорта шестипалая, вот и торчит из фигуры оскорбительной не один – сразу два пальца, и оба не по-людски шевелятся. Взыграло сердце у сотника валковского. Прянул в седло, ожег коня ударом плети. – За мной! Только и услышал, как сзади копыта-колеса в сухой грунт ударили. А там уже слушать некогда было: вон он, исчезник проклятый, за поворот уходит. Вре-ошь! Тогда не достал, сейчас достану! Свистел ветер в ушах: с-с-стой, с-с-сучий с-с-сын! Бедра в конские бока корни пустили, вросли намертво: не зверь, не человек – диво дивное несется единым телом, карать насмешника. Щебень из-под копыт врассыпную. Пичуги из крон лохматых – врассыпную. Думы черные, боль сердечная – сгинь, пропади, рассыпься! Сотник Логин с хлопцами вражьей силе укорот дает. Грохнул выстрел. Это Забреха. Уверился, как и есаул: адских выкормышей лишь серебряная пуля возьмет. Еще, говорят, пуговица с полковничьего каптана способствует... Ой, куме, выпей чарку! – где они сейчас, те полковники, те каптаны?! Надо б Грому крикнуть, чтоб не смел новые бонбы вслед кидать: порвет ведь всех на маковый порох! – только крик в горле спекся. Одно получилось: – Вре-ошь! Несется чорт по дороге, петляет – впору зайцу! турецкому аргамаку! поземке вьюжной! Летят по дороге кони-птицы, пылит чортопхайка дареная, с боку на бок вертится – душу черкасы в погоне выплескивают! гнилую накипь с сердец отряхивают! – Пане сотник! пане... сотник... Ударило сзади в уши. – Пане... вниз... вниз погляньте!.. Или ополоумел есаул? Да кой же дурень в скачке под ноги коню смотрит? – Вни-и-и-и-з!.. пане... Не удержался Логин; глянул. Поверил боевому товарищу. Пресвятая Богородица, угодники боженькины, сковородки дьявольские! – не зря горланил удалой Шмалько. Нет дороги под копытами-колесами. Была да сплыла. Небо вместо дороги. Облака взамен щебня. Вон птичка летит; чирикает. – Вре-ошь! Небо так небо. Не пекло, и на том спасибо. И снова обидела плеть коня кровного. А за спиной гул, вой, бьются небеса в лихоманке – друзья верные не отстают от сотника Логина. Небо так небо. Достанем. А чорт весь кипенью серной брызжет, искры на нем дыбом, зарницы по спине плащом хлещут – умаялся. Видать, несладко синь высокую драть, убегаючи. Вон, аж спотыкаться стал. И сладко так стало сотнику Логину, что мед пред той сладостью – горечь полынная. Налево свернул беглец – и черкасы налево. Направо свернул – и черкасы направо. А внизу метушня, гвалт; внизу – замок сам собой вырос, от земли до неба, шпилями ясну солнышку стусаны дает. Рванул чорт по воздусям кругом замка. И черкасы – кругом. – Вре-ошь!.. – Пане сотнику... вни-из!.. Смотрит Логин по-новой через плечо: у подножия замка (замка? города? крепости?! Спас Нерукотворный, просвети!) – людишек тьма. Штурмом стены берут. Сперва показалось: и хлопцы-реестровцы, что под чудной Катеринослав убегли, за землю против Мацапур биться, там. Вон, на холме – Свербигуз маячит, дерет глотку, надрывается. Или не Свербигуз?.. кто разберет?! Зато хитрые махинии – кулеметы – справно трещат, заливисто. А вон и гармата бахнула. Снуют людишки. Шебуршат. Вверх не смотрят. Нет им дела до чорта беглого, нет дела до Черкасов в небесах. Заняты людишки делом. Ну и трясця ихней матери!.. нехай. На второй круг чорт завернул. И черкасы – на второй. – Мы возьмем замок! – прогремело от земли. – Мы разрушим это дьявольское капище! Аж зажмурился Логин – в глаза ударил свет. Невыносимо яркий, ярче солнца, ярче всего, что доводилось видеть. На миг замок исчез, окутавшись белым, жарким сиянием. Это продолжалось недолго, белый огонь начал тускнеть, превращаясь в малиновое пламя. Огненная стена выросла на склоне, ее языки потянулись ниже, свечками вспыхнули растущие у подножия стен кусты... – Не верьте дьявольскому обману! – встало над пожарищем. – Молитесь, дети мои! Это правильно, отметил сотник про себя. Это он верно, молитва завсегда душу согреет. Отче наш, иже еси на небеси... и насчет обмана диавольско-го – тоже правильно. Не поверим. Ни за кисет червонцев, ни за пампушки с чесноком не поверим. Уразумел, чортяка? Чортяка уразумел. Укрылся паром радужным да скрежетом зубовным; на третий круг пошел. Дался ему, поганцу, сей химерный замок! И черкасы – на третий. Только и успел заметить сотник Логин: вместо людского моря – иное море у подножия плещет. Ходит волнами, играет белыми барашками. Западная башня совсем рядом оказалась: протяни руку – до зубца дотянешься! Площадка на вершине хранит следы пожарища: черные угли, черная копоть на камне, белесый пепел. И девка у края стоит: носатая, косолапая страшней Судного дня. Хмурится девка: видать, замуж не берут. Ну и хмурься! – кому ты такая надобна, потвора?! Змий Огненный с шабаша на Лысой горе, и то побрезгует... Сам себя проклял сотник Логин за думы глупые. Ведь знал же: на сей Околице беду накликать – пустая забавка! Подумай сдуру, словцо камешком оброни – свершилось. Вон чорт взапуски тикает, а вон Змий летит. Крылья шипастые раскинул, пасть вполнеба распахнул, вот-вот проглотит. – Забреха! Гром! Чортопхайку! чортопхайку разворачивайте, сучьи дети! И ударил кулемет дареный по Змию. Распорол небеса треском. Присмотрелся Логин Загаржецкий, прислушался: летит, проклятый, хоть бы хны ему, ироду! – летит к башне с девкой, да еще и пламенем вовсю пыхает, будто черкас записной люльку смолит. Песню орет, змеина: Знал я и бога, и чорта, Был я и чортом, и богом! Спрячь за высоким забором девчонку Выкраду вместе с забором!.. Ну и хай тебе грець! – кради на здоровье. Мы хоть Господа-Бога покамест не встречали, а с чортом привелось... тоже, значит, не голота бесштанная! Тут замок вроде пониже стал. И море куда-то схлынуло. Луга, поля; рощица жиденькая поодаль. Небо черным сделалось, звезды злые, моргают от недосыпа. А на донжоне замковом народу поприбавилось: тут тебе и девка, тут тебе и баба, тут тебе и... – Хведир! Яринка! Не углядел сотник Логин, как беглый чортяка в окошко витражное завернул. Так и влетели следом: сотник с есаулом конные, Забреха с Громом – со всех четырех колес. Пал чорт об пол каменный – и сгинул, только смолой в стороны брызнуло. А Забреха, оказывается, все Змия достать норовил. Все шарашил вслед из кулемета. Так что стенам в зале крепко досталось. Сале Кеваль, прозванная Куколкой ...Они замешкались. Все. И первым опомнился не кто иной, как Консул Юдка. Дернулся, выгнулся мартовским котом, с губ его слетело Имя Дин – и Тени разом отступили. Сале, пожалуй, могла бы и сама это проделать, но опоздала. Вот он, Денница, лежит на каменных плитах и, кажется, не дышит. Неужели конец?! – Сейчас, сейчас... – рыжий пламень бороды глушит бормотанье Консула. Ой, Проводник, давай-ка вместе! уходит ведь! Он уже склонился над мальчишкой, который сейчас больше похож на призрак, чем на живого... человека? Водит над ним руками, сплетает Имена я хитрую вязь, не давая измученному Деннице уйти до конца, раствориться по Внешнем Свете. Сале торопливо падает рядом, больно ударившись коленями; хватает край эфирного кокона, пеленает обмякшее тельце. О себе думать некогда: вся сила, что есть, щедро льется в ребенка. Не так уж много той силы у Сале Кеваль, но остановить, задержать, не позволить уйти – хватит с лихвой. А не хватит – на консульские Имена плечом обопрется. – Братик! братик, не помирай!.. Вокруг бестолково мечется чумак. Знал бы как, помог бы, но не знает. Оттого и слюной брызжет, руками машет, того и гляди, зашибет. – Сюда иди! ко мне! – властно приказывает женщина. – Ладонь, ладонь на грудь клади! Да не мне, придурок! – брату! Вот так. Вытащим мы твоего братика, кончай орать! Лицо чумака наливается восковым глянцем; не лицо – снятые сливки. Но ладонь с младенческой груди, против сердца, убрать не спешит. Ничего, парень здоровый, от него не убудет. Потом вином отпоим... красным, трехлетним... – Хведир, ты б помог панне сотниковой вниз спуститься, – Консул наконец разгибает спину и поднимается на ноги. – Под пули? – мрачно огрызается бурсак, блестя окулярами. Раскомандовался, душегуб?! Гляди, из пистоля стрелю! – Не хочешь, как хочешь, – Юдка на удивление покладист. – То-то сотник Логин обрадуется: прибыл в гости, а писарчук Хведир от отца родную дочку прячет! Как мыслишь, чем наградит? Ответа он не ждет. Ответ написан на лице бурсака. В зале горели факелы и редкие свечи – освещая исковерканные пулями стены и окна, скалящиеся осколками выбитых стекол. Посреди зала, прямо на руинах, что были совсем недавно роскошью обеденного стола, красовалась здоровенная бричка. Похабно торчал, задранный вверх, ребристый ствол незнакомого оружия. В углу фыркали, били копытом насмерть перепуганные кони, которых распрячь-то успели, а вот вывести из зала во двор – нет. Не до того сейчас было сотнику Логину и его черкасам! Радостно гогоча, обнимались они с братьями Енохами, лупили друг дружку по плечам, аж пыль столбом! А сам сотник дочку свою на руки подхватил – да так и закружился волчком по зале, вокруг брички, еще больше пугая лошадей! Сале даже завидно стало: вот ведь радость у людей! И плевать им, что земле под ногами, небу над головой считанные дни, если не часы, жить осталось. Скажи им сейчас тот каторжник в терновом венце, который у веселого Стася на стене вверх ногами висел, что вот допляшут, дорадуются, и пожалуйте на последний суд, – в лицо ведь рассмеются... "А ведь я когда-то тоже умела так. Забыть обо всем, и – головой в омут, когда есть только "здесь" и "сейчас", только ты и ом, когда сбывается небывалое, когда – вольному воля... Неужели это и впрямь была я?! Неужели это возможно снова? Хоть на миг! на малую чуточку!.." "А ты как думала? – ответила та, что таилась внутри Куколки. – Или даже на краю бездны станешь лгать и притворяться?! Игры закончились, сестра. Время нарушать запреты. Время жить, жить и умирать. Но – самой собой! Поняла, глупая?!" И Сале молча кивнула. Кокон трещал по швам. Куколка стремительно превращалась в бабочку. Еще немного – и... – Ярина! Яринка моя! Живая! – орал во всю глотку между тем счастливый Логин. – А я, старый дурень, уж думал – ты с боженькиного рая за нами явилась! Так это тебя нам за спасение душ христианских благодарить да славить надо?! – Не ее, – голос Консула Юдки разом отрезвил всех. – В первую голову вот их двоих славьте. И не скупитесь, панове: им любая слава мала,.. Юдка бережно опустил Денницу на скамью, вытер пот с детского лба, и только тут до Сале Кеваль дошло, что черкасы попросту НЕ ВИДЯТ беспамятного мальчишку! Да и только ли его? На этот раз она опередила Консула. Тени вновь отшатнулись прочь – и всем явилось: распростерт на полу длинный, нескладный каф-Малах, Блудный Ангел, исчезник из Гонтова Яра. А рядом, на скамье – чудной мальчишка в ореоле из тумана сизого. Отец и сын. – Вот им, панове, в ножки кланяйтесь. Себя не пожалели, а вас, добродии, за шкирку выволокли!.. – Померли никак? – шепотом осведомился один из Черкасов, с головы до ног обвешанный взрывными зарядами. "Бонбами" – вспомнила женщина нужное слово. – Живы, Дмитро, живы... Но близко к краю прошлись, не сглазить бы! Пуп надорвали за ваше здоровьице. Гнить бы вам, панове, на Околице до скончания веков, аминь... Ну и мы с панной Яринкой подсобили самую малость. "Самую!.. малость..." – гулко ударило эхом в стены. Пошло метаться по углам. И услышали люди в душах своих тайное шептанье: "Видел я сынов восхожденья, и мало их. Если их тысяча – я и сын мой из них. Если их сто я и сын мой из них. Если двое их – это я и сын мой". Услышали и ответное: "Могу я избавить весь мир от суда с того дня, когда я был сотворен, до нынешнего. А если отец мой со мной – со дня, когда был сотворен мир, до нынешнего. А если будут товарищи наши с нами – от дня сотворения мира до конца времен..." Первым молча поклонился, сняв косматую папаху, тот самый черкас, что "Померли?.." спрашивал. Следом и остальные стали кланяться. А сотник Логин стоял-стоял, да и ударил шапкой об пол. Плюнул в сердцах: – Дожил! За дочку душу продал, хлопцев растерял, будто лузгу жеваную, слово черкасское ногами топтал! – а теперь еще чортова семейка да жид-капосник с того света вытащили! И захохотал Логин Загаржецкий, сотник валковский. Так захохотал, что частые слезы из глаз брызнули. Через минуту хохотали уже все – и черкасы, и Консул Юдка, и даже Сале не удержалась. Один только чумак Гринь испуганно примостился на краешке скамьи. Сидел рядом с беспамятным братцем, вовсю таращился на творящееся в зале беспутство. Не знал: радоваться? горевать ли? – Так что ж мне теперь: тебя, Юдка, к себе в сотню есаулом брать? К Шмальку в друзяки?! А чортячий кагал – не иначе как в хорунжие?! – выдавил сквозь смех Логин. – То-то славное войско выйдет! Все турки кто со страху, кто со смеху передохнут! – В есаулы! славно! – ухмыляясь в ответ, Консул то гордо подбоченивался, то закладывал большие пальцы за отвороты жупана. – У Мацапуры-Коложанского сотником надворным был; у тебя, пан Логин, есаулом стану! Сала наемся, горелки напьюся, с девкой налюблюся – и в народные комиссары! – В кого? в кого, иродово племя?! – Ну, в митрополиты! А что мне таки терять, кроме своих Пейсов? – Владыко Юдка! – Хо-хо-хо! – А-ха-ха! Наконец все отсмеялись. Только есаул Шмалько еще всхрюкивал, утирая слезу, – никак угомониться не мог. Видать, жид в митрополичьей ризе мерещился. На коне, с девкой. – Ладно, хлопцы, гоните табун на двор. Эй, донечка! – тут у вас другой стол найдется? – Всенепременно! – вылез вперед довольно улыбающийся Теодор-Хведир. – А горелка с доброй закусью? – А як же! – в тон ему откликнулся Мыкола Енох. – Ну то тащите, хлопцы, та давайте вечерять! – сотник взял себя в руки, разом став серьезным. – Расскажете, что тут у вас... Взгляд сотника, лучась неподдельной, червонной любовью, мазнул по собравшимся вокруг людям. Родным, верным; своим. Хоть и в чужой земле, хоть и на самом краешке обрыва, а все едино – свои. Задержался на теле бесчувственного каф-Малаха. Того насмешника, за кем гнались лихие черкасы в небесах круг за кругом – а выходит, что и не гнались, а верхом на этом, черном, скакали, будто хлопец голопузый на конячке. Дальше взгляд двинулся – вот разнопалый мальчишка, что плясал в небе рядом с Яринкой, "Батька!" с панной сотниковой на два голоса кричал... Уперся взгляд в Консула Юдку. Закаменел. А как был теплым, так теплым и остался. – Цацка, – вдруг сказал-спросил Логин, и брови его поползли на необъятный лоб. – Слышь, есаул пейсатый? – цацка-то твоя златая... – Не моя, – ответил Юдка. – Ну, Панькова... или этого, героя драного... – И не ихняя. Вот его цацка. Еще раз посмотрел сотник на каф-Малаха. Еще раз – на Консула. – Так вроде оса там раньше сидела?.. в цацке-то?! Сале вздрогнула: показалось, вьюга за шиворот ледяной крупы сыпанула. Не вьюга – память. Разом встало: Судорожный взмах – и драгоценная искорка, кувыркаясь, полетела в снежную пелену. – Батька! Лети... лети, батька! Визг проклятого ребенка слился с порывом ветра. Проморгавшись, Сале увидела рядом с собой героя Рио – тоже в седле. Князь не ошибся в выборе: сдерживая пляшущего жеребца, герой показывал женщине пойманный на лету медальон. Тот, что урод-дитя все время таскал на шее, заходясь истошным воем, едва кто-нибудь хотел посмотреть цацку или, упаси небеса, потрогать. Сокровище, понимаешь... ...Но ведь там, внутри, действительно была золотая оса?! Сале вгляделась, отметив мимоходом: Консул тоже пристально рассматривает медальон, закусив прядь бороды. Никакой осы внутри не было. Ни золотой, ни медной, ни живой полосатой злюки с жалом наперевес. Сгинула. – Ишь ты, – невпопад буркнул Логин и повторил еще раз: – Ишь ты... Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Батька думает, что он огрызок. А я ему говорю, что в огрызке – семечки. Надо только закопать их в грязь. Весной. И тогда вырастет новое дерево. Если не верит, пусть спросит у братика. Братик говорил, что всегда так. Останется от кого огрызок – его в грязь закапывают. Песнями разными поливают. Слезами. Чтобы дерево до самого неба выросло. Ты не смейся, батя. Просто братик сам себя не понимает. А я понимаю. И ты понимаешь, только боишься. Батька, я тебя... Спасу? – спрашивает он. Не-а. Я тебя люблю. Тогда он ерошит мне волосы, и мы летим. Потихонечку летим, никуда не торопимся. Вокруг света насыпано: кучи целые. И кислый свет, который изнутри, и перченый, который снаружи. Батя говорит, его есть нельзя. Можно только слюнки глотать. Я глотаю. Батька уморился. У батьки коленки дрожат. Я тоже уморился, но меньше. Кто-то успел подсунуть мне горстку сладеньких смысел. Смыслы называются Именами, но пока пусть еще немножко побудут как раньше – смыслы. Я скоро вырасту, вот тогда и буду называть их Именами. По-взрослому. Иногда я боюсь быть взрослым. В животе бурчит. Это тетка мне смыслу дала. И носатый дядька. Тетка раньше была плохая, а теперь лучшеет. Я знаю: она просто спала все время. Она была сонная и злая. Сонные, они всегда злые, если разбудить. Вот проснется, умоется и станет совсем доброй. Я не буду ее убивать. Слышишь, тетка?.. не слышит. Я хотел отдать бате одну смыслу, из тех, что подарил мне носатый дядька. В дядьке свернулся калачиком горелый хлопчик. Хлопчику страшно и плохо. Я спасу хлопчика в дядьке. Он мне хорошие смыслы дал, жаль, что маленькие. Пожадничал, наверное. Или нет у него больше. А батька едва не заругался. Сказал, что я глупый, глупый каф-Малах. И если я не буду хорошо кушать, он мне уши надерет. Даром, что ли, я их всех на своем горбу вытащил? Я сказал, что буду хорошо кушать. Вместе с батей. Он тоже сейчас слабенький; ему ругаться нельзя. Потому мы и летим медленно и за пленочки заглянуть не можем. Даже за самую ближнюю. Я испугался, что так теперь всегда будет. Как? – спросил батя. Много света и больше ничего, ответил я. Зачем тогда вырастать? Но батя сказал, чтобы я не боялся. Это скоро пройдет, сказал он. Тогда я обрадовался. Я ему смыслу дядькину за пазуху тайком сунул. Мне Ирина Логиновна Загаржецка однажды говорила, что большой добрый дядька завещал делиться. Вот я и поделился. Но батя не позволил. Вынул смыслу из-за пазухи и мне в рот запихал. Сказал, что мне надо расти, если хочу всех спасать. Батя умный. Я-то об этом и не подумал. Тогда я попросил драть меня за уши, чтобы быстрее расти. Чтобы успеть. Батя долго смеялся. Потом сказал, что я еще маленький. Что я ничегошеньки не понял. Поэтому он ничего объяснять и не станет. Он просто покажет. И стал показывать. Он был прав: я ничегошеньки не понял. Зато увидел: садик за забором, по забору крейдой написано "ПАРДЕС", и на Деревьях растут ба-а-алыпущие смыслы. Рыжие, лиловые, смарагдовые и такие... рябенькие. Я таких еще не ел. Вкусно. И расти хочется быстро-быстро! Батя сказал, что есть надо молча. А он когда-нибудь покажет мне дорогу в садик "ПАРДЕС". Нет, сказал я, когда я вырасту, я в том садике жить буду. Наверное. Потом подумал – оказывается, я тоже немножко думать умею! И сказал что лучше, если он мне все-таки покажет дорогу. Бате было приятно. И мне тоже стало приятно. И сразу же откуда-то явилась маленькая, но очень сладкая смысла. Я ее повертел в руках и сунул бате прямо в рот. Он сперва проглотил а потом стал ругаться. Опять уши драть грозился. Тогда я понял, что все сделал правильно. Сале Кеваль, прозванная Куколкой Она проснулась от звука трубы. Ну конечно! – Сале взглянула на золотистый прямоугольник солнца, что протянулся ковром от окна к ее кровати. Такие ковры стелят к брачному ложу, дабы бывшая невеста, а отныне и навеки молодая жена вышла к людям, ступая по свету. Говорят, хорошая примета. Где твоя свадьба, Куколка? Где твой жених?.. радуйся, что хоть еще один светлый день даден тебе в награду завистливой судьбой. И тот давненько начался – заспалась ты, красавица. Час Иволги на дворе, а то и Час Щегла, в столице хозяйки уж домой с базара торопятся, насудачились, набили корзины доверху! Надо успеть муженьку горячий обед сготовить – если, конечно, есть они еще на свете белом: столица, хозяйки, базар, муженек... Да и тебе спешить надо. Помнишь, вчера, за безумным ночным застольем, кто-то каркнул вороном-вещуном: времени замку отведено до утра? Утром, мол, явится парламентер за ответом. Вот и явился. Утро не утро, солнышко во-он где! – а труба зовет. Хорошо хоть выспаться всласть дали, после вчерашнего... "Дядька Князь злой. Он голову доброму дядьке отрезать хочет..." – без причины всплыли в памяти слова Денницы. И свадебный прямоугольник на полу налился багрянцем, а там и отечной синевой. Видать, снаружи наползла тучка на солнце ясное. Или радуга цветным боком под луч подвернулась. "Что, мастер мой? что, славный князь Сагор, вытекает жизнь твоя? – зло усмехнулась Сале Кеваль, садясь на кровати. – Слышишь ли сейчас свою Куколку?! Жаль, не я тебе руку оторвала!.. ну да ладно". Женщине было странно вот так сидеть, вот так думать. Ненависть к мастеру, к губителю ее любви, раньше была единственным ярким пятном в жизни Сале, разом потускневшей после казни Клика. Теперь же, среди множества ярких пятен, внезапно полыхнувших на ее шальном пути – от кровати к окну? от жизни к смерти? от рабства к воле?! – среди этих огней ненависть словно потускнела, стала одной из многих. И все равно: осталась. Они двое за Сале пришли, с двух сторон: мастер-убийца, князь Сагор – и Самаэль-Малах, Ангел Силы. Не Серебряный наместник под стенами, не латники-лучники ждут – они. Оба. "Теки, жизнь мастерская, из жил невидимых! Подыхай как собака, владыка! Одно скажи: зачем тебе голова веселого Стася понадобилась? Откупиться от судьбы? в мяч на жизнь сыграть? И запомни, если слышишь меня: это я, я, твоя Куколка, влила свою каплю яда! я уговорила пришельцев отказать тебе! Помнишь Клика-оруженосца?.. Нет? Ну так еще вспомнишь, когда смертным воем взвоешь!" Вчера, прежде чем малыш-Денница с бешеной Ириной "ушли" за подмогой, успели и об этом деле переговорить. Решили сообща: голову Мацапурину князю никак отдавать нельзя! Зачем одному чернокнижнику голова другого?! Для добрых дел?! сироткам на именины дарить?! Да и обещанный медный венец никого не ввел в заблуждение: мог и все княжество от широкой души посулить! Забирайте, мил-человеки, мой свет белый от края до края! Жить здешнему Сосуду всего ничего осталось – зачем Ирине Логиновне венец, зачем княжья милость?! Хоть в рай, хоть в ад: с собой не унесешь... Только что ж ты прячешь за пазухой, милый мастер? Зачем тебе эта голова? Явись! Расскажи! Никуда ведь не денешься, ежели не хочешь вместе со всеми – в радугу! А ты ведь не хочешь? Посмотрим, сумеют ли твои люди замок взять! Пусть понюхают огненной смерти из-за Рубежа! Да и Куколка в сторонке не отсидится – останешься доволен ученицей, князь Сагор! ...А Денница – этот по-своему решил: "Я их не пущу. А кто доброго дядьку тронет, того сам убью". И странное дело: никто, даже Енохи-тугодумы, не усомнился в словах чудного мальчишки. Мальчишки, что лежит сейчас без чувств рядом с отцом своим. "Хватит бока греть! – приказала себе Сале. – А то узнаю, чем закончились переговоры, только когда стены рушиться начнут!" Она спешила жить. Душа пела натянутой струной – ее время, ее! Пусть этого времени осталось на кончике ножа! Пусть! Все, что есть, – ее! Вперед, Сале-Бабочка! Как там говорил малыш? "Самаэль – это большая розовая бабочка?" Женщина улыбнулась. В зале было гулко и пусто. Прямо на скамье, кем-то застеленной клетчатым пледом (не Ирина ли расстаралась?) – на скамье спал, свернувшись калачиком, Денница. Женщина с удовлетворением отметила: ребенка уже видно и обычным зрением. Значит, понемногу оправляется. То же самое можно было сказать и о старшем каф-Малахе. Блудный Ангел по самые глаза был укрыт ковром; а под голову ему сунули другой плед, черный с Красным, сложенный вчетверо. Переносить спящих (спящих ли?!) из зала в покои не решились. Возле скамьи, на полу, сонно моргал еще не до конца очнувшийся Гринь Больше всего чумак в этот момент напоминал побитую собаку. И выслужиться нечем, и уйти некуда. – Останься в замке, – мимоходом бросила парню Сале Кеваль. – Приглядишь за братом. И поесть чего-нибудь в кухонных кладовых расстарайся пока мы с наместником договариваться будем. Думаю, потом времени трапезничать не останется. Она мало надеялась на успех переговоров. Значит, будет штурм. В ход пойдет все: и огнебойное оружие Черкасов, и катапульты-арбалеты осаждающих И для крючков на саламандриков место сыщется. Сале с некоторым удивлением заметила, что продолжает улыбаться. Что потягаемся с магом, кого б там ни призвал в свое войско Серебряный Венец? Прежняя Сале Кеваль еще десять раз прикинула бы, стоит ли ввязываться в эфирный поединок с противником неизвестной силы. Только где она прежняя? Женщина заботливо оправила ковер-одеяло на Блудном Ангеле. "Как на усталом муже", – мелькнула диковинная мысль. Едва касаясь, тронула ладонью лоб Денницы (холодный! мокрый...) – и легко сбежала по ступенькам в обширный холл замка, а там и во двор. Все были уже в сборе. Даже парламентер, гремя железом доспеха, как раз перебирался через стену. Сале с удивлением узнала в парламентере героя Рио. Все-таки тесен мир! Да что там мир – миры, сфиры, Сосуды! Шагу ступить нельзя, чтоб не наткнуться на знакомого!.. Воистину Большой Заказ большим получился. Спросить: обзавелся ли новым палачом с лекарем в придачу?.. ладно, зачем судьбу зря за усы дергать. И без того не лицо у господина героя – забрало из плоти бледной. Не разберешь за тем забралом, где пьяненький горемыка, что маршировал ночью? где странствующий герой? где Заклятый слуга всех господ?! – Наместник Серебряного Венца Гоар приветствует славный гарнизон осажденной крепости. О, и вы здесь, господин сотник! Я рад, что вы нашли свою дочь... – А я жалею, – проворчал Логин Загаржецкий в усы, глядя мимо парламентера. – Жалею, герой запечный, что мы тебя еще в Валках на палю не надели... Рио на миг запнулся, но быстро оправился. Продолжил: – Господин наместник уведомляет, что время, выделенное вам для раздумий, истекло. И желает знать, согласны ли вы на условия Его Светлости князя Сагора? – Условия? какие такие условия?! – забыв на миг об измене подлого героя, сотник Логин больно толкнул локтем в бок Теодора-Хведира. Едва окуляры с носа бурсачьего не свалились. – Да, право, пустяки, пан сотник! кнеж здешний голову МацапурЫ-чаклуна желать изволит! – шепнул в ответ Теодор. – А за сей подвиг осаду снять обещает да вашу Яринку в тутошние старшины произвести, милостью своей!.. Сале вздрогнула от запоздалого понимания: господин Загаржецкий еще ничего не знает! В суете встречи ему просто-напросто забыли рассказать, что... – И на том свете всем досадить успел, харя поганая, и на этом! – процедил сквозь зубы сотник, сплевывая парламентеру под ноги. – Слышь, Яринка, так может, и не ворог он нам, кнеж-то? Одна забота: где ж ему ту клятую голову раздобыть? Ищи-свищи теперь Дикого Пана, трясця его матери! А Теодор, естественно, сказал то, что и должен был сказать: – Есть ли надобность искать его, пан сотник?! В подвале он у нас имеет место пребывать, в клетке железной... – То есть как – имеет место?! – на миг сотник дара речи лишился.