Текст книги "Рубеж"

Автор книги: Антон Абрамкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

– В клетке, в подвале. Полоненный, значит, – охотно пояснил Мыкола. Есаул Шмалько аж ногой притопнул: – Так за чем дело стало, Панове? Отсечь башку злыдню – и кнежу на златом блюде! Шо тут думать?! – Делать то никак не позволительно, пан есаул! – попытался вмешаться Теодор, но опоздал: сотник Логин наконец пришел в себя. – Не позволительно?! Не позволительно, чернильная твоя душонка?! Нехристю и душегубцу голову рубить не позволительно?! Да за тем ли я сюда через Рубеж ломился, за тем ли хлопцев с собой тащил-терял, чтоб Дикого Пана грудью защищать?! Ты что мелешь, бурсак?! А ну, давайте мне того харцызяку!.. – Батька, опомнись! Я б сама Мацапуру-выродка на куски порвала! – только кнежу голову отдавать никак не можно! Чернокнижник он, катюга, хуже Дикого Пана! – Цыть, дура! Разоралась! Ума наживи! – с батькой спорить! – А я говорю – не отдам! Сперва тогда меня рубите! – Дура! От ведь дура! – Господин сотник, ваша дочь полностью права. Голова господина Ма-апуры нужна князю для неких магических действий. Если мы ее отдадим доброй волей, то потеряем единственный козырь... Сале попыталась было спокойным, рассудительным тоном отрезвить сотника и его ополоумевшего есаула – но куда там! – Замовчь, подстилка Мацапурына! – Небось дрын его вспомнила – вот и выгораживает, мозги нам заплетает! – Послушайте своего умного батьку, панна Яринка! Нам бы столько удач в карман, сколько у них войска! Соглашаться-таки надо! Да что ж вы за пана Станислава горой?! – будто он вас гусиными вышкварками с ложки Кормил... – Ото жид! Ото всем жидам жид! Молодцом! – Верно тебя пан сотник в есаулы прочил! – Да чтоб я жиду поганому верил? Панна Яринка сказала: не можно – значит, не можно! – Язык прикуси, Еноха! Или ты с ведьмой заодно? – Я – с ведьмой?! А ну иди сюды, собачий сын! Я тебе... – Кто – собачий сын?! Я – собачий сын?! Иду, Мыкола, иду, крапивное семя!.. Скандал ширился, разрастался, расправлял саженные плечи. Ему, скандалу гвалтовичу, было вольготно здесь, на замковом дворе, дышать полной грудью, – наливая лица сизой краснотой, забивая глотки хриплым кляпом брани. Легли ладони на эфесы сабельные, сжались в кулаки, забелели литыми костяшками; катну лись желваки на скулах. "Армагеддон, – без причины вспомнилось Сале Кеваль удивительное Имя, взятое из самой страшной книги в библиотеке веселого Стася. – Последнее поле". Вот он наяву: скандал, переходящий в Армагеддон. Смешно?.. смейся, Куколка! до слез, до судорог – смейся! – Га?! – Ото ж! – Та хватит вам, хлопцы, кончайте свару! – Нет, пусть он мне в ясны очи скажет – кто собачий сын?! – Рубить! Вщерть! – Не можно! – Да вы что, сдурели, вражьи дети?! – Это мы сдурели?! Это мы – вражьи?! – Это мы – дети?! – ГОСПОДА!!! Голос героя Рио лязгнул боевым железом, и все как-то разом смолкли. – Отпущенное вам время истекло. К сожалению, нам не удалось прийти к соглашению. Вынужден объявить вам от имени господина Гоара, наместника Серебряного Венца, что в самом скором времени мы будем иметь честь начать военные действия. Переговоры окончены. Всем спасибо. И герой, бряцая доспехом, полез обратно через стену. Логин Загаржецкий, сотник валковский – Докричались, курьи головы?! – сотник весь кипел, как котел, забытый растяпой-кашеваром над жарким костром. – Теперь из-за того клятого Мацапуры всем гинуть доведется! Эх, канчуками бы вас кожаными! да горелкой вспрыснуть! да по новой канчуками упарить... Логин обреченно махнул рукой: что, мол, теперь глотку драть? – Шмалько! – Здесь я, пан сотник! – Зброю всю огнепальную перечти быстро. Мне доложишь. Разумеется, писарчук Хведир со всех ног кинулся помогать есаулу и едва не сбил того со счета своими мудреными словесами. Однако Логин Загаржецкий внимания на бурсацкие вытребеньки не обратил. Про себя бранясь по-черному, окинул цепким взглядом стену – поставь на плечи джуру верного, так еще и с гаком выйдет! – крытую галерею поверху, крепкие ворота, зубцы донжона... Знать бы: сколь далеко дареная махи-ния бьет? По-любому – куда дальше, чем булдымка или та же фузея. Значит, вон туды ее, матушку, в угловую башню: из башенного окна ворог как на ладони, весь его табор, и укрепления, что перед фортециеи возвели. Запляшут трепака, нюхнув черного пороху! Никогда реестровый черкас от боя взапуски не бегал, не бывало такого чуда на свете белом! Только это ж не черкасом-реестровцем, а дурнем наипоследним быть надобно – супротив цельного войска с голым гузном переть, когда всех делов-то... Ладно, после драки за чубы не таскают. Сам виноват, пан сотник: не сумел людей в кулаке удержать, приказать, заставить, на своем настоять – крутись теперь ершом на сковородке!.. – Так что докладываю, пане сотник: гармата – одна, гаковница – одна, кулемет "кропоткинский" – один, пистоля жидовской системы "Маузер" – тоже одна. Рушниц шесть имеется, пистолей разных – одиннадцать. И еще у Грома бонбы в запасе: фитильных – чортова дюжина ровно и новых, бутылочных семь штук. – А с зарядами как? Шмалько на миг замялся, почесал в затылке. А потом решительно вытолкнул вперед взлохмаченного Хведира Еноху: – Пусть пан войсковой писарь докладает! У него все записано. – Докладай, Хведир, – кивнул Логин новоявленному войсковому писарю. Ишь, зарделся малый: кумачом горит. – Только гляди у меня: без выкрутасов! не в бурсе! – Итого зарядов к дивовидной махинии, кулеметом именуемой, в наличии четыреста тридцать семь штук... – поспешно забубнил Хведир, тычась окулярами в мятый листок пергамента, сплошь исчирканный буквицами и цифирью. Во дает, чернильная душа! и когда сосчитать успел?! – еще подивился Логин. – ...у жидовина Иегуды Иосифыча (сотника чуть удар не хватил: Иосифыча! ну, пан писарь!..) к пистоли "Маузер" – сорок девять зарядов, ежели не врет. К рушницам пороху да пуль – на дюжину выстрелов с каждой; к пистолям – до полудюжины; с гаковницы Петровой три раза бахать выйдет, а в гармате – тот заряд, что в ней допреж имелся. Ежели порох весь до купы собрать, то выйдет и по второму разу в гармату забить, однако же тогда из рушниц и гаковницы палить нечем будет. А кроме того, имеется у меня соображение, пан сотник... – Хватит, пан писарь. Соображать после будем, коли живы останемся! оборвал бурсака Логин, почуяв сердцем: сейчас не остановишь хлопца, он до Страшного Суда свои "соображения" высказывать будет. – Кто с кулемета палить горазд? – Я! – гордо выступил вперед Забреха. – Обучили кропоткинцы! Только второй нумер потребен, пан сотник: ленту держать. Чтоб не перекосило заразу... – Подержишь, пан Ондрий? Приказывать старому другу не стал. Спросил, будто в камышах на рыбалке: подержишь, мол, удилище? пока я горелки в кружки разолью? – Да куды ж я денусь, ежели для дела... – отвел глаза Шмалько. Оно и ясно: хотел есаул на стене остаться, где вскоре самое пекло начнется. Эх, пан Ондрий, не тужи, завей горе веревочкой: дойдет очередь и до рубки пекельной! Не минует она тебя, и остальных не минует! – Для дела, есаул. Одно у нас дело, на всех. Берите с Забрехой кулемет – и в башню. Вон в крайнее окошко выставляйте. Гей, ведьма... то бишь пышна пани Сало! Ты местные порядки знаешь: как мыслишь, не обойдут нас с тыла? – Быть не может, господин сотник. По благородному уставу испокон веков положено атаковать крепость со стороны ворот, возвестив троекратно начало штурма. – Ну, то добрый устав, коли не наш. И без того полдень на дворе, самое пекло, а ведь могли бы и на зорьке ломануться, лыцари... Петро! С гаковницей – марш на галерею, леворуч от ворот. Без приказу не палить. Понял? – Угу. – Мыкола! Собери все рушницы, порох, пули до них – и со мной. Праворуч станем, до тех бойниц. А ты, Гром, над воротами засядь. Как набегут близко, в ров полезут – бонбы кидай. Да намотай себе на ус: зря не трать... – Обижаете, пан сотник! Что ж я, пальцем деланный?! – и впрямь обиделся лихой москаль: аж в грудях у него пискнуло. – Пусть только набегут, едрена Матрена! Сами увидите, как потроха ихние в небесах зачирикают! Вот в этом-то сотник валковский как раз и не сомневался! Было б еще огневых припасов в достатке... Не приходилось Логину Загаржецкому фортецию чужую с десятком человек от цельной армии оборонять! Да и подкрепление к врагу в любой миг подойти может. А им, вареникам в чужой сметане, помощи ждать неоткуда... – А в какое место пан сотник мне стать повелит? Или то место, не при пышных паннах будь сказано, шибко смачно пуляет?! Юдка Душегубец ухмылялся в рыжую бородищу, и Логин еле сдержался, чтоб не покрыть вредного жида тройным загибом. – А ты со своей христопродавской пистолей к Петру до пары становись. Прикрывать его будешь. Да смотри мне... – Вэй, смотрю, пан сотник! – Юдка в восторге хлопнул себя по ляжкам. – Аж боюсь: повылазит! Таки в одну халепу вляпались, значит, все у нас теперь пополам: и мой шаббат, и ваше воскресенье! Ответить не удалось: на два голоса помешали. – А я, пан сотник? – А я, батьку? Еще эти горе-вояки: дочка колченогая да их мосць, пан писарь! Вдвоем как раз за половинку черкаса сойдут. Ту, что от земли до пупа. – А вам я гармату доверю. Значит, так: ставим посреди двора, наводим на ворота. Ежели вышибут – тогда и палите, в упор. Все равно пороху на один выстрел! Заряжена гармата-то? – Заряжена, пан сотник! Картечью. По сему поводу имею я одно соображение... – Картечью – то добре. А ну-ка, подсобите! Втроем стащили гармату с телеги. Завалили телегу на бок. Хведир все пытался высказать свои "соображения", но язык прикусывал: когда кряхтишь от натуги, не очень-то поболтаешь! – Вот так! А теперь гармату – на колесо. Придержи-ка, пан писарь. А ты, Яринка, веревку давай, что покрепче. Вяжи гармату поверх... теперь на ворота наводи... от славно! Фитиль, кресало есть? Добре. И молитесь, от души молитесь, чтоб до вас черед не дошел! – Я тут... пани Сало велела... Ну конечно, чумак-иуда! Моргает псом побитым, котелок с кулешом тянет. А пахнет-то: аж в брюхе зашкворчало! – Найди мисок там или еще чего, ложки – и хлопцам разнеси. Пусть впрок поедят. Да, есаула с Забрехой на башне не забудь! Потом – ко мне. Как бой начнется – станешь сзади, будешь нам с Мыколой зброю заряжать. – Спаси вас боженька, пан сотник! – просиял чумак; видать, решил, простили его. Это он зря. Да только когда каждый человек на счету, и самому распоследнему иуде дело найдется. – Да я... – Выполняй! Бе-го-о-ом! Чумак рванул как ужаленный. Котел здесь покинул и умчался. Раньше б от греха так бегал, дурачина... эх, да что там! Всем бы нам раньше... Выглянул в бойницу. Во вражеском таборе наблюдалось движение, но время еще явно оставалось. Не возвестили троекратно, шляхетное панство! Спасибо чумаку – хоть и ведьмин сын, и чортов братец, а кулеш отменный сготовил! И сальца не пожалел. "Не в последний ли раз брюхо тешить доводится?" брызнула в очи дурная мысль, но Логин решительно погнал вещунью прочь. Перед боем не о смерти, о победе думают. Стал думать о победе. О-хо-хо, думы мои, думы, лихо мне с вами... Хлебнул горелки из походной филижанки. Крякнул, обтер усы и ладонью загнал пробку на место. Ну, теперь и воевать можно! Привалился к теплым шершавым камням стены, смежил веки. Солнце припекало совсем как летом возле хаты, под старой, еще дедом посаженной, вишней... Хата! вишня! Где та хата, где та вишня?! где то солнце?! Случится ли на родной порог ступить? Сотник решительно открыл глаза, трижды сплюнул через левое плечо; прищурился на небо... Что за наваждение бесовское?! Вся высь радужными сполохами переливается. Солнце желтой кляксой на треть небосвода размазалось – и словно бы звон в ушах стоит: тонкий, хрустальный. Раньше не до небес было, а сейчас само в глаза сунулось! Вверху-то, вверху, в самом зените – ишь, дырища! Это в горних высях-то?! И вся радуга в дырищу ту ползет-течет, не кончается. Неужто и впрямь Страшный Суд объявили, а они в суете не услышали?! Помилуй, Господи, нас, грешных! Сотнику-то валковскому, Логину Загаржецкому, по реестру божескому нет прощения, потому как продал сотник душу свою христианскую – но остальных-то за что?! Хоть их помилуй, Господи... Со стороны табора быками взревели трубы – и сотник, разом позабыв о заоблачном непотребстве, прильнул к бойнице. Началось! От насыпанного вала, от шатров стройными рядами бежали воины в латах, с пиками наперевес. Любо-дорого посмотреть: доспехи сверкают пышно, флажки по ветру развеваются... ага, вот и лучники с самострелыциками позиции занимают. – Забреха, стрелков видишь?! – заорал сотник, обернувшись к башне. – Ага! – донеслось сверху. – Пали! Ударило из дула кулемета пламя. Заплясало огненной бабочкой, задергалось; грохот наполнил гулкий замковый двор. А впереди, где бежали в атаку бравые латники, где стрелки по гребню вала натягивали свои луки и взводили тугие самострелы – там разом запылила-задымилась земля, поперхнувшись, смолкли трубы, раздались первые вопли раненых. "Так их, Забреха, так! – шептал сотник, закусив прокуренный ус и ударяя о шершавый камень тяжким кулаком. – Вали сучьих выблядков! Это вам не на парадах красоваться да лыцарским вежеством друг перед дружкой щеголять!" Еле опомнился. – Хватит, Забреха! Побереги заряды! Услыхали его? сам ли Забреха догадался? Во всяком случае, кулемет послушно утих. На земле перед замковым рвом скорчилось больше десятка неподвижных тел; раненых спешно оттаскивали в укрытия. И стрелки, кто жив остался, в траншеи попрятались. "Что, пан герой? Упредил своих про огнебойную зброю? А про дареную махинию ты знать никак не мог! Вот тебе и подарочек на крестины! погодь, еще сыщем..." Противник поспешил отступить в явной растерянности. Однако длилась сия конфузия малый час, и сотник вынужден был отдать должное здешним воякам. Хоть и лыцари важные, аж пробы на задницы ставить некуда, а дело свое туго разумеют. Вновь заливисто пропели трубы (раньше быки орали, теперь кочеты рассветные!) – и из-за кольца повозок, из ближней рощицы горохом сыпанулись атакующие. На этот раз они бежали не плотным строем, а врассыпную. Передние толкали перед собой тяжелые деревянные щиты на колесах. Быстро сообразили. Рушница такой щит, пожалуй что, и не возьмет. Ну-ка, а кулемет? Словно в ответ с башни вновь послышался дробный грохот – умен Забреха, открыл огонь, не дожидаясь опаздывающего приказа. Не побоялся сотничьего гнева. Из щитов полетели мелкие щепки. Вот один вояка упал, другой... Но Забреха не успевал! Атакующие лавиной подкатывались все ближе, не обращая внимания на тела боевых товарищей, что устилали путь. Вот-вот окажутся под стенами, укроются от Забрехи... Пора! – Давай, Мыкола! Давай, жиду! давай! – заорал Логин и сам прильнул к бойнице, повел стволом, выискивая цель. – Чумак, забивай пулю!.. Фузея привычно толкнула в плечо, окуталась дымом. Сотник знал: не промахнулся. Отбросил разряженную фузею назад, чумаку, схватил другую. Сбоку, полтавским соловьем, засвистал Юдкин хитрый пистоль. Молодец ясид, метко целит! Мыкола! где ж ты, Мыкола? чего не палишь?! – Пане сотнику, пане сотнику!.. Погляньте, ради Христа-Спасителя! Там... там наши! – Что?! – Наши, говорю! Бульбенко, Свербигуз... – С глузду съехал, балаболка?! Сотник до половины высунулся из бойницы, забыв осторожность. И невольно выругался. Чорт! Прав-таки Мыкола! Меж блестящих доспехов хорошо были видны жупаны, белые сорочки и лазоревые шаровары Черкасов. Точно, вон и Бульбенко бежит, медведь косолапый, и Свербигуз вприсядку, и, кажется, еще кто-то из реестровцев – отсель хрен разберешь... По стене рядом цвиркнула стрела. Затем – еще одна, но Логин не обратил на пальбу внимания. До того ли?! – Не стреляйте, пане сотнику! Это мы! На подмогу до вас! – весело донеслось снизу. – Открывай ворота! Неужто и взаправду опомнились хлопцы? на подмогу явились?! Кто там к воротам ближе всех? Яринка с бурсаком? Сотник набрал было воздуха: отдать приказ! отворить! – как вдруг охнул, увидев небывалое. Мыкола-угодник! спасители небесные! Лицо выбиравшегося из рва Свербигуза, сплошь измазанного тиной-ряской, все переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих запрыгали зеленые очи, губы засинели, рот в минуту раздался до ушей, изо рта выбежал клык, и стал черкас – колдун бесовский. – Ах ты адов выкормыш! – креститься уже не было времени, и сотник попросту выпалил из рушницы в гнусную харю. Редко давал промах Логин Загаржецкий. И сейчас – не пропал заряд даром. Харя щедро брызнула красным, разлетелась кровавыми сгустками, и мгновеньем позже на земле задергалось, засучило ногами тело наместничьего вояки – в латах, с диковинной шаблей в мертвой руке. Тьфу ты, пропасть, мара чаклунская! Отбросил назад рушницу, схватил другую. Получи, нечисть богопротивная! Ага, берут тебя пули, берут! Обычные, свинцовые. Ну, то и добре. Под черкасов-братьев рядиться вздумали, личину пялить? Н-на! Сбоку охнул, мигом выпалив из своей янычарки, Мыкола Еноха. Видать, узрел наконец! Не помогли ворогу чары басаврючьи! Сотник обернулся за очередной рушницей, мазнул взглядом по двору – все ли в порядке? – и на миг застыл. Встретился глазами с женщиной у перевернутой телеги. Ведьма Сало... Сале. А, не все ль едино?! – когда горят зенки хитрой бабы огнями болотными. И видится в них сотнику Логину: был латник, стал Свербигуз, был Свербигуз, стал лысый дидько! Что ж это выходит, панове-молодцы? Это, значит, она, пышна пани, чары ворожьи от него, сотника валковского, отвела? она обман колдовской распознала? не дала скомандовать открывать ворота?! Ведь еще бы чуть-чуть... Она. Больше некому. Сотник махнул рукой ведьме – спасибо, мол, баба! молодцом! – и в эту секунду неожиданно захлебнулся кулемет. Неужели заряды кончились? Плохо дело! Логин понимал, что он теряет драгоценные мгновения, что надо стрелять, стрелять, пока есть порох и пули – но взгляд мимо воли сам метну лея вверх по стене башни. На краю окна, ангелом Господним, стоял Забреха. Блаженно лыбился из-под густых бровей, воздевал к радужному небосводу руки. Сотник хотел крикнуть, выбранить, но слова застряли у него в глотке. Забреха сделал шаг вперед как показалось Логину, ступая прямо по воздуху, – и тут черкаса уцелил толстый арбалетный болт. В улыбку вошел, в уста молодецкие; из затылка вышел. Тело кувыркнулось вниз, шмякнулось о булыжник двора – и медленно, словно не желая расставаться с вольной жизнью, обмякло. Вокруг головы стала натекать бурая лужа. Валковский сотник молча перекрестился. Вот и нет верного товарища, которого не смогли взять турецкие пули да ятаганы! Прими, Господи, душу раба Твоего... – Ну, чаклуны подколодные, ходи на вареники! – разлетелся по двору крик есаула. Из ствола кулемета вновь ударило пламя. Дернулось, затрепетало – и поперхнулось само собой. – Чорт! – раздалось из окна. – Клята махиния!.. И сразу, растерянно, чужим сиплым взвизгом, меньше всего похожим на вопли бывалого есаула: – Чо-о-орт!.. Логин вгляделся – и обомлел. Блудный каф-Малах, исчезник из Готова Яра Золотая оса рвалась к свету. Билась с надсадным жужжанием в стенки Сосудов (пленочки?.. смешно...), грозила жалким жалом Древу Сфирот (жалкое жало?.. смешно...), пугала и без того испуганных бабочек, мечущихся в бессмысленной пустоте Служения (бабочки? одна – большая? розовая?.. смешно...). Розовая бабочка. Золотая оса. Бейт-Малах, Ангел Силы, князь Самаэль, подобный высокой горе, из уст которого вырываются тридцать языков пламени; муж превратностей, язык обмана из жерла великой бездны. И каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра, игравший Рубежами, будто ребенок кубиками, а ныне – ничтожный огрызок некогда великого существа, посмевшего возжелать на краю гибели, чтобы услыхать из вечности насмешливое: "Не в добрый час твое желание услышано, бродяга. Не в добрый час" Это я. Золотая оса – это тоже я. Последняя искорка, выброшенная за предел Жизнь золотой осы в медальоне – впрямь ли я могу назвать тебя своей'; Ведь прежде я знал лишь одно: "здесь"! ведь раньше я знал лишь одно "сейчас"! А у тебя, смешная оса, было много иных сокровищ: "вчера" и "завтра", "там" и "тут"... Я завидую тебе, оса, я завидую сам себе, корчась в болезненном забытьи. Помнишь: отчаянный бой с Самаэлевой сворой у последнего Рубежа?! Помнишь: "Лети..." – шепчут губы сына моего, и вскоре Заклятьд стоит на пороге нарушения Запрета, пороге, который он так никогда и не переступит?! Помнишь: юродствует ведьмач, глава Ковена? длится бой в метелю бьется медальон о грудь Двойника, едущего с врагами своими по Околице? Да, ты помнишь... я помню... Мы оба помним. Мы оба, за неимением лучшего, зовем это – жизнью. Мы оба: я, некогда свободный каф-Малах – и ты, запертая в темнице тварь, упрямством своим подобная несокрушимой косточке Луз, о которой сказано в Толкованиях: – Адрианос, пропади он пропадом, спросил у посвященного рава, го воря: "Из чего намерен Святой, благословен Он, произрастить человека в грядущем, после Суда?" Сказал ему: "Из косточки Луз, которая в позвоночнике". Спросил его: "С чего ты взял?" Ответил: "Размалывали её жерновами, и не изломалась. Сжигали в огне, и не сгорала. Мочили в воде и не размокала. Положили ее на наковальню и ударяли по ней молотом – Разлетелась наковальня, и треснул молот..." Оса моя золотая! тайная косточка Луз, что есть в человеке и отсутствует в Малахе! почему же мне кажется, что тебя больше нет, золотая оса?! И это тоже я – длинное тело на полу. Тело. Мое?! Натягиваю ковер до подбородка; ежусь. Мне холодно. Солнце заглядывает в проломы окон. Протискивается между витражным? осколками. Режет себя в кровь, и волна легко струится вдоль стен: белизна багрец, изумруд. Три великих Колесницы: Милость и Сила, уравновешенные Великолепием. Радуга, ясно говорящая: "Нет заступника, и некому отменить приговор". Отчего же мне смешно?.. смешно и холодно. Сесть удается не сразу. Вот он, на скамье: мой сын. Рядом. Спит Зародыш в материнской утробе. Спи, малыш, не думай о том, что утроба нашей с тобой Ярины похоронена, выкопана, пронзена осиновым колом вновь опущена в землю. Это ты прошептал во сне: "Я спасу"? Или мне показалось? Кого ты спасешь? – мать? отца? друзей? или тех, что переминались с ноги на ногу у разверзстой могилы? Всех? – Глупый, глупый каф-Малах... Резко оборачиваюсь. В спине хрустит, и хруст этот пополам с быстрой, короткой болью кажется мне удивительней блеска зари над геенной. Некоторое время перевожу дух, жду, пока сойдут слезы, разом застлавшие глаза. Никогда!.. никогда раньше... каф-Малахом, золотой осой, пламенем ли, искоркой – никогда!.. Смотрю. Старый, очень старый человек стоит напротив, до половины утонув в стене. – Рав Элиша?! Рав Элиша, тебя ли вижу?! Он молчит. Молчит и не отрывает взгляда – живого, насмешливого... родного. Если бы я мог выбирать отца, я бы выбрал – его. Нет, иначе – я его выбрал. – Рав Элиша! И внезапно я все понимаю. Как обычно, он ответил мне, ответил самим своим приходом – но потребовалось время, чтобы его ответ вошел в глупого, глупого каф-Малаха. Я сижу на полу, мучаясь холодом и болью в спине. Он стоит напротив, плечом уходя в стену. Прошлое отразилось в зеркале, поменяв нас местами и став – настоящим. Самым настоящим. – Осы больше нет, рав Элиша?! Там, в медальоне – ее нет?! Он смеется. Смеюсь в ответ. – Но и Блудного Ангела нет? да, старый рав?! Свербит в носу. Чихаю: гулко, эхом сотрясая зал. Да, Блудного Ангела больше нет. Что же я сделал вчера, на пределе вытаскивая с Околицы ненужных мне людей? Что я натворил, что сотворил, отчего стал таким – прежним и новым в один час?! Гляжу насквозь. Не вижу. Ничего не вижу. Зал, стены, цветные клыки в деснах окон; старый, очень старый человек напротив. Свет Внешнего нарушил влияние верха на основу? в ракурсе Сосудов это дало возможность рождения Малаха, а в ракурсе Многоцветья – надежду на всплеск Чуда? Пустые слова. Меньше, чем пустые. Тянусь – волей? остатками?! нет, просто четырехпалой рукой. Беру с пола зеленый осколок. Наискось, по мякоти ладони – больно! Хорошо хоть, не очень глубоко зацепил. И течет – по запястью, по предплечью, тяжко капает на плиты. Кровь. Янтарная, густая... сворачивается коростой, прекращает течь. Кровь. Моя. – Я сейчас смертен, рав Элиша? – Глупый, глупый каф-Малах... Старый, очень старый человек улыбается. Улыбаюсь в ответ. Прощаюсь. – ...Пали! Бахнуло, громыхнуло, затрещало. И почти сразу – три арбалетных болта прянули на излете в разбитые окна. Первый задребезжал хищно, до половины уйдя в алебастровую лепнину под потолком; два его товарища упали вниз, лязгом заплясав по камню. На пол. Многоголосый крик – снаружи. Далеко. Пока далеко, но с каждой секундой все ближе, ближе... – Пали! Грохот, треск. Где-то над головой надрывается в припадке детская трещотка. В башне? наверное. Сын мой, ты спишь? ты хочешь в безопасное место, где тебя не убьют до наступления совершеннолетия? Есть ли вокруг нас безопасное место? Я подошел к окну. Выглянул, с трудом привыкая: надо наклоняться. Надо прятаться за раму, надо быть осторожным: ударит шальная стрела, вопьется осиным жалом, и польется кровь – жидкий янтарь. Я еще нужен моему мальчику. Я еще нужен им, тем, что бьются сейчас снаружи, – не осой в золотые стенки, но силой в силу. Какие-то старые отголоски смутно бродили во мне, будя случайный отклик видимо, там, снаружи, хлестали друг друга наотмашь эфирные вибрации. Раньше я с легкостью... нет! не думать! не вспоминать! Раньше нет, есть лишь сейчас. Сын мой, я скоро вернусь! я не дам никому войти в твой зал, будь он латник здешнего князя, будь он Ангел Силы, язык обмана из жерла великой бездны! Мне холодно. Мне смешно. Может быть, это и есть – страх? – ...От чорт! У башенного окна отчаянно бранился один из Черкасов. Завидя меня в Дверях, он выпучил глаза. Рука дернулась: сотворить знамение. – Подвинься! Детская трещотка ожила в моих руках. Словно ждала. И почему-то казалось: не люди-муравьи падают наземь, опоздав добежать До рва со стоячей водой. Длится бой у Рубежа, со сворой Ангела Силы. Только не так, как тогда: один против всех. Иначе. Логин Загаржецкий, сотник валковский В окне, поверх щитка кулемета, на миг возникла черномазая харя: сложились в ухмылку собачьи губы, плеснули огнем прорези узких глаз – негасимые лампады от висков к переносью. Очухался, чорт-спаситель?! Чорт махнул сотнику, как старому знакомому, шестипалой ручищей – нырнул за щиток. Мгновение, и махиния вновь ожила, застрочила ровно, уверенно. Обернувшись к бойнице, сотник увидел, как свинцовый смерч безжалостно метет сперва по полю, а дальше – по насыпи, где вновь толпились вражьи стрелки. "Вот оно, значит, как, – подумалось невпопад: хоть лоб крести, прося прощенья за думу еретическую. – Знать, пришло время биться вместе – будь ты хоть черкас реестровый, хоть жид записной, хоть ведьма из земель неведомых, хоть сам лысый дидько! Ну что ж, Панове вороги – добро пожаловать в пекло!" И, криво усмехнувшись, сотник плотнее сунулся щекой к прикладу рушницы. Потом и вправду было пекло. Наместничьи полки навалились всей силой. Подступили к воротам, к стенам, забрасывая ров вязанками хвороста, щитами, досками, бревнами. Кахнула в ответ Петрова гаковница, выкосив с полдюжины лезущих на стены латников; одна за другой рванули четыре бонбы – не соврал Гром-москаль, вон и потроха к радуге летят. Горячее, липкое шмякнулось в лицо, Логин не сразу понял в дыму, грохоте и пороховом угаре: что это? Откуда?! Вроде как от Грома привет. Чумак уже не справлялся, пришлось через раз перезаряжать самому, на всякий случай встав сбоку от бойницы, чтоб не достали стрелой. Впрочем, со стороны табора стреляли редко: орел, чортяка! Как котлом накрыл самострельщиков! Сейчас кулемет лишь коротко огрызался с башни, не давая им высунуться. И где только воевать научился, тварь пекельная?! Впрочем, у них там, в геенне огненной, небось и не такая зброя водится! – сотник вспомнил оплавленную чудо-воронку, которую видел на Эколице. В стену неожиданно гахнуло так, что на миг Логин решил: конец света! Пал замок! Нет, устоял. И стена устояла, хоть и трещину дала изрядную – вон, змеится, пылит битым камнем. "Катапульта, хай ей грець! – дошло с опозданием. – Еще пару гостинцев – и таки проломят, вражьи дети!" Но тут уж оставалось просто биться, уповая на помощь Господню, потому сак больше уповать и не на что было. Сунулся сотник обратно к бойнице стрелять – и застыл соляным столбом. Фузея сама из пальцев выскользнула, а губы отченаш забормотали. К воротам фортеции приближался крестный ход. Да еще какой! воскресный! Не мугыри сиволапые с батюшкой да пьяненьким дьячком – такое и в самом Киеве разве что по большим праздникам увидеть сподобишься! Впереди не меньше чем митрополит выступает: риза белая на владыке серебром расшита, бородища до пояса, в руках посох архипастырский – золотом на солнце сверкает. Следом сплошь иерархи в праздничных одежах, с образами да малеваными хоругвями; после – чернецы иное распятие несут, огромное, сажени три длиной, а то и поболе. И Христос на сем распятии – как живой! а за чернецами простой люд валом валит, без гвалта-гомона, чинно да благородно. А в ушах уж псалом звучит музыкою райской, и стелится поверх него – голос грозный, с самого неба рушится: "Одумайтесь, грешники! покайтесь! Да воскреснет Бог, да расточатся враги Его, и да бегут от лица Его ненавидящие Его! Как рассеивается дым, рассеяться им; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия. А праведники да возвеселятся, да возрадуются перед Богом и восторжествуют в радости! Аллилуйя! аллилуйя!.." Кладет знамение сотник щепотью окровавленной. Смотрит, как крестный ход к воротам подходит. Открыть! открыть владыке! православным отворить! Дернулся было – и словно кинжал турецкий под ребро ткнулся: было ведь уже! Спешил ворота отворять Свербигузу с Бульбенкой! А оказалось: мара, обман чаклунский; спасибо ведьме – глаза раскрыла, отвела колдовское наваждение. Как говорится, клин клином. Только... а вдруг правда?! где она, правда?! Где?! Всякого сотник Логин насмотреться успел – и змиев огнедышащих, и чорта с кулеметом, и иного непотребства в достатке. А тут ведь слуги господни, не пекельные чудеса! Не поднимется рука в митрополита стрелять! отсохнет! Да пусть и не во владыку, в старца Божьего, пусть в чернеца наипоследнего все едино ведь! Смертный грех – монасей из рушницы, грех и святотатство!.. Что делать?! Что?! Так и стоял сотник у бойницы. Раз за разом крест на себя клал, думы тяжкие вьюнами заплетал. Чуял: башка навроде бонбы Громовой, того и гляди осколками брызнет! А решиться ни на что не мог. Стоял и смотрел. И остальные смотрели. Не стреляли. Даже чортяка не палил: то ли кулемет заело, то ли заряды в ленте Кончились, то ли славы Господней испугался... а вернее всего – без толку ему теперь палить было. Крестный ход у самых ворот, скрыла их стена. А псалом все звучит хором ангельским, и глас гневный все с неба валится. Только слов не разобрать отчего-то, и веет от голоса жутью смертной, до самых костей сквозняком пробирает. Вот и хохот бесовский прорвался, визг, копытца топочут... А у ворот, у ворот-то! Да что ж вы творите-то, слуги Господни?!! Или креста нет на вас, ироды окаянные?! Чернецы, молодецки крякая, вовсю лупили в ворота трехсаженным распятием. Отходили на шаг, примеривались и, по команде владыки, с уханьем вновь ударяли в тяжелые створки. Головой распятого Спасителя били, еретики! Вон уж у Него и кровь на маковке выступила, окрасила спутанные волосы, венец терновый, дерево креста... "Да они никак живого человека распяли!" – дошло вдруг до сотника Логина! Фузея едва ли не сама прыгнула в руки. Только жид с другой стороны галереи первым поспел: хлестнул выстрел, за ним второй, третий – и вот уже валится на доски моста митрополит со лбом прошибленным. Глядит Логин и глазам своим не верит: сквозь ризу, серебром шитую, доспех лыцарский проступает, а в руке у владыки – уж не крыж пастыря, а меч длинный да узкий, с рукоятью в завитушках. Обман! Заморочили, богохульники! Бабахнула фузея – и в ответ у стены дареные бонбы рваться начали. Видать, и москаль опомнился! Тут уж ход не ход, личина не личина – со всех ног обманщики побежали к табору. Вот и трубы голос подали. Неужели отход трубят?! Отступают басурманы! ...отбились?! Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Сплю. Вижу сон. Бегут красивые люди. Батька играется детской трещоткой-поветрухой. Ирина Логиновна Загаржецка хочет палить из пузатой гарматы. Добрый дядька боится в подвале. Злая-добрая тетка переплевывается с кем-то ядовитыми закорлючками. Братик чинит цацки – чтоб пуще бахали. Всем весело. Хороший сон. Не бойся, добрый дядька. Не бойся, братик. Я вас спасу. Нет, молчат они. Нет, это мы тебя спасем. Дурной сон. Плохой. Уходи. Сам уходи, смеется дурной сон. Ухожу. Иду по дороге. Через пленочки, насквозь. По всей дороге – костры. В кострах горят маленькие хлопчики. Горят, кричат; просят дать им смыслу. Одну и ту же. Потом маленькие хлопчики выбегают из костров. Они теперь большие, сильные. Убивают, кого хотят. Молодцы. А в больших-сильных, на самом донышке, все кричат – не докричатся маленькие хлопчики. Они не хотят стать бабочками. Они плачут. А потом ложатся на бочок. Засыпают. Совсем. Мой костер ждет впереди. Он самый красивый. Радужный. "Ты только попроси, – машет крылышками розовая бабочка. – Ты только попроси правильно, хорошо?" Ладно, отвечаю я. Попрошу. Правильно. И тогда у меня будет шелковый сачок. Сачок и иголки. Чтобы собрать коллекцию бабочек. А розовой я оторву крылышки. Логин Загаржецкий, сотник валковский ...Устало привалился к горячим закопченным камням стены. Вытер лоб. С тупым изумлением уставился на багрово-черный след поперек ладони. Ранили, что ли? Да нет вроде. А остальные как? – встрепенулся. – Мыкола! – Га? – Живой? – Та живой, что мне сделается... Тут другая беда: в пороховнице дуля вприсядку скачет! Чем отбиваться, коли снова сунутся? – Кулаками! Впервой, что ли?! – сотник понимал, что без пороха и пуль кулаками сподручно только в пекло дорожку пробить. Но говорить об этом вслух было никак нельзя. – Чумак, ты где?! – Туточки я, пан сотник! – перед глазами возникла чумазая от пороховой гари рожа. – Заряжай зброю. Пороха-то хоть жменька осталась? – Пол-жменьки, пан сотник... – Все одно заряжай. Гей, Петро! – Ну? – хрипло каркнуло с другого конца галереи. – Ранили его, пан Загаржецкий! – немедленно пояснил голос Юдки, картавя больше обычного. – Как вы полагаете, сойдет кошерный лоскут от моего лапсердака православному черкасу на перевязку? А то я завязал, а теперь переживаю... Это жид правильно встрял. От Петра ведь слова не дождешься. – А ты там как? – помимо воли вырвалось у сотника. – А что честному жиду во вред, не сглазить бы? Я ж обрезанный, а по второму разу, сами знаете... хоть креститься, хоть это самое – грех великий!.. да и больно... – Шмалько! – Да здесь мы, здесь! – ответили почему-то не с башни, а от входа в замок. Логин глянул – и обнаружил есаула в компании чорта: оба как раз выкатывали из башенного входа кулемет. – Куда махинию тянете?! – рявкнул сотник. – Почему без приказу?! – Зарядов с гулькин хрен осталось, – скучно пояснил Шмалько, усаживаясь прямо на ступеньки рядом с кулеметом. Рыла обоих с дружным неодобрением уставились на закрытые ворота. – Все одно, ежели опять полезут, створки вышибут к бесовой матери. А отсюда, в упор – больше положим. – Ладно, – махнул рукой Логин, признавая правоту есаула. Шмалько отцепил от пояса филижанку, глотнул, крякнул. Подумал чуток – и протянул филижанку присевшему рядом на корточки чорту. Тот отказываться не стал, хлебнул в свою очередь, с благодарным кивком вернул есаулу угощенье и убрел себе в замок. Вернулся чорт быстро, держа в разнопалых руках длиннющий протазан. Явно старинной работы. Это он правильно. Видать, хотел вилы-тройчатки сыскать – да не нашлось у лыцарей вил. – Батько! У тебя кровь! Тебя ранили?! Яринка! И когда только на галерею взобраться успела, стрекоза хромая? – Нет, доню, не моя то кровь. Требухой ворожьей приласкало, когда бонба рванула. Она пала возле голубкой сизой, принялась обтирать лицо влажной тряпицей. На минуту Логин расслабился: блаженно закрыл глаза, привалился спиной к стене... люльку б еще разжечь, затянуться сладким дымом. .. – Идут! И почти сразу – требовательный сигнал трубы. Над самым ухом зло свистнул, влетев в бойницу, самострельный болт. В следующее мгновение стену, от верха до основания, сотряс тяжелый удар. Послышался грохот осыпающихся камней. Катапульта! Проломили-таки, в святителей их равноапостольных!.. – Яринка! К гармате, живо! На пролом, на пролом наводите! Обернулся к есаулу с чортом: повторить приказ! – но те уже и сами разворачивали махинию в сторону пролома: узкой щелястой пасти, целиком в клубах оседающей пыли. – Князь Сагор! – донеслось от табора. – Слава! – Впере-е-ед! Слитный топот сапог, скрежет и лязг железа. На миг сотник выглянул наружу, выпалил, не целясь: в такую толпу и захочешь – промаха не дашь! Отпрянул назад. Эх, сучье семя! Обрадовались, что кулемет с башни убрали, – вот и садят стрелами почем зря! Было б зарядов вдосталь, чортяка б вам показал, где раки зимуют!.. – Чумак, заряжай! – Нема чем, пан сотник! – Ну то бери шаблю в руки – и молись! В пекле нас уж заждались, небось?! Одна-единственная булдымка заряженной осталась. Логин сунулся к соседней бойнице – и заморгал в изумлении! На фортецию надвигался молочный кисель тумана, упрятав ряды атакующих, будто гречневые клецки. Это летом-то, средь бела дня – туман?! Нет, врешь, вражий чаклун, не станет Логин Загаржецкий наугад палить, зря последние заряды тратить! – Гей, пани Сало! Разгони морок! – Попробую, господин сотник, – ответ ведьмы, что по-прежнему стояла у перевернутой телеги, звучал усталой безнадегой. – Я попробую... попробую я... Иное славно: опоздал вражий чаклун додуматься! Раньше дурить надо было, а теперь уж все едино – чем палить? поплевать в дуло, авось стрельнет?! Незримая ложка зачерпнула киселю, на миг под стенами посветлело – этого мига сотнику хватило, чтобы спустить курок и отправить лишнюю душу в тутошнее пекло. – Все! Не могу больше! – выдохнула во дворе Сале, и сотник даже не удивился, разобрав сквозь шум боя ее тихий вскрик. Ведьма, она ведьма и есть! – Не могу... не... Бабахнула в последний раз гаковница, трижды бренькнул и смолк чудной "маузер". Пора на гулянку? * * * Не воспользовавшись лестницей, сотник молодым бесом спрыгнул во двор. Выдернул из ножен верную "ордынку", потянул из-за кушака запасенный пистоль... Оглянулся наскоро. Все в сборе, вся последняя в этой жизни сотня Логина Загаржецкого. Братья-Енохи: молчун Петро с наспех перевязанной грудью гаковницу за дуло держит, Мыкола любимый палаш аглицкой работы из ножен тянет. Скалится зимним волчарой жид с шаблей: небось свою пасху поперек календаря справлять задумал. Ярина с бурсаком – у гарматы, вон и фитиль дымится. Рядом ведьма Сало, в руках кривые железяки, вроде ножей, остальные из перевязи торчат. Нет, все-таки бой-баба, даром что ведьма! Шмалько с чортякой за кулеметом залегли, бок о бок. А вон и Гром с бонбой, на галерее, примеривается. От хитрый москаль! Сберег-таки подружку на закуску! Крест нательный пропьет-прогуляет, а это добро – никогда! – Ну, бабы-девки-хлопцы, кого чем обидел, простите! Не поминайте... Договорить не успел: из курящегося пролома, из киселя чаклунского с воплями полезли люди в латах. – Гармата! пали! – махнул рукой сотник Логин. Бахнуло так, что разом заложило уши. Кажется, из тех, кто успел первым сунуться черкасского тела отведать, не уцелел ни один, – но следом уже вовсю ломились другие, топча тела своих же товарищей. Деловито заворчал кулемет. Знал чортяка свое дело. Чортову дюжину и положил, пока смолкла Диковинная махиния. Сотник уж и рот было открыл: приказ отдать! – но чут в проломе рвануло напоследок, только кровавые ошметки порхнули воробьиной стайкой. Это Гром остатнюю бонбу бросил. Вот теперь – и правда все. Праздник. – Рубай их, хлопцы! В бога-душу-мать! Пистоль разрядил почти сразу, в чей-то лыцарский шлем с решеткой-забралом. Не спасло забрало лыцаря: ишь, славно рухнул, истукан железный! Еще два-три пистоля выпалили по сторонам – и зазвенела сталь о сталь. Поначалу в горячке показалось: удержат они пролом, отобьются! Да и то сказать – пролом-то грошовый, больше чем по двое за раз не протиснешься, а тут еще встали: справа сам Логин с есаулом, слева – Мыкола-рубака да жид заговоренный. А посередке чортяка своим протазаном что твой писарь гусиным пером чвиркает. Снаружи гвалт учинили: "Аспидовы пасынки! Глиняный Шакал, Глиняный Шакал!" – это они чортяку так матерно обзывают. Есаул им в ответ: "Грозилась кума нажить ума! Только суньтесь, ухи свинячьи!" И смех и грех, словно дети малые! И тогда взвился крик ведьмы: – Берегись! Они через стены лезут! Только крикнула – тут ворота и рухнули. Завертелся дикий смерч по двору замка. Раскидал Черкасов в стороны не пробиться друг к другу – только успевай жать лихую жатву! Руби, сотник! мелькай в самой гуще красным верхом шапки! тешь душеньку на посошок! Пусть икнется любому на свете этом, пусть запомнится, как умеют помирать славные витязи! Гей, черкасы! не выдавайте лучшего цвета вашего войска! время честить встречных-поперечных на все боки! А пот уж заливает глаза, соленый, боевой пот, крепче горелки, слаще вздоха последнего! бежит ручьем! Не поддавайся, Логин! руби! кто ж тебе спину прикрывает, сотник?! Чорт! Ей-богу, чорт! С протазаном своим. – Гей, чортяка, прорвемся?! Узкоглазая морда ухмыляется в ответ, кривит собачьи губы. Расцеловал бы, да некогда! Вокруг на миг становится просторно: латникам кнежским, и тем не по себе стало при виде адской ухмылки. – Шакал, Шакал!.. Ну и Шакал, ну и Глиняный – так что ж теперь? поп сказывал, Боженька первого Адама тоже из глины лепил... Ага, попятились?! Мгновения еще тянутся, краткие мгновения жизни, которой осталось всего ничего, только оглядеться по-быстрому: как там хлопцы? доча? жид с ведьмой? Живы еще? Исчезнув куда-то, звуки вдруг возвращаются, наваливаются отовсюду. – А-а-а-кха-кха! – захлебывается смертный хрип. – С-с-сучары!.. Лови! Оглушительный грохот. Мясной ливень сечет булыжник двора, лязгая обломками доспехов. Что ж ты такое укрыл под самый конец, Дмитро-пушкарь? Правду ведь пророчил: "А меня, пан сотник, хоронить не доведется!" И смеялся еще: нравилась шутка. Правей правого ты оказался, москаль: нечего теперь хоронить. – Держись, есаул! Жида голос. Не спутаешь. Оттуда, где телега перевернутая. Видать, плохи дела у Шмалька, выручать надо. – Чортяка... слышь, чортяка?.. – Падай, сотник! То ли вслух крикнул разнополый, то ли прямо в башку Логину слова впихнул о такой ли ерунде в смертном бою задумываться? Упал Логин разом, плашмя, только услыхал: взвизгнул над спиной чортов протазан. Слаще музыки в шинке показалось. Откатившись в сторонку от дикого ветряка, которым сделался адский добратим, Логин вскочил на ноги. Махнул не глядя шаблей по самому настырному, с пикой наперевес, отпугнул – и рванулся туда, где яростно звенели клинки, где слышались забористые жидовские проклятия. Успел! Верный есаул лежал у самой телеги: голова в крови, в руке сломанная щабля намертво зажата. А перед ним плясал свой фрэйлехс Юдка Душегубец, да так плясал, что сразу четверо кнежских латников переплясать веселого жида не могли. Упарились. Дружков кличут – пускай дружки тоже спляшут. Ох, пошел вокруг сотник Логин трепака выкаблучивать! ох, гори огнем, подошвы! Свадьба! И мысли не было: зачем спасаю, кого? Есаула? или жида проклятого, Мацапуриного прихвостня?! Небось сам-то жид недолго думал, когда Шмалька-друзяку от смерти собой загородил... – Живой? – Нивроку, живой пока! Я таки твой должник, пан сотник! Спас ты сегодня жиду его пейсатую голову! – А с Ондрием что? – С есаулом? Дышит! Пан герой здесь случился, вот и приголубил есаула рукоятью по башке. Кат ейный дорезать было сунулся, да я... – Пан Рио? Здесь?! – Нет, у меламеда в хедере!.. Берегись! Крепкая рука Юдки толкнула сотника в грудь. Логин оступился, едва не упал – и в телегу, хищно задрожав от бессилия, впилась длинная стрела с белым оперением. Досадовала, промахнувшись. – Ховайся! Лучники на стенах! – Ну то и все. Гаплык, – спокойно подытожил сотник, присев рядом с Юдкой позади телеги. – Дочку только жалко. Мы-то с тобой что? мы души пропащие... – Лэхаим! – непонятно согласился жид. Глянул Логин краем глаза: знакомая шабля у жида. Та, что сам сотник ему в руки на Околице бросил, а сперва у есаула отобрал. Так по сей час и осталась. Сам-то есаул постеснялся забрать, или решил: опоганили добрый клинок!.. рубился Шмалько "клычом" Забрехиным, его и сломал... Или чуял бывалый черкас: пригодится Душегубцу его невольный подарок?.. н впрямь: пригодился. Хотел сотник об том сказать Юдке напоследок, Да не успел. Только крякнуло в пересохшем горле по-утиному. – И жизнь прошла, и не жил вроде, – само вырвалось, вслед за кряканьем. Эх, встану перед Спасителем, спросит Он: как жил? зачем? – а мне и ответить-то нечего... Рыжая борода пошла ходуном: Юдка ухмылялся, вражий сын. – Знаете, пане сотник... был в Анатолии один головастый, не сглазить бы, цадик. Зуше по имени. Все как полагается: пейсы, лапсердак, Тора по субботам... Сами понимаете, пан зацный! – как увидишь, сразу хочется в рожу двинуть! Так вот, он сказал однажды: "Когда я предстану перед Небесным Судом, у меня не будут спрашивать, почему я не жил, как Авраам, Ицхак или Иаков? У меня спросят, почему я не жил, как должен был жить Зуше!" Аж в носу у сотника от такого засвербило; лютый чих напал. Сотряслась телега. И дальние трубы подхватили невпопад: слышите ли? отзоветесь ли? – То пан сотник видит то же, что и глупый жид? – охрип рядом от изумления Юдка. – Или у жида таки повылазило?! Логин, еще ничего не понимая, встал на колени, осторожно выглянул из-за колеса. Противник деловито оттягивался к воротам и к пролому в стене, унося с собой раненых и убитых. – Отходят... Отступают, пан сотник, не сглазить бы! Впору было согласиться. – Он, этот... пан герой – он Хведира рубить стал. Уж и шаблю выбил, и меч занес, и катюгу своего нового кликнул. Он же без катюги никак не может, гадина! А тут Гринь... чумак. Собой закрыл. Даже шаблю с земли подхватил, хотел в ноги ткнуть – так кат проклятый ловок... чумака вместе с шаблей... Ярина то и дело запиналась, стараясь не всхлипывать. Но получалось из рук вон плохо. Только что дралась вместе со всеми, даром что девка, сколь народу положила – а тут на тебе... – Что ж тогда не добил, кат-то? – буркнул Логин, склоняясь над окровавленным Гринем. – Не успел. Отход заиграли. – Да, плохи дела у хлопца, – Логин осмотрел рану. – До утра завтрашнего, может, и протянет, ежели бог даст. Эх, попа бы – исповедать, отходную прочесть! Хоть и зрадник, и иуда – а все ж душа христианская. И бился честно... Да только где его тут найдешь, попа-то? Чорт – это завсегда пожалуйста, а поп... В углу двора над изрубленным в куски Петром страшно плакал Мыкола Еноха. Без слез провожал брата, без всхлипов – одна мука пекельная во взгляде плескала. Третий брат, бурсак-Хведир, стоял рядом, понурив голову. Молчал. Неподалеку, порвав сорочку на полосы, Юдка перевязывал есаулу его разбитую башку. Пан Ондрий терпел, только время от времени шипел сквозь зубы от боли. Однако от разных уместных здесь высказываний на удивление воздерживался. Логин глянул на дочку, на ведьму: ни царапины. Как так?! – Я им глаза отводила, – пояснила ведьма. – А вот с героем мне бы не сладить – под заклятием он, в бою ему глаза не отведешь. И от клина моего увернулся. Если бы не он, – Сале кивнула на чумака, близ которого как раз хлопотала Ярина, – да не сигнал отхода... Хведир покосился в их сторону; смолчал. Видать, стыдился, что его выручать пришлось. Хотя труса вроде не праздновал, дрался как мог, пусть и толку с того было – чуть. Вот и стыдился бурсак – что бабы больше его навоевали... А от Грома так ничего и не нашли, кроме шапки драной. Добрая оказалась последняя заначка у москаля... Сигнал трубы застал всех врасплох. Сотник невольно схватился за шаблю, обернулся. В выбитых воротах, в сопровождении двух глашатаев, стоял пан Рио собственной персоной. В уже вычищенном, сверкающем на солнце доспехе, но без шлема и без меча. Парламентер, значит. Где ж он катюгу своего забыл, парламентер?.. – Его Светлость князь Сагор, недавно прибывший в ставку наместника Серебряного Венца, имеет честь пригласить господина Логина Загаржецкого, сотника Валковского, к себе на официальные переговоры. В знак своих мирных намерений и как гарантию взаимного доверия, Его Светлость оставляет вам в качестве заложника собственного сына и единственного наследника, княжича Тора. Один из глашатаев вывел вперед мальчугана лет трех, до того прячущегося у героя за спиной. Знатно наряжен был хлопчик: малиновый камзольчик из тканой парчи, розовые панталоны из атласа. На узконосых туфлях поблескивали золотые пряжки. По-кнежски. – Господин сотник! Это действительно княжич Тор! – в возгласе Сале дрожало изумление. Мальчик посмотрел на защитников фортеции круглыми глазенками, поморгал – и испуганно прижался к ноге глашатая. – Итак, господин сотник соблаговолит проследовать со мной в ставку князя? – как ни в чем не бывало осведомился герой Рио. Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра – Слышь, Панове? – вяло спросил Мыкола Еноха, глядя в ближайшее окно. Може, того?.. може, пролом завалим, а? Ворота с грехом пополам закрыть удалось. – Чем? свиными хрящиками? Это есаул. Смотрит на меня, будто ждет: сейчас я потянусь и достану ему из воздуха дюжину каменщиков с мастерками наперевес. – А хрен его маму знает, чем... чем есть, тем и завалим? В углу, на кипе покрывал, стонал раненый чумак. Утихал, ворочался и снова начинал всхлипывать горлом. Родственник, подумалось мне. Всерьез подумалось, без иронии. Сын моей Ярины, сводный брат Денницы... Мне в рожу однажды двинуть хотел – и вправду родственник! Ближе некуда. Жаль, так и не сошлись накоротке. – Пропадем мы здесь без панихиды... Это опять есаул. Не отводит взгляда, прикипел. Ну, чего уставился? Ждешь, когда опять вместе из трещотки палить станем? Отвел взгляд. На братьев-Енохов глянул, на женщину-Проводника, на Иегуду бен-Иосифа, в чьей рыжей бороде густо запеклась чужая кровь... на предателя-чумака в углу, на панну сотникову... на сына моего. Снова – на меня. – Эх, погинем всем куренем ни за чих мышиный... Гей, чортяка! – ты хоть сковородку старому Шмальку в пекле вычисти, с песочком! – Вычищу, – пообещал я, и есаул кивнул, будто благодаря. Сотника Логина ждали уже больше трех часов. Из окон хорошо был виден лагерь, княжеская ставка с поднятым над шатром знаменем: радуга на лазури. Издевательство, не знамя. И тем же издевательством, смертной радугой полыхал горизонт от края до края; и небо разноцветьем приговора валилось на головы. Насквозь. Убитых мы оставили во дворе, в тени галереи. Сперва хотели занести в замок, в погреба, где холодок, – раздумали. Да и Мыкола не позволил. Уперся: не рядом же с пленным Мацапурой брату родному лежать? Пусть напоследок вольным воздухом долюбуется всласть. "А разве есть плач перед Святым, благословен Он? – запел, раскачиваясь, Иегуда бен-Иосиф на Языке Исключения, и никто не посмел перебить Заклятого, оборвать непонятную речь. Лишь переглянулись с одобрением: свой своих отпевает, после честной баталии, в последний путь-дорожку. – Ведь сказано: нет печали перед лицом Его – блеск и слава перед лицом Его, сила и радость в месте Его..." – Славно, – вспушил усы есаул; подбоченился лихо и еще раз бросил: Славно... На стенах никого не оставили: зачем? Здешние вояки трижды в трубы загорланят, прежде чем в атаку пойдут. Вот вернется Логин, пропоет звонкая медь – и пойдем собирать последнюю жатву. Совсем ты черкасом реестровым заделался, глупый каф-Малах, и думы у тебя черкасские, и слова... – Идет! – выкрикнул бурсак Хведир от другого окна. – Дядьку Ондрий! идет пан сотник! смеется! Я погладил руку сына моего. Слабую, безвольную руку. Спи, малыш. Я здесь. Вот и сотник Логин, за кем; гонял ты меня путями кромешными, скоро здесь будет. Значит, жизнь продолжается, сколько там ее ни осталось. Спи. Гуляй в Саду Смыслов, набирайся силенок... совсем большой ты у меня стал... Под ногами заскулили. Тихонько, жалобно, молочным кутенком у забора. Я опустил взгляд. Укрывшись в тени скамьи, в малиновом своем камзоле и розовых панталонах, словно облитый с ног до головы молодой кровью или вином, прятался забытый всеми княжич Тор. Встретившись со мной глазами, мальчишка разом замолчал, втянул пушистый затылок в плечи – я все норовил достать, прижаться щекой к запястью моего Денницы. Наверное, видел в нем единственную защиту, единственное знакомое существо. Еще подумалось: мы с местным владыкой одного поля ягода. Оба сыновей в заложники не колеблясь отдали. Он – чужим людям; и я – чужим людям. Что дала мне моя хваленая свобода? Смерть Ярины? женщины, щедро подарившей Блудному Ангелу самое себя?.. и в смерти не нашлось тебе покоя, отчаянная ты, гибельная, мимолетная любовь! Муки сына моего, лишенного детства? Хлеб Стыда?! Не лучше ли было погибнуть, дать честно растоптать последнюю искру еще там, в бою у Рубежа?! А может быть, просто я раньше называл свободой что-то совсем другое?