Текст книги "Клуб интеллигентов"

Автор книги: Антанас Пакальнис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

ГОДЫ ГУЛЯШОНИСА

Едва колхозник Гуляшонис повернулся на другой бок, как тут же услышал, что открылась дверь и кто-то вошел в избу. Скоренько выкатившись из постели и сунув ноги в клумпы, хозяин поспешно затопал навстречу гостю.

Ввечеру, в канун Нового года, обещал зайти сосед Шонагулис [3]3
  Гуляшонис-Шонагулис – игра слов: Лежебоков-Бокалёжев.


[Закрыть], и Гуляшонис поджидал его. Для встречи Нового года было все подготовлено честь честью: на столе стояла черная литровая бутылка самогона, лежал добрый круг колбасы, соленые огурцы в тарелке, полбуханки хлеба и колода старательно крапленых карт.

Потому-то и выпучил глаза Гуляшонис, когда вместо Шонагулиса посредине избы увидел незнакомого длиннобородого старика в шубе. Колхозник принялся было оглядываться в поисках палки, чтобы «воздать» непрошеному гостю, но в это время бородач заговорил:

– Сынок, разве не узнаешь меня?

Потер Гуляшонис кулаками глаза и только теперь разглядел на большой меховой шапке старика неразборчивые поблекшие цифры – такие, что обычно рисуют на шапках Старого или Нового года. Гуляшонис растерялся: как же так, неужто во сне привиделось – какой это нынче год к нему припожаловал? Старый ведь не возвращается, а Новому еще рановато?

– Старых знакомых, сынок, забывать не следует, – сказал длиннобородый, неожиданно усаживаясь за стол. – Я – прошедший год. Прошедший, понимаешь? О, и водка есть, и картишки приготовлены! – добавил он, оглядев стол.

Глаза Гуляшониса блеснули. «Только бы не выжрал всю», – подумал он. Но старик выпивку не трогал, лишь спросил, глядя на удивленного хозяина:

– Так ты все еще меня не узнаешь? Эх, сынок, сынок... – грустно вздохнул он. – Ладно, тогда раскроем книги.

Он вытащил из-за пазухи толстую книгу, нацепил очки и, послюнив палец, начал листать.

– А ну-ка посмотрим, что говорят факты и цифры, – схватив за руку, притянул он Гуляшониса к себе. В разделе «Дела и дни Гуляшониса» рукой Времени было начертано: «Проспал – двести дней; выпил – бочку водки, три бочки пива и других напитков; проторчал на базаре 66 дней; в году 365 раз играл в карты, надеясь тем и пробавляться...»

– ...А трудодней что-то не нахожу... – водил старик пальцем по страницам. – А, вот где! Два с половиною... да, два с половиною трудодня...

Слушая монотонное гудение голоса, Гуляшонис внезапно представил себя вместе с Шонагулисом в местечковом буфете. Сидят они на пустой бочке и кричат сквозь облако дыма: «Девушка! Пол-литра и пять бутылок пива бедняге колхознику!» Но это видение быстро исчезает, приходит новое: вот он стоит на базаре за прилавком и зазывает покупателей: «Гляньте, какой баран! Только поглядите! Не баран, а гора! Арарат! За такого Ной своим ковчегом зацепился...» Не успел Гуляшонис расхвалить барана, как внезапно кто-то вместо ножа для резки мяса сунул ему в руки карту. Подвернулся как раз туз червей. Гуляшонис крикнул: «На все!», взял вторую карту и задрожал – вышла шестерка. «Мой отец на семнадцати не останавливался, и я прикуплю», – заявил он, подбадривая себя, и получив короля, закричал: «Очко!»

Потом ему привиделось, будто он косит колхозную рожь, но косит почему-то во сне. Так душно, тяжко, льется пот, но проснуться он никак не может. Подходит бригадир Микас и говорит: «Глянь, что делаешь». Посмотрел Гуляшонис – и вправду коса давно сломана, а он косовищем сечет и сечет одну-единственную ржаную соломинку и срезать ее не может. Сомлел со стыда человек, а тут еще кругом колхозники обступили, носы ближе суют, от смеха воздух дрожит. Хоть сквозь землю провались. Хочет Гуляшонис сбежать от насмешек знакомых, но и шелохнуться не может. А косу-то он нарочно сломал – чтобы работать нечем было. Но тут видит, как приходит выручка – бригадир Микас новую косу несет... «Как лошадь буду работать», – решает Гуляшонис и тут же ощущает, что он опять лежит в постели. Как легко на сердце! А вот и Шонагулис. Дверь избы открывается, и входит милейший сосед. Странно только: Шонагулис похож не на Шонагулиса, а на изображение Старого года, виденное в газетах. Он берет Гуляшониса за руку и, не дав даже одеться, выводит его во двор. Под ногами хрустит снег, вокруг огни деревни мигают, в небе звезды холодно поблескивают. Его сотрясает озноб, ломит босые подошвы, но незнакомец не отступает и ведет дальше.

Виднеются белые строения фермы. Да такие красивые, что руками не тронешь – не поверишь. Протягивает Гуляшонис руку, а достать не может – здания внезапно отдаляются.

– Почему они убегают? – дивится Гуляшонис.

– Белоручек боятся, – недружелюбно отвечает провожатый. – Как только завидят белые руки – так и бегут.

Гуляшонис быстро оглядывается и замечает, что снега-то уж нет – растаял. Идут они по мягкому полю, но ноги все за камни задевают. Но нет, это не камни, это картошка. Откуда она здесь, почему не в подвале, а в поле? Незнакомец поясняет:

– Это картошка лодырей. Они всегда оставляют ее в поле, думают, что весной сажать не придется. Из этой самой, мол, вырастет.

«Это уж ты заливаешь, – мысленно не соглашается с ним Гуляшонис. – Я, к примеру, немного и полениваюсь, но в своем огороде всегда картошку выкапываю».

Не успевает он этак подумать, как в мгновение ока земля покрывается снегом, и перед глазами снова простирается белая равнина. Оба путника неожиданно оказываются возле зерносклада. Людей и подвод здесь вереница. Полными возами увозят колхозники свой заработок. Замечает кладовщик Гуляшониса и зовет его:

– Подходи, и тебе отсыплю! Только конь не свезет – грузовик нужен!..

Обрадовался Гуляшонис, своим ушам не верит. Такого он действительно не ожидал. «Полный грузовик я, возможно, и не заработал, но возок добрый отгрохаю», – мелькнула у него мысль. Он хватает из чьей-то подводы мешок побольше и в ожидании подставляет его кладовщику. Но тот не спешит, почему-то говорит: «Раскроем книги» и, порывшись в бумагах, изумляется:

– Ого! Самолично два... целых два с половиной трудодня выгнал! Подставляй мешок...

Прошуршало полпуда в угол мешка. Гуляшонис еще дожидается, но кладовщик объявляет: «Следующий».

– Обманщик! – подпрыгивает Гуляшонис. – Что заработано, то и отдай! Насмешек не строй!

Кладовщик, не спеша, раскрывает испещренную цифрами книгу и тычет пальцем в фамилию Гуляшониса:

– Считай сам.

Смотрит колхозник в книгу, а там словно в календаре чуть не под каждым днем диковинная бухгалтерия выведена: «1 – резь в боку, 3 – колики в желудке, 8 – горло, 14 – зубы, 25 – сердце, 16 – ревматизм, 21 – почки, 30 – чахотка, 31 – паралич и т. д.» – «Правда, ведь болел», – вспоминает Гуляшонис частые похмелья и хватается за мешок. Но тот – ни с места, словно камень кто в него ввалил.

– Помогите, разве не видите? – отзывается один из колхозников. – Надорвется человек, грыжу получит, и так ведь хворый...

– Я же говорил, что без грузовика ничего не выйдет, – спокойно добавляет кладовщик.

Не в состоянии вынести насмешек, Гуляшонис напрягает последние силы и все-таки взваливает ношу на спину. Увязая в снегу, спотыкаясь, спешит он домой. Рядом с ним, совершенно равнодушный к беде ближнего, шагает незнакомец.

– Помог бы, что ли, – просит Гуляшонис попутчика.

– Не могу, дражайший. Как только руку приложу, тотчас грыжа выпрет, – отговаривается тот.

«Черта лысого ты не можешь, тем же болен, чем и я», – приходит в ярость Гуляшонис и тут же видит свою избу. Но она в единый миг пропадает из виду, исчезает и тяжелая ноша.

Путники оказываются в невиданном доме, стены которого оклеены большими выпуклыми цифрами. Их множество, взглянешь – в глазах рябит.

– Что это? – поинтересовался Гуляшонис.

– Дни, – ответил незнакомец. – Вот посмотри.

Он нажал на кнопку в стене, и множество цифр засветилось, заблестело самыми яркими красками. Комната сверкала, как алмазный сказочный королевский замок. Но как только глаза попривыкли, Гуляшонис тут же заметил, что часть цифр вовсе не светится, они остаются такими же черными, как и были.

– Эти, должно быть, испорчены, раз не светят? – не вытерпел Гуляшонис.

– Вот именно, это дни порченых – гуляк да лодырей. А те – красивые – трудолюбивых....

– Вот как... – покривил рот Гуляшонис. – А кто знает, можно ли определить, которые – чьи?

Ничего не ответив, незнакомец повел Гуляшониса в угол.

– А вот полюбуйся. Это твои, – он показал пальцем на сморщенные, потрепанные цифирьки, среди которых, как волчьи глаза, мерцал один-другой огонек.

Долго-долго смотрел Гуляшонис на эти цифры. Неужели это им прожитые дни?.. И так их много, и все такие убогие, пустые, лишь кое-где тлеет крохотный огонек... Желая убедиться, не обманывает ли его, случаем, зрение, он придвинулся ближе. Но теперь цифры обратились в круглые нули, а нули в кривляющиеся, издевающиеся рожи. Стиснула его сердце жалость, сдавила нечеловеческая горечь, не вытерпел он, взмахнул рукой и схватил эти глумящиеся хари... Но когда разжал пальцы – ладонь была пуста, а нули, дразня, прыгали по стене...

– Их уж не воротишь, – произнес незнакомец. – Придут к тебе другие. Смотри только, хватай их за шиворот, попусту не транжирь и не упускай.

Сказав это, человек обернулся к выходу и сильно встряхнул Гуляшониса за плечо:

– Ну, хватит здесь торчать, пошли, – подтолкнул он.

Гуляшонис тяжко захрипел, вздохнул и... проснулся. Чья-то тяжелая рука тормошила его за плечо. Открыв глаза, он увидел стоящего рядом с кроватью бригадира Микаса. Под потолком горела лампа, на столе торжественно стояла черная «дегтярная», закуски.

– Ну, хватит храпеть, вставай. Новый год проспишь, – повторил Микас. – Иду мимо, гляжу – огонек светит, дай, думаю, заверну...

Гуляшонис со стоном поднялся, в конце кровати нашел соскользнувшие с ног клумпы, и все еще не придя в себя, стоял сонный и оглушенный. Хотел было помянуть о сновидении, но спохватился:

– Вот черт... сон обуял... – словно оправдывался он.

– Кончай спать, одевайся быстрей – идем в клуб Новый год встречать! Вместе со всеми... Или снова тут один будешь дрыхнуть? – говорил Микас.

– Так ведь... видишь ли, Шонагулис обещал зайти... – изворачивался Гуляшонис.

– Да он, я видел, уже туда направился. Поспеши, а то опоздаем.

Гуляшонис, не зная, что делать, топтался по избе, хлопал по карманам в поисках курева, тянул время. Пошарив под кроватью, нечаянно вытащил один сапог и стал внимательно осматривать его со всех сторон.

– Так ведь, говорю, может... – разглядывая голенище, хотел он что-то сказать.

– Ничего, влезет, – улыбнулся бригадир. – Нога ведь не распухла?..

Добрый взгляд бригадира будто проник в самую его душу, вроде бы полегчало в груди. «А что, и пойду, – подумал он. – Возьму и пойду. Отчего бы мне не пойти? Не побьют же...» Однако вслух этого не сказал, только, натягивая сапог на ногу, поддакнул Микасу:

– И я говорю: должны влезть. На зиму попросторней сшил... И действительно, отчего ей, этой ноге, не влезть?

ЛЕЙТЕНАНТ КИРВИС

Лейтенант Кирвис никак не мог опомниться: воевал-воевал, всю зиму проторчал на восточном фронте за фюрера, полосатую ленточку заслужил, твердо намеревался смести большевизм с лица земли, а тут война совершенно неожиданно закончилась.

Повернули события на понятный. Фюрер сгинул, а большевизм продолжал существовать. И бывший батрак лейтенантова папаши Винцас снова уселся и сидит в кресле волостного председателя. Хоть взбесись или взвой, а утвердился большевизм в волости, и ты его не сдвинешь.

– Нет, это не конец войны, а свинство! – сказал про себя Кирвис. – Фюрер дурак, истинно ефрейтор, этакую войну проиграл и сам околел.

Решил Кирвис: что бы там ни было – продолжать войну хоть из кустов. И пошел батрака Винцаса убивать, а чтобы красивее звучало, объявил, что он, мол, Литву освобождает. Однако Кирвису Литва не поддалась: Винцас так и остался у власти, а лейтенант в один прекрасный день увидел, что вся его армия состоит из него одного.

– До последней капли крови! – возопил лейтенант и стал продолжать подстерегать Винцаса. Своей крови он, понятно, не пролил, но с поля боя не отступил и героически отсиживался в кустах. Когда он выпил весь окрестный самогон и уже решил, что прихожане сложили о нем легенды, как-то услышал о себе: «Бандит!» О господи! Едва он не помутился разумом от жестокой действительности! Тогда лейтенант Кирвис, заплевав все кусты, воротился к отцу, заперся в чулане и стал с успехом поплевывать на стены.

Так с боевых позиций Кирвис перешел на позицию ожидания и надолго укрепился в отцовской кладовой. Есть же на небе бог, а за границей апостолы войны – можно и подождать. А чтобы смело и весело время проводить – налег Кирвис на самогон. Надеялся пьянкой время подстегнуть, победу приблизить и быстрее завершить миссию освобождения Литвы.

Увы, протрезвляясь, он снова видел все те же стены чулана, слышал те же мрачные новости: батрак Винцас продолжал заседать в совете, а война еще не началась.

Тогда обозленный лейтенант заткнул себе уши, завязал глаза, оставил открытым только рот – для принятия пищи, взял молитвенник, толкователь снов и притаился в своем чулане. Только по воскресеньям выскальзывал он в костел. Однако и настоятель, слушая про одни и те же грехи Кирвиса, стал ворчать.

– Хулил, поносил власть последними словами, – говорил на исповеди лейтенант.

– Никакой это не грех! – разгневался однажды настоятель. – Этак каждая ханжа грешит! Вот если бы ты что-нибудь конкретное на благо святого костела и литовского духа...

Понял Кирвис намек настоятеля: да, грех, когда топор ржавеет – лезвие топора сверкать должно! Выкарабкался он из чулана, вытащил вату из ушей, глаза раскрыл и решил вокруг оглядеться. А вдруг и вправду долгожданный час наступает и скоро пробьет. И нагрянул он в Вильнюс к свояку Каладе. Если уж оглядываться, то широко, с высоты!

Открыл как-то утром свояк дверь – а ему навстречу Кирвис:

– Слава Иисусу Христу, Пранцишкус!

Растерялся Каладе, увидав такого нежданного гостя, очень сильно разволновался: лейтенант, какой бы ни был, все же ученый, просвещенный человек, а тут столько времени не виделись! Дорогой это гость для маляра Каладе.

– Во веки веков! – радостно отозвался хозяин, приглашая гостя в квартиру.

Удивили Каладе грязные до голенищ сапоги гостя, обляпанные глиной полы дождевика, и спросил он:

– Где ты, братец, так вымазался?

– Да пока добрел по грязи к поезду...

– Надо бы автобусом. Ведь у самого дома проходит...

Каладе показалось, что у свояка болит живот или зуб – так он скулы перекосил.

– Не хочу! – чуть ли не закричал лейтенант. – Буду я просить у этих нищих милости! Еще в канаву вывалят. Разве теперь шоферы – ездят всякие пастухи...

– Поезд тоже казенный, – заметил Каладе.

– Хе, поезд – другое дело! Поезд и при Сметоне был...

Каладе посмотрел на сухого, краснощекого свояка, сверкающего белками, и про себя подумал: «Что-то злой лейтенант. Из одних жил и нервов скручен – как нагайка!»

Для «смягчения характера» Каладе поставил бутылку «особой», но Кирвис решительно отмахнулся:

– Этой дряни не пью! Если есть – давай самогон или заграничную. От этой рак развивается.

– Что ты, братец, – я пью и ничего...

И хозяин, долго не раздумывая, унес водку, перелил в графин и, возвратясь, поставил его на стол:

– Нашел еще каплю самодельной...

Тут Кирвис с удивлением ткнул большим пальцем в телевизор свояка:

– Где ухватил? Выиграл? Нет? Так, видно, воруешь... Теперь все крадут.

– Хватает и без воровства, братец, – безнадежно пытался оправдаться Пранцишкус. – Оба с женой работаем... Вот холодильником и газовой плитой обзавелись.

– Эге, не говори. Крадешь, – отрезал Кирвис, осматривая телевизор, и добавил: – Видно, хлам. Что показывает – кукурузу или бобы? А радио есть, заграницу слушаешь? Не слыхать ли о войне?

– А на кой ляд тебе война?

– Надоело мне мирное сосуществование, – весьма хитро улыбнулся лейтенант. – Я ведь военный!

Когда шеи и лица накалились докрасна, родственники вышли глянуть на столицу, купить кое-что. Кирвис расшевелил Каладе: покажи, мол, какой ты здесь коммунизм построил!

Пранцишкус показывал и налево и направо:

– Вот новая фабрика, это дом культуры, новый магазин, стадион, а этот дом я сам штукатурил!

Мимо мчался поток разнообразных автомобилей, троллейбусов. Показывая гостю город, Каладе сам разволновался и не заметил, что Кирвис все время кривит губы и не думает восторгаться. А на Антакальнисе, у квартала новых домов, лейтенант изо всех сил заскрежетал зубами и тут же выплюнул один клык.

– Что с тобой, братец? – забеспокоился Пранцишкус. – Может, сапоги жмут? Или на мозоль наступили?

Кирвис сердито покосился на свояка.

– Ничего, это гнилой был... – пояснил он и кивнул на пятиэтажный дом: – Ты думаешь, здесь рядовые живут? Коммунисты, чинуши поналезли и сидят. А машины только шум поднимают да воздух отравляют. Оттого люди всякими раками и болеют... А сколько аварий!

Опровергнуть такие непоколебимые аргументы было немыслимо. Кто, к примеру, станет спорить, что все люли – партийные и беспартийные – живут в домах, под крышей? А разве люди не болеют раком? Болеют. Машины воздух загрязняют? Загрязняют. Автокатастрофы случаются? Случаются.

Чем дальше шли родственники, тем энергичнее двигался подбородок Кирвиса. А в универмаге он невзначай выплюнул и второй зуб. Каладе стал опасаться, что свояк останется без зубов, однако его тревога быстро рассеялась. Настроение Кирвиса тотчас улучшилось, едва он заметил у овощного киоска очередь. Скулы перестали двигаться, и лейтенант проворно подтолкнул свояка локтем:

– Вот, разве я не говорил, без очереди ничего не купишь! Скоро голод подберется! – он засиял от радости.

Потом Кирвис вспомнил, что должен купить дрожжи чтобы самогон гнать. Однако дрожжей, как нарочно, в это время не оказалось, и Кирвис поистине торжествовал: хе, ничего-то в продаже нет!

Вскоре ему понадобилось зайти в книжный магазин – надо, мол, новый календарь купить, возможно, новый год будет лучшим. Зашел, осмотрелся, оглядел уставленные книжками полки и, ощетинившись, съежился. Позже, уже на улице, он Каладе сказал:

– Видел? Столько книг! И все про коммунизм... Какая пропаганда!

– Да нет же, браток, наверно, не все... – пробовал возразить свояк.

– Ты мне не говори! Я-то знаю. Ученый, сотни их перечитал. – Науку лейтенант когда-то действительно проходил и даже четыре класса гимназии закончил, а Каладе учился только в начальной. Поэтому он сразу понял, что с лейтенантом спорить не только невежливо, но и бессмысленно. Еще больше своей эрудицией ошеломил Кирвис свояка, когда вечером, увидев на телевизионном экране ученого, выступающего с докладом, заявил:

– Ха, тоже мне ученый По бумажке читает! Неуч! Видать, недавно коров пас...

– Что ты, братец! Да ведь это сам президент Академии наук! – безнадежно возразил Каладе.

– Ха, президент, а без бумажки не может! Наш командир роты, бывало, не такие речи без всякой бумажки толкал – только пожелай слушать!

Заметив на столе свояка газету, лейтенант сперва издали охватил ее взглядом, а потом с головой уткнулся в нее. Что он там искал, что его интересовало – Каладе не осмелился спросить: с ученым трудно, еще брякнешь не к месту что-нибудь и окажешься в дураках. А Кирвис бубнил все, бубнил, мычал что-то под нос, потом внезапно хлопнул ладонью по последней странице, где были помещены соболезнования по поводу смерти семьям и близким.

– Вот! – удовлетворенно заворчал лейтенант. – Умирают все-таки. Не излечивают! А хвастают: бесплатное лечение...

– И раньше люди умирали...

– Ха, тогда ведь лечение было недоступно, медицины не было!

Каладе, видимо, собирался что-то сказать, но, услышав такую неопровержимую истину, только вздохнул и ладонью смахнул пот со лба. А лейтенант, распираемый изнутри будто на дрожжах, победоносно сопел носом.

Этот процесс вспучивания не утих и позже, когда Каладе провожал Кирвиса на вокзал. Настроение лейтенанту сильно поднял встреченный ими пообтрепанный пьяница, который весьма почтительно попросил:

– Ponas, dokit diel manis kielieta kapeiku![4]4
  Господин, дай для меня нескалька капейку (искаж. лит.).


[Закрыть]

Кирвис тут же достал пять копеек, подал просящему и, указывая пальцем на нищего, трагическим голосом заявил:

– Вот, весь народ совершенно ободран! Ты только взгляни, Пранцишкус, сколько скорби в глазах этого земляка! И как ассимилирован: едва слова молвит...

Каладе пытался рассердиться:

– Не стоит, браток, обращать внимания, видишь ведь – пьяница. Ты на других погляди – люди ведь не оборваны и милостыни не просят.

– Люди! Что такое люди? Слепая, покорная толпа. Хорошо выглядят, говоришь? Ха, а почему коммунистам хорошо не одеваться? Себя они не обидят, не бойся. Не понимаешь ты, Пранцишкус, политики... – вовсе унизил лейтенант свояка.

Приобретя в железнодорожной кассе билет, Кирвис внезапно схватился за карманы и остановился будто пришибленный: исчез календарь. Только что купил, и уже нет. Зашевелился и Каладе, начал ощупывать карманы, оглядываться, но календаря не нашел.

– Украли! – язвительно зашипел лейтенант. – Уже стащили! Ну и крадут!

В это время удаляющихся родственников догнал какой-то гражданин и протянул утерянный календарь.

– Это ваш? – спросил он по-русски. – Пожалуйста, вы на окне оставили.

– Разумеется мой! – схватил календарь Кирвис и тут же пришел в негодование: – Вот, на тебе, уже и сговориться нельзя! Все по-русски...

– Ну, это уж ты... – пожал плечами Каладе, однако Кирвис, придя в возбуждение, начал говорить о страшной опасности ассимиляции и на замечание свояка не обратил внимания.

До отхода поезда было добрых полчаса, и они решили немного прогуляться. По правде говоря, нашлось и дело: Кирвис забыл купить карты. Но теперь, разгуливая по городу, лейтенант внес рационализацию: увидев что-нибудь ему неприятное, он больше зубов не выплевывал, а впивался ими в отворот дождевика.

Но чаще его взгляд проникал в подворотни, помойки, за поломанные заборы, а нос жадно втягивал воздух: не поднимется ли откуда-нибудь зловоние! Тогда он выпускал дождевик из зубов, широкий рот его раскрывался сам собой, и лейтенант тихо про себя посмеивался.

Теперь его взгляд случайно остановился на милиционере невысокого роста, регулирующем движение на улице. Кирвис тихо захихикал:

– Ха, мальчик с пальчик! Разве прежде полицейские такие были? Одним ударом валили с ног.

Возвращаясь на вокзал, лейтенант непрерывно тискал в кармане карты – не мог налюбоваться покупкой. И до тех пор мял колоду, пока не лопнула обертка. Тогда он вытащил часть рассыпавшихся карт и сунул их Каладе под нос:

– Видал, что за упаковка! Ну и культура! – и он с такой откровенностью осклабился, что Каладе подумал: у свояка сегодня не иначе, как желчь разольется.

Вскоре внимание Кирвиса привлек гражданин с лицом страдальца. Лейтенант прошелся по перрону и немедля завел с ним разговор:

– Злость берет, не правда ли?

– Ужасно. Третий день зуб болит...

Кирвис ухватил зубами отворот дождевика. А Каладе подумал про себя: «Все же с ним что-то происходит: или ревматизм, или чирей назревает, может, и живот болит. А возможно, от долгого сидения в чулане мозги набекрень сдвинулись?»

Начал моросить дождь, а поезда все не было. Кирвис, казалось, только этого и ждал. Его глаза заблестели, рот широко приоткрылся:

– Вот – дождь идет! – промолвил он. Разве прежде в такое время шел дождь? Никогда! Без бога живут, потому так и получается... Картошка погибнет...

* * *

Домой лейтенант Кирвис вернулся без двух зубов, без отворота дождевика и с порядочно подпорченным настроением. Он решил сыскать себе надежного помощника, т. е. самого бога, и из этого, само собой разумеется, извлекать всяческую пользу. Так что взял он молитвенник и отправился в костел молитвы петь.

Теперь прихожане частенько видят в толпе бабенок еще молодого краснощекого мужчину, во все горло орущего святые песнопения.