Текст книги "Приключения в Красном море. Книга 2 (Человек, который вышел из моря. Контрабандный рейс)"

Автор книги: Анри Монфрейд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

XXV
Консульство

Я покидаю Александроса и направляюсь во французское консульство.

Мне открывает дверь знакомый старый негр-бербер, видимо, всю жизнь проработавший в консульстве. Он носит феску с трехцветной кокардой и широкий пояс из красной шерсти. Привратник отдает мне честь с небрежностью, свойственной старым служакам или министерским привратникам. Этот жест словно переносит меня во Францию, и я чувствую себя как дома.

Я вхожу в канцелярию, где меня встречает улыбающийся любезный хранитель печати, обрадованный моим визитом. Это не француз, а египтянин-копт из Тора – маленького порта у подножия Синайских гор.

Его зовут господин Спиро. Он попал в консульство еще ребенком, и сменяющиеся консулы, которые, как правило, мирно завершают в Суэце свою карьеру, воспитали, обучили мальчика и сделали из него безукоризненного заведующего канцелярией. Теперешний консул мог бы устраниться от дел, ибо господин Спиро знает все и работает не покладая рук.

Ему, видимо, лет тридцать, но выглядит он на восемнадцать. Он не женат. Он одет столь изысканно, что кажется игрушечным: его визитка, белый жилет и безупречно отглаженные брюки невольно притягивают взгляд. У Спиро – семитский тип лица и смуглая кожа араба, которого никакие зонтики не спасают от загара. Его черные, как смоль, волосы с безукоризненным пробором неумолимо завиваются, хотя он обильно сбрызгивает их лаком.

Букет роз осыпается на его письменном столе, и кабинет благоухает, словно будуар.

Впоследствии мне не раз приходилось сталкиваться с господином Спиро, что дало мне возможность хорошо узнать и оценить его.

Его главное достоинство – бесконечная услужливость. Он без колебаний рекомендует вас всем своим друзьям, которые могут принести вам пользу, а господин Спиро – «близкий друг» всех своих многочисленных знакомых. Он превозносит их на все лады, и человеческое сообщество является в его глазах трогательным собранием добродетелей. От него не услышишь ни малейшего недоброго намека в чей-то адрес, и, когда в его присутствии вы позволяете себе критическое замечание или пересказываете чужую злую шутку, Спиро выслушивает вас с сокрушенным видом и терпеливой улыбкой, но не противоречит, ибо он не любит вызывать чье-либо неудовольствие.

Этот изысканный чиновник говорит без ошибок и акцента на трех родных для него языках – арабском, французском и греческом, а также на всех языках Средиземноморья, включая турецкий. Он живет на арабский лад, под опекой старой туземки, якобы его служанки, которая вполне может оказаться его матерью. Он не женится неизвестно почему, ибо он красив, хорошо сложен и обеспечен. Его близкие друзья объясняют это одной причиной, вполне естественной для здешнего края с легкими нравами, причиной, которую как будто подтверждают атмосфера кабинета-будуара, кокетливый наряд и женские замашки Спиро. Но я в это не верю. Просто этот беззащитный, робкий и чувствительный человек наделен женскими чертами. Он всего боится, пасует перед любыми трудностями.

После любезного вступления, подобающего светской беседе, я изъявляю желание увидеть консула, но Спиро сообщает мне по секрету, что, видимо, господин консул еще предается сиесте, ибо сейчас только четыре часа.

– Видите ли, вчера мы встречали «Поль-Лекá» в одиннадцать часов вечера, – поясняет Спиро, – и провели беспокойную ночь, так как больше часа ушло на то, чтобы добраться до рейда на «Елене», буксирном катере мореходной компании.

– Разве консул должен посещать все суда? – спрашиваю я.

– О да! Это так тяжело! – откликается Спиро, возводя глаза к потолку, – только представьте, выходить в море два раза в неделю при любой погоде!..

– Понятно, – отвечаю я с самым серьезным видом, – в самом деле, если вчера консул был на борту «Поль-Лека», вполне естественно, что он еще отдыхает после обеда. Я загляну завтра утром…

– Что вы, что вы, подождите, еще немного, господин консул поднимется с минуты на минуту. Впрочем, он только собирался посетить «Поль-Лека», ибо перед самым отъездом немного похолодало и его экономка не разрешила ему выходить на улицу. Он очень подвержен простудам. У нас здесь коварный климат.

Спиро замолкает, прикладывает палец к губам и прислушивается, затаив дыхание. Его лицо озаряется улыбкой.

– Тсс!.. Кажется, господин консул…

Французский консул господин дю Гардье – мужчина лет пятидесяти. Прежде всего бросаются в глаза его огромные очки в черепаховой оправе. Светский человек, изысканный, образованный, любезный собеседник, он занял консульское кресло, чтобы укрыться от превратностей судьбы. Он не честолюбив и не оставит после себя след. В Суэце о нем тоже скоро позабудут. Он принимает меня с сердечной простотой, сочетающей такт, скромность и снисходительность, с простотой, не оскорбляющей достоинства нижестоящих и лестной для равных.

Я рассказываю ему о добыче жемчуга, объясняя этим занятием свой затянувшийся рейс в здешних пустынных водах, и слегка преувеличиваю размеры улова в заливе.

Спиро, которому его начальник разрешает слушать, сопровождает мой рассказ соответствующей мимикой: глупо улыбается, качает головой, закатывает полные восторга глаза, скрещивает руки со слезами на глазах или дрожит, бросая испуганные взгляды. Эта мимика настолько красноречива, что кажется преувеличенной и выглядела бы издевательской, если бы Спиро был хоть чуть-чуть способен на иронию. Он изображает бурные эмоции из почтения к своему начальнику, который слушает мой рассказ с интересом и вниманием.

Дю Гардье происходит из старинного дворянского рода из Бретани – родины корсаров и мореходов. В его жилах также течет немного их крови, говорит он с лукавой улыбкой. Он страстно влюблен в море и говорит о нем с лиризмом, подобно Шатобриану. До чего же он мечтает, вздыхает консул с сожалением, о жизни, которую я веду! Как он завидует моей свободе, приключениям, беспрестанным опасностям… Но вот его удел… – и он обводит унылым взглядом свой письменный стол и зеленые стеллажи с кипами папок – уютный интерьер богатого старого холостяка.

Спиро внимает признаниям своего шефа с восхищением, словно представляя его в пылу сражения с абордажной секирой в руке… Но разве строгая экономка, которая греет консулу кровать грелкой, кормит его гоголь-моголем и не пускает на улицу в сырую погоду, допустит, чтобы он стал морским волком!

Дю Гардье и сам чувствует смехотворность подобных притязаний и посмеивается над своими авантюрными мечтами, не соответствующими его роскошной обстановке в стиле рококо, где старая кормилица лелеет его так же, как некогда баюкала младенца в люльке под белой кисеей. Он отнюдь не кажется мне смешным, этот аккуратный избалованный старый холостяк, ибо таким его сделали тепличные условия жизни, в которой он не изведал ни трудностей, ни борьбы, ни нужды. Я думаю, о бедных детях, которых бонна встречает у двери лицея, а полицейский переводит через улицу за руку, детях, которых матери-наседки не отпускают от себя ни на шаг до седых волос, освобождают от воинской службы и наконец сажают на какое-нибудь теплое место с непыльной работой. Они подходят к порогу старости с младенческой душой и угасшими желаниями, безоружные перед жизнью, как комнатные цветы или домашние птицы. Я испытываю глубокую жалость к подобным людям и осуждаю тех, кто приносит детей в жертву собственной слепой любви, в которой преобладают трусость и эгоизм; они хотят уберечь самих себя от тревог и волнений, не позволяя сыновьям подвергнуться риску и опасностям, которые закаляют характер и готовят человека к борьбе.

Дю Гардье знакомит меня со своим братом – официозным художником, который каждый год приезжает сюда на этюды и увозит в своем чемодане партию небольших картинок. Это вылитый консул, за исключением очков в черепаховой оправе.

Оба старых холостяка трогательно обожают друг друга, под неусыпным оком старой экономки. Можно подумать, что она умывает их по утрам как малых неразумных детей.

Художник только что вернулся с утреннего сеанса, длящегося от десяти часов до полудня, как подобает пунктуальному чиновнику. Его сурово отчитали за мокрые ноги, и он был вынужден покинуть нас, чтобы переобуться.

Подобно брату, он имеет награды и также сознает собственную значимость. Сотрудничает с «Иллюстрасьон». Он позволяет себе носить галстук Лавальер, как знак принадлежности к богеме, и на этом кончаются «его причуды», по выражению экономки. Фиолетовые тона в темных местах его морских пейзажей свидетельствуют о том, что он – современный художник, и этим ограничивается его «импрессионистская» дерзость. Кабинет министров доволен: своим творчеством он сохраняет традиции романтической мазни и провозглашает авангардистский дух наших властей.

Консул изумлен, что совсем рядом, в заливе водится жемчуг, а Спиро смотрит на меня широко открытыми восхищенными глазами, изображая еще большее удивление. Мне приходится дать слово показать им добычу жемчуга в одно из воскресений. По этому случаю будет приглашен весь цвет Суэца, и дю Гардье очень гордится тем, что ему выпала честь представить своим подчиненным соотечественника из сказок «Тысячи и одной ночи».

XXVI
Ставро

Александрос по-прежнему дремлет в греческой кофейне; дождавшись, когда совсем стемнеет, он ведет меня к загадочному человеку, о котором говорил этим утром.

Мы направляемся в арабскую часть города; в узких улочках с редкими прохожими, пропахших затхлой водой, ладаном и жареной рыбой, ощущается хорошо знакомый запах голубого дыма. Но здесь он составляет неотъемлемую часть атмосферы как аромат арабского города. Александрос ничего не чувствует: он привык к этому запаху, подобно всем местным жителям. Только посторонний человек способен уловить его.

Мы выходим на довольно широкую улицу, окаймленную высокими пятиэтажными домами с длинными деревянными балконами, соединенными между собой вертикальными балками, которые придают зданию вид клетки.

Здесь живут служащие-арабы, греки, мальтийцы, одним словом, разноязычная людская смесь, составляющая население приморских городов Египта.

Мы идем, прижимаясь к стенам, по совету Александроса, ибо прямо посередине улицы вырыта сточная канава, и отбросы летят в нее из окон домов. Нужно принять меры предосторожности, чтобы не попасть под этот перекрестный огонь.

Черный силуэт последнего дома вырисовывается на фоне неба. Спокойная вода залива омывает крайние камни мостовой отлогой улицы. Сейчас время прилива, и лишь несколько метров отделяют дом от моря. Уровень воды повышается и опускается в зависимости от приливов и отливов: море словно протягивает свои могучие щупальца к темным улицам, пытаясь поймать отражение крайнего фонаря.

Здесь живет нужный нам человек. Место для дома выбрано, на мой взгляд, очень удачно: спокойствие этих немых вод, принесенных волнами открытого моря, можно сравнить с молчанием собак браконьеров или лошадей контрабандистов. Какая-то тайна окутывает этот дом, чернеющий на фоне неба, усеянного звездами, которые отражаются в зеркальной глади воды. Узкий и темный переулок отсекает здание от соседнего строения и выходит на пустырь, затопляемый морем в пору равноденствия.

Несмотря на ранний вечер, эта часть улицы совершенно безлюдна, и окна дома, в который мы собираемся войти, темны.

Александрос стучится в дверь, выходящую в переулок. Довольно долго никто не отзывается. Если бы я был один, я постучал бы снова, но Александрос говорит, что именно так можно узнать друзей: они никогда не стучат дважды, а просто ждут. И правда, минут через пять в коридоре слышатся шаги. Дверь бесшумно приоткрывается, и человек за дверью узнает Александроса, который подталкивает меня вперед.

Я вижу толстую женщину лет сорока, в черном платке на манер греческих крестьянок, и она дружелюбно улыбается мне. Чадящий кинкет, который она держит в руке, освещает добродушное заплывшее жиром лицо цвета слоновой кости, как лицо монахини. Женщина одета в черное платье.

Мы проходим вслед за ней в большую комнату с голыми балками, освещенную лампадой перед иконой в золотом окладе. Здесь стоит запах дегтя, точно на корабле.

Женщина зажигает большую керосиновую лампу, и тьма отступает.

Посреди комнаты стоит круглый стол, вдоль стен – соломенные стулья. Между двух окон с белыми тщательно отглаженными занавесками возвышается старинный комод с пузатыми ящиками, на котором возведен небольшой алтарь – икона с негаснущей лампадой. Над ним висит на стене старое ружье с широким прикладом. И над всем главенствует написанный углем портрет старца с сумрачным взором в головном уборе критских горцев. Это отец хозяина дома, главарь мятежных горцев-христиан, который тридцать лет сражался с турками, был выдан им предателем и расстрелян в возрасте семидесяти лет. Висящее на стене ружье, на которое бросает отсвет лампада, якобы убило более шестисот турок, и его почитают как реликвию.

Александрос рассказывает мне об этом шепотом, точно мы находимся в храме. Тем временем я замечаю в другом конце комнаты длинный темный предмет, прикрытый рогожей, – лодку с веслами. Кажется, что море, притаившееся за дверью молчаливого дома, ждет именно ее.

Застекленная дверь открывается, и в комнату боком протискивается великан. Чтобы пройти, он слегка пригибает голову в темной фетровой шляпе с широкими полями, которая затеняет верхнюю часть его лица, словно черная полумаска.

– Добро пожаловать! – приветствует он меня. – Рад вас видеть. Поздравляю с благополучным прибытием. Этой ночью мне приснился огромный шкаф, набитый хлебом, а утром я видел мертвую черную кошку. Это значит, что нам будет сопутствовать удача, а наши враги потерпят поражение.

Мужчина садится. Он одет во фланелевую рубашку без жилета с широким черным шерстяным поясом. Видя, что мы без головных уборов, он тоже снимает шляпу. У него жесткий ежик коротко подстриженных волос, покатый узкий лоб и глубоко посаженные серо-голубые глаза, сверкающие из-под густых бровей. Открытый, прямой взгляд сейчас светится радостью и добродушием. Пышные усы свисают над выдающимся вперед волевым подбородком. Тень его орлиного носа вырисовывается на стене. Стул прогибается, грозя рухнуть под тяжестью этого геркулеса.

Таков Ставро, сын Димитрия, старого партизана, отдавшего жизнь за свободу и убившего шестьсот турок из своего длинного карабина.

Я снова смотрю на портрет, и, проследив направление моего взгляда, Ставро убежденно говорит:

– Вот какие люди были в то время! Они жили ради борьбы и красиво умирали… Сегодня же умирают в борьбе за красивую жизнь! Мне было восемь лет, когда погиб отец. Нас было двенадцать братьев и сестер, я – самый младший. Я видел, как он упал, сраженный пулями солдат, и перед самой смертью он утешал выдавшего его предателя. Такие вещи закаляют детский характер… Меня привез сюда старший брат, и воспитали французы. Это было в ту пору, когда все в Египте с гордостью говорили на вашем языке. А теперь надо говорить по-английски, лизать пятки английским чиновникам и служить доносчиком английской армии! Видите ли, только стукачи и сутенеры процветают в этой стране.

– Но разве местные жители, арабы, таковы, как вы говорите? – спрашиваю я.

– Таковы ли они? Они только на это и годятся! Трусы, подлецы, лентяи, греховодники! Если бы у них были пороки, то была бы и душа… Нет, даже это им не дано. Они и отца родного продадут за ломаный грош. Работают они не иначе как из-под палки. Это вьючные животные. О! англичане знают, как с ними обращаться.

– Но как же вы ведете свои дела… с такими людьми?

– Вот в чем вся загвоздка! Есть два способа провозить контрабанду. Первый, самый распространенный, заключается в сговоре с таможней и полицией. Таможенники и полицейские живут на эти деньги и строят себе дворцы, а их сообщники – контрабандисты – разоряются, ибо как только те чуют, что они разбогатели, их хватают и бросают в тюрьму. Я знаю одного парня, который работал в сговоре с главным инспектором таможни: как-то раз этого контролера неожиданно подменили, и его напарник обнаружил контрабанду. Потом все имущество моего знакомого – земли и недвижимость – пошло с молотка, и государство выручило более трех миллионов. Все это было заранее спланировано: дирекция состояла в сговоре с обоими инспекторами. Таможня растит и откармливает контрабандиста, как поросенка, чтобы затем его слопать. Есть еще один способ, который я предпочитаю, – работать в одиночку и ни в коем случае не заключать никаких сделок с таможенниками: если они предают свое руководство, то значит это предатели, способные убить родного отца, если же они действуют заодно с начальством, то хрен редьки не слаще. У меня есть люди из Аравии, преданные горцы, а также моряки из Хеджаза. Одни рыбачат, другие работают в шахтах и каменоломнях. Среди них нет ни одного египтянина. Рыбацкий баркас, который так вас напугал, принадлежит мне, и в то утро я узнал, что вы прибыли в Суэц.

– Значит, вы меня ждали? – спросил я с улыбкой.

– Ну конечно, и вы должны благодарить Бога, что попали прямо ко мне. Если бы вы только обратились к кому-нибудь другому, я не поручился бы за последствия. Но я незаметно следил за вами, поскольку, во-первых, вы – француз, а я люблю французов, и, во-вторых, из-за того, что вы отважились доставить сюда товар, не имея об этом не малейшего понятия. Вам сопутствует удача, вы родились под счастливой звездой; любой хитрец, который рискнет встать вам поперек дороги, свернет себе шею.

– Значит, вы верите в судьбу?

– Разве можно в этом сомневаться? Те, кто считает это предрассудком, никогда не задумывались над причинной обусловленностью своих поступков с их удивительной последовательностью. Это следствие их слишком поверхностной жизни, превращающей человека в общественный винтик, один из безликих кирпичей, из которых строится стена. Но как только человек обретает индивидуальность, как только он сталкивается с жизнью лицом к лицу и его воля вырабатывает у него бойцовские качества, тогда он развивается подобно растению в почве и чувствует, как рука судьбы ведет его сквозь опасности. Если он прислушается, то различит эхо древнего инстинкта, который диктует ему поступки сообразно лучшему способу самосохранения. Я верю снам, неподвластным законам логики и разума – главным заповедям земной жизни, которые оказываются бессильными перед потусторонним миром.

Я слушаю этого гиганта с узким лбом, поражаясь сходству наших мыслей: то же самое не раз приходило мне в голову, с тех пор как моя жизнь превратилась в борьбу.

Молодая девушка, племянница Ставро, приносит угощение. Это дочь толстой женщины с лицом цвета слоновой кости, такая же великанша, как ее дядя.

Ее младшие сестры выходят, чтобы поздороваться со мной. Все трое одеты в черное, подобно матери. Это семья старшего брата Ставро. Он умер, оставив жену и четверых детей – мальчика и трех девочек младшего возраста. Ставро было тогда восемнадцать лет, и он взял на себя заботу о семье брата, а также еще об одной сестре-калеке, немногим старше его. Он был вынужден оставить учебу, не завершив среднего образования – брат отдал его в Каирский лицей, где он учился до шестнадцати лет, – и нанялся матросом, чтобы зарабатывать на хлеб насущный. Он не женился, чтобы сдержать обещание, которое дал умирающему брату. Он остался холостяком, посвятив свою жизнь племянницам, больной сестре и жене брата, которая ведет хозяйство.

Эти одетые в траур женщины в черных вдовьих платках, бесшумно скользящие в полутьме по дому с побеленными стенами, придают жилищу контрабандиста атмосферу сосредоточенной задумчивости и умиротворенности.

Александрос сидит в уголке, навевая на меня воспоминания о злачных кофейнях, где он был бы в своей тарелке.

Как же все окружающее далеко от того, что я ожидал!

Я мысленно сравниваю лицо Ставро с лицом Петроса на ферме в Стено и славного Папаманоли и чувствую, до чего те люди отличаются от знакомых Александроса.

Мы переходим к делам, обсуждаем цены, и Ставро преображается. Он показывает свою коварную, жадную до наживы натуру, столь необходимую в его ремесле. Но я чувствую, что оказался во власти этого человека, и соглашаюсь на цену, которую он назначает. Речь идет о небольшой партии, спрятанной в старой железной бочке.

– Нужно, чтобы вы передали мне товар на рейде. Я не могу никому доверить эту миссию, так как не пройдет и двух дней, как все жители города узнают, зачем вы сюда приехали, и полиция примется за вами следить. Пока никто не обращает на вас внимания. Именно в этом ваша сила. Вы встречались с французским консулом. Он познакомит вас с людьми, дружба с которыми поможет вам отвести от себя любое подозрение. Здесь считается, что французы не способны на мошенничество. Их принимают за простофиль, которые не умеют воспользоваться случаем; вам следует постараться сойти за самого наивного из европейцев. Что касается Спиро, это лучший человек на свете. Я часто встречаю его у цирюльника, и мы говорим по-гречески. Мы с ним добрые друзья. Он может вам пригодиться, потому что с ним можно говорить, о чем угодно.

– Как, неужели он принимает маленькие подарки?

– Нет, ни в коем случае. Не вздумайте ему это предлагать: он умрет от страха при одной мысли, что может себя скомпрометировать. Но он всегда рад оказать другу услугу. Он относится ко мне с восхищением и опаской. Ему известно, что я занимаюсь контрабандой, но мы никогда не затрагиваем эту тему. Мысль об этом приятно щекочет ему нервы – все трусливые женоподобные люди обожают мнимые опасности. К тому же он прекрасно ко мне относится и часто, сам того не подозревая, дает мне ценные советы. Впрочем, я общаюсь с ним только у цирюльника – на улице он меня не узнает. Время от времени я посылаю ему фрукты и другие мелкие подарки. Вот и все.

Между тем появляется молодой босой араб в белой чалме, одетый в длинную голубую застиранную рубаху с многочисленными заплатами.

У него – приятное, очень загорелое лицо с грубыми, точно высеченными из дерева чертами. Это не египтянин, а горец из Хеджаза. Когда он подходит ближе, чтобы поздороваться, я вижу, что у него только один глаз.

– Это Джебели, – говорит Ставро. – Он заслуживает того, чтобы быть королем, если бы награды раздавались людям соответственно их доблестям. Таких, как он, один на десять тысяч. Он обязан мне жизнью, помнит об этом и, если бы потребовалось, не задумываясь, отдал бы за меня жизнь. Когда-нибудь я расскажу вам его историю. Я пригласил его, чтобы вы могли завтра его узнать. Вы передадите ему товар. Александрос сейчас уйдет. Если вас увидят с ним в кофейне, все пропало. Завтра утром Джебели будет греться на солнышке напротив вокзала. Он вас заметит, и не нужно подавать ему никакого знака. Вы пойдете за ним на большой дистанции, и он приведет вас к строящейся дамбе. Он присядет на миг в том месте, где вам нужно будет причалить. Наблюдайте за ним издали, но сами не ходите на дамбу. Запомните это место хорошенько, чтобы не перепутать его ночью. Неподалеку отсюда есть маленький греческий бар, туда заходят кули. Вы можете там спокойно все обсудить с Джебели. Хозяин – верный мне человек, вам нечего бояться.

Глядя на маленького араба с серьезным замкнутым лицом, я вспоминаю моего Абди, ибо между этими преданными без лести людьми ощущается что-то общее.

Я прощаюсь со всем семейством и направляюсь к выходу. Александрос уже давно ушел.

Ставро задерживает меня на пороге и дает последние инструкции:

– Берегитесь часового, который, возможно, будет охранять дамбу. Постарайтесь, чтобы он вас не заметил, когда вы будете подплывать. Эти скоты сразу же принимаются палить из ружья, с тех пор как им задурили головы байками о подводных лодках.

– Знаю, – отвечаю я. – Не волнуйтесь, я буду начеку.

– Ладно, я вам верю. Да поможет вам Бог!

Толстая женщина в черном говорит несколько слов по-гречески, видимо, обещая молиться за меня, а три сестры с бледными строгими лицами бросают на меня тревожные взгляды.

Дверь бесшумно отворяется и закрывается за мной. Я оказываюсь наедине с безмолвием ночи, и мне кажется, что дом контрабандиста пригрезился мне во сне. Я снова вижу зеркальную гладь залива, но уровень воды немного понизился, как будто море, засвидетельствовав мне свою преданность, отступило.

Возвращаясь в Порт-Тауфик последним поездом, я размышляю над последней фразой Ставро: «Берегись часового…» Ба! если судьба – на моей стороне, чего мне опасаться? К тому же этот человек, возможно, прав: чему быть, того не миновать…