Текст книги "Приключения в Красном море. Книга 2 (Человек, который вышел из моря. Контрабандный рейс)"

Автор книги: Анри Монфрейд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Войдя в большую комнату с застекленной дверью балкона, мы видим человека, сидящего в кресле-качалке и пускающего кольца дыма из-за развернутого номера «Таймс». Я замечаю также виски с содовой и трубку, испускающую запах виргинского табака.

Наконец хозяин опускает газету и обращает на нас свой взор. В нем нет ничего англо-саксонского, несмотря на куртку оксфордского студента с медными пуговицами и вышитой эмблемой. Он смугл и желчен, как боливиец, и, хотя он тщательно выбрит, его щеки отливают синевой. У него густые брови, черные, как агат, глаза и большой нос с глубокими ноздрями, из которых торчат волоски. Он говорит по-итальянски металлическим голосом, присущим жителям юга, и я тотчас же вспоминаю нахальных гондольеров с его родного острова.

Несмотря на сильный запах виргинского табака, я улавливаю аромат дымка, который дал мне почувствовать Петрос Караманос на своей ферме в Стено. Тотчас же слуга, одетый так же, как все бои аденских англичан, подходит, чтобы унести замечательный курительный прибор с водой, поведавший мне о разновидности табака, которому тайком отдает дань мальтиец. Но мой спутник вмешивается и просит оставить привычный наргиле. Комендант откладывает свою пенковую трубку одной из лучших лондонских фирм, которую, видимо, взял в руки в связи с нашим приходом, и возвращается к нефритовому мундштуку своей медахи. Снова подают жареную рыбу, которую надо есть руками, и я пускаюсь в рассказ о добыче жемчуга, ныряльщиках и акулах, не забыв предъявить оставшихся за дверью сомалийцев.

Комендант рассматривает их, странно раздувая при этом ноздри, словно вдыхает запах таинственных испарений. Он приходит в такое волнение, что забывает свои безупречные английские манеры и, наевшись редиски, выдает свое восточное происхождение звучной отрыжкой. Спохватившись, он принимается кашлять и вновь надувается как индюк.

Мне приходится поднести ему в дар жемчужину.

За обедом у начальника таможни мы говорим о торговле и прочих делах.

– Вам следовало бы привезти абиссинского кофе. Он стоит здесь в три раза дороже, чем в Джибути, а я устроил бы так, что вам не пришлось бы платить таможенную пошлину по пять франков за кило. Поразмыслите, это стоящее дело…

И два часа разговор ведется вокруг подобных тем. Но никто даже не упоминает о гашише, точно о грозном божестве, имя которого разрешено произносить только посвященным. Они думают, что я – профан, ничего не смыслящий в этом священном веществе. Ведь гашиш привозят с севера греки, значит, бессмысленно говорить об этом с французом, таким же фантазером и пустозвоном, как все его соплеменники…

На прощание хозяин вручает мне рекомендательное письмо к своему другу из суэцкой таможни. Поставив печать таможенного контроля на патенте, я с легким сердцем пускаюсь в плавание на следующий день в полдень. Я пополнил запасы провизии и залил бочки дистиллированной водой (другой в Кусейре нет). Мне особенно по душе овощи, которые привозят на верблюдах по дороге длиной в сто километров из засушливых районов, орошаемых Нилом. Кусейр прилегает к этой щедрой реке ближе всех прибрежных городов.

XXI
Два типа англичан

Попутный ветер уже давно позволяет мне держать курс на север, но этой ночью он неожиданно крепчает, и море тотчас же теряет свое благодушие. Я поворачиваю судно по направлению к берегу. Три дня мы сражаемся с яростным ветром, и море становится невыносимым, норовя поглотить наш дрейфующий парусник. За два дня мы едва продвинулись на несколько миль к северу.

Я гадаю, удастся ли мне добраться до Суэцкого залива через Жубальский пролив, столь же коварный, как и Баб-эль-Мандебский пролив. Но я вижу на карте большие острова и лабиринт рифов просторной бухты Гимзы, расположенной в западной части пролива, я надеюсь найти там укрытие от частых и опасных волн, образуемых северо-западным ветром в проходе между островом Шадван и аравийском побережьем.

Устав от бессмысленной борьбы со стихией, я решил остановиться на ночлег за островом Сафадья, в обширной бухте, надежно защищенной со всех сторон очень живописными горами. Это все те же крутые горы, вернее, остовы гор – голые скалы, пронзающие небо своими острыми шпилями, скалы, пересеченные оврагами и глубокими ущельями, где потоки камней то и дело устремляются вниз, к морю.

Низкие постройки и бараки теснятся вокруг длинной заводской трубы. Я различаю в бинокль бадьи подвесной дороги, застывшие над этим пустынным хаосом. Видимо, это нефтяные скважины, ведь мы находимся в районе, орошаемом подземными черными реками до островов Фарасан.

Из-за плохой погоды мне приходится простоять два дня в укрытии, приводя в порядок оснастку и занимаясь другими столь же нудными вещами, которые обычно откладываешь на завтра под всяческими предлогами.

Нет ничего грустнее пейзажей на фоне бетона, былое уединение и очарование которых разрушены уродливыми сооружениями. Впрочем, здешние краски все так же великолепны, и каждый вечер я не устаю любоваться феерией ирреального заката, который невозможно описать ни на одном языке. Думаю, что подобное зрелище можно увидеть лишь на севере Красного моря.

Ветер не ослабевает, и мне приходится смириться с вынужденным ожиданием. Нам предстоит войти в лабиринт рифов, где возможно плыть только днем. Но я уверен, что благодаря относительному спокойствию внутренних вод и бризов, дующих с берега, мы наверстаем упущенное время.

Я не буду описывать наше долгое и опасное плавание в узком фарватере, наводненном коралловыми рифами.

Сегодня утром, вычерпав, как всегда, воду из трюма, юнга сообщил мне, что воды набралось гораздо больше, чем обычно. Это тревожный признак для судна. Но, судя по вкусу воды, она поступает не только из моря. Спустившись в трюм, я убеждаюсь, что лопнули еще две бочки, обручи которых проржавели. Какой ужас! В этом крае, где перегоняют морскую воду, до самого Суэца не встретишь ни одного колодца.

Я закрепляю бочечную клепку с помощью веревки, методом «висельника»[32]32
  Старое морское выражение для обозначения следующего процесса: накинув веревку на предметы, которые нужно скрепить между собой, и связав оба ее конца, с помощью рычага делают петлю и продолжают скручивать веревку. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Передо мной вновь встает прежняя проблема. Я вижу только один выход – запастись водой в одном из поселков, раскиданных вокруг буровых скважин. Для этого нам нужно подняться против ветра по фарватеру шириной не более трех кабельтовых, протянувшемуся на две с лишним мили. Частые зигзаги, которые приходится проделывать, весьма неудобны, ибо оснастка вынуждает поворачивать судно через фордевинд, и при каждом новом галсе мы теряем время, которое наверстали благодаря попутному ветру. За три часа, что мы преодолевали узкий проход, нам пришлось ложиться на другой борт более ста пятидесяти раз. Этот маневр очень затруднителен из-за того, что длинный реёк каждый раз перемещается на другой борт, и особенно из-за того, что шкот оказывается на передней части мачты и яростно бьется при сильном ветре, когда провисает парус. Вся команда бросается его усмирять и натягивать парус. Если шкот нечаянно вырвется из рук, он может не только убить людей, но на время оставить корабль без управления, и судно немедленно налетит на рифы. Мы выбираемся из опасных вод без происшествий, но у всех матросов до крови ссажены руки.

Мы быстро проходим мимо Абу-Мингара, где я замечаю на берегу металлические цистерны, в которых, видимо, хранится нефть. Все заводское оборудование на виду: огромные черные трубы тянутся по песку и уходят в глубь земли, в скважины. Воздух отравлен запахом нефти.

Мы бросаем якорь у небольшого причала. Никто как будто не обращает на нас внимания: кули в длинных рубашках продолжают лениво толкать вагонетки, напевая, чтобы не заснуть.

Наконец какой-то европеец – рабочий в голубых брюках и желтой рубашке – приказывает нам жестом освободить место стоянки. Неподалеку двое других мужчин в шляпах и шортах, видимо англичан, молча ждут наших дальнейших действий.

Что же делать? Я ставлю судно на другое место, а сам высаживаюсь на берег и направляюсь к невозмутимым англичанам. Но мне преграждает путь человек, приказавший уйти с якорной стоянки. Это один из тех типичных тружеников египетских портов, которые говорят на всех средиземноморских языках с немыслимым акцентом. Трудно сказать, какой он национальности: мальтиец, грек, итальянец или араб.

– Что вам надо? – спрашивает он отнюдь не любезно.

– Я бы хотел поговорить с директором этого завода или с тем, кто его заменяет.

– Его здесь нет, – отвечает мастер, – он у буровой скважины, в восьми километрах отсюда. Это час езды по узкоколейке.

– А те два джентльмена…

– Это английские инженеры.

Мастер разъясняет уже более любезно, что здесь мне ничего не найти, только возле шахты есть столовая, где можно купить продуктов. Но для этого надо получить разрешение.

Я обращаюсь к англичанам, которые окидывают меня презрительно-подозрительными взглядами, какими обычно удостаивают коммивояжера, который заявляется к вам, чтобы предложить свой товар. Мне тут же приходит на память плантатор из Хайфы…

Я называю свое имя и национальность, говорю, что прибыл из Джибути, и рассказываю о несчастном случае, в результате которого остался без воды. Мой рассказ ничуть не трогает англичан. Наконец один из них вынимает изо рта трубку и нехотя отвечает мне по-французски с ужасным акцентом:

– Вход на территорию, где ведутся разработки, запрещен посторонним, и я не могу ради вас взять на себя такую ответственность. Вам следует обратиться за разрешением в Каир.

Я продолжаю настаивать, ибо во всех странах мира в воде не отказывают даже собаке.

– Это невозможно, – заключает англичанин и снова кладет трубку в рот, точно запирает дверь на засов.

Я отвечаю ему какой-то резкостью, не в силах сдержать свой гнев, но он даже не слышит, склонившись над планом, который его коллега расстелил на спине одного из кули, как на столе.

Обернувшись в сторону пирса, я вижу причаливший пароходик – дряхлый буксир, осуществляющий ежедневную связь между различными стройками и нефтяными разработками в бухте Гимзы.

Капитан судна, как и мастер, с которым я только что говорил, – человек неопределенной национальности. Но он – настоящий моряк, и я получаю от него воду, картофель и даже буханку хлеба.

Когда я рассказываю ему, как встретили меня англичане, он пожимает плечами и говорит со знанием дела:

– Все они одинаковы, прибрали к рукам страну и теперь показывают свою власть.

Меня тошнит от запаха мазута, лязга железа и суеты, которую создают грязные люди. После месячного плавания в пустынных водах, где ничто не стесняло моей свободы, меня угнетает вид этого некогда прекрасного уголка природы, оскверненного моими ближними. Прежний пейзаж утратил свое очарование, волновавшее мое воображение. Я ощущал себя в этой пустыне центром, мыслящим очагом бесконечной вселенной и жаждал слиться с ней телом и духом, повинуясь таинственному внутреннему голосу.

Горе тому, кто испытал чувство причастности к природе – страшное одиночество будет угнетать его всякий раз, когда ему вновь придется возвращаться в людское стадо.

Я держу курс в открытое море, в сторону Аравии. Азиатский берег еще не подвергся натиску промышленности, и мне не грозит там ни вид унылых труб, ни встреча с неразговорчивыми английскими инженерами.

Но через два часа стемнеет, и я не успею за это время добраться до берега. Лучше попытаться миновать ночью Жубальский пролив. Быть может, мне повезет с попутным ветром.

Но реальность быстро разрушает призрачные надежды. Сумерки спускаются прежде, чем мы огибаем южную оконечность острова Шадвана.

Этот большой скалистый остров сторожит вход в Суэцкий залив, подобно Периму, охраняющему Баб-эль-Мандебский пролив. Он представляет из себя гряду красноватых, изрытых оврагами холмов без малейшего признака растительности, отвесно спускающихся в море. Скалистая стена без кромки берега возвышается вдоль пролива подобно кораблю, развернувшемуся на якоре наперекор ветру.

Маяк с красными прожекторами, установленный на южном мысе лицом к открытому морю, указывает путь судам, входящим в залив. Слева и справа простираются скрытые за горизонтом берега, подходы к которым усеяны рифами, тянущимися в море более чем на шесть миль. Днем на востоке виднеется Синайский массив, а далеко на западе – неровные пики египетского берега. Днем любое судно может легко войти в пролив, но ночью остров Шадван теряется во тьме, берега тоже исчезают, и корабль разбивается о подводные скалы.

Понятно, какое значение приобретает здешний маяк.

В тот миг, когда я миную остров Шадван, последние отблески заката озаряют башню маяка у подножия горы, возвышающуюся на двадцать метров над берегом. Рядом с ней стоит маленький домик смотрителя. Я вижу в бинокль человека, который рассматривает нас в подзорную трубу. Этот отшельник, оторванный от мира, интересуется всем, что происходит в море, как и моряк во время долгого плавания. Немного ниже нависает над морем небольшая деревянная пристань, к которой, видимо, причаливает пароход, снабжающий маяк всем необходимым.

Местные моряки рассказывают, что по преданию вокруг острова обитают тюлени, и некоторые утверждают, что видели, как они кормят своих детенышей. Может быть, это были морские коровы или ламантины, странные животные, отдаленно напоминающие людей верхней частью торса. Они, несомненно, послужили прообразом легендарных сирен.

Мухаммед Муса рассказывает предания, точно взятые из «Одиссеи». Видимо, древние мифы аэдов дошли до нас благодаря народным сказителям.

Все сосредоточенно слушают его и переносятся в волшебный мир, чудеса которого приводят их в восторг. Возле затерянного в ночи островка, где морской прибой бьется о скалы под резкие крики летающих вокруг маяка чаек, нехитрые морские саги приобретают особенное величие. Быть может, я приписал другим собственное волнение, испытанное во время рассказа Мухаммеда Мусы.

Как только мы выходим из-за острова Шадвана, ветер вновь обрушивается на нас с яростью. Море бурлит у входа в пролив подобно бешеному горному потоку. Я едва успеваю развернуться другим бортом, чтобы не сломать мачту, рею и бушприт. Я ожидал плохую погоду, но не был готов к столь яростному натиску стихии.

Я возвращаюсь под укрытие скалистого острова. У меня остается только один выход: причалить к деревянному пирсу под маяком. Но вокруг не видно ни зги, лишь красный шар маяка простирает в непроницаемую тьму неба свои длинные светлые лучи, унизанные сверкающими точками. Чайки кружатся в свете маяка, и их белые крылья вспыхивают, словно искорки.

Невозможно точно определить расстояние, но, зная, что берег совсем рядом, я решительно веду судно к спасительному пирсу. Молодой данакилец Кадижета вглядывается во тьму своими рысьими глазами, сидя на носу парусника.

А вот и пристань. Наконец! Мы спускаем паруса, чтобы судно замедлило ход. Абди прыгает в море, держа конец якорной цепи, и плывет к берегу, как морская свинья, в то время как ему подают трос. Он исчезает в ночи, а пеньковый трос продолжает раскручиваться. Абди кричит издали, что дна еще нет, но бухта троса уже размотана и канат кончился. Наш маневр не удался, надо поднимать Абди с якорем обратно на борт.

За это время течение успело отнести нас так далеко от острова, что мы вновь оказались беззащитными перед ветром, который гонит судно в открытое море.

Остров уже почти не виден, и маяк начинает ослеплять нас своими красными лучами. Это значит, что мы вышли из зоны, прилегающей к маяку, и нужно любой ценой вернуться к острову, чтобы море не отбросило парусник на юг, точно щепку.

Стоит новолуние – время наибольших приливов, но мы, видимо, попали в момент отлива.

Мы вновь поднимаем паруса, чтобы наверстать упущенное. Парусник то и дело озаряется ровным светом маяка. По мере приближения к острову мы все больше уходим в тень, и снопы света устремляются над нашими головами к горизонту, неся надежду сердцам моряков. Но удастся ли нам отыскать пирс? Из-за водоворота и ветров, дующих с гор, невозможно подойти к берегу под парусом. Чтобы причалить, нужно вовремя спустить парус и сбавить ход, а для этого необходимо точно знать местоположение пристани, ибо за двадцать метров уже ничего не видно.

Опершись на штурвал, я обкусываю от волнения ногти и вдруг замечаю во тьме маленькую звездочку, мерцающую над морем неподалеку от маяка. Она медленно спускается к берегу. Видимо, это большой фонарь, который несет человек. Он исчезает за скалами, спускается, а затем машет фонарем сверху вниз и наконец устанавливает его. Смотритель маяка следил за нашими маневрами и теперь подает нам сигнал.

Ободренные, мы еще час плывем к этому свету. Только тот, кто вел судно вслепую, без единого ориентира, с гнетущей тревогой на сердце, может понять радость и надежду, которую вселил в нас фонарь. Но я по-прежнему не могу определить расстояние до берега и различить очертания окружающих предметов.

Мне казалось, что пирс далеко, как вдруг я вижу его отражение в воде: он в двадцати метрах от судна. Мы едва успеваем спустить паруса, как оказываемся у пристани, облепленной водорослями, обнажившимися в час отлива. Человек встречает нас на пирсе и хватает конец троса, который ему бросают. Он крепко пришвартовывает судно и говорит:

– All right[33]33
  All right (англ.) – все в порядке. (Примеч. пер.)


[Закрыть]!

И, не давая мне времени опомниться, наш спаситель берет фонарь и карабкается на свою гору, словно мирный буржуа, возвращающийся на ночь домой. На прощанье он бросает мне сердечное «good night»[34]34
  Good night (англ.) – спокойной ночи. (Примеч. пер.)


[Закрыть].

Ветер тотчас же отбрасывает судно от пристани, но теперь оно прочно закреплено тросом.

Я смотрю вслед звездочке, которая удаляется в гору и внезапно гаснет. Человек вернулся в дом… Этот одинокий моряк тоже англичанин, но совсем иного склада.

Всю ночь стая птиц вьется над маяком с пронзительными криками, которые не дали бы нам заснуть, если бы мы могли позволить себе такую роскошь, как сон. Я опасаюсь, что течение изменит свое направление вместе с приливом и понесет парусник на скалы. Они не видны, но я слышу, как завывает ветер в расселинах и море разбивается с глухим рокотом об их уступы.

Матросам тоже не по себе. Напрасно я говорю им, что странные звуки проистекают от прибоя; они убеждены, что это ревут тюлени и другие морские чудища. Абди уверяет, что видел их, когда плыл с якорной цепью, именно они якобы отбросили парусник обратно в море. Он описывает все эти ужасы с красочными подробностями. Мне понятно его состояние, ибо я тоже наслушался волшебных сказок и теперь испытываю при виде этого странного пейзажа такое волнение, что не мог бы без дрожи окунуться в море. Впрочем, я охотно даю волю своему воображению, ибо в любом человеке, каким бы образованным и воспитанным он ни был, неистребима вера в чудеса.

К утру трос, державший судно у пристани, слабеет, а течение, как я и предвидел, меняет направление.

Я бы хотел еще раз увидеть и поблагодарить перед отплытием нашего молчаливого спасителя, но ждать больше нельзя.

Вода в проливе несколько успокоилась – в этих широтах нрав моря меняется с невероятной быстротой. Мы вновь поднимаемся по фарватеру. Утром мы огибаем северную оконечность острова и, лавируя, проходим между рифов внутреннего моря, простирающегося на северо-запад. Несмотря на сильный бриз, здесь совсем нет волн.

XXII
Жубальский пролив

Я хочу укрыться за южной оконечностью большого Жубальского острова до того, как стемнеет. На месте якорной стоянки, указанном картой, я вижу скопление построек. Я вглядываюсь в бинокль, но не замечаю в поселке ни одного жителя – берег, загроможденный машинами, подъемными кранами и вагонетками, совершенно пуст.

Мы высаживаемся на землю. Здесь словно не ступала нога человека: на ровном, отполированном ветром песке не видно ни следа, как и на необитаемых островах Красного моря.

Я направляюсь к большому зданию с распахнутой настежь дверью. Войдя, я вижу машины с дизельным двигателем и верстак с разложенным инструментом. Кажется, что рабочие отошли перекусить, но все покрыто слоем пыли и подернуто паутиной.

Снаружи я вижу лебедки различных размеров, подвешенные на цепи к подъемным кранам, бочку, наполовину заполненную маслом… Я не верю своим глазам. Наверное, сторож где-то рядом. Я делаю предупредительный выстрел из ружья и посылаю матроса осмотреть местность с высоты холма. Но все по-прежнему тихо, никого не видно, остров пуст: кажется, что люди покидали его впопыхах. Меня так и подмывает прибрать к рукам вещи, оставленные без присмотра. У матросов тоже разгораются глаза при виде легкой добычи, и мне с большим трудом удается удержать их от мародерства. Мой поступок вызван отнюдь не любовью к добродетели: я мог бы завладеть всеми этими сокровищами без зазрения совести в отместку за прием, оказанный мне английскими инженерами. Но я решил, что рискованно появляться в Суэце со столь странным для ловца жемчуга грузом. Это могло бы навлечь на меня нежелательные подозрения. Поэтому я удовольствовался лишь набором инструментов и деревянными брусками для ремонта.

Но я вынужден дать команде слово вернуться тем же путем и забрать все эти вещи в случае отсутствия законного владельца. Особенно прельщает меня набор медных подшипников. Я обнаружил также несколько бочек с питьевой водой – это самая ценная находка.

Мы снимаемся с якоря еще до рассвета. Ветер не успел набрать силу, и после трехчасового плавания мы подходим к рифу Шаб-Али, протянувшемуся вдоль азиатского берега на двадцать миль и удаленному от земли на восемь миль. Это гряда выступающих над водой мадрепоровых островов, соединенных между собой скалистыми уступами, о которые разбиваются волны. За ними находится небольшое внутреннее море со спокойной прозрачной водой, и небольшие суда легко преодолевают здесь самые сильные встречные ветры.

В этой защищенной зоне там и сям желтеют широкие пятна звездчатых кораллов. В данное время года уровень воды в северной части Красного моря понижается до самой низкой отметки, и рифы обнажаются: во время отлива над поверхностью воды выступают макушки скал и пучки мертвых кораллов. На них садятся орлы, высматривающие рыбу. Мы проходим через узкий просвет в южной оконечности рифа. Первое, что бросается в глаза – это остов парохода. Он так хорошо сохранился, как будто бедствие только что произошло. Две огромные цапли, свившие гнездо на палубе, прогуливаются с достоинством, и издали нам кажется, что это люди. Они улетают при нашем приближении, увлекая за собой крикливых птиц.

Мои люди уговорили меня осмотреть разбитое судно. Мухаммед Муса и Абди – уроженцы мыса Гвардафуя, где часто случаются кораблекрушения, и обломки судов притягивают их как магнит.

Этот корабль пролежал здесь много лет под палящими лучами солнца. Он изъеден ржавчиной и морской солью, но с виду кажется целым и невредимым, ибо рифы, окружающие его со всех сторон, защищают его от волн.

Видимо, несчастье произошло в одну из тех туманных ночей, когда западный ветер приносит из пустыни водяную пыль. Корабль не заметил Шадванского маяка, сбился с курса и оказался между рифом и берегом.

Когда я вижу останки кораблей, мое сердце сжимается от боли. Они упрямо вздымают в небо обломки мачт, словно повествуя о разыгравшейся трагедии… Кажется, что в пустых трюмах, где со странным звуком плещется черная вода, бродят призраки.

Фиран находит на полубаке человеческие останки. Поднимается переполох. Все сбегаются посмотреть на них. Но я вижу, что это скелет животного, собаки, а точнее суки: я нахожу в закутке два черепа поменьше и кости, изъеденные хищными птицами. Должно быть, собака осталась одна на судне со своими щенками, которых она перенесла на палубу, когда вода залила трюмы, и спрятала в укромном уголке.

Глядя на побелевшие кости, рассказавшие мне печальную историю, я испытываю странное волнение…

Воспользовавшись остановкой, я решил объехать здешние рифы в пироге. Это подлинные подводные сады, выступающие над водой. Поверхность скал усеяна огромными ракушками – разновидностью крупных моллюсков, которыми некогда набожные мореплаватели украшали часовни своих замков или деревенские церкви. Среди них встречаются настоящие гиганты длиной в шестьдесят-восемьдесят сантиметров. Створки всех ракушек полуоткрыты, и солнечные блики создают странную игру света на их внутреннем покрове. Каждая ракушка отражает свой, только ей присущий оттенок – от фиолетового до пунцового, но самыми распространенными являются зеленый, желтый и оранжевый цвета.

Когда скользишь в лодке по этим подземным грядкам, едва прикрытым полуметровым слоем воды, кажется, что под тобой расстилается сверкающий ковер волшебного дворца. Думаю, что подобное зрелище вдохновляло античных моряков на прекрасные сказания о нимфах и сиренах, обитающих в перламутровых, нефритовых и кристальных гротах.

Пока я предаюсь мечтаниям, матросы занимаются более практическим делом: собирают гигантские ракушки, которые шлепаются на палубу, точно обломки скалы. Матросы раскрывают их, вытаскивают мясистые ремешкообразные тела моллюсков и подвешивают их на веревках для просушки, точно носки после стирки. Вот что остается от заколдованных дворцов, переливавшихся всеми цветами радуги…

Ночью необыкновенно холодный бриз повеял со стороны Синайских гор. Несмотря на то что ветер благоприятствует плаванию, приходится дожидаться рассвета из-за окружающих нас подводных скал. Восточный ветер сопутствует нам все утро, до самого Торасинайского порта, откуда уходят паломники в коптские монастыри. Глядя на голые, скалистые, обожженные солнцем вершины этих высоких гор, гадаешь, зачем понадобилось Моисею вести сюда свой народ и творить здесь свои заповеди. Но, возможно, в то время климат был другим…

В полдень снова возвращается северо-западный ветер, но, каким бы резким он ни был, мы не можем больше терять времени на стоянку, ибо приближается 18 августа. Нужно любой ценой продвигаться на север. Я вряд ли успею к намеченной дате, но мне не хочется сильно запаздывать.

В течение четырех суток мы лавируем между берегами залива, ложимся то на левый, то на правый борт, перемещая балласт в зависимости от ветра, чтобы уменьшить крен и противостоять течению, подняв все паруса.

Я нечаянно захожу на Шератибскую отмель. Здесь достаточно глубоко для нашего судна с небольшой осадкой, но я не предвидел столь бешеной свистопляски волн, образующихся от столкновения северо-западного ветра с южным течением. Два часа я пребываю в этом аду, спустив реёк на середину мачты, чтобы уберечь снасти. Парусник дает течь, и нам приходится без устали откачивать воду. Но сколько мы ни трудимся, вода продолжает поступать. Все слушают с замиранием сердца, как стучит всасывающий клапан в трюме. Я пытаюсь понять, чем вызвана эта беда, и в конце концов узнаю, что отлетела часть пакли, которой законопачена щель в судне. Под напором воды пробоина продолжает увеличиваться. Слышно, как вода журчит в трюме возле бимса. Там находится весь наш балласт – огромная скрученная цепь, на которой покоится двухсотлитровая бочка с водой, последняя из оставшихся у нас бочек. Нечего и думать сдвинуть с места столь тяжелый груз при теперешней килевой качке.

Я беру курс на берег, чтобы спасти судно. И все же у меня еще теплится надежда отыскать какое-нибудь укромное место и попытаться переместить балласт. Конечно, я могу опустошить бочонок с водой, но где тогда пополнить наши запасы?

В узком проливе Сафрана море успокаивается, ветер слабеет, и я могу спустить паруса в одном кабельтове от берега.

Абди сплетает тесьму из хлопка и смазывает ее маслом. Я понимаю, что он задумал.

Один из матросов ныряет и обматывает дно судна пеньковым тросом, который закрепляют с обоих бортов в том месте, где находится предполагаемая пробоина. Затем Абди набирает в легкие побольше воздуха и ныряет под воду. Держась за пеньковый трос, он в несколько приемов законопачивает щель приготовленной хлопковой тесьмой.

Сняв с души камень, мы снова выходим в открытое море.

Ночью меня будят. Все взволнованы. Лучи прожекторов озаряют небо на горизонте. Это Суэц.

Сегодня – 16 августа. Уже тридцать шесть дней мы бороздим море. Я обещал Александросу прибыть восемнадцатого, назначив эту дату наобум и не надеясь поспеть к сроку. Думаю, что и он тоже не принял подобное обещание всерьез, и вот, по иронии судьбы, я прибываю вовремя.

Теперь, когда мое путешествие близится к концу, я чувствую себя отнюдь не спокойно. До сих пор беспрестанные заботы и новые впечатления в пути заслоняли от меня конкретную цель рейса. А теперь эта цель вновь встает передо мной! Авантюрная сторона моего предприятия уходит в прошлое. Теперь нужно думать о результате. Я вложил в это дело все свое состояние и в случае неудачи стану банкротом. Придется проститься с морем, простором и волей, надеть на себя цепи какой-нибудь скучной службы, превратиться в конторскую крысу…

Подобная перспектива вновь пробуждает во мне энергию, угасшую было при мысли, что теперь я должен иметь дело с алчными людьми и бороться с ними их же ненавистными мне методами.

Я припоминаю греческие кофейни в Порт-Саиде, бар в Пирее, и лица их завсегдатаев, всплывающие в памяти, кажутся мне зловещими… Неужели моей мечте приходит конец?..

Только теперь я узнаю, что значит настоящий риск, куда более грозный, чем опасности, которые до сих пор вставали на моем пути! Отныне я буду сражаться с подлостью, жадностью и обманом… Меня ждет мрачный бой в зловонной сточной канаве.