Текст книги "Чудовище (СИ)"

Автор книги: Аноним Саммара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

И не рана тому виной получалась. Боль была хоть и сильной, но не долгой. От раствора во всяком случае. Ожог, правда, хоть и после регенерирующей жидкости, но еще слегка побаливал. Но это все таким пустяком было, что и во внимание принимать не стоило. Другое же важно. Полезным себя Скай почувствовал, по-настоящему. И относились к нему не так, как в последнее время, после всей этой беды, а как тогда, в поместье, раньше. Сам не понимал, в чем эта разница была, но чувствовал.

А еще... Добрым хозяин был. Вот, что самым важным оказалось. Таким же добрым, как Терри. И те чувства, которые были похоронены и закрыты глубоко в душе под шрамами и рубцами, снова потихоньку наружу просачиваться начали.

О Терри Скай не думал уже четыре года. Запретил себе думать. И так знал, что грех большой на свою душу взял, и расплатиться за этот грех вряд ли получится даже до конца жизни. Такое не прощают. И дон Ферра – отец Терри, конечно, простить не смог. Да и не пытался. Даже слушать не захотел. Для него один виноватый во всем был. Только Скай и никто больше. И слишком больно было стоять рядом и смотреть, как плачет взрослый сильный мужчина и понимать, что это ты виноват в его горе. Даже после не было так больно, когда... Скай по-честному думал, после происшествия, что его там в поместье сразу и... А вот, что "и" – в воображении слишком страшные картинки рисовались, начиная с того, что на конюшне запорют или отдадут, как игрушку, наёмникам на плантации... Ничего такого не случилось. Да и дон Ферра, как он сказал, «руки пачкать о такую мразь» не захотел. Только татуировку плайзом с плеча свел и продал с ближайшим караваном.

А Скаю больше всего эту татуировку и жалко было. Ничего у него от Терри не осталось – только имя его на плече. А у Терри на плече было написано «Скай». Это Терри придумал, когда еще все хорошо было, и он только-только пошел самостоятельно после болезни. Ходить-то только начал, а отцовский кар уже додумался свистнуть потихоньку и, Ская с собой взяв, в город на денёк слетал.

Дурачились тогда. Даже слишком. Скай, управление каром отобрав, от скорости, от свободы дурея, такие кренделя в небе выписывал, что любой бы боялся. А Терри не боялся, Терри Скаю верил. Верил безгранично. Целый день тогда развлекались – и в кино были, и даже успели на вечерние соревнования по крикету, но Скаю скучно стало – он же за чемпионатом совсем не следил, сбежали с матча. А после, накупив всякой вкусной всячины на уличных лотках просто у стадиона, веселились, измазывая друг друга то кетчупом, то мороженным, разговаривали о будущем. Терри обещал, что как только ему двадцать один исполнится, как только он имуществом распоряжаться начнет, так сразу Скаю вольную подпишет. Ведь Скай его, Терри, подарок на день рожденья. А Скай, почему-то за все то время, что невольником проходил, даже рад был, что у него такой хозяин, и что Скай не просто мальчишка с плантации, за три копейки на сезон купленный, а особенный. И к Скаю Терри тоже относился по особенному. Как другу, как к ровне, как к... Любовь была чуть позже. Но тоже была.

И это Терри ошейник снял. Не мог своего Ская, такого родного и такого красивого в рабском ошейнике видеть. Отца упросил, чтоб уродливый обод на шее на ручной браслет заменили. И когда Скай в первый раз за четыре года, не ощущая на шее удавку, еще и додумался браслет рукавом тахэ прикрыть, то вообще вольным снова себя почувствовал. А зря... Не надо было Ская даже дразнить. Только хуже получилось. Воля – она крепче вина опьяняет и заставляет делать слишком большие глупости. Забылся Скай, что на самом деле и купчая на него до сих пор у хозяина, и только хозяину решать, что со Скаем дальше будет.

Но в ту поездку, когда Скай уже с браслетом был, все для него по-особому складывалось, как для вольного – Терри даже вещи свои Скаю отдал. Поэтому и в городе дурачились, и в кино вместе ходили, и на стадион попали. Никто и подумать не мог, что Скай невольник. Терри так захотел. И татуировки это Терри предложил сделать. Скай совершенно не против был, потому что давно хотел на теле перекрыть то давнее, что от отчима досталось. И рад был, если б вместо выжженного криво и косо "вор" на плече такая красивая и такая обычная надпись была бы. Тем более с именем Терри.

Скай боли не боялся, он давно научился, как можно отключать боль. И Терри не боялся – это Терри научил Ская боль убирать. Поэтому оба, сидя в креслах татуировщика, даже не пискнули, а только подшучивали друг над другом бесконечно и за руки держались.

Влетело, правда, от дона Фьера после. Но Терри на себя всю вину взял, а Ская только без ужина оставили. А после и вовсе забыли, что он наказан.

Татуировка была красивой. Дон Ферра, конечно, ругался. Но, что он мог сказать, если татуировка тоже желанием Терри была. А он никогда с сыном не спорил. Тем более в то время, когда Терри выздоровел и стал самостоятельным, когда с инвалидного кресла поднялся и смог бы полноправным наследником и поместья стать, и театра.

Как бы Скай хотел то время вернуть, чтоб попытаться все исправить. Чтоб сделать немного по-другому. Пусть бы и для себя хуже, но Терри тогда бы точно жив остался. Но не мог вернуть, как ни хотел. И думать о Терри долгое время не мог, потому что это все равно было, что думать о несбывшейся вольной и несложившейся нормальной жизни.

И о том, что сам оказался настоящим чудовищем. Не из сказок и фильмов. А реальным. Потому что по-другому и назвать никак нельзя было Ская. И прав дон Ферра был, когда все это Скаю высказал.

"Я ж к тебе по-нормальному относился, я ж тебя в доме поселил, вы ж с моим пацаном вместе и всюду, ты ж даже и работы никакой не знал... Он на тебя надышаться-то не мог, а ты... Зачем ты так с ним, что тебе мальчишка сделал? Голову ему к чему кружить было? Вольную таким путем получить захотелось? Так ко мне бы пришел, рассказал все, как есть, – я б тебе сам подписал. И выгнал на хрен и из имения, и с планеты. Но сын хоть бы жив остался. А так... Как же ты мог? Ты самое настоящее неблагодарное чудовище и есть, как змея Гаррота, которая укусила того, кто ее к сердцу приблизил. Ненавижу, слышишь? Морду твою ненавижу смазливую, правы были те, кто говорил, что только шлюхи с таким лицами и бывают. А я не верил, думал, ангела невинного отогрел. А ты... чудовище".

Скай до сих пор каждое слово помнил. И страшно было, и стыдно. Другой бы, на месте Ская, голову в петлю давным-давно сунул. А Скай так и не смог. Хоть хотел, наверное. Но... останавливало только одно. Хоть и понимал, что только он виноват в случившемся, но точно знал, что не хотел этого. И все, что Скай делал, все что пытался сделать и как он пытался исправить то, что уже произошло, только из-за того было, что он по-настоящему любил Терри. Всем сердцем. Хоть и не понимал этого вначале. И игрой начало было, действительно из-за вольной. Любовь правдой была. И эта правда даже чудовище оправдывала.

Снова плохо стало. Снова сердце заколотилось. Сел на постели, задышал тяжело и неожиданно сам для себя, не выдержав, расплакался. А слезы были такие горючие, словно регенерирующий раствор. Но только даже такие слезы облегчения не приносили. Не заживали старые раны. Да и как могли обычные соленые капли, пусть и искренние, то, что было, зачеркнуть и исправить?

Но плакал. И ничего с этим поделать не мог.

А Эрик, в кровать забравшись, развернув ком так, чтоб можно было наблюдать, что в гостевой комнате происходит, тоже долго заснуть не мог. Видел, Скай места себе не находил. Думал сначала, что ожог мешает, болит, и даже уже за медботом сходить хотел. Но после понял – не в ожоге дело. Даже дотронуться до раны Скай не пытался. Сев на кровать, после двадцати минут кручения в постели, руками себя обнял и вдруг расплакался. Как маленький.

Не рана Ская беспокоила, а что-то другое, давнее. Но чем помочь и, главное, стоило ли сейчас ему мешать, Эрик не знал. Ведь при нем парень слишком закрытым был, все эмоции гасить старался. Может, поэтому и плакал сейчас, в темноте, что не хотел, чтоб его видели.

Так что пока просто наблюдал Эрик и не знал, надо ли вмешиваться. Слезы-то у каждого свои. И причины для слез у каждого свои и личные.

И лишь рукой к монитору потянулся, изображение на экране осторожно погладил, утешая хоть так. На расстоянии. А после и камеру выключил, решив, что в такие моменты нехорошо подглядывать. Слишком личное переживание получалось.

========== Солнце ==========

Может и правильным было то, что Эрик ночью не вмешался. Потому, что с утра хоть и спустился в столовую Скай, как только услышал, что господин кофемашину запустил, но ни словом, ни полсловом не обмолвился и о том, что болело, и о слезах. А Эрик и так все заметил и по глубоким синим теням, залегшим под глазами, и по неожиданно заострившимся скулам, да и вообще, не такой Скай был. Не мраморная статуя. Человек. Причем, явно – человек, которому плохо.

Но Скай жаловаться не собирался. С Эриком поздоровался, узнать захотел планы на день и даже улыбнуться попробовал, той самой натянутой вымученной улыбкой, которую Эрик уже ненавидел.

– Планы? – переспросил Эрик и задумался.

Сначала, в любом случае, надо медбот было включить и парня усадить хотя бы на получасовую терапию. Душевные раны, конечно, медикаментами не лечат, но у Ская и телесных хватало. После, если уже решил Эрик раба в доме оставить, надо было ему и гардероб новый обеспечить, и другие полезные вещи. Чтоб хоть чувствовал себя не скованно. Вон на тахэ заплата на заплате от времени рассыплется скоро.

Ну и... предстояли совместные вечерние процедуры, к которым Эрик приступать совершенно не хотел. Пусть и появилась надежда, что Скай поможет, особенно после того эксперимента, который он ночью провел, но... Пессимистом Эрик был. Слишком часто надежды не сбывались.

Поэтому перед такими грядущими неприятностями вдруг захотелось взять бутылку вина и пойти по маленькой тонкой тропке от дома на скалы к морю, и встретить закат. Как и всегда перед особо важными делами. Помогал закат Эрику.

Закаты он любил всегда... Но только здесь в этом доме, на взморье, с мамой впервые увидев, как раскалено-красный диск солнца касается зеленого моря, понял, что такое настоящая красота. Эрику тогда было всего лет пять-шесть, но он до сих пор запомнил ту сладкую боль в груди от слишком реального чуда, происходящего просто у него перед глазами. Он помнил, как сам, замерев, стоял здесь на утесе на смотровой площадке и, даже отпустив руку мамы, смотрел неподвижно на солнце. Тогда почему-то хотелось и плакать, и смеяться сразу. И он, не умея контролировать свои чувства, так и делал – улыбался солнцу, просто сквозь подступившие слезы.

И не хотел уходить с утеса до тех пор, пока солнце не утонуло в аквамариново-темном, уже закатном море.

С тех пор, каждый раз, когда Эрик прилетал к матери, каждый вечер, который ему удавалось проводить здесь, он приходил наблюдать за закатом. Он был на утесах в любую погоду. Он видел и грозовые черные тучи закрывающие горизонт, и белесо-синее, раскаленное от летнего зноя небо, и совершенно разные, неповторяющиеся никогда закаты. И часто так же, как и впервые, отпуская чувства, раскрывая душу – и плакал, и улыбался одновременно, от слишком яркой, обнаженной, неприкрытой ничем красоты.

И закаты ему помогали. Пережить медленное умирание мамы, пережить быструю и такую неожиданную смерть отца от сердечного приступа, и даже свое приобретенное уродство закаты тоже помогли пережить.

Если б не закаты...

После аварии, после того, как полгода вообще вокруг была только сплошная темнота (глаза тоже пострадали, и потребовалась слишком долгая регенерация, чтоб Эрик мог видеть хотя бы световые пятна), первым делом, когда разрешили, когда сняли ненавистную повязку, и Эрик мог, хоть через выступающие постоянно слезы, видеть окружающее пространство больше чем полчаса в день, он упросил доктора Блоу ему показать закат.

Доктор не соглашался, говорил, что солнце – слишком яркое, а зрительные нервы еще не адаптировались, но... Эрик настоял и его отвели на мансарду Северного здания Клиники, выходящую в сторону виднеющегося у горизонта моря.

И хоть было, действительно, больно смотреть на закат, но только тогда Эрик, снова наблюдая за красотой, понял что хочет жить. Что именно ради такой вот красоты и стоит жить. Пусть и уродом, пусть в царстве препаратов, уколов и процедур, но только чтоб еще и еще была возможность встречать закат.

И сейчас, пусть все уже было не так актуально и больно, как тогда, Эрик в особенные моменты жизни приходил именно к морю. Солнце лечило и помогало жить дальше. Забирало боль и темноту из души, поддерживало ту самую надежду на то, что все когда-нибудь будет хорошо.

Поэтому и Ская Эрик захотел отвести на свое место – на маленькую каменную площадку на склоне почти отвесной скалы, уходящей в море. Можно было бы сидеть на краю, свесив ноги в бездну, слушать шум разбивающихся о камни тяжелых соленых волн и смотреть на закат. И Эрику казалось, что закат тоже поможет Скаю.

Завтрак так и не задался.

И лечение даже раньше пришлось устроить.

Скай как-то и к чашке чаю утреннего не потянулся, и даже в сторону заказанных из кондитерской булочек с кремом не двинулся. Сидел на стуле, почти не двигаясь, глаза в пол опустив.

– Больно? – спросил Эрик, таки заметив, как Скай морщится, руку к себе прижимая.

– Нет, господин, – ответил не задумываясь, но глаза не поднял. И руку уже под стол убрал.

Тут и дурак бы догадался, что больно. Так что Эрик с медботом решил не затягивать, а тут же пока завтрак не закончился, принес минибокс просто в столовую.

– Не надо, чтобы больно, – попросил он у Ская. – Смысла в этом нет. Я помогу, ты просто скажи.

Скай осторожно головой кивнул, губы кончиком языка облизал. И ответил обязательное.

– Спасибо, господин. Но не беспокойтесь...

А Эрику это обязательное «господин» почему-то слух резануло. Как и улыбка та вымученная. Словно Скай от него снова закрыться попытался, спрятавшись за принятыми формальностями.

Но, конечно, ни от медбота Скай не отказался, ни после от горьких горошин ортакса – обезболивающего, которые ему Эрик уже насильно всунул.

И полегчало.

И чай попробовал – вкусный, грушевый, и пирожное, которое Эрик, тоже почти насильно, взять заставил. А когда распробовал, когда крем сладкий с ромом и ванилью, Скай даже ложечкой с блюдца до последней капельки соскрести попытался, вот только тогда Эрик успокоился. Такой Скай ему нравился намного больше. Потому, что глаза снова зеленью горели, и не было в них той странной мутно-болотной тоски, от которой сердце сочувствие жечь начинало.

А когда Скай услышал и про предполагаемые покупки, и еще и про поездку к морю, снова изумление на лице было. Не верил господину. Не верил, что не просто в доме держать будут для одной пользы – боль забирать, а еще и как с человеком общаться пытаются. Не было такого давно. И думал, что уже и не будет. Не заслужил Скай.

А оказалось...

Покупок было много – не тахэ и грубые башмаки. Хоть, конечно, вначале, когда в город выбрались, Эрик, как и положено, в лавку сунулся, где для невольников можно было обновки купить. Но как вообще такое можно было покупать и... Скаю? Помнил же, как выглядел парень и в расшитом серебряной нитью камзоле, и в шелковом халате. В нормальной одежде нормальным человеком был. Как его можно было в такую мерзость одевать? Ведь самое дорогое, по меркам лавки тахэ, дерюгой темной да страшной выглядело.

Поэтому, за руку Ская схватив, снова в кар запихнув, Эрик к знакомой модистке и рванул.

Мадам Ирена, когда Эрика увидела, удивилась, и даже слишком. В последнее время молодой герцог сам не наведовался, заказы по кому оформляя, мерки-то давно снятые были. А тут – как снег на голову.

И выглядеть намного лучше Эрик Вирру стал. Уже не так отталкивающе, как даже полгода назад. И шрамы посветлели, и ожоги не столь явно виднелись. Глядя на молодого лорда, мадам Ирена даже вспомнить уже могла, каким он был до несчастного случая. Может, даст бог и вправду, хоть не красота, но привлекательность бывшая вернется и снова на великосветских балах и вечеринках желанным гостем станет. Слишком же сложной жизнью затворника жил мальчик.

Жалела мадам Ирена Эрика.

И сейчас радовалась искренне. А когда рядом с Эриком еще и другого мальчишку увидела, почти ровесника, но такого светленького и славного, то чуть ли не в ладоши хлопнула. Жизнь-то налаживалась у герцога. Может, и вправду, таки все хорошо будет.

Даже узнав, что незнакомец – невольник, все равно носом не закрутила и не отправила в рабскую лавку. Самое лучшее из отшитого предложила.

Скай уже и удивляться не мог. Примеряя тонкие рубашки, удобные брюки, глядя на принесенное белье, просто кивал головой, со всем соглашаясь. Как в сон попал. А кто ж во сне возражать будет, если такое богатство и сразу тебе достается?

От тахэ избавились там же, в примерочных. И к каскаду Скай вышел уже не непонятным замученным оборванцем, а вполне даже приличным, хоть и слегка задерганным, молодым человеком.

Эрик, глядя на старания мадам Ирены, как и она, тоже от удовольствия в ладоши хлопнул. Знал, насколько одежда Ская меняет. И именно поэтому так хотел стянуть с него непонятное нечто, в дырах да заплатах, чтоб и повода у Ская не было за дерюжкой прятаться. Красоту видеть должны. Если уж императорским изумрудом Скай Эрику казался, то и оправа у изумруда этого тоже соответствующая должна была быть.

– Это все мне? – спросил Скай, показывая на целый ворох покупок, которые прислуга в каскад к Эрику утрамбовать пыталась.

– Тебе, на первое время хватит. А там разберемся, – ответил Эрик и больше ничего не смог добавить, утонув в совершенно нереально горящих удивлением глазах Ская...

Но самым большим потрясением для парня, действительно, как и предполагал Эрик, стали море и закат.

Никто никому и слова сказать не мог. Скай, потому что вообще ничего сказать не мог. Даже дышать не мог. Больно от красоты было. Так больно, что на глаза слезы выступали, но почему-то совершенно не хотелось убирать эту боль. Не хотелось не чувствовать, наоборот. Скай на край уступа встал, руки раскинул и, ловя лицом соленый от морских брызг воздух, представил себя птицей. Вольной. И, казалось, стоит сделать только шаг, лишь маленькое движение, и он не камнем вниз упадет, а взлетит над этим морем и сможет прикоснутся рукой к раскаленно-красному даже на закате солнцу.

Что-то происходило с сердцем. Что-то с душой происходило. Словно солнце, постепенно погружающееся в зеленую, такую же, как глаза у Ская, воду, лед топило, который душу столько лет сковывал. Жизнь дарило. И надежду... И Скай солнцу неожиданно даже для себя поверил.

========== Наркотик ==========

– Вы готовы, господин? – спросил Скай, держа маску, пропитанную регенерирующим раствором.

Эрик, хоть и побледнев, но отступать не собирался. Тянуть дальше не было ни возможности, ни уже сил. Надо было, наконец, решиться.

Ну да. С тем же самым желанием можно было решиться сунуть руку в кипяток...

И только подумав об этом и вспомнив вчерашнюю ночную сцену (Скай-то смог, сам... добровольно!) Эрик сказал с обреченной уверенностью:

– Давай. И пусть будь что будет.

– Будет больно, немного, но... Я помогу, – попытался предупредить Скай.

Он подошел к Эрику, глянул слишком пристально в лицо, изучая состояние кожи.

Глаза встретились с глазами – темные Эрика и зеленые Ская. На секунду. Но эта секунда для двоих вечностью стала и...

Очень осторожно, точно и крепко Скай прижал регенерирующую маску.

И воздух для Эрика закончился. Сразу весь. Вдохнуть он не мог. Легкие сковало болью. Но...

Крапива! Вдруг понял Эрик что это ему напоминает. Не взрыв реактора и огненный смерч, обжигающий лицо, а... просто крапива. Тысячи маленьких покалываний заставляли хватать губами воздух, но не отнимали возможность понимать, что происходит. Боль была более чем терпимой.

...Странная земная трава росла за периметром замка у старого вала. Эрик с опаской посматривал на огромные темно-зеленые заросли неведомого чудовища. Когда-то по неосторожности, играя с мячом, угодил в крапиву, и она больно цапнула его за голые запястья и щиколотки. С тех пор, проходя в деревню по протоптанной сотней ног тропинке, старался как можно дальше держаться от таких красивых, но таких опасных растений. И долго-долго ассоциации с Землей были не самыми лучшими. Казалось, что если даже трава там такая кусачая, что же говорить о неведомых никогда тиграх или еще каких-нибудь иных земных чудищах. Особенно почему-то боялся страшной ягоды «ежевики». Воображение рисовало невероятную мутацию ежа и сладко-пахнущей, тоже земной, клубники. Боялся.

А когда мама таки уговорила Эрика, и они вдвоем отправились на галактическом лайнере за пределы Империи к маме на родину, Эрик даже всю дорогу переживал, что мал еще и защитить от всех придуманных ужасов её не сможет.

Удивление от Земли было огромным. И синее небо – такое же как на Галатее, и, неожиданно более яркое, желтое, солнце, и зеленая, совершенно привычная ласковая трава – все было неопасное и родное. Как дома. Только крапива и здесь на Земле оказалась кусачей. И Эрик, которому от родного деда, несмотря на титул и древность рода (дед посмеивался над аристократами и обзывал отца Эрика напыщенным индюком. Эрик не понимал, кто такой индюк, но чувствовал что-то обидное) влетело крапивой по ягодицам.

Но, конечно, вина Эрика была достаточно большой, чтоб дон Сандро мало того, что ругался незнакомыми словами с полчаса, а еще поймав за рукав неуспевшего ускользнуть Эрика, стянул с него штаны и тут же, далеко не отходя, положив на колени поперек, пару раз стеганул сорванной крапивой по голому заду.

Ох, как кричал Эрик! Больше, конечно, от досады и обиды, чем от боли. Где это видано, чтоб наследного герцога, даже без предварительной церемонии Возложения Розги и молитвы Императору в три секунды наказали.

Но, действительно, за дело влетело. Слишком уж понравилось играться с огонечками, получающимися, когда загорались маленькие деревянные палочки при трении о коробочку. «Спички» – название было смешное, огоньки, напоминающие фейерверки -веселыми, а последствия – полыхающие шторы в кухне и сожженная скатерть – катастрофическими.

Дед тогда перепугался не столько пожара, а того, что Эрик дымом надышится и угорит. Потому что при виде полыхнувшего огня, Эрик не из дома выбраться попробовал, а под кровать в кухне спрятаться попытался.

Вот именно из-под кровати Эрика за руку и вытащили, и крапивой стеганули. Плакал. Мама после утешала и ворчала на деда, обвиняя того в отсутствии педагогичности и староимперских замашках. Но Эрик, наконец-то сообразив, к каким последствиям его игра могла привести, на деда уже не сердился. И маму тоже просил деда простить. Жаль, что больше дона Сандро Эрик так никогда и не видел. Отец запрещал общаться с родственниками мамы, а после смерти отца, когда Эрик понял, что остался в огромном замке и с огромным состоянием один на один, хоть и попытался отыскать кого-то, но не было ни адреса, кроме названия планеты, ни даже фамилию рода матери Эрик так вспомнить и не смог. Отец, когда пытался еще бороться за то, чтоб она осталась с ним, уничтожил все ее старые записи, фотографии и даже документы. Он говорил, что у жены герцога в пятнадцатом поколении должно быть только настоящее, связанное с жизнью самого герцога, а никак не прошлые старые привязанности, интересы и... родственники.

Действие регенерирующего раствора даже под считалку Ская напоминало вот то самое, точечное, покусывание земной крапивы, когда понимаешь, что больно, но вполне можешь терпеть и ругаться при этом на деда... То есть на Ская.

А тот внимания особо на слова Эрика не обращал, понимая, что происходит и, уже развернув так, чтоб удобнее держать было, прижавшись к спине, считал все так же размеренно, между словами счёта вставляя свое... особое.

«Восемнадцать... Дыши со мной... И теплое солнце встает над горизонтом... Девятнадцать... Вот так... А в небе чайки... Как темные точки... Двадцать... Не надо, расслабься... И трава под пальцами шелковая... Двадцать один...»

Слабость накатила морской волной, ноги стали ватными, и Эрик почувствовал, как опускается на пол. Скай держал его надежно, садясь рядом.

– ... Дыши, – говорил Скай. – Дыши, как море дышит, когда гонит от горизонта, пронизанные солнцем волны... Дыши, как дышит небо, когда огромные тучи выстраиваются в воздушные замки и цитадели...

Скай говорил завораживающе-красиво. Эрик и подумать не мог, что парень даже слова такие знать может. И, утопая в горячих объятиях Ская, поддавшись на уговоры, Эрик размеренно, глубоко, уже преодолев скованность, дышал полной грудью.

Глаза закрывались сами по себе. Эрик, то ли от рассказки Ская, то ли от тепла его тела, отключался и засыпал, уже совершенно не чувствуя боли.

Наркотик по имени Скай – действовал.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Комментарий к Наркотик

Продолжение в понедельник. Завтра выходной))

ЗЫ... 900 просмотров – одна оценка... даже не знаю какие выводы делать(

========== Утро ==========

В город неожиданно пришло лето. После недели долгих весенних дождей, когда небо над городом и морем было все время серого, свинцового цвета, когда дул холодный, пахнущий почему-то еще зимой, ветер, когда улочки и тротуары обзавелись бесконечными лужами, вдруг неожиданно каждый почувствовал, как в город пришло лето. Может, виноваты были в этом привезенные с Элии деревья-зонтики, выпустившие буквально за сутки маленькие сиреневые цветы, и все центральные аллеи и набережная вспыхнули аквамарином. Может, потому что ветер уже сменился на теплый и южный и пах далекими островами и пряными травами. А может быть потому, что однажды утром небо, словно отряхнувшись, сбросив с себя заковывающую, такую нудную серость, заиграло чистой, умытой дождями синевой. И солнце, выбравшись из плена плотных туч, оказалось сразу не равнодушно-красным, а лучисто-теплым. Лето захватило город в сутки.

По утрам, дожидаясь пока проснется господин, Скай любил подойти к панорамному окну в гостиной и наблюдать за начинающимся рассветом. Окно выходило в старый заросший сад, но если встать на цыпочки и посмотреть за кроны деревьев, то можно было увидеть и городские улочки, и ратушу, и далекое рассветное солнце, лениво выпихивающее свой розовый бок из-за темнеющего у горизонта леса.

Скай неожиданно полюбил утро. Он даже не думал, что утром может быть так красиво и... Утро может быть добрым.

Невесело усмехнувшись, вспомнив, что даже в детстве, с трудом просыпаясь и собираясь то в лицей, то уже после, на поиск хоть каких-то подработок – утро он ненавидел. Не понимал, что это еще не ненависть, а просто детская досада. Ну, подумаешь, отец разбудил на полчаса раньше и заставил вместо того, чтобы в постели последние сны досматривать, за молоком для маленьких сходить или собаку выгулять. Ну, подумаешь, приходилось уже самому без помощи родителей просыпаться, и с огромной неохотой, но понимая, что никуда не деться, надо было все равно из дома уходить, пока хоть первый поезд прибудет на вокзал, или торговки свой товар на базар повезут и на его услуги «принеси-подай-разложи» спрос будет. Это было понятно, но утро от этого все равно добрее не становилось. Просто злился по-детски. А вот после...

Скай слабаком никогда себя не считал. А в последний год, натягавшись и чемоданов, и корзин, наматывая бесконечные круги по городу, так вообще в силе прибавил. Но он-то даже и не представлял какая именно ему сила понадобится, когда... И всё его представление о себе сильном, подкрепленное победами в уличных войнах с местными мальчишками, рассыплется песочным замком от дуновения налетевшего жизненного урагана. Но до этого, несмотря на жалобы мамы и на крики отчима, просто не обращал ни на кого внимания, уже делал что хотел. И доигрался в самостоятельность...

Разговор после того, как отчим застал его в лавке, и Скай пытался кассовый аппарат вскрыть пилочкой для ногтей, позаимствованной из косметички мамы, был жестким. Таким, какого точно Скай не ожидал. И последствий он таких никак не ожидал. Но, наверное, вскрытая касса последней точкой была. Слишком уж отношения с доном Греем не сложились.

Поэтому, услышав злое: «Ты мне больше в доме не нужен! Но сначала шкуру спущу... для профилактики», сначала просто фыркнул, а вот когда за словами и действия последовали, Скай растерялся. Не думал, что отчим сразу же действовать начнет. Что просто сейчас, действительно, и шкуру спустит, и из дома выставит. А дон Грей, ремень вытащив, зажав Ская так, что тот и пошевелится не мог, выпорол там же в лавке так, что, казалось, и кожа с плеч сойдет.

А Скай в первый раз тогда в жизни вообще ремень попробовал. Ни отец, ни мама никогда и пальцем не трогали. И вот тогда Скай узнал, какая боль на цвет и на вкус. Чтоб не кричать, чтоб то ли не злить дона Грея еще больше, то ли чтоб не видел тот насколько действительно Скаю больно, зубами губу цапнул до крови, и так вот и терпел, пока плечи полосовали. Солено-горькой боль на вкус оказалась и темно-синей, как форменный камзол дона Грея.

А когда его отпустили, когда плечи перестали обжигать колючие вспышки, Скай даже думал, что все закончилось, и он свою цену заплатил. Большой цена получилась. Так он думал. Пока отчим не сказал, что сейчас Ская на совет общины отправит и все сделает для того, чтоб его за воровство, драки и непочтительное отношение к правилам самой общины, права лишили на Магрибе находиться. Скай не понимал, к каким это последствиям приведет. Сам злился, думая побыстрей бы куда-нибудь с ненавистной планетки рвануть.

Не было совета общины. Открытого – точно не было. В полчаса, тем же вечером, все и решили. Скай так домой и не попал, и ни с мамой не простился, ни с маленькими. Дон Грей мэра позвал в лавку, и пастора. И втроем, после небольшого совещания, приняли решение. А когда Скай услышал, что и, главное, кем предстоит ему Магриб покинуть, вот только тогда дошла вся серьезность ситуации. Но что он мог сделать? Тем более, по-настоящему же был виноват, и, самое важное, по-настоящему чужаком был, так и не научившимся жить по правилам.

Дон Грей у матери документы на Ская забрал, заставив ее подписать согласие на то, чтобы община города Маае, планеты Магриб могла со Скаем делать все, что угодно. Скай знал, как мать заставили документы подписать – в аргументах Дея и Томаш были, которые точно такими же изгоями могли стать, как и Скай. А дон Грей пообещал усыновить маленьких и в общину принять с полными правами. Это уже сам дон Грей рассказал, хвастаясь на перелете между Магрибом и Тейей. Тогда Скай и понял, какая на самом деле ненависть может быть. А надо было не ненавидеть и, бесясь от бессилия что-либо сделать, проклятья посылать, а гордыню унять и ... прощения просить. Хоть на коленях, хоть на брюхе, хоть как угодно. Может быть, пожалел бы дон Грей. А Скай... при первом удобном случае зубами в руку вцепился. Хорошо хватанул. До крови. Дон Грей кричал громко и глаза у него белыми стали от такой же ненависти. И придумал, как еще больше жизнь усложнить.