Текст книги "Чему не бывать, тому не бывать"

Автор книги: Анне Хольт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

«Одному прыгуну с тарзанкой от другого. Дерзать! Твой друг Вегард» – он потратил целый час, обдумывая посвящение. Главное было – не давить слишком сильно.

Вегард Крог, улыбаясь, допил пиво одним длинным глотком.

Бокал недорогого мерло наконец-то начал окупаться.

Форма одежды: Casual & sharp – неформально и элегантно.

Он должен идти с повинной к маме и попросить у нее денег на шмотки. На этот раз она не рассердится.

– Ты же сам говоришь, что этот Стюбё – нормальный мужик! – Борд Арнесен наклонился над обеденным столом и одобряюще хлопнул брата по плечу. Потом пригладил волосы и спас салатный лист, который чуть не утонул в соусе на дне миски, отправив его в рот. – Врать полицейским не очень-то умно, Тронд.

Тронд не ответил. Он смотрел прямо перед собой ничего не видящими глазами. Повозил вилкой по тарелке оставшиеся кусочки мяса и жареной картошки, вяло подцепил кусок спаржи, сунул его в рот и начал медленно жевать.

– Алло! Земля вызывает! Ты похож на корову. – Борд помахал раскрытой ладонью перед лицом брата. – Будет гораздо хуже, если они сами об этом узнают, – настойчиво сказал он. – Странно вообще, что они еще не...

– Неужели не понятно, – перебил Тронд, так и не проглотив спаржу, – что я не могу сказать об этом Стюбё! Во-первых, это погубит мое алиби, во-вторых, я торчу по уши в дерьме просто потому, что соврал. Меня сразу посадят, Борд!

– Ты же говоришь, они знают, что ты не виноват. Этот Стюбё сказал, что ты первый, кого они вычеркнули из списка подозреваемых. Ты сказал, что...

– Сказал! Да мало ли что я сказал! – Он ударил кулаками по столу.

Тронд еле сдерживался, чтобы не разрыдаться: губы дрожали, ноздри раздувались, глаза наполнились слезами. Он оттолкнул тарелку, потом опять придвинул ее к себе, уложил нож на вилку и стал нервными движениями складывать салфетку: пополам, еще раз пополам.

Борд помолчал. К запаху жареного, который жирно и тяжело обволакивал кухню, добавился привкус страха Тронда. Таким Борд никогда брата не видел. Да, сколько Борд его помнил, тот был избалованным, нежным маменькиным сынком. Всегда боялся всего на свете. Но ревел только в тех редких случаях, когда падал и сильно ударялся. А сейчас брат был как пить дать до смерти напуган и все еще машинально пережевывал спаржу, забывая ее проглотить.

– Эй, – ободряюще окликнул его Борд и еще раз похлопал по плечу. – Никому и в голову не придет, что ты убил Вибекке. Она была самая-самая! Красивая, при деньгах, со своим домом, со всем на свете... Эй! Тронд! – Он пощелкал пальцами перед лицом брата. – Да послушай же!

– Я слушаю.

– Выплюнь ты свою жвачку!

Тронд послушался. Серо-зеленый комок добавил беспорядка на его тарелке.

– Мне ты можешь рассказать? Тронд! – Никакой реакции. – Я твой брат. – По-прежнему тишина. – Да черт тебя возьми! – Борд резко вскочил, его стул опрокинулся и ударил по дверце кухонного шкафа; Борд смущенно прикрыл пальцем выбоинку.

– Я все исправлю, – извиняющимся тоном проговорил он.

Даже сейчас Тронд никак не реагировал, только украдкой провел по глазам тыльной стороной ладони.

– Что ты делал в те несколько часов? – спросил Борд. – Ты не можешь рассказать мне, только мне? Своему собственному брату, черт тебя побери!

– Не несколько, а только полтора часа.

– Да какая разница?!

В разговоре с полицией Тронду Арнесену удалось забыть эту «незначительную» деталь. Это было проще, чем он думал. Удивительно просто. Эпизод исчез из его памяти еще по дороге домой. Таксист, который вез Тронда от автобусной остановки без двадцати семь субботним утром седьмого февраля, притормозил по его просьбе – Тронда сильно тошнило и у обочины вырвало. Пытаясь прийти в себя, он с трудом сфокусировал взгляд на собственной рвоте в снегу. Наклонившись, уперев руки в колени, он разглядывал непереваренный арахис среди красного вина. Когда он увидел волокна съеденного им мяса, его вырвало еще раз. Таксист нетерпеливо звал. Тронд продолжал стоять. Клянусь, это в последний раз! – сквозь алкогольный туман подумал он. Он с отвращением смотрел на мерзкие остатки всего, что съел и выпил за прошедшие сутки. Теперь они были исторгнуты. Всё. Всё закончилось.

Никогда больше.

Он попытался носком сапога нагрести снега, чтобы скрыть зловонное пятно, но потерял равновесие. Таксист помог ему сесть в машину и отвез домой. Все было забыто, и это абсолютно точно был последний раз.

Мальчишник, с которого он наконец-то дополз домой, в течение вечера набирал обороты. В шесть часов девятнадцать одетых с иголочки мужчин отправились в город. Потом они встретили игроков футбольной команды Борда в грязных красных свитерах, которые жаждали отметить победу. Общество получило пополнение, и все завертелось. Больше десяти приятелей Борда присоединились к мальчишнику около восьми, как раз тогда, когда жених продавал по полтиннику поцелуи взасос из будки на Карл-Юханс-гате. Еще до того как в половине одиннадцатого жених заплетающимся языком попросил Тронда помочь ему сходить в туалет, мальчишник превратился в буйное сборище случайно сошедшихся шумных мужчин. Там были спортсмены, менеджеры компании «Теленор», команда игроков в боулинг из города Хокксунд, которая присоединилась к шумной компании около девяти, и какие-то накачивающиеся пивом парни, которых никто не знал.

Наверняка больше пятидесяти человек, думал Тронд.

И никто ничего не заметил.

Никто не рассказал полиции ничего, кроме того что Тронд был на мальчишнике у брата с шести вечера до того момента, как кто-то засунул его в первый автобус, идущий в сторону Лёренскога, в субботу утром.

Все так сказали, когда их допрашивали в полиции. Никто не помнил, как все было на самом деле.

– Как ты узнал? – спросил Тронд наконец.

– Ты не можешь просто рассказать мне, где был? – Из голоса Борда исчезло нетерпение, он говорил с теми надоедливыми, требовательными, жалующимися интонациями младшего брата, которые Тронд помнил с детства; они до сих пор вызывали у него раздражение.

– Почему ты решил спросить об этом именно сейчас? – потребовал отчета Тронд: он, несмотря ни на что, был все-таки старшим братом.

Борд пожал плечами:

– Весь этот ужас... было о чем думать... Но ведь ты тогда исчез! Я тебя искал, когда вышел из туалета... Ты там тоже был, помнишь? А потом куда-то делся. – Тронд не кивнул и ничего не сказал. – Ты единственный не был пьян в доску. Мне нужно было одолжить денег. Я потратил больше трех тысяч. Угостил, по-моему, всех, кого можно было. А тебя не было. Я нигде не мог тебя найти.

– Ты спрашивал у кого-нибудь, где я?

– Да все постоянно спрашивали обо всех! Ты что, не помнишь? Все разбрелись по кабаку. Все кого-то искали. – Он улыбнулся, но тут же вновь нахмурился. – Когда я в следующий раз тебя увидел, было три минуты первого. Я точно знаю, потому что ты хвастался своими часами, которые тебе подарила...

– Часами? На мне не было часов.

– Да были! Хватит молоть ерунду. Ты стоял на барной стойке и засекал время – кто быстрее выпьет пиво.

Тронду стало, если это возможно, еще страшнее. Он почувствовал запах своего страха, резкий и кислый. Мочевой пузырь был полон. Он хотел подняться. Ему нужно было в туалет, но ноги отказывались повиноваться.

Зачем я это признал, думал он. Я же мог просто все отрицать? Борд был смертельно пьян. Он мог ошибиться, мог просто перепутать время. Там было так много народу. Все подтвердили, что я пил и валялся пьяным. Изображал крутого парня. Я должен был отрицать. Почему я этого не сделал? Буду все отрицать!

– Ты путаешь, – пытаясь изобразить равнодушие, произнес Тронд. – Я никуда не уходил. Ты вырубился в туалете. Ты сам не знаешь, когда очнулся.

– Что за чушь ты несешь? Я прекрасно знаю, когда я вышел. Я вырубился только в восемь утра. Да, я сильно напился той ночью, но не настолько, чтобы не заметить, что...

Тронд заставил себя встать со стула. Глубоко вдохнул. Расправил плечи. Он был старше и выше, почти на десять сантиметров выше брата.

– Мне нужно в туалет, – резко сказал он.

– И?

– Ты мой брат. Мы братья.

– И? – повторил Борд с удивленной, слегка раздраженной интонацией, потому что Тронд убеждал его в том, что Земля круглая и вращается вокруг Солнца. – И что?

– Ты ошибаешься. Я был там все время.

– Ты принимаешь меня за круглого идиота? – Он обошел вокруг стола, остановился напротив Тронда и сжал кулаки.

Борд был ниже брата, но намного сильнее. – Ты признался десять минут назад! – прошипел Борд, сузив глаза – Тронд ощутил брызги его слюны на своем лице.

– Я ничего не признавал.

– Ты сказал, что не можешь рассказать об этом Стюбё. Ты сказал, что ты соврал. Это не то же самое, что признание?

– Мне очень нужно в туалет!

– Скажи правду! – настаивал Борд и ткнул брата в плечо кулаком.

Тронд схватил Борда за шею, тот попытался удержать равновесие и вцепился левой рукой в рубашку брата, пытаясь нашарить опору правой. Он слишком поздно заметил, что нога Тронда стоит у него на пути, и попытался сделать шаг в сторону. Поздно. Падая, Борд потянул на себя провод от кухонного комбайна. Вид массивного «Кенвуда», летящего ему в лицо, заставил его рефлекторно отдернуть голову, но острый край комбайна все же задел его ухо. Он закричал и попытался поднять руку, чтобы ощупать рану, но рука была крепко зажата. На свободе оставалась только голова, и он, завывая, мотал ею из стороны в сторону.

Тронд ударил.

Он сидел на полу, зажав коленями руки Борда, и молотил его кулаками изо всех сил.

Он избивал брата с закрытыми глазами.

Когда у него не осталось больше сил, он быстро поднялся. Провел обеими ладонями по волосам, посмотрел на брата. Он не верил по-настоящему в то, что произошло, и вел себя так, будто ничего не случилось. Борд ныл. Из уха у него шла кровь, один глаз опух, верхняя губа была разбита, рубашка порвана. Тронд осмотрел себя: над пахом на материи цвета хаки было мокрое, темное, в форме бабочки пятно.

– Ты написал на меня, – прогнусавил Борд и ощупал ухо. – Черт тебя возьми, ты на меня написал!

Он осторожно сел, побаиваясь, не сломаны ли ребра, изучающе посмотрел на окровавленную руку и снова потрогал ухо.

– Мочка оторвана? – спросил он хриплым голосом, сплевывая кровью. – У меня оторвалась мочка, Тронд?

Старший брат опустился на корточки и осмотрел рану.

– Нет. Рана глубокая, конечно, но ухо цело.

Борд рассмеялся. Сначала Тронд решил, что он плачет. Но нет, брат смеялся, потом закашлялся, поднялся на колени и корчился от смеха, продолжая сплевывать кровь.

– Что это с тобой такое? – простонал он, справившись с истерикой. – Ты никогда меня не бил. Ты же никогда не мог даже повалить меня на землю. Ты вообще хоть раз в жизни дрался?

– Держи, – сказал Тронд, протягивая ему руку.

– Подожди. У меня все болит. Я лучше сам.

У него ушло несколько минут на то, чтобы встать на ноги. Тронд молча стоял и смотрел на него, его руки безжизненно висели вдоль тела.

– Хуже всего эта моча. Какая гадость... – сказал Борд и осторожно потряс ногой. – У тебя все равно остается железное алиби.

– Что?

– Всего полтора часа, – прошамкал Борд, осторожно пробуя передний зуб.

– Что?

– Я поклянусь, положив руку на Библию, что ты был в центре Осло в половине одиннадцатого и около полуночи. Ты не успел бы незамеченным съездить сюда и вернуться обратно за это время.

– Я мог вызвать такси.

– Тогда таксист заявил бы в полицию.

– Я мог вести сам.

– Твоя машина стоит у родителей. Все парни это знают, они забирали нас там.

– Я мог украсть машину.

– Черт бы побрал это ухо, – зажмурившись, сказал Борд. – Ужасно болит. Надо зашивать?

Тронд наклонился поближе:

– Может быть. Я могу отвезти тебя в травматологию.

– У тебя все равно есть алиби, Тронд.

– Да. Я был на мальчишнике в «Смугете». Весь вечер.

Борд осторожно облизал разбитую губу.

– Хорошо, – сказал он, кивая.

Они смотрели друг на друга. Это все равно что смотреть в глаза самому себе, подумал Тронд, хотя брат был избит и весь в крови. Левый глаз у обоих чуть косил, цвет – голубой с зелеными вкраплениями – был одинаковый. Складка во внутреннем углу глаза, как у монголоидов, мама всегда говорила, что в Норвегии это редко встречается. Даже брови, такие светлые, что лоб казался голым, были один к одному. Он чуть не убил брата, и сам не знал почему. И еще меньше понимал, как ему это удалось: Борд был сильнее, быстрее и гораздо смелее.

– Хорошо, – повторил Борд, вытирая под носом. – Ты был на мальчишнике целый вечер. Пусть будет так.

Он похромал по направлению к двери гостиной.

– И мы не будем больше об этом говорить, – сказал он, полуобернувшись. – Но никто не поверит, что ты убил Вибекке, Тронд. Я думаю, ты должен все рассказать полиции. Я могу поехать с тобой, если хочешь.

– Я весь вечер был на мальчишнике, – как можно более уверенно ответил Тронд. – Так что мне нечего рассказать полиции.

Борд пожал плечами и захромал дальше.

Он шел в спальню, чтобы конфисковать самые дорогие брюки Тронда, – взамен своих, обмоченных. Его невеста, Терезе, могла их подшить. Брюки были самой малой компенсацией, которую он мог потребовать.

– Ну надо же, измочалил просто... – удивленно бормотал он.

Визит к Ивонне Кнутсен получился неудачным. Медсестра уже в коридоре предупредила Ингер Йоханне: больная отказывает в визите почти всем, только зять и внучка всегда желанные гости.

Женщина в белом была права. Ивонне Кнутсен неподвижно застыла в кровати, стоявшей посреди пустой комнаты. На одной из стен косо висела выцветшая литография в поломанной рамке. У кровати стоял деревянный стул. Яркое низкое солнце, слепившее глаза Ингер Йоханне, когда она подъезжала к больнице, превратилось в матовую полоску над горизонтом, чуть видимую сквозь грязные оконные стекла. Ингер Йоханне не удалось добиться от Ивонне Кнутсен ничего, кроме «будьте любезны, уйдите», после чего больная отвернула лицо и, очевидно, заснула.

– Я очень сожалею, – сказала медсестра и, утешая, положила руку ей на плечо, когда она вышла из палаты, как будто там лежала мать Ингер Йоханне и ждала своей смерти.

Дорога домой была ужасна. На трассе Е18 она проколола шину. Когда Ингер Йоханне нашла наконец место, где можно было остановиться, шина была разрезана на длинные резиновые полоски. Дождь усилился. Она успела промокнуть насквозь, устанавливая домкрат.

В конце концов, опоздав почти на час, она добралась домой.

– Рассеянный склероз – отвратительная болезнь, – шептала Ингер Йоханне Ингвару, поудобнее устраивая подушку для кормления. На ней был спортивный костюм, и она держала у груди полусонную Рагнхилль.

– Ты все болезни считаешь отвратительными, – тихо ответил он.

– Нет, не считаю.

– Нет, считаешь. – Он добавил чайную ложку меда в ее чашку с чаем и долго его размешивал. – Пей. Там имбирь, должно помочь.

– Он слишком горячий. Вдруг Рагнхилль неожиданно пошевелится, и я его пролью...

– Вот так, – решительно сказал он, поднимая младенца на руки. – Она уже наелась. Пей, а то заболеешь. Хочешь, я добавлю немного вина?

– Нет, спасибо. На нее больно смотреть.

– Согласен. Я разговаривал с ней сразу после убийства.

Ингер Йоханне поднесла чашку ко рту.

– Ну давай, рассказывай, – попросил Ингвар, усаживаясь на диван напротив нее.

Она поджала ноги и положила подушку под поясницу.

– У Фионы двое детей, – начала она.

– Но у Фионы... одна дочь.

– Да. Но она точно родила двоих детей.

Рагнхилль срыгнула. Ингвар уложил ее на плечо, лаская маленькую спинку.

– Я ни черта не понимаю, – признался он.

– Я тоже, – сказала Ингер Йоханне.

Она потянулась за бумагами, которые он ей дал, когда она, насквозь промокшая, вернулась домой. Нижний лист до сих пор был влажным.

– В медицинской карточке, в которой описываются беременность и роды Фионы, ее называют первородящей. Но я могу заверить тебя, врач или акушерка после первого же осмотра могут определить, что женщина уже рожала. – Она снова положила бумаги на стол и уселась поудобнее. – Это несложно. Но в карточке об этом не сказано. Фиорелла родилась с помощью кесарева сечения, и оно было плановым. Насколько я могу понять из карточки, Фиона страдала страхом перед родами, поэтому было назначено кесарево на заранее определенную дату, и я не вижу никаких других оснований для этого, кроме чисто психологических.

– Пока я тебя не очень понимаю. – Ингвар уложил Рагнхилль в колыбель, которую снова перенесли в гостиную.

– Все были уверены, что Фиорелла – единственный ребенок Фионы. Врачи должны были знать, что это неправда, однако они молчали.

– Ну, а ты-то знаешь все лучше всех, – скептически улыбнувшись, сказал Ингвар.

– Не я. Патологоанатом.

Она вышла в кухню и вернулась с заварочным чайником в одной руке и отчетом о вскрытии в другой.

– Perianal ruptur, – прочитала она.

– Что это значит?..

– Думай, голова.

– Я думаю. И что это значит?

– Прислушайся к слову, – посоветовала Ингер Йоханне, наливая себе еще чаю с медом. – Я, кажется, все же заболеваю. Начни с anal.

– Перестань, – отмахнулся Ингвар. – Люди, по-моему, не рожают через задницу. Объясни мне, что это значит.

– Perineum, – учительским тоном произнесла она, – это промежность. Медицинское определение области между вагиной и анусом. Perianal ruptur – это повреждение промежности, которое возникает при родах, трещина или разрыв...

– Стоп, – перебил он. – Я понял. Но почему, черт побери, мы этого не видели? Если это там написано! – Он наклонился к журнальному столику, схватил отчет о вскрытии и начал его листать.

– Вы просто этого не заметили, – сказала Ингер Йоханне. – Вы ослепли, потому что обращали внимание только на то, что вас интересовало – есть ли следы сексуального насилия.

– Ничего себе – не заметили! – воскликнул Ингвар.

– Вы не единственные. Шведская полиция закрыла дело Кнутбю и прекратила расследование убийства, потому что детективы не знали, что такое «токсическая концентрация». Ты что, не читаешь газет?

– Стараюсь не читать, – пробормотал он, лихорадочно листая документы в поисках нужного. – Вот это карточка? – Он барабанил указательным пальцем по бумаге. – Зачем бы врачам врать? Карточка сфальсифицирована?

– Нет, по всей видимости. Я звонила Ивену, моему двоюродному брату. Он врач, помнишь, ты его встречал.

– Я помню Ивена. И что он сказал? – Ингвар снова откинулся на спинку дивана.

– Сказал, что карточка может не содержать фактов, которые легко определяются врачом и даже акушеркой, по одной-единственной причине.

– И какой же?

– Обнаружение этого факта создало бы проблему для пациента. Очень большую проблему, сказал Ивен.

Они посидели молча. Ингвар потер шею. Ему опять невыносимо захотелось закурить. Он глубоко дышал и рассеянно смотрел в окно гостиной. Дождь бил по стеклу. Где-то рядом остановилась машина. Молодежь, подумал он – мотор несколько раз газовал. Одни кричали, другие смеялись. Хлопнула дверца, машина с шумом уехала.

Рагнхилль крепко спала. Из коридора притащился Джек, остановился на мгновение, нагнув голову и навострив уши, как будто не мог понять, почему так тихо. Пес положил голову Ингвару на колени и поскреб его лапой по бедру.

– Нельзя на диван, – строго сказал Ингвар. – Ложись на полу.

Казалось, Джек пожал плечами. Потом ловко прополз под столом и запрыгнул на другой диван, рядом с Ингер Йоханне.

– А это не может быть результатом изнасилования или чего-то такого? – спросил наконец Ингвар, не обратив внимания на вопиющую невоспитанность грязно-желтого пса.

– Ну что ты, Ингвар! Представь себе роды. Головку ребенка. Зачем, по-твоему, женщинам делают надрезы? – Ингвар заткнул уши пальцами и зажмурил глаза. – Ответ – «нет», – уверенно произнесла Ингер Йоханне. – Никаких изнасилований.

– Но, – попытался возразить Ингвар, – разве муж не... Разве Бернт не должен был это обнаружить?

– Нет, нет, – ответила Ингвар Йоханне. – Так считает Ивен, во всяком случае. Муж не мог догадаться ни при непосредственно половом акте, ни при... других видах развлечений.

Он улыбнулся:

– Странно.

Она улыбнулась в ответ:

– Но так оно и есть.

Джек рычал во сне.

– Итак, – сказал Ингвар, поднимаясь с дивана и потирая подбородок большим и указательным пальцами, – мы можем сделать вывод, что Фиона Хелле была беременна два раза. Первый ребенок родился естественным путем, что доказывается наличием заживших разрывов. Это произошло очень давно, потому что ничто не указывает на то, что Бернт Хелле или кто-либо другой знают об этом ребенке. Фиона не раз говорила о том, какое счастье стать матерью. Она бы не осмелилась на это, если бы хоть кто-то знал... – Он отошел к окну, оттуда сильно сквозило. Ингвар провел указательным пальцем по подоконнику. – Ей-богу, здесь дует прямо сквозь стены, – пробормотал он. – Это вредно для детей. Мы должны сменить рамы.

– Небольшой сквозняк делает воздух в помещении свежее и чище, – сказала Ингер Йоханне и помахала рукой, привлекая его внимание. – Продолжай.

Ингвар Стюбё молчал, задумчиво ковыряя старую, крошащуюся замазку.

– Я не могу себе представить, что Бернт врет, – все же продолжил он медленно и снова повернулся к ней. – Расследование затянулось, однако он ведет себя идеально, хотя ему наверняка смертельно надоело то, что мы его мучаем, а эти мучения не дают никакого результата. Но он терпеливо отвечает на все вопросы и всегда в нашем распоряжении. Он приходит в отделение, когда мы его об этом просим. Он действительно очень обязательный и сообразительный человек. Уж он-то понял бы, насколько такой факт для нас важен. А ты как думаешь?

Ингер Йоханне поморщила нос:

– Да, скорее всего. По-моему, мы можем исходить из того, что ребенок родился до начала их встреч. Они поженились очень рано, и я не представляю причин, по которым здоровые, красивые молодые супруги стали бы скрывать факт появления на свет ребенка. Да и люди узнали бы об этом: сплетни быстро распространяются. Так что разгадка напрашивается сама собой: должно быть, это была крайне нежелательная беременность в совсем юном возрасте.

– Я надеюсь, ты не подозреваешь инцест, – с опаской проговорил он. – Как раз в инцесте это дело нуждается меньше всего.

– Во всяком случае, это не мог быть отец Фионы. Он умер, когда ей было девять. Возможность беременности этом возрасте, я думаю, мы спокойно можем отмести. И все-таки она должна была быть настолько юной, чтобы ее можно было отослать подальше на какое-то время, не привлекая к этому ничьего внимания. Фиона была подростком в... – Ингер Йоханне пошевелила губами, считая про себя, – конце семидесятых. Ей было семнадцать лет в семьдесят восьмом.

– В семьдесят восьмо-ом!.. – разочарованно протянул Ингвар. – В те годы рождение ребенка в подростковом возрасте уже не было катастрофой.

– Типично мужское заявление! – откликнулась Ингер Йоханне с безнадежным выражением лица. – Я смертельно боялась забеременеть с шестнадцати лет, хотя это было в середине восьмидесятых.

– Шестнадцать, – повторил Ингвар. – Тебе что, было всего шестнадцать, когда...

– Забудь, – горячо сказала Ингер Йоханне. – Не отвлекайся!

– Конечно-конечно, но шестнадцать... – Он сел на диван и почесал Джека за ухом. – Фиона не была за границей в то время. Не уезжала туда надолго, по крайней мере. Я спрашивал у Бернта. И, как мне кажется, как раз об этом он должен был знать. Хотя не все мои знакомые охотно рассказывают о своих студенческих годах, проведенных за границей...

– Помолчи, – прервала его Ингер Йоханне, наклонилась вперед и легко его поцеловала. – Итак, ребенок родился, хотя это необязательно означает новый поворот в расследовании. Зато это вызывает некоторые новые размышления по поводу той телепрограммы...

– ...которую она вела много лет с большим успехом и очень профессионально, – закончил мысль Ингвар.

– Дети, от которых отказались, и скорбящие матери. Воссоединения и болезненные отказы. Все в таком духе.

Джек поднял голову и навострил уши. Дом заскрипел от порывов ветра. Дождь струями обрушивался на окна, выходящие на юг. Ингер Йоханне наклонилась к Рагнхилль и поплотнее подоткнула одеяло вокруг продолжающей спокойно посапывать девочки. Стереосистема сама по себе включилась и выключилась несколько раз. Лампа над обеденным столом замигала.

Потом наступила темнота.

– Черт бы все побрал! – ругнулся Ингвар.

– Рагнхилль... – забеспокоилась Ингер Йоханне.

– Все в порядке, не тревожься о ней.

– Именно поэтому я ходила к Ивонне Кнутсен, – сообщила Ингер Йоханне в темноту. – Она знает. Это абсолютно точно.

– Да, похоже на то, – подтвердил Ингвар.

Он зажег спичку, и по его лицу замелькали причудливые тени.

– Может быть, поэтому она и не захотела со мной говорить, – сказала Ингер Йоханне. – Может быть, этот ребенок объявился, может быть...

– Слишком много «может быть», – проворчал он. – Подожди минутку, – попросил он и зажег свечу.

Она следила за ним глазами. Несмотря на свои внушительные габариты, он был очень ловок. При ходьбе он топал так тяжело, будто хотел подчеркнуть свою громоздкость. Но в том, как он сидел на корточках перед камином, разрывая на полоски газетную бумагу, потом потянулся за дровами в металлической корзине и, наконец, разжег огонь, чувствовались непринужденность и удивительная для такого массивного тела гибкость.

Бумага вспыхнула мгновенно.

Она осторожно зааплодировала и улыбнулась.

– Я немного сжульничаю на всякий случай, – сказал он, подкладывая в огонь два бруска сухого спирта. – Схожу в подвал за дровами. Электричество в такую погоду могут не сразу наладить. Где фонарик?

Она указала в направлении коридора, и Ингвар вышел.

Огонь уютно трещал и наполнял гостиную желто-красным светом. Ингер Йоханне уже чувствовала тепло у лица. Она еще раз подоткнула одеяло вокруг дочери и поблагодарила Бога за то, что Кристиане находится у Исака. На спинке дивана лежал шерстяной плед, она накрыла им ноги, откинулась и закрыла глаза.

Ингвар должен поговорить с врачом, который присутствовал при родах. Или с акушеркой. Оба будут упирать на врачебную тайну, но в конце концов сдадутся. Так всегда и происходит в подобных делах.

Это займет время, подумала Ингер Йоханне.

Если взрослый отпрыск Фионы Хелле действительно существует, они впервые подойдут близко к чему-то, что похоже на след. След был, конечно, слабым и никуда, вероятно, не вел. Этот ребенок – он или она – будет не первым в истории, которого родили в стыде и усыновили в любви. Вероятно, это теперь хорошо устроенный человек, которому слегка за двадцать, может быть, студент или слесарь, владелец нового «вольво» и отец двух малолетних детей. Зачем бы ему становиться хладнокровным убийцей, решившим отомстить за то, что двадцать лет назад мать отказалась от него?

Но Фиона встретила свою смерть с отрезанным раздвоенным языком.

Ребенок – это и была ее большая ложь.

Вибекке Хайнербак приколотили гвоздями к стене.

Две женщины. Два дела.

Один незаконнорожденный ребенок.

Ингер Йоханне резко выпрямилась. Она почти засыпала, когда перед ней промелькнуло воспоминание и возникло неприятное чувство, как будто улетучивается очень важная мысль. Она прижала Джека к себе и спрятала лицо в его шерсти.

– Можно мы теперь поговорим о чем-нибудь другом? – спросила она, когда Ингвар вернулся с охапкой дров.

Он сложил сосновые дрова в корзину.

– Конечно. – Он поцеловал ее в лоб. – Мы можем говорить, о чем захочешь. Например, о том, что я хочу новую лошадь.

– Я же тысячу раз говорила – никаких новых лошадей.

– Ну, это мы еще посмотрим, – сказал Ингвар, улыбаясь, и пошел на кухню. – Кристиане на моей стороне. Рагнхилль, я уверен, тоже. И Джек. Это четверо против одного.

Ингер Йоханне хотела ответить на его смех, но воспоминание о внезапно испытанном чувстве опасности до сих пор не покинуло ее, и она сказала ему вслед строго:

– Забудь. Ты можешь забыть про лошадь.