Текст книги "Чему не бывать, тому не бывать"

Автор книги: Анне Хольт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Анне Хольт
Чему не бывать, тому не бывать

Для людей, по крайней мере современных, может быть только одна радикальная новость – притом всегда одна и та же: смерть.

Вальтер Бенъямин. «Центральный парк»

Она уже и сама не помнила, скольких она убила. Да это и не имело никакого значения. В большинстве профессий качество важнее количества, и ее профессия – не исключение. Жаль только, что удовольствие от удачно выполненной работы с годами утратило часть своей остроты. Она не раз задумывалась, не заняться ли ей чем-нибудь другим; время от времени ей казалось, что для такой, как она, жизнь полна возможностей. Вранье!.. Она слишком стара, чувствует себя уставшей, и то, что она делает, – единственное, что она умеет делать по-настоящему хорошо. И занятие прибыльное. Часовая оплата просто головокружительно высокая, хотя было бы странно, если б она такой не была. На то, чтобы после прийти в себя, всегда требуется немалое время.

А вот что ей действительно по душе – так это ничегонеделание. Там, где она находится, делать совершенно нечего, вот только почему-то сейчас это не приносит удовлетворения.

Но все-таки хорошо, что остальные не поехали с ней. Впрочем, в этом она не до конца уверена.

А у вина незаслуженно высокая цена – дорогое, а кислое.

1

Недалеко от Осло, на востоке, где горные хребты выравниваются вдоль городка на реке Нительва, за ночь замерзли машины. Их обладатели, натягивая шапки на уши и потуже завязывая шарфы, шагали по направлению к автобусной остановке на шоссе, в километре зверского холода от стоянки. Дома в небольшом тупичке закрывались от мороза сугробами, перегородившими подъезды к ним, и плотно задернутыми шторами. На старом доме у самого леса, с карниза над входом, несостоявшейся катастрофой свисала метровая сосулька.

Дом был как белый сугроб.

За дверью – замерзшее окошко в свинцовом переплете, литая латунная ручка, – в конце удивительно длинного коридора, в кабинете, в котором сразу бросался в глаза смелый союз минималистского искусства и роскошной мебели, за огромным письменным столом, между коробками с нераспечатанными письмами, сидела мертвая женщина. Голова была запрокинута, руки безвольно лежали на подлокотниках кресла. Широкая полоса запекшейся крови тянулась от нижней губы вниз, по обнаженному горлу, разделялась у груди надвое и вновь сходилась в одну на плоском животе. Нос тоже был окровавлен. В свете люстры он указывал, как стрелка, на темную дыру, которая когда-то была ртом. От языка остался только маленький кусочек, остальная его часть была вырезана искусной рукой, ровно и аккуратно.

В комнате было тепло, почти жарко.

Сотрудник уголовного розыска Зигмунд Берли наконец-то выключил мобильный телефон и посмотрел, прищурившись, на термометр за панорамным окном, выходившим на юго-восток. Температура упала уже до минус двадцати двух градусов.

– Очень странно, что стекло не лопается, – сказал он и осторожно постучал пальцами по стеклу. – Разница температур в помещении и на улице – сорок семь градусов. Интересно.

Кажется, его никто не слушал.

На мертвой женщине был только шелковый халат с золотыми отворотами. Пояс лежал на полу. Молодой полицейский из участка в Румерике, заметив его, невольно сделал шаг назад.

– Черт побери! – сказал он, сглатывая и смущенно ероша волосы на голове. – Я подумал, что это змея.

Недостающая часть языка, искусно упакованная в бумагу, как экзотический мясистый цветок лежала перед женщиной на письменном столе. Кончик высовывался из кроваво-красного обрамления – бледное мясо с еще более бледными сосочками, следы красного вина в складках и морщинках.

Полупустой бокал стоял на стопке бумаг на краю стола. Бутылки нигде не было видно.

– Можно мы хотя бы грудь ей прикроем? – хрипло спросил полицейский постарше. – Неудобно как-то...

– Подождем пока, – сказал Зигмунд Берли и положил мобильный телефон в нагрудный карман.

Он присел на корточки и пристально посмотрел на мертвую женщину.

– Это заинтересует Ингвара, – пробормотал он. – И его жену. Наверняка.

– Что?

– Ничего. Известно время смерти?

Берли, сдерживаясь, тихонько чихнул. От тишины, повисшей в комнате, у него шумело в ушах. Он неуклюже поднялся, ненужным движением стряхивая пыль с брюк. У входной двери стоял мужчина в форме. Он держал руки за спиной, переминался с ноги на ногу и, отвернувшись от трупа, смотрел в окно на елку, все еще наряженную к Рождеству. На ветках, припорошенных снегом, кое-где еще сохранились огарки разноцветных свечей.

– Здесь, что ли, вообще никто ничего не знает? – раздраженно спросил Берли. – У вас нет даже предварительного заключения о времени смерти?

– Смерть наступила вчера вечером, – ответил наконец другой полицейский. – Но еще слишком рано...

– ...утверждать, – закончил за него Берли. – Вчера вечером! То есть никакой определенности. А где?..

– Они уезжают каждый вторник. Семья, я имею в виду. Муж и шестилетняя дочка. Если вы об этом хотели спросить...

– Да, – сказал Берли и обогнул письменный стол. – Язык... – начал он, разглядывая сверток на столе. – Она была еще жива, когда его отрезали?

– Не знаю, – ответил полицейский. – У меня тут для вас есть разные бумаги, и, поскольку осмотр мы уже закончили и все вернулись в участок, вы, может быть...

– Да, – буркнул Берли, предоставив полицейскому самому догадываться, к чему именно относилось его согласие. – Кто ее нашел, коль скоро семья в отъезде?

– Слуга. Филиппинец, который приходит по средам, в шесть утра. Он говорит, что начинает убирать внизу, а потом поднимается наверх, чтобы не разбудить никого в такую рань. Спальни наверху, на втором этаже.

– Да, – повторил Берли без интереса. – Уезжают каждый вторник?

– Она же сама рассказывала в интервью, – подтвердил полицейский, – что она куда-то отправляет мужа с ребенком каждый вторник. Что она сама просматривает свою почту. Что это для нее дело чести...

– Похоже, что так, – задумчиво произнес Берли себе под нос и приподнял верхние письма в одной из коробок. – Хотя в одиночку со всем этим просто невозможно справиться. – Он еще раз оглядел труп женщины. – Sic transit gloria mundi, – сказал он, внимательно рассматривая провал ее рта. – Теперь-то ей нет особой пользы от ее известности.

– Мы тут подготовили кучу вырезок, они лежат... – начал полицейский.

– Хорошо, хорошо, – отмахнулся от него Берли.

Тишина будто сгустилась: не слышно было шагов на дороге, часы не тикали, компьютер был выключен, радио безмолвно смотрело на Берли с серванта у двери единственным красным глазом. На широкой каминной полке, раскинув крылья, стояло чучело канадского гуся – ноги выцвели, хвост лишился почти всех перьев. Ледяной день нарисовал чуть заметный прямоугольник на ковре у окна, выходившего на юго-восток. Кровь стучала в барабанных перепонках Зигмунда Берли. Стараясь избавиться от неприятного ощущения, – как будто он находится в мавзолее! – он потер указательным пальцем переносицу. Берли не мог определить, раздражен он или смущен. Женщина сидела в своем кресле, широко расставив ноги, с голой грудью и зияющей безъязыкостью. Казалось, что рана не просто лишила ее необходимого органа, но отняла все человеческое.

– Вы злитесь, если вас зовут слишком поздно, – произнес наконец полицейский, – поэтому мы оставили все, как было, хотя, как я уже сказал, мы почти закончили...

– Осмотр места происшествия так скоро не закончишь, – ответил на это Берли, – но все равно – спасибо. Это было умно с вашей стороны. Особенно в случае с этой женщиной. Газеты уже пронюхали?..

– Пока нет. Мы задержали филиппинца, он дает показания, и мы постараемся продержать его в участке как можно дольше. Там, снаружи, мы старались быть как можно более аккуратными. Очень важно найти следы, особенно когда такой снег. Соседи, наверное, немного удивлены нашей суетой. Но не думаю, что кто-нибудь из них успел что-то сообщить газетчикам. Их наверняка больше интересует сейчас новорожденная принцесса. – Мимолетная улыбка опять сменилась серьезным выражением на лице полицейского. – Это понятно... Но убита сама «Фиона на ходу». В собственном доме, да еще и таким образом...

– Задушена то есть? – кивнул на труп Берли.

– Так считает врач. Никаких колотых или огнестрельных ран. Посмотрите на шею, сами увидите.

– Ммм. Взгляните-ка сюда! – Берли изучал язык на письменном столе. Бумага была сложена очень искусно – в виде вазочки с отверстием для кончика языка и элегантными, симметричными крылышками.

– Похоже на цветок, – поморщился полицейский, – с чем-то гадким внутри. Сразу...

– Да, бросается в глаза, – перебил Берли. – Убийца должен был подготовить это заранее. Не представляю человека, который совершил бы такое преступление и после этого занялся оригами.

– Я не думаю, что он совершал действия сексуального характера.

– Оригами, – пояснил Зигмунд Берли, – это японское искусство складывания фигурок из бумаги. Но...

– Что?

Берли наклонился еще ниже к отрезанному языку. Старший полицейский сделал то же самое. Они стояли макушка к макушке, и их дыхание быстро настроилось на один ритм.

– Он не просто отрезан, – констатировал наконец Берли и выпрямил спину. – Кончик надрезан, преступник рассек его на две части.

Человек в форме повернулся к ним в первый раз с того момента, как Зигмунд Берли прибыл на место преступления. Полицейский был совсем юн: на лице еще никакой растительности, щеки покрыты прыщами. Язык нервно облизывал губы, кадык ходил вверх-вниз над узким воротничком.

– Можно я теперь уйду? – робко прохныкал он. – Можно, а?

– Наследник трона, – произнесла девочка и улыбнулась.

Полуголый мужчина медленно провел опасной бритвой по шее, сполоснул лезвие и обернулся. Девочка сидела на полу и продевала волосы сквозь отверстия в старой, порванной резиновой шапочке.

– Не можешь же ты так идти, – обратился он к ней. – Сними. Давай найдем ту шапку, которую тебе подарили на Рождество. Ты же хочешь быть красивой, когда в первый раз увидишь сестричку!

– Наследник трона, – повторила Кристиане и натянула шапочку еще ниже, на глаза. – Наследник короны. Короноследник.

– Ты, наверное, хочешь сказать «наследник престола», – поправил ее Ингвар Стюбё и вытер остатки пены для бритья. – Это тот, кто должен стать королем или королевой когда-то в будущем.

– Моя сестра будет королевой, – сказала Кристиане. – Ты самый большой человек на свете.

– Ты думаешь?

Он поднял девочку, усадил ее к себе на плечи и увидел в зеркале, что ее глаза беспокойно забегали, как будто ей казалось, что прикасаться друг к другу и при этом смотреть прямо в глаза – это слишком. Она была хрупкой и маленькой для своих почти десяти лет.

– Наследник престола, – обратилась Кристиане к потолку.

– Правильно. Мы ведь не единственные, у кого сегодня родился маленький ребеночек. Еще у...

– Метте-Марит такая хорошенькая, – перебила девочка и с силой захлопала в ладоши. – Она в телевизоре. Нам давали бутерброды с сыром на завтрак. Мама Леонарда говорит, что родилась принцесса. Моя сестра!

– Да, – согласился Ингвар, усаживая ее обратно и пытаясь снять шапочку, не выдирая волос. – Наша малышка – прекрасная принцесса. Но она не наследница престола. Как ты думаешь, как ее назовут?

Шапочку наконец-то удалось снять. Длинные волосы прилипли к изнанке, но Кристиане, кажется, совсем не заметила боли.

– Abendgebet, – сказала она.

– Это значит «вечерняя молитва», – объяснил он. – И ее не так зовут. Ну, я имею в виду девочку над твоей кроватью. Это немецкое слово, и оно просто объясняет, что девочка на картинке делает...

– Abendgebet, – упрямо повторила Кристиане.

– Мы можем спросить у твоей мамы, – сдался Ингвар, надевая брюки и рубашку. – Найди свою одежду. Нам пора идти.

– Идти. – Кристиане вышла в коридор. – Идти. С коровами, лошадями и маленькими кисками. Джек! Король Америки! Ты пойдешь с нами смотреть на ребеночка?

Из детской стремительно выбежала большая желто-коричневая дворняга со свисающим из улыбающейся пасти языком. Собака восторженно заскулила и начала носиться вокруг девочки кругами.

– Джеку лучше остаться дома, – посоветовал Ингвар. – Так где эта шапка?

– Джек пойдет с нами, – нежно возразила Кристиане и обвязала псу шею красным шарфом. – Наследница престола и его сестра тоже. У нас в Норвегии равноправие. Девочки могут делать что хотят. Так говорит мама Леонарда. А ты не мой папа. Мой папа – Исак. Это я тебе говорю.

– Это правда, – рассмеялся Ингвар. – Зато ты мне очень нравишься. А теперь нам пора идти. Джек останется дома, собак не пускают в больницу.

– Больница для больных, – сказала Кристиане, когда он надевал на нее зимнюю куртку. – Ребеночек не болеет. И мама не болеет. И все равно они в больнице.

– Ты настоящий маленький логик.

Он поцеловал ее в губы и натянул ей шапку пониже на уши. Вдруг она посмотрела ему прямо в глаза. Он застыл, как всегда в те редкие моменты открытости, которые вдруг позволяли ему заглянуть туда, где никто никогда не бывал.

– Родилась наследница престола [1]1
  21 января 2004 года у наследного принца Хокона и его супруги принцессы Метте-Марит родилась дочь Ингрид Александра, будущая наследница норвежского престола.


[Закрыть], – торжественно объявила Кристиане, набрала побольше воздуха в легкие и продолжила цитировать утренние выпуски теленовостей: – Событие для страны, для народа и в первую очередь, конечно, для родителей. Мы особенно рады тому, что в этот раз родилась девочка.

С вешалки раздался еле слышный телефонный звонок.

– Мобильный телефон, – механически откликнулась она. – Дам-ди-ру-рам.

Ингвар Стюбё подошел к вешалке, рассерженно захлопал по карманам пальто и курток и, наконец, нашел то, что искал.

– Алло, – скептически произнес он в трубку. – Это Стюбё.

Кристиане начала спокойно раздеваться. Сняла сначала шапку, потом куртку.

– Минуточку, – попросил Стюбё в трубку. – Кристиане, перестань! Подожди немного...

Девочка уже успела раздеться почти полностью – на ней остались только розовые трусики и майка. Колготки она натянула на голову.

– Я не хочу даже говорить об этом! – отрезал Ингвар Стюбё. – У меня четырнадцать дней отпуска по уходу за ребенком. Я не сплю уже больше суток, Зигмунд. Да у меня ребенок родился меньше пяти часов назад, и теперь...

Кристиане спустила колготки на живот, как косы.

– Пеппи-Длинный-Чулок, – весело произнесла она. – Тра-ля-ля, тра-ля-ля.

– Нет! – возразил Ингвар так нелюбезно, что Кристиане вздрогнула и расплакалась. – У меня отпуск. У меня родился ребенок. Я...

Ее плач перешел в рев. Ингвар так и не смог привыкнуть к тому, что такой хрупкий ребенок может издавать столь оглушительные звуки.

– Кристиане, – с отчаянием сказал он. – Я злюсь совсем не на тебя. Я разговариваю с... Алло? Я не могу. Как бы увлекательно все это ни было, я просто никак не могу оставить сейчас семью. Пока, удачи.

Он щелкнул крышкой телефона и уселся на пол. Они давно уже должны были быть в больнице.

– Кристиане, – ласково обратился к ней Ингвар. – Моя маленькая Пеппи!

Можно было обнять ее, чтобы успокоить, но он знал способ получше: он начал свистеть. Джек привалился к нему и заснул, похрапывая; от его влажного дыхания на брюках у Ингвара появилось пятно. Ингвар свистел и напевал все детские песенки, которые мог вспомнить. Через сорок минут девочка перестала плакать. Не глядя на Ингвара, она сняла с головы колготки и медленно начала одеваться.

– Пора посмотреть на наследницу престола, – сказала она без выражения.

Мобильный телефон звонил семь раз.

Он немного поколебался и выключил его, не прослушав сообщения на автоответчике.

Прошло восемь дней, а полиция, очевидно, не продвинулась ни на шаг. Впрочем, это ее не удивляло.

Эти интернет-газеты – просто ужас какой-то, – подумала женщина с ноутбуком. Интернет обходился ей дорого. Ее очень раздражало, что деньги заканчиваются, пока она ждет соединения с Норвегией. Конечно, она могла подключиться к Интернету в кафе «Ше Нет», широкополосный канал стоил пять евро за пятнадцать минут, но, к сожалению, место было не слишком приятное: полно пьяных австралийцев и хвастливых британцев, особенно зимой. Так что она пока не стала этого делать.

В первые дни шумихи вокруг дела было до странности мало. Главной новостью оказалось рождение принцессы. Мир воистину хотел быть обманутым!

Наконец-то ей удалось зайти на сайт.

Женщина с ноутбуком терпеть не могла Фиону Хелле и ничего не могла с этим поделать. Газеты писали о Фионе как о «народной любимице». Похоже на правду: программу Фионы смотрело около миллиона человек каждую божью субботу вот уже пятый сезон подряд. Она-то сама посмотрела всего пару передач, как раз перед своим отъездом из Норвегии. И этого было более чем достаточно, чтобы понять, что она в кои-то веки согласна с той невыносимо снисходительной характеристикой, которую дают критики такого рода развлечениям. Собственно говоря, именно такая агрессивная статья в «Афтенпостен», написанная каким-то профессором социологии, и заставила ее усесться перед телевизором в субботу вечером и потратить полтора часа на «Фиону на ходу».

Хотя нельзя сказать, что эти полтора часа были потрачены впустую. Вот уже лет сто никто не пытался так ее спровоцировать. Участники были или идиотами, или глубоко несчастными людьми, ни в том ни в другом, конечно, не было их собственной вины. Фиона Хелле, в противоположность им, была успешной, расчетливой и не очень-то последовательной в своем популизме. Она вальсирующим шагом входила в студию в эксклюзивных нарядах, безнадежно далеких от уровня магазина «Н&М», а потом нахально улыбалась в камеру, пока все эти жалкие люди раскрывали перед ней свои безнадежные мечты, фальшивые ожидания и наглядно показывали крайнюю ограниченность своего интеллекта. Прайм-тайм.

Женщина, которая встала сейчас из-за письменного стола и вышла в чужую гостиную, не зная толком, что она собирается делать, не участвовала в общественной дискуссии, хотя и почувствовала соблазн это сделать после одной из передач «Фионы на ходу». Дописав до половины гневное читательское письмо, она посмеялась над собой и удалила документ. Остаток вечера она была очень оживлена.

Сон не шел, и она даже проглотила пару ужасных ночных фильмов на «ТВЗ» с кое-какой пользой для себя; по крайней мере теперь ей так казалось.

Читательское письмо в «Дагбладет» – это, конечно, совсем не ее формат.

Завтра она поедет в Ниццу и поищет там норвежские газеты.

2

В дом на две семьи в Тосене пришла ночь.

Довольно далеко, за забором в конце сада, на маленькой улице маячили три унылых фонаря. Лампочки давно разбила снежками разбаловавшаяся детвора. Соседи, наверное, решили, что им выпал отличный случай всерьез взяться за экономию электроэнергии. Небо было черным, с яркими звездами. На северо-востоке Ингер Йоханне с трудом нашла созвездие, которое показалось ей знакомым, и это заставило ее почувствовать, что она одна на всем земном шаре.

– Ты опять здесь стоишь, – посетовал Ингвар. Он остановился в проходе и сонно почесал в паху. Трусы-боксеры были тесноваты в бедрах. Широкие обнаженные плечи почти касались обоих косяков. – И давно ты этим занимаешься, друг мой?

– Не знаю. Иди спать.

Ингер Йоханне опять отвернулась к окну. Переход от жизни в многоквартирном доме к жизни в частном оказался сложнее, чем она ожидала. Она привыкла к урчанию в водопроводных трубах, к плачу младенцев, который отражался от стен, к ссорящимся подросткам и звуку работающего телевизора в гостиной у соседки – соседка очень плохо слышала и часто засыпала во время поздних программ. В квартире можно было варить кофе поздно ночью. Слушать радио. Разговаривать, если хочется. Здесь же она едва отваживалась открыть холодильник. Каждое утро в туалете пахло мочой Ингвара, потому что она не разрешала сливать воду до семи утра, чтобы не разбудить соседей снизу.

– Может, ты хотя бы сядешь, – сказал он.

– Не кричи, – тихо попросила Ингер Йоханне.

– Да перестань ты, все нормально. Ты же жила с соседями, Ингер Йоханне!

– Я привыкла к тому, что соседей много. И я их всех даже по именам не знала. А здесь все так близко. Когда в доме только мы и они, мне все время неловко... Я не знаю...

– Но тебе же очень нравятся Гитта и Самюэль, я уж не говорю о маленьком Леонарде! Если бы не он, Кристиане никогда бы не...

– Нет, ты посмотри! – Ингер Йоханне вытянула одну ногу вперед и осторожно засмеялась. – У меня раньше никогда не было тапочек. А теперь я шагу без них не ступлю!

– Очень милые. Похожи на мухоморы.

– Ну, собственно говоря, они и должны быть похожи на мухоморы! Ты не мог заставить ее выбрать что-нибудь другое? Кроликов? Медвежат? Или, в конце концов, просто обычные коричневые тапочки?

Он подошел к ней поближе, паркет отзывался скрипом на каждый его шаг. Она скорчила гримасу, прежде чем опять отвернулась к окну.

– Ты же знаешь, Кристиане не легко уговорить, – сказал он. – И перестань так бояться. Ничего не случится.

– Исак говорил то же самое, когда Кристиане была маленькая.

– Это другое. Кристиане...

– Никто не знает, что с ней. Никто не знает, все ли в порядке с Рагнхилль.

– О, так мы договорились? Рагнхилль?

– Да, – ответила Ингер Йоханне. Ингвар обнял ее одной рукой.

– Рагнхилль – совершенно здоровый ребенок, которому восемь дней от роду, – прошептал он. – Она просыпается каждую ночь по три раза, ест и моментально засыпает. Именно так и должно быть. Будешь кофе?

– Да, только потише.

Он собирался что-то сказать и открыл было рот, но потом незаметно покачал головой, поднял с пола свитер и надел его на себя, направляясь на кухню.

– Тогда садись, – предложил он. – Раз уж тебе кровь из носу нужно бодрствовать всю ночь, мы можем провести это время с толком.

Ингер Йоханне придвинула высокий табурет поближе к плите и потуже затянула пояс халата. Ее пальцы рассеянно пролистали толстую папку дела, которое расследовал Ингвар. Папке было не место в кухне.

– Зигмунд не сдается, – сказала она и потерла пальцами глаза под очками.

– Нет. И он прав. Это очень интересное дело. – Сообразив, что проговорился, он обернулся так резко, что расплескал воду. – Я сходил на работу, всего на часик, – оправдался он. – С того момента, как я ушел, до того, как вернулся, прошло всего...

– Да успокойся, все в порядке. Я прекрасно понимаю, что тебе нужно иногда отсюда уходить. Должна признаться, что...

Сверху в папке лежала фотография – удачный портрет будущей жертвы убийства. Узкое лицо казалось еще уже из-за длинных волос, разделенных на прямой пробор, – и это была единственная немодная деталь во всем ее облике. Взгляд был вызывающий, полные губы сложены в самодовольную улыбку. Глаза сильно накрашены, но это, как ни странно, не выглядело вульгарно. В этой фотографии было что-то манящее, какое-то эротическое притяжение, резко противоречащее тому человечному, семейному настроению программы, которую эта женщина успешно создавала.

– В чем ты хочешь признаться?

– Ну...

– Что ты тоже считаешь это дело чертовски интересным! – поддразнил Ингвар, гремя чашками. – Я пойду надену штаны.

Прошлое Фионы Хелле было не менее интригующим, чем портрет. Магистр истории искусств, отметила про себя Ингер Йоханне, начиная читать документы. Вышла замуж в двадцать два года за сантехника Бернта Хелле, унаследовала дом бабушки и дедушки в Лёренског. Через тринадцать лет брака, в 1998 году, родилась дочь, Фиорелла, что не оказало отрицательного влияния ни на амбиции, ни на карьеру. Скорее наоборот. Из элитарной программы «Крутое искусство» на канале «НРК2», где Фиона была культовым ведущим, ее перевели в редакцию развлекательных программ. В бесчисленных интервью, которые она раздала за последние три года, она описывала этот перевод так, будто после нескольких сезонов позднего ток-шоу по четвергам наконец вернулась домой. «Фиона на ходу» была одной из самых больших удач норвежского государственного телевидения с шестидесятых годов. Тогда людям больше нечего было делать, кроме как усаживаться к экрану и смотреть единственный канал, оправдывая общее представление о том, каким должен быть субботний вечер в Норвегии. И вот теперь они вновь не могли оторваться от телевизоров, стоило Фионе появиться на экране.

– Тебе же нравилась ее программа? Ты, здоровый мужик, смотрел и плакал!

Ингер Йоханне улыбнулась Ингвару, который вернулся в кухню, одетый в ярко-красный свитер, серые спортивные штаны и оранжевые шерстяные носки.

– Я никогда не плакал! – запротестовал он, наливая кофе в чашку. – Я был растроган, это да, признаю. Но плакать? Никогда! – Он пододвинул свой стул ближе к ней. – Помнишь, была программа про дочку «немецкой подстилки»? – тихо спросил он. – Она не тронула бы разве что человека с каменным сердцем. Все детство над ней постоянно издевались и обращались с ней как с собакой, потому она подростком уехала в Штаты. Мыла полы во Всемирном торговом центре с тех самых пор, как его построили, и взяла первый в жизни больничный одиннадцатого сентября. Всегда скучала по тому маленькому соседскому мальчику из Норвегии, который...

– Да-да, – отозвалась Ингер Йохане, осторожно поднесла к губам чашку с обжигающим кофе и застыла. – Ш-ш-ш! Это Рагнхилль, – напряженно вслушиваясь, произнесла она.

– Прекрати, – начал он, собираясь задержать ее и не дать ей немедленно броситься в спальню.

Но было поздно. Она бесшумно скользнула по полу и убежала – только тревога осталась висеть в воздухе. Кислая боль в желудке заставила его добавить побольше молока в кофе.

Ингвару выпало на долю никак не меньше испытаний, чем Ингер Йоханне, и, пожалуй, судьба его была ужаснее; хотя сравнивать такие вещи не только неловко, а попросту невозможно. Боль невозможно измерить, потери невозможно взвесить. И все-таки ему не удавалось совсем избежать сравнений. С той весны, когда они встретились, прошло вот уже почти четыре года, и он, честно говоря, слишком часто ловил себя на том, что его раздражает постоянная скорбь Ингер Йоханне из-за того, что Кристиане не похожа на других детей.

Несмотря ни на что, у Ингер Йоханне все-таки есть ребенок. Живой ребенок с жаждой жизни. Девочка она своеобразная, да, но по-своему любящая и очень участливая.

– Я знаю. – Ингвар вздрогнул от голоса Ингер Йоханне, он не заметил, как она вернулась. – Ты вынес больше, чем я. Твой ребенок умер. Я должна быть благодарна судьбе. И я благодарна.

У нее задрожали губы, заставив ее замолчать. Она закрыла глаза рукой.

– С Рагнхилль все в порядке? – спросил Ингвар.

Она кивнула.

– Я так боюсь, – прошептала она. – Когда она спит, я боюсь, что она умерла. Когда она просыпается, я боюсь, что она умрет. Или еще что-нибудь случится.

– Ингер Йоханне, – вздохнув, сказал он и похлопал по сиденью стула рядом с собой, – иди сюда.

Она медленно опустилась на стул. Он гладил ее рукой по спине, может быть, излишне быстро.

– Все хорошо, – убежденно произнес он.

– Ты раздражен, – почувствовала она.

– Нет.

– Да.

Рука остановилась, он легко сжал ее шею.

– Я говорю – нет. А теперь...

– Можно я просто здесь посижу?..

– Знаешь что? – перебил он делано веселым голосом. – Мы оба согласны, что с детьми все в порядке. Мы оба не можем заснуть. Так давай посвятим часик вот этому... – Он ткнул в фотографию Фионы Хелле. – А потом посмотрим, удастся ли нам хоть немного поспать. Хорошо?

– Ты такой милый, – пробормотала она, вытирая нос ладонью. – Это дело еще сложнее, чем вам кажется. Чем вы боитесь.

– Ага.

Он осушил чашку, отодвинул ее и разложил бумаги из папки на большом столе. Фотография лежала среди них. Его указательный палец скользнул по носу Фионы Хелле, обежал вокруг ее рта, потом Ингвар мгновение помедлил, поднял фотографию и посмотрел на нее внимательно:

– Что ты знаешь о том, чего мы боимся?

– Никаких следов what so ever, [2]2
  Вообще (англ.).


[Закрыть] – не задумываясь, ответила она. – Я просмотрела все.

Она перелистывала бумаги, не находя нужного документа.

– Во-первых, – начала она, хлюпая носом, – следы на снегу вам ничем не помогут. Вы нашли три отпечатка перед домом, и они вероятнее всего принадлежат преступнику, но температурные условия, ветер и то, что снег шел весь вторник, существенно снизили их ценность. Единственное, что можно сказать с уверенностью, это что убийца надевал носки поверх ботинок.

– После проклятого дела Ордеруд этот трюк использует каждый гребаный велосипедный воришка, – пробормотал он.

– Следи за языком, пожалуйста.

– Дети же спят.

– Размер обуви между сорок первым и сорок пятым. Это, можно сказать, девяносто процентов всего мужского населения.

– И небольшая часть женского, – улыбнулся Ингвар.

Ингер Йоханне вытянула ноги под столом:

– Кроме того, трюк с ботинками большего размера давно уже всем известен. Ничего определенного нельзя сказать и про вес преступника – ему очень повезло с погодой.

– Или ей.

– Может, ей. Но, если честно, чтобы одолеть Фиону Хелле, нужно было быть сильным человеком. Молодая, здоровая женщина, в прекрасной форме.

Они снова посмотрели на фотографию. Хелле выглядела на свои годы, ее сорок два ясно прорисовывались морщинками вокруг глаз. Над верхней губой тоже были заметные морщинки. И все-таки в лице была свежесть – в прямом взгляде, в упругой коже на горле и щеках.

– Язык отрезали, когда она еще была жива, – сказал Ингвар. – Вот как мы сейчас себе все это представляем: она потеряла сознание, оттого что ее душили, и потом ей вырезали язык. Крови вытекло очень много, так что она наверняка была еще жива. Может, убийца именно так все и задумал, а может...

– Такие вещи невозможно просчитать, – перебила Ингер Йоханне и нахмурилась. – Я имею в виду, душить до потери сознания, а не до смерти. Он, скорее всего, считал, что она умерла.

– Смерть все же наступила от удушья. Он должен был закончить руками, после того как вырезал язык. – Ингвар поежился и добавил: – Ты это видела?

Он взял в руки коричневый конверт, посмотрел на него несколько мгновений и отложил в сторону, так и не раскрыв.

– Только одним глазком, – ответила Ингер Йоханне. – Обычно я спокойно реагирую на фотографии с места преступления. Но теперь, после Рагнхилль, я... – Она закатила глаза и спрятала лицо в ладонях. – Я плачу из-за любой ерунды! – почти прокричала она, потом одумалась и прошептала: – Такие фотографии меня особо не трогают. Обычно... – Она решительно вытерла глаза и попыталась улыбнуться. – У мужа Фионы железное алиби.

– Алиби не бывают железными, – возразил Ингвар.

Он снова положил руку ей на спину, ощущая тепло ее тела через тонкий шелк.

– Но в данном случае, – продолжила Ингер Йоханне, – если не железное, то уж по меньшей мере близкое к тому. Он был у своей матери вместе с Фиореллой. Спал с ней в одной комнате, потому что в гостях были еще и его сестра с мужем. У сестры было расстройство желудка, и она почти не спала всю ночь. Плюс...

Она опять потянулась к глазам. Ингвар усмехнулся, вытер ей слезы большим пальцем, потом провел им по бедру.