Текст книги "Чему не бывать, тому не бывать"

Автор книги: Анне Хольт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Читатели, несмотря на все это, от него отвернулись.

Не думать. Лезть.

Надо было надеть комбинезон. Между свитером и поясом брюк оставалось неприкрытое место. Холод сосульками покалывал поясницу. Он попробовал засунуть майку в брюки одной рукой, это помогло только на пару секунд.

Ему предстояло испытание. Он сам не знал, откуда черпал энергию. Не думая о холоде, не заботясь о все увеличивающемся расстоянии до земли, не вспоминая об опасности для жизни этого проекта, который он твердо решил выполнить, он сосредоточился на том, чтобы ставить одну ногу над другой. Поднимать одну руку на верхнюю перекладину, пока вторая цепляется за нижнюю. Снова и снова. Двигаться в темпе. Использовать все ресурсы.

И вот он наверху.

Ветер был такой сильный, что кран ощутимо раскачивался. Он посмотрел вниз. Закрыл глаза.

– Не смотри вниз! – прокричал приятель. – Не смотри пока вниз, Вегард! Смотри на меня!

Веки прилипли к глазам. Он и хотел было смотреть, но не отваживался. Резко накатила слабость.

– Ты делал это раньше, – услышал он голос приятеля, теперь гораздо ближе. – И это возможно, конечно, ты сам прекрасно знаешь.

Рука схватила и сжала его предплечье.

– Все точно так же, как летом, – сказал голос. – Единственная разница – в погоде.

И в том, что это противозаконно, подумал Вегард Крог и попробовал вернуться мыслями в прошлое.

«Классовая борьба» оказалась тупиком, он отдал этой газете слишком много лет жизни. Может быть, потому, что ему, несмотря ни на что, разрешали там писать так, как он хотел. «Классовая борьба» не боялась иметь позицию: у газеты должна быть политическая позиция, и Вегарду Крогу разрешали неистовствовать столько, сколько ему заблагорассудится. Главное, как говорил редактор, чтобы агрессия была направлена в верное русло. Так как у «Классовой борьбы» и у Вегарда Крога были по большей части одинаковые представления о норвежской культурной жизни, он получил со стороны редакции полную поддержку. Он печатал в газете свои язвительные, хорошо написанные рецензии, яростные аналитические статьи и грубые, оскорбительные комментарии. Он продолжал в таком духе несколько лет, пока не осмотрелся вокруг, довольно утомленно, и не осознал, что практически никто не читает «Классовую борьбу».

На него никогда не подавали в суд.

Когда его взяли на работу на канал «ТВ2», он решил, что теперь все пойдет как нельзя лучше. Около года он был культовой фигурой для молодых мужчин, беспрестанно обвиняющих всё и вся во всех смертных грехах, знающих всю правду обо всем, включая то, как Норвегии нужно развиваться. Вегард Крог был одним из них, чуть постарше остальных, может быть, но совершенно точно одним из них. Сначала он стал известен как репортер в передаче «Молодежь мегаполиса», после – как хозяин четверговой темпераментной десятиминутной рубрики в программе «Абсолютное развлечение».

Потом, после многих потенциальных судебных исков, которые благодаря добродушному и всегда готовому извиниться директору канала так никогда и не достигли зала суда, его сняли с эфира. «ТВ2» не был готов и дальше потворствовать тому, что невежды называли «скоморошеством». Это вам не газета «Классовая борьба»! И проблема, если вдуматься, не в Вегарде Кроге, а в том, что «ТВ2» – это насквозь коммерческий канал самого худшего американского толка.

Наконец он решился посмотреть вниз.

– Ты ее видишь?! – крикнул приятель. – На оранжевом круге?!

Вегард Крог взглянул вниз. Ветер надул куртку, как воздушный шар, она превратилась в большой пузырь, мешавший ему смотреть.

– Давай начинать, – прошипел он.

– Мы должны пролезть чуть дальше по стреле крана, – прокричал приятель и ослабил свою хватку. – Ты сможешь?

Наконец он добрался до места и попробовал расслабиться. Махнуть рукой на холод. Забыть о высоте. Зафиксировать взгляд на книге внизу – почти невидимом прямоугольнике на большой оранжевой мишени. Из глаз катились слезы, он мысленно обвинил в этом ветер и попробовал почувствовать свою силу. Слева, на стопке кирпичей, стояла камера. Оператор надел капюшон. Вегард Крог предупреждающе поднял руку. Вспышка яркого света ослепила его, и ему понадобилось несколько секунд, чтобы опять сфокусировать взгляд на цели.

Карабины были надежно защелкнуты. Приятель проверил все в последний раз.

– Ну вот, – громко сказал он. – Можешь прыгать.

– А ты уверен в веревке?! – прокричал в ответ Вегард Крог.

– В каждом миллиметре, – ответил приятель. – Черт тебя возьми, я взвешивал тебя три раза, прежде чем выбрать веревку. Я только вчера измерил кран! Прыгай, в конце концов! Я замерзну насмерть!

Вегард Крог бросил последний взгляд на оператора. Капюшон с оторочкой из волчьего меха закрывал половину камеры. Камера смотрела вверх, на них двоих. Вдалеке послышался вой приближающейся сирены.

Вегард Крог взглянул на книгу, его последний сборник эссе, почти невидимое пятно на апельсиновой круглой плите.

Он прыгнул.

Падение было слишком медленным.

Он успевал думать. Он успевал подумать слишком о многом. О том, что ему скоро сорок. Что у его жены не все в порядке со здоровьем: они пытались зачать ребенка уже три года, и единственный результат, которого они достигли, это ежемесячное разочарование; и они перестали говорить об этом. Он думал, что они по-прежнему живут в двухкомнатной квартире в Грёнланде и что у них никогда не получится накопить на более приличное жилье.

Долетев до середины пути, он перестал думать.

Теперь все пошло быстро.

Слишком быстро, подумал оператор, объектив которого следил за падением на землю.

Книга росла перед глазами Вегарда. Он не мог моргнуть, не мог видеть ничего, кроме белой обложки, которая становилась все больше и больше, он распрямлял и сгибал руки, падая на землю, и, наконец, подумал: «Слишком быстро».

Ветер сорвал с него шапку, и светлые волосы, которые обычно тонкими прядями падали на лоб, дотронулись до оранжевой плиты, и одновременно с этим Вегард Крог понял, что все позади. Он схватил свою книгу и прижал ее к сердцу; лоб почувствовал слабый толчок твердой земли, волосы поцеловали светящееся дерево.

Это заставило веревку задвигаться опять. Движение передалось телу. Он засмеялся. Он орал, раскачиваясь вверх-вниз, из стороны в сторону. Он икал от смеха, когда патрульная машина въехала на строительную площадку и оператор пытался упаковать свою аппаратуру, бегом направляясь к дырке в дощатом заборе, который окружал площадку.

Вегард Крог никогда не чувствовал себя таким живым. Только бы в камере была пленка, тогда все было бы просто прекрасно. Прыжок получился таким, каким и должен был, таким, какой была книга, таким, каким Вегарду самому всегда хотелось быть: дерзким, опасным, вызывающим, на грани дозволенного.

Он не умер в тот вечер понедельника в середине февраля, напротив, он чувствовал себя бессмертным, вися головой вниз под ярко-желтым краном, над деревянной оранжевой плитой в сильном синем свете прожекторов полицейской машины, сирены которой завывали с земли. Вегард Крог раскачивался, прижимая к груди первый экземпляр своей новой книги «Прыжок с тарзанкой».

До смерти Вегарда Крога оставалась неделя и три дня, но он, конечно, об этом не знал.

Ингер Йоханне никак не могла заставить себя полюбить Зигмунда Берли, он вел себя слишком неаппетитно, если можно так сказать. Он нагло и невозмутимо ковырял в носу, непрерывно портил воздух, не извиняясь при этом, ковырялся в ушах, грыз ногти при всех, а сейчас рвал грязную бумажную салфетку на мелкие кусочки, не думая о том, что обрывки разносит сквозняком по комнате.

– Он хороший парень, – говорил обычно Ингвар, пасуя перед неприятием Ингер Йоханне. – Просто немного невоспитанный. И потом, Зигмунд был единственный, кто действительно со мной разговаривал после смерти Элизабет и Трине.

На последний аргумент возразить было нечего. После трагической смерти первой жены и взрослой дочери Ингвар и сам чуть не погиб. Он не мог работать и впал в страшную депрессию, и именно Зигмунд своей неуклюжей, трогательной заботой вернул его к какому-то подобию существования. Только через два года после трагедии, когда он встретил Ингер Йоханне, Ингвар начал вновь жить.

– Что значит козявка на штанине против настоящей дружбы? – спрашивал Ингвар.

И теперь Зигмунд сидел на стуле в их кухне и накладывал себе тройную порцию приготовленной на гриле курицы и салата из рукколы.

– Ты отлично готовишь, – сказал он и широко улыбнулся, взгляд его при этом был направлен на Ингвара.

– Спасибо, – ответила Ингер Йоханне.

– Я сделал только заправку для салата, – скромно заметил Ингвар, поддразнивая ее. – Заправка – это самое главное. Но повар в этом доме – Ингер Йоханне. А я просто... гурман. Я беру на себя самое сложное – нюансы. Те самые, которые превращают обычные блюда в... – Он засмеялся, когда она ударила его кухонным полотенцем. – Ингер Йоханне терпеть не может, когда ее дразнят, – сказал он, привлекая ее к себе. – Но вообще она неплохой человек. – И он поцеловал ее, не отпуская от себя.

– Ссоры на кухне, – начал Зигмунд и смущенно скомкал салфетку, а обрывки собрал в кучку, не представляя, что с ними делать, – могут разгореться из-за пустяка.

– Да, – согласился Ингвар, выпустил из объятий жену и перешел к делу. – Но я все-таки думаю, что мы должны иметь это в виду, это может что-то значить. Кари Мундаль и Рудольф Фьорд не просто серьезно сцепились, ссора была настолько важной, что они пропустили хорошо подготовленную речь Хёля Мундаля. Это очень не похоже на Кари – упустить такой случай повосхищаться своим мужем и поддержать его. А Рудольф Фьорд казался очень возбужденным.

– Политическое пространство, – поучающе произнесла Ингер Йоханне, – как известно, довольно сильно отличается от воскресной школы. Если бы ожесточенные политические дискуссии всегда давали повод для подозрения в убийстве, вы бы не знали, куда эти убийства девать.

– Да, но все-таки...

Ингвар придвинул к столу, стоящему в центре кухни, еще один стул и уселся на него, раздвинув ноги и положив локти на стол.

– Во всей этой ситуации было что-то такое, – сказал он тихо. – Что-то... – Он покачал головой в недоумении. – Ну ладно, мы это учли, а сейчас у нас есть чем заняться. Пока что.

– Пока что у нас нет совершенно ничего, – хмуро отозвался Зигмунд. – По обоим делам. Ничегошеньки.

– Ну, ты преувеличиваешь, – возразил Ингвар. – Кое-что все-таки есть.

– Кое-что, – повторил Зигмунд.

– Но это «кое-что» ничего не объясняет, – заметил Ингвар, – тут я с тобой согласен. Мы не можем найти других связей между этими двумя женщинами, кроме совершенно очевидных, которые мы установили сразу же и обсудили уже тысячу раз. Жестокая изощренность убийств. Пол жертв. Их известность. Один и тот же район. – Он глубоко и длинно зевнул и продолжил: – Но я сомневаюсь, что мы ищем убийцу, питающего особую ненависть к пригороду Лёренског. Вибекке и Фиона не были знакомы друг с другом, у них не было никаких общих друзей или знакомых, кроме тех, которые просто неизбежны в такой маленькой стране, как наша. Между ними не было никаких рабочих связей. У них были очень разные жизни. Одна незамужняя, любящая вечеринки, вторая жена и мать. Мне кажется, если...

– ...если факты рассматривать под таким углом, эти два дела представляются ничем не связанными между собой, – вступила в беседу Ингер Йоханне, набирая в электрический чайник холодную воду из-под крана. – Но заметьте: оба убийцы очень сильны физически. Вибекке убили перед домом и втащили в спальню. Побороть Фиону тоже было не легким делом.

– Вы всегда так разговариваете? – спросил Зигмунд.

– Как «так»?

– Заканчиваете предложения друг за друга. Как близнецы моей сестры.

– Ну, у нас души-близнецы, – объяснила Ингер Йоханне и улыбнулась, поняв по выражению лица Зигмунда, что он не просек иронии. – Одинаково думаем, одинаково чувствуем. Кофе?

– Да, спасибо. А если... – Он прикрыл рот рукой, пытаясь приглушить отрыжку. – Если мы говорим о двух разных преступниках, можно ли предположить, что второй убийца, тот, который отправил на тот свет Вибекке Хайнербак, пытался сделать так, чтобы это выглядело серией?

– Ну, из двух убийств серии не получится, – сказал Ингвар. – Выглядит довольно жалко. Давайте для начала согласимся с тем, что речь идет об одном и том же убийце.

– Я не могу с этим согласиться, – вмешалась Ингер Йоханне. – Пока что. Хотя и думаю, что ты прав. Несмотря на то что общих черт довольно много, они все-таки не такого характера, чтобы с определенной долей уверенности сказать, что действовал серийный убийца.

– Я тут подумал... – начал Зигмунд и покраснел, как подросток, чья голова переполнена жгучими вопросами о половой жизни, на которые у него нет ответа.

Он почесал бедро и неуклюже покачал головой. На какое-то мгновение он даже показался Ингер Йоханне милым. Она налила кипяток в кофеварку, молоко в кружку и пододвинула к нему сахар.

– Я просто подумал, – попытался еще раз Зигмунд, – о том, как такое профилирование, profiling... – Он не мог решить, произносить это слово по-норвежски или по-английски.

– Называй это профилированием, – разрешила его сомнения Ингер Йоханне. – Profiling звучит как-то... как будто в криминальной телепрограмме. Тебе не кажется?

Он налил себе слишком много кофе и был вынужден потянуться к чашке губами и отхлебнуть обжигающе-горячей жидкости, прежде чем решился ее поднять.

– Ай-ай! – вскрикнул Зигмунд, обжегшись, с силой потер верхнюю губу и загнусавил дальше: – Мы тоже что-то умеем, конечно. Довольно много. Но ты ведь училась в ФБР у этого супермена, и я подумал...

– Молоко, – перебил Ингвар и, не дожидаясь ответа, начал лить его в чашку Зигмунда, так что кофе перелился через край. – Сахар? Вот!

– Профилирование – такое многогранное понятие, – сказала Ингер Йоханне, протягивая Зигмунду салфетку. – В любом убийстве, как правило, есть элементы, которые указывают на определенные черты характера виновного. И этот вид профилирования используется в любом расследовании. Просто его так не называют.

– Ты хочешь сказать, – начал Зигмунд и повозил салфеткой по столу, отчего лужа из кофе с молоком стала только больше, – что, когда полиция обнаруживает мужчину с ножом в паху в его собственном доме, а парень, который вызвал полицию, стоит в углу, пьяный в доску, и плачет, мы тоже создаем профиль? Типа «убийца в нетрезвом состоянии поссорился с близким родственником, а рядом оказался нож, и он не хотел никого убивать, и так искренне раскаивается, и хотел позвонить и позвать на помощь»?

Ингер Йоханне от души рассмеялась, промокнула лужу на столе и ответила:

– Как будто я сама его составила! И этот профиль помогает вам за тридцать секунд установить, что это пьяное существо в углу и есть виновный. Но таких дел у вас с Ингваром не много. Ваше отделение занимается делами посложней, чем такие убийства.

– Но, Ингер Йоханне, – сказал Зигмунд, и было видно, что он увлекся, – я исхожу из того, что каждое дело анализируется путем разбора преступления...

– Да, – помогла ему Ингер Йоханне. – Мы разбираем, как ты говоришь, преступление на отдельные составные части. Потом анализируем его, базируясь на отдельных фактах и общем впечатлении. В анализе опираемся на прошлое жертвы, на ее предшествующее поведение и на конкретные обстоятельства убийства. Это большая работа. – Из чашки поднимался пар, ее очки запотели. – И едва ли найдется методика настолько неточная, настолько сложная и настолько недостоверная, как профилирование.

– То, что ты описываешь, это в общем и целом то же самое, что и обычное расследование, – сделал вывод Зигмунд со скептической морщинкой на лбу.

– Да, похоже, – кивнула Ингер Йоханне и добавила: – Разница прежде всего в том, что уголовное расследование в большей степени, чем профилирование, опирается на... как бы это сказать... неопровержимые факты. А профайлер должен быть психологом. В то время как цель следователя – найти виновного, цель профайлера – нарисовать психологический портрет преступника. С этой точки зрения профилирование – только вспомогательный инструмент в расследовании.

– Тогда, если ты должна сделать вывод об убийце Фионы Хелле, на какое-то время отвлекаясь от второго преступления, что ты скажешь? – У Зигмунда на щеках появились лихорадочные пятна.

Ингер Йоханне посмотрела на Зигмунда поверх своей чашки:

– Я не знаю точно, но мне все это кажется очень... ненорвежским. Я не совсем согласна с утверждением, что давно прошло время, когда мы могли с уверенностью сказать, что такие чудовищные убийства не имеют к Норвегии никакого отношения. И все-таки... – Она глубоко вздохнула и отпила глоток кофе. – Я бы сказала, – продолжила она через пару секунд, – что здесь можно разглядеть контуры двух совершенно разных профилей. Начнем с общих черт: убийство Фионы Хелле было тщательно спланировано. Очевидно, что мы говорим о преднамеренном убийстве, а значит, о ком-то, кто в состоянии детально спланировать смерть другого человека. Эта маленькая бумажная фигурка вряд ли могла иметь какое-то другое предназначение, кроме как вмещать в себя отрезанный язык. Она идеально для этого подходила. По всей видимости, мы можем полностью исключить вероятность того, что убийца хотел отрезать у жертвы язык, не убивая ее. Время убийства тоже было хорошо обдумано. Вечер вторника. Все знали, что Фиона Хелле всегда оставалась одна по вторникам. Кроме того, она хвасталась во многих интервью, что Лёренског – это «оазис спокойствия вдалеке от городского шума»...

– Подумать только! – удивился Ингвар.

– И понятно, что в том тупичке, где она жила, нет смысла закрывать дверь на ключ, потому что здесь все обо всех заботятся и нет злых людей.

Зигмунд фыркнул:

– Один из коллег из Румерике ей позвонил как-то раз, чтобы предостеречь. Но она так и продолжала оставлять дверь открытой. Она ответила что-то вроде «не хочу уступать силам зла». Господи боже...

– Итак, первое. – Ингер Йоханне положила перед собой на стол альбом для рисования, который Ингвар нашел в ярко-красном ящике для игрушек у Кристиане. – Убийство было умышленным. Пока неплохо. – Она поставила локти на кухонный стол. – Есть основания для еще одного вывода. Я готова утверждать, что убийства такого типа несут отпечаток сильной ненависти. И преднамеренность, то есть наличие преступного замысла, которое продемонстрировал преступник, и метод...

Вдруг Ингер Йоханне замолчала, чуть заметно наморщила лоб и покосилась на дверь.

– Все в порядке, – успокоил ее Ингвар. – Дети спят.

– Душить женщину, связать ее, отрезать язык... – Теперь Ингер Йоханне говорила очень тихо, продолжая напряженно вслушиваться. – Это ненависть, – заключила она. – Но тут начинаются проблемы. Драматизм, отрезанный язык, оригами... весь сценарий... – Красный карандаш заходил по бумаге медленными кругами. – ...Мог быть для отвода глаз. Для маскировки. Просто спектакль. Символика такая вопиюще банальная, такая...

– ...детская? – предложил Зигмунд.

– Можно назвать и так. Короче говоря, настолько простая, что очень смахивает на что-то вроде cover-up. [7]7
  Прикрытия (англ.).


[Закрыть] Зачем это затеяно? С целью сбить полицию с толку? Значит, мы говорим об очень хитром человеке, который должен был ненавидеть Фиону Хелле... И тогда получается, что мы оказываемся...

– ...там же, откуда начинали, – безнадежно закончил мысль Ингвар. – Ну а что, если вся эта символика – всерьез?

– А ведь верно! Я подумала: ведь индейцы используют это выражение буквально – «белый человек говорит двумя языками». Если предположить, что убийца осквернил труп, чтобы сообщить что-то миру, его послание должно означать, что Фиона Хелле была не той, за кого себя выдавала. Она была лгуньей. Предательницей. По крайней мере, если верить убийце. Который в этом приблизительном и потому совершенно непригодном профиле довольно неприятно похож на... совершенно сумасшедшего.

– Жаль, – сказал Зигмунд, зевая громко и открыто, – что мы не смогли найти в ее жизни ничего, кроме мелких грешков. Никаких серьезных конфликтов. Немного зависти – она все-таки была успешной женщиной. Разногласия с налоговой инспекцией несколько лет назад. Размолвка с соседями из-за ели, которая заслоняла свет в кабинете Фионы. Так, ерунда. Дерево, кстати, срубили, не доводя дело до суда.

– Странно как-то, правда? – начала Ингер Йоханне и тут же прервала себя: – А это что тогда? – Она с беспокойством взглянула на Ингвара.

– Тебе кажется, – ответил он. – Расслабься. Она спит.

Ингер Йоханне согласилась на то, чтобы колыбель Рагнхилль стояла в спальне, когда у них гости.

– Странно, – повторила она, – что вы не обнаружили ничего компрометирующего в жизни Фионы Хелле. Очень странно. Ей было сорок два. Вы наверняка что-то упустили.

– Попробуй сама, – предложил Зигмунд, которого слова Ингер Йоханне явно задели. – Пятнадцать человек несколько недель изучали ее жизнь чуть ли не с микроскопом, и в результате – ноль. Может же быть, что эта женщина просто-напросто была образцом добродетели?

– Образцов добродетели не бывает.

– Ну, а что с профилем? – напомнил Зигмунд

– С каким профилем?

– С тем, который ты должна была составить, – сказал Зигмунд.

– Я не могу составить профиль убийцы Фионы Хелле, – призналась Ингер Йоханне и допила свой кофе одним глотком. – Разве что крайне условный. И никто не может. Но я могу дать вам хороший совет. Найдите в ее жизни ложь. И тогда не исключено, что вам не понадобится никакой профиль. Тогда вы найдете того, кто ее убил.

– Или ту, кто ее убил, – в очередной раз поправил Ингвар, улыбаясь.

Ингер Йоханне не захотела тратить время на ответ, она уже быстро шла в сторону спальни.

– Она всегда так беспокоится? – прошептал Зигмунд.

– Да.

– Я бы этого не выдержал.

– Да ты вообще почти никогда не видишь свою семью.

– Перестань. Я провожу дома больше времени, чем большинство моих знакомых.

– Это еще не означает, что ты там подолгу бываешь.

– Подкаблучник.

– Идиот, – улыбнулся Ингвар. – Еще кофе?

– Нет, спасибо. Но вот это...

Он указал на дальний конец кухонного стола, где в пламени стоящей на подоконнике свечи желто-коричнево искрилась бутылка коньяка.

– Разве ты не за рулем?

– Машина у жены. Какое-то родительское собрание.

– Вот видишь!

Ингвар достал два бокала и разлил коньяк.

– Ну, за...

– Да не за что особо, – буркнул Зигмунд и выпил.

Когти Джека зацокали по паркету. Пес остановился в центре кухни и потянулся, широко зевая.

– Он как будто смеется, – пробормотал Зигмунд.

– Не «как будто», а точно смеется, – отозвался Ингвар. – Над нами, может быть. Над нашими заботами. Сам-то он думает только о еде.

Джек завилял хвостом и прошел к мусорному ведру, поскулил и принялся старательно слизывать жирные пятна и крошки.

– Твоя еда лежит в твоей миске, – прикрикнул Ингвар. – Фу!

Джек громко тявкнул и заворчал на дверцу шкафа.

– Перестаньте его дразнить! Фу, Джек! – Ингер Йоханне вернулась, у нее на руках была проснувшаяся Рагнхилль. – Я же слышала, что она плачет. Она мокрая, поменяй ей подгузник, – обратилась она к мужу и, повернувшись к Королю Америки, приказала: – Джек! В корзину!

– Папина малышечка, – ласково произнес Ингвар и осторожно взял на руки дочку. – Мокрая папина малышечка...

– Да ты сумасшедший! – удивился Зигмунд.

– Это просто синоним к понятию «хороший отец».

Ингер Йоханне улыбнулась и следила за Ингваром глазами, пока он не исчез в ванной. Джек разочарованно пошел за ним. У двери в гостиную он остановился и еще раз просительно посмотрел на Ингер Йоханне.

– Корзина, – строгим голосом сказала она, и собака исчезла.

С первого этажа доносилась приглушенная музыка, которую гасила звукоизоляция – отчетливо слышны были только басы. Ингер Йоханне поморщилась, прежде чем загружать посудомоечную машину.

– Здесь плохая изоляция, – констатировал Зигмунд. Непохоже, чтобы он собирался уходить. – Можно? – Он указал на бутылку коньяка.

– Да-да, конечно. Угощайся.

Музыка становилась все громче и громче.

– Это наверняка Сельма, – пробормотала Ингер Йоханне. – Подросток. Одна дома, надо понимать.

Зигмунд улыбнулся и сунул нос в бокал. Я расслабился, удивленно подумал он. Есть что-то в этом доме, в атмосфере, свете, мебели. Есть что-то в Ингер Йоханне. В полиции поговаривали о том, что она слишком строгая. Они ошибаются, думал Зигмунд, погружая обожженную верхнюю губу в коньяк. Ожог приятно покалывало, он сделал глоток.

Зигмунд думал о том, что Ингер Йоханне никакая не строгая, она сильная, хотя и слишком волнуется из-за ребенка. Может, это не так уж и удивительно, если принять во внимание странную старшую дочь, чудаковатую девочку с задержкой в развитии, которая выглядит года на три младше своего возраста. Ингвар пару раз брал ее с собой на работу, и Зигмунд считал, что она может до смерти напугать кого угодно. То ведет себя как трехлетний ребенок, то спустя мгновение сказанет фразу, какую ожидаешь услышать разве что от студентки философского колледжа. У нее что-то не то с мозгами. Врачи не могут толком разобраться.

Зигмунду всегда нравился Ингвар, он хорошо чувствовал себя в его обществе. И все-таки они очень редко встречались в нерабочее время. Конечно, сразу после трагедии, когда дочь Ингвара, чистя водосточный желоб, упала вместе с приставной лестницей на мать и они обе погибли, Зигмунд его поддерживал. Он помнил свет низкого солнца сквозь кроны деревьев, два трупа в саду, Ингвара, который не произнес ни слова, не пролил ни единой слезы. Он просто стоял там, держа на руках маленького плачущего внука, как будто у него в руках была сама жизнь, и он сжимал ее так крепко, что мог раздавить.

– Вы до сих пор берете Амунда к себе на выходные? – внезапно спросил он.

– Ну, вообще-то он должен бывать у нас каждые вторые выходные, – сказала Ингер Йоханне, удивленная вопросом. – Но сейчас, когда у нас маленький ребенок, не всегда получается. Сначала Ингвар брал ребенка в основном для того, чтобы разгрузить своего зятя.

– Нет, – возразил Зигмунд.

– Что? – Она обернулась к нему.

– Не потому, – спокойно ответил он. – Я много разговаривал с Бьорном в тот период. Ну, с зятем.

– Я знаю, как зовут зятя Ингвара.

– Ну да. Во всяком случае... сначала это было больше нужно Ингвару. Нужно было помочь ему найти что-то, ради чего стоит жить. Мы очень беспокоились, понимаешь. Мы с Бьорном ужасно беспокоились. И теперь я рад... – Он допил коньяк одним глотком и с улыбкой обвел взглядом кухню. – Это очень хороший дом, – неожиданно торжественным голосом сказал он, глаза его увлажнились.

Ингер Йоханне покачала головой и тихо засмеялась. Она уперла руки в бока, склонила голову на плечо и с улыбкой смотрела на него. Зигмунд отмерил себе здоровенную порцию, закрыл бутылку, хлопнув по пробке.

– Ну, всё. На сегодня хватит. За тебя, Ингер Йоханне. Я должен сказать, что ты хороший человек. Если бы я мог каждый день приходить домой к жене и знать, что ее интересует то, чем я занимаюсь на работе! Если б она в этом разбиралась, как ты... Ты замечательная! За тебя.

– А ты чудак, Зигмунд.

– Да нет. Просто пьяный слегка.

Он поднял бокал перед Ингваром, который триумфально похлопал в ладоши у себя над головой.

– Один младенец, одна девятилетка и одна безобразная дворняга спят как убитые. Все сухие и в отличном состоянии, – доложил Ингвар и плюхнулся на свой стул. – Празднуешь что-то, Зигмунд? В понедельник?

– Да, а что? В жизни не так уж много праздников, – сказал Зигмунд, начиная икать. – Но ты, Ингер Йоханне...

– Да?

– Если бы ты представила себе ужаснейшего из возможных... самого сложного в мире серийного убийцу... ну то есть, которого сложно поймать. Если бы тебе нужно было создать профиль идеального серийного убийцы, как бы он выглядел?

– Вам двоим мало проблем с настоящими преступниками? – спросила она, наклоняясь к столу.

– Ингер Йоханне, давай! – засмеялся Ингвар. – Расскажи. Расскажи, каким бы он был.

Свеча на подоконнике догорала с горячим шипением, отражаясь в темном стекле. Ингер Йоханне нашла новую свечу, вставила ее в подсвечник и зажгла. Она постояла несколько секунд, глядя на пламя.

– Это была бы женщина, – медленно сказала она. – Просто потому, что мы обычно представляем себе мужчину. Нам непривычно видеть воплощение зла в женском обличье, как ни странно. А ведь история доказывает, что женщины могут быть чрезвычайно жестокими.

– Женщина, – кивнул Ингвар. – Что еще?

Ингер Йоханне повернулась к ним и начала перечислять, загибая пальцы:

– Хорошо образованная, конечно, и к тому же начитанная, умная, хитрая и наглая. Ну, они обычно такие и бывают. Но хуже всего, если...

Она выглядела так, как будто вдруг подумала о чем-то совсем другом и пыталась поймать ускользающую мысль. Мужчины небольшими глотками допивали коньяк, с улицы доносились голоса играющих мальчишек. У соседей погасили свет, темнота за кухонным окном стала ближе, отражения отчетливее.

– Вот что я вам скажу, – неуверенно попыталась объяснить она, поправляя очки указательным пальцем. – Это дело вызывает у меня какое-то ощущение дежавю. Я только не могу... – Она изучающе посмотрела на пламя свечи. Оно танцевало в сквозняке от окон, заменить которые у них до сих пор не хватало денег. Быстрая улыбка промелькнула на лице Ингер Йоханне. – Забудьте. Это наверняка какая-то ерунда.

– Дальше, – попросил Зигмунд. – Пока ты только перечислила очевидное. Что еще нужно, чтобы эту женщину, о которой ты говоришь, невозможно было поймать? Разве они все не сумасшедшие в той или иной степени?

– Не сумасшедшие. – Ингер Йоханне уверенно покачала головой. – Помешанные, это понятно. Я согласна, что она страдает какой-то формой расстройства личности. Но она точно не сумасшедшая. С уголовной точки зрения, убийцы очень редко бывают невменяемыми. А что до того, почему ее невозможно было бы поймать, если только не застать на месте преступления...

– Чего эта суперженщина, конечно, не допустит, – перебил Ингвар, потирая шею.

– Именно, – кивнула Ингер Йоханне.

Мальчишки ушли дальше. В домах на улице Хёугес гасло все больше и больше окон. Внизу наконец-то все затихло. Только один из вечных котов поныл в саду, прежде чем исчезнуть. Ингер Йоханне ловила себя на том, что она чувствует защиту этого дома; в первый раз с тех пор, как они переехали, она окончательно почувствовала себя дома. Она удивленно провела ладонью по крышке стола. Палец наткнулся на зарубку – Кристиане играла с ножом, когда на нее никто не смотрел. Ингер Йоханне оглядела кухню: на деревянных панелях были царапины от усердных когтей Джека, на паркетном полу – от полозьев колыбели Рагнхилль, на стене под подоконником Кристиане нарисовала бледно-красным фломастером небоскреб.

Она втянула ноздрями воздух. Пахло едой, чистым младенцем и немножко – собакой. Слабый запах коньяка донесся до нее, когда Ингвар сделал последний глоток. Она наклонилась, чтобы поднять разноцветную погремушку в углу возле посудомоечной машины, и заметила, что Кристиане написала на плинтусе свое имя косыми странными буквами.