Текст книги "Чему не бывать, тому не бывать"

Автор книги: Анне Хольт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Ну тогда... Но... Какое же облегчение, Ингвар!

– Он убил свою мать.

– И?

– Фиону Хелле то есть.

– И...

– Никаких «и». Больше никого.

Ингвар снял пальто и бросил его на пол. Он вышел на кухню. Ингер Йоханне услышала, как он открывает дверцу холодильника, а потом – банку с пивом.

Ингвар ошибался, и она это знала.

– Он убил и остальных тоже, разве нет? Он...

– Нет.

Ингвар подошел к ней, остановился за диваном, положив одну руку ей на плечо и держа в другой пиво. Он сделал глоток. Было хорошо слышно, как он глотает, это звучало почти демонстративно.

– Никакого серийного убийцы нет, – сказал он и вытер рот рукой, прежде чем осушить банку. – Просто поганая серия убийств. Я иду спать, моя хорошая. Я на ногах еле держусь.

– Но... – начала она.

Он остановился в дверях и обернулся:

– Помочь тебе с Рагнхилль?

– Да нет, не надо. Я хочу... Но, Ингвар...

– Что?

– Может быть, он лжет? Может, он...

– Нет. Все его объяснения точно соответствуют тому, что мы нашли в доме Фионы. Мы добились разрешения на допрос. Конечно, не очень разумно в плане здоровья, но... Ему известны детали, которые не были обнародованы. У него был серьезный мотив. Фиона не хотела иметь с ним ничего общего. Все, как ты сказала. Она от него отказалась. Матс Бохус утверждает, что она чувствовала по отношению к нему отвращение. Отвращение, повторял он. Снова и снова. Он даже... – Ингвар потер лицо рукой и глубоко вздохнул. – Он принес с собой нож. Тот, которым отрезал язык. Он убил ее, Ингер Йоханне.

– Он может врать об остальных! Он мог признаться в убийстве матери и врать о...

Ингвар с силой сжал пустую пивную банку.

– Нет, – сказал он. – Я никогда не встречал более надежного алиби. Он не выходил за больничные стены после двадцать первого января. – Он с сожалением посмотрел на банку, как будто забыл, что она уже пуста. Поднял отсутствующий взгляд и спросил: – Что ты хотела сказать?

Ингер Йоханне мотнула головой, положила Рагнхилль на плечо и поплотнее подоткнула плед, укрыв себя и ребенка.

– Мне показалось, что ты хотела мне что-то сказать, когда я вошел, – сказал Ингвар, широко зевая.

Она ждала его столько часов, выглядывала в окно, не идет ли он, гипнотизировала телефон, смотрела на часы; она нетерпеливо и беспокойно ждала возможности переложить на него часть того бремени, о котором сегодня вспомнила. А потом оказалось, что это просто случайность.

– Ничего, – сказала она. – Ничего.

– Ладно, тогда я ложусь спать. – И он вышел.

Наступило воскресенье, двадцать второе февраля. На улицах было невероятно тихо. На Карл-Юхансгате не видно было ни одного пешехода, хотя ночные клубы и некоторые пабы были еще открыты. Метель тяжело и влажно мела с фьорда и отпугивала большинство гуляющих от поиска новых приключений. Даже на стоянке такси у Национального театра, где обычно в это время происходили драки и громкие ссоры, было почти безлюдно. Только девушка в слишком короткой юбке и легких ботинках стояла спиной к ветру, переступала с ноги на ногу и быстро говорила что-то в мобильный телефон.

– Лучше проехать по Дроннинг-Мёудсгате, – сказал один из полицейских и сунул в карман клочок бумаги.

– А по-моему...

– Дроннинг-Мёудсгате, – повторил полицейский. – Кто из нас объезжает этот район годами?

Младший полицейский сдался. Он первый раз дежурил с этим здоровенным мужиком, развалившимся сейчас на пассажирском сиденье, и решил, что лучше всего помалкивать и делать то, что скажут. Они продолжали ехать в тишине.

– Вот, – сказал младший, останавливая машину за большим сугробом на Витфельдсгате. – Это лучшее место для парковки.

– Выбираться отсюда будешь сам, – ворчал здоровенный полицейский, с большим трудом выбираясь из машины. – Если мы не сможем выехать, разбираться с этим дерьмом будешь сам. Я возьму такси. Просто чтоб ты знал. Я, черт побери, не собираюсь... – Последние слова отнес порыв ветра.

Молодой полицейский ступал в следы коллеги.

– Чертовски повезло, – демонстративно, в сторону, произнес старший, ловко открывая подъездную дверь отмычкой, загородив при этом широкой спиной замок. – Дверь, мать ее, была открыта! Так что не понадобятся никакие разрешения ни от каких гребаных юристов. Давай заходи, полицейский Кальвю.

Петеру Кальвю было двадцать девять лет, и он до сих пор не растерял свою детскую веру в добро. Он был аккуратно и коротко пострижен и хорошо одет. В сравнении с неряхой в джинсах и стоптанных ботинках «мартинс», который шел впереди него к лифту, Петер Кальвю выглядел так, будто в полицию Осло его завербовали из академии Вест-Пойнт. У лестницы он остановился, заложив руки за спину.

– Это грубое нарушение закона! – сказал он срывающимся голосом. – Я не могу...

– Заткнись, – равнодушно оборвал его старший коллега.

Дверь лифта открылась, коллега бесцеремонно ввалился внутрь, Петер Кальвю, поколебавшись, вошел за ним.

– Поверь мне, – сказал старший полицейский с издевательской улыбкой. – В этой профессии не выжить без мелких нарушений. Мы должны приходить неожиданно, сам понимаешь.

Он подмигнул. Взгляд был странный: один глаз синий, другой карий, как у лайки.

Они поднялись на четвертый этаж. Лысый полицейский ударил кулаком в зеленую дверь, прежде чем прочел имя на табличке, роль которой исполнял клочок бумаги с неуклюжими буквами, прикрепленный к косяку канцелярской кнопкой. Потом поднял глаза и прочитал:

– Ульрик Гёмселюнд. Все правильно.

Тут он отошел на два шага назад и с невероятной силой ударил плечом по двери. Из-за нее раздался крик. Полицейский разбежался еще раз и ударил по двери ногой. Дверь поддалась, сорвалась с петель и начала валиться на пол в коридоре, как в замедленной съемке.

– Вот так! – торжествующе сказал полицейский, заходя внутрь. – Ульрик! Ульрик Гёмселюнд!

Петер Кальвю остался стоять в коридоре. Под элегантным коротким пальто от Барберри пот с него катился градом. Да он сумасшедший! – ошеломленно подумал Кальвю. – Совершенно чокнутый! Мне говорили, чтоб я без слов выполнял его распоряжения. Что нужно просто слушаться и вести себя так, будто ничего особенного не происходит. После отстранения никто не может с ним работать. Они называют его одиноким волком, человеком, которому нечего больше терять. Но мне-то есть что терять! Я не хочу...

– Констебль Кальвю, – проревел коллега откуда-то из квартиры. – Иди сюда! Иди, мать твою, сюда, кому говорю!

Он нехотя вошел в комнату, должно быть, гостиную, и подошел поближе.

– Посмотри на этого заморыша, – пробасил коллега.

Мужчина двадцати с небольшим лет стоял в самом углу, за стойкой с музыкальным центром, под рядами книжных полок, которые тянулись до потолка во всей гостиной. Он был голый и горбился, стыдливо прикрываясь рукой.

– Ну, с этим управились, – сказал здоровенный полицейский Кальвю. – Покарауль его пока, а я немного осмотрюсь. Он так трясется над своим членом, будто боится, что мы его украдем. Да мы не будем! – повернулся он к хозяину квартиры, длинноволосому, встрепанному молодому человеку, продолжавшему стоять, вжавшись в угол. – Можешь расслабиться.

– Берите все, что вам нужно, – заикаясь, произнес тот. – У меня есть деньги в бумажнике. Можете взять...

– Успокойтесь. – Петер Кальвю сделал шаг по направлению к голому молодому человеку. Тот поднял руку, защищая лицо. – Ты что, ему не сказал? – вспылил Кальвю и посмотрел в глаза старшему коллеге, поражаясь силе собственной злости. – Твою мать! Ты не сказал ему, что мы из полиции?

Хозяин квартиры всхлипнул. Коллега прошипел:

– Успокойся! Конечно, я сказал. Парень, наверное, совершенно глухой. Не позволяй ему с места сойти.

Петер Кальвю попытался успокоиться. Он поправил воротник пальто и галстук, как будто сейчас, во время этого в высшей степени незаконного обыска, ему было важнее, чем когда-либо, быть подобающе одетым. Он должен был что-то сделать. Остановить произвол. Восстать против коллеги, который был старше его по званию. Позвонить кому-то. Протестовать. Он мог, например, спуститься вниз и вызвать патрульную машину. Однако его хватило только на то, чтобы попытаться успокоить трясущегося хозяина квартиры.

– Не бойтесь! – Кальвю постарался изобразить на лице улыбку. – Он много шумит, но он неопасный. – Голос прозвучал робко и совершенно неубедительно, он сам это слышал. – Мы должны просто проверить...

– Любитель, – посетовал коллега из-за двери. – Ульрик Гёмселюнд просто желторотый новичок, как я погляжу! – Он вошел в комнату, держа в руке пакетик с белым порошком.

– Бачок, – тоном учителя сказал он, – это первое место, в котором мы ищем, Ульрик. Самое первое. Покажи мне квартиру, в которой, как я подозреваю, есть наркотики, и я вслепую пойду в сортир, подниму крышку бачка и загляну под нее. Это так чертовски скучно!

Он погладил себя по рыжим с сединой усам. Осуждающе покачивал головой из стороны в сторону, пока открывал пакетик, потом сунул грязный мизинец в порошок и попробовал его на вкус.

– Кокаин! – воскликнул он деланно-удивленным голосом. – Я-то был уверен, что ты хранишь в сортире картофельную муку. А вместо этого там хорошенькая порция дерьма из западных районов. Фу, как стыдно. Стоять!

Мужчина в углу дернулся, обезумев от страха. Он начал сползать по стене, продолжая сжимать руками пах. Теперь он навзрыд плакал.

– Ну-ну, дружочек, не расстраивайся, – усмехнулся полицейский и тут же опять рявкнул: – Стоять!

Он прошелся по комнате, вытащил все ящики, открыл шкафы и пробежал руками под полками и за рядами книг, за фотографиями в рамках и под столешницами. У компьютерного стола, стоявшего в углу у кухонной двери, он остановился. Четыре коробки из «ИКЕА» стояли одна на другой. Он открыл первую и вытряс ее содержимое на пол.

– Так-так! – весело сказал он. – Да здесь столько интересного! Пять упаковок презервативов... – Он надорвал одну упаковку и поднес ее к носу. – Банан, – констатировал он, принюхавшись. – Ну, о вкусах не спорят! – Он порылся в куче на полу и вытащил сигарету-самокрутку. – Ищущий да обрящет, – торжественно произнес он. – Ах ты, маленький хитрый лисенок! – Он снова понюхал добычу и сказал с отвращением: – Качество – дрянь. Не знаешь толка в марихуане. Позор!

Из угла доносились тонкие всхлипы. Полицейский опрокинул еще один ящик.

– Здесь ничего интересного, – пробормотал он, пролистав колоду карт, и взялся за третью коробку. В ней был только большой конверт. – Тронд Арнесен, – прочел полицейский громко. – Что-то знакомое...

Молодой человек вышел из оцепенения. Он сделал несколько шагов вперед, резко остановился и спрятал лицо в ладонях.

– Не трогайте! Пожалуйста! – плакал он. – Это не наркотики. Это...

– Интересно, – сказал полицейский, открывая конверт. – Теперь мне уже любопытно.

В конверте лежало пять конвертов поменьше, скрепленных резинкой. Все были адресованы Ульрику Гёмселюнду – печатные буквы, слегка наклоняющиеся влево. Полицейский достал письмо из верхнего конверта и начал читать.

– Ну надо же, – пробормотал он, осторожно возвращая письмо на место. – Тронд Арнесен. Тронд Арнесен... Где же я слышал это имя?

– Ну пожалуйста, – снова начал молодой человек, он больше не плакал. – Оставьте их. Это личное. У вас нет, черт побери, никакого права врываться вот так и...

Полицейский оказался ошеломительно ловким и быстрым. Прежде чем Петер Кальвю успел понять, что произошло, его коллега в четыре прыжка добежал до Ульрика, крепко обхватил его, поднял в воздух и вернул в угол. Потом утопил свой указательный палец в левой щеке Ульрика.

– А теперь послушай меня, – сказал он тихо и нажал посильнее. – Он был выше парнишки на полторы головы. – На что я имею право, а на что нет, здесь решаю я. Ты должен не дергаться и делать то, о чем тебя просят. Я работаю в том дерьме, которое тебе и тебе подобным нравится, вот уже почти тридцать лет. Это долго. О-о-чень долго. И меня смертельно достали такие...

Казалось, что указательный палец сейчас проткнет щеку.

– Я думаю, нам нужно идти, – робко вступился за молодого человека Петер Кальвю. – Мне кажется, что...

– Заткнись, – прошипел коллега. – Тронд Арнесен – это же тот прохвост, который должен был жениться на Вибекке Хайнербак, и я уверен, что ребята в Румерике и криминальной полиции заинтересованы в том, чтобы им в руки попали эти письма.

Он убрал палец, и Ульрик Гёмселюнд упал. Горькая вонь испражнений распространилась по комнате.

– Обосрался, – разочарованно сказал полицейский. – Иди помойся, горе. И оденься. Поедешь с нами.

– Мне пойти за ним? – спросил Петер Кальвю. – Чтобы он не...

– Да не выпрыгнет он. Четвертый этаж – разобьется. Он все-таки не совсем дурак.

Ульрик Гёмселюнд вышел, широко расставляя ноги. Петер Кальвю невольно сделал шаг в сторону, когда Ульрик проходил мимо него по пути в ванную. Полицейские услышали приглушенный плач и шум включенной воды.

– Ты, Петер, должен хорошенько усвоить вот что. – Старший полицейский положил руку на плечо младшего коллеги полуугрожающим, полутоварищеским жестом. – Дверь в подъезд была открыта. Понял? И когда мы поднялись наверх, мы услышали крики и стоны, как будто кого-то избивают. Может, насилуют. Понял?

– Но... он же был один!

– Ну, мы этого знать не могли. Крики были просто ужасные, ты наверняка помнишь. Не правда ли? В действительности оказалось, что он просто сидел и самозабвенно онанировал, но нам то было неведомо.

– Я не знаю...

– Ты ничего и не должен знать, Петер. Мы нашли то, что искали, правда? Пакет кокаина, жалкий косяк. И неожиданная удача – пачка писем, которые, похоже, окажутся золотыми.

Ульрик Гёмселюнд вышел из ванной, завернутый в полотенце.

– Моя одежда в спальне.

– Ну пошли.

– Послушайте! Тронд не имеет никакого отношения к... Тронд не принимает наркотики. Честное слово. Он не знает, что...

– Давай-давай. Иди. Одевайся.

Они пошли за Ульриком в спальню, в которой царил полный хаос, и подождали, пока тот найдет трусы, футболку, красный шерстяной свитер, брюки и носки. Он быстро оделся. Старший полицейский выудил с обувной полки пару сапог и бросил их на пол.

– Вот, – сказал он. – Надень эти.

– Мне опять нужно в туалет, – сказал Ульрик, хватаясь за живот.

– Ну так иди.

Они пошли за ним. Стало тихо. Полицейские осматривали разрушения в коридоре. Петли были сорваны, поэтому не было смысла даже пытаться поставить дверь на место.

– Мы же не можем оставить квартиру открытой, – сказал Петер Кальвю.

Его коллега пожал плечами:

– Все ценное мы забираем с собой, а дверь давай поднимем и прислоним к косяку.

– Но...

– Перестань, – усмехнулся старший полицейский. – Если так переживаешь, иди вызови патруль. Пусть доставят слесаря или столяра, кто там, к черту, должен это ремонтировать.

За дверью зашумела вода. Было слышно, как открылся и закрылся шкафчик в ванной.

– Послушай, а что это за письма? – прошептал Петер Кальвю, бросив взгляд в сторону ванной.

Коллега похлопал себя по нагрудному карману.

– Любовные, – прошептал он в ответ, широко улыбаясь. – Судя по этим письмам, Ульрик и Тронд трахались с завидным усердием. Это Тронд-то, который собирался жениться летом. Фу!

– Как же быть с дверью? – жалобно спросил Ульрик, выходя из ванной комнаты. – Мы же не можем просто...

– Пошли, – сказал здоровенный полицейский, хватая его за руку. – У тебя проблемы поважнее, чем эта дверь. И не думай, что я не знаю, что ты сейчас делал в ванной. Люди не заглядывают в шкафы, пока гадят, понимаешь ли.

– Я...

– Заткнись! Пара таблеток в желудке тебе только на здоровье. Следующий раз будет нескоро.

Он громко рассмеялся и пошел к лифту, толкая своего пленника перед собой.

Обед у родителей остался позади, и Ингер Йоханне должна была нехотя признать, что он получился удачным. Мама была в лучшем из своих настроений, ласковая и беспрерывно заботящаяся о детях. Папа выглядел бодрее, чем обычно. Он хорошо ел и в кои-то веки не притрагивался к вину. Исак, конечно, вел себя раздражающе непринужденно, но Кристиане, как всегда, была так счастлива видеть их всех вместе.

– Мои люди, – сказала она, выбравшись из-за стола посреди ужина, легла на пол, подняла руки и пропела: – Мои леди. Дам-ди-ру-рам. Я не писала в постель Леонарда.

Даже Мария, бездетная сестра, на три года младше Ингер Йоханне, воздержалась от комментариев по поводу ее вязаного свитера и поношенных вельветовых брюк. Сама она села за стол в темно-зеленом костюме, который, очевидно, был куплен в Париже, с прической, которая, наверное, требовала каждое утро и вечер немалых усилий по возведению и демонтажу. Очки Ингер Йоханне все-таки не избежали двусмысленного замечания.

– Тебе бы пошли совсем узкие очки, – улыбнулась Мария, поправляя выбившиеся из прически пряди. – Ты ни разу не примеряла?

– По-моему, у нее отличные очки, – ответил за жену Ингвар, накладывая себе третью порцию жаркого из говядины. – И потом, только чокнутый будет тратить на это деньги сейчас: Рагнхилль ведь скоро будет хватать все, до чего дотянется. А эти хорошие, солидные.

Исак возился с Рагнхилль и утверждал, что девочка смеется. Ингвар мало говорил, но то и дело прикасался рукой к колену Ингер Йоханне. Отец пустил слезу, благодаря за ужин. Все было как раньше. Никто из них не заметил, что Ингер Йоханне несколько раз в течение ужина бросала взгляд на тропинку перед домом и вздрагивала, когда звонил телефон.

Приближалась полночь.

Казалось, сама мысль о том, что пора ложиться спать, заставляла ее беспокоиться. Весь день она зевала и дремала на ходу, но как только наступала ночь, от сонливости не оставалось и следа. Первые недели после родов тревога была конкретной: она вспоминала о Кристиане каждый раз, когда смотрела на новорожденную дочь. Она думала о странном ребенке, чьи глаза никогда никого и ничего не искали. Когда Рагнхилль ела, Ингер Йоханне напрягалась при воспоминании о крошечном ребенке без всякого аппетита, с вечно сжатыми кулаками и синими от непонятных приступов плача губами.

Но Рагнхилль была совершенно здоровой. Она громко плакала и много ела, дрыгала руками и ногами, спала, сколько было положено, и ничем не болела.

Однако здоровые дети тоже умирают. Внезапно и без всякой причины.

Мне нужна помощь, подумала Ингер Йоханне и взяла в руки папку. Если вообще не спать, можно сойти с ума. Я не курю и почти не пью. Я должна взять себя в руки. Она не умрет. Она сосет соску и сладко спит. Все так, как и должно быть.

Ингвар сдался. Он больше не звал ее с собой, когда ложился спать. Иногда он просыпался по ночам, сидел недолго на диване, зевал и снова ложился.

Что-то не так, думала Ингер Йоханне, я чувствую. Не с Рагнхилль, с ней все в порядке. Но что-то неправильно. Кто-то нас дурачит. Таких совпадений не бывает. Они слишком похожи друг на друга, слишком связаны.

Она без интереса пролистала папку с записями о трех убийствах. Разделительные листы были красными. Она решительно вырвала страницы о Фионе Хелле, но тут же передумала и попыталась вставить их обратно – тщетно, отверстия порвались. Она достала из кухонного шкафа рулон скотча и взялась было за починку, но скоро бросила ленту на пол, спрятала лицо в ладонях.

Я не могу больше это выносить. Кто-то за нами следит.

– Соберись, – настойчиво прошептала она. – Соберись, Ингер Йоханне Вик.

– Вот именно. – Это Ингвар проснулся и, не произнеся больше ни слова, прошел на кухню.

Оттуда повеяло ароматом кофе, и Ингер Йоханне закрыла глаза. Ингвар не спит, он сейчас как на страже. Если бы он только разрешал класть Рагнхилль в их кровать, Ингер Йоханне заснула бы спокойно. Но ребенка можно погубить, если укладывать спать с родителями. Об этом написано в тех журналах, которые стопкой лежат на ночном столике. Рагнхилль должна лежать в своей кроватке, а Ингер Йоханне не должна спать, охраняя ее сон, потому что есть кто-то, кто желает им зла.

Она задремала.

– Я спала! – Она вздрогнула, когда он попытался укрыть ее одеялом.

– Спи-спи, – прошептал он.

– Нет. Я уже не хочу.

– Тебе нужна помощь.

– Нет.

– Опасность внезапной детской смерти...

– Даже не произноси это слово!

– Опасность минует только через пару лет. – Он тяжело уселся рядом с ней. На столике у дивана стояла только одна чашка кофе, и он успел ее убрать, когда она потянулась за ней. – И ты, черт побери, не можешь не спать и сидеть здесь два года каждую ночь.

– Я кое-что нашла, – попыталась переменить тему Ингер Йоханне.

– Я с удовольствием выслушаю тебя завтра, – сказал он, проводя рукой по короткому ежику на голове, к которому никак не мог привыкнуть. – Когда дети будут уложены в постель и останется еще порядочный отрезок того, что называют днем.

Она придвинула к себе кружку. Он с сожалением покачал головой и откинулся на спинку дивана. Она сделала глоток. Он закрыл глаза.

– Понимаешь, к этой серии убийств существует некий абсурдный ряд параллелей, – неуверенно, робко начала она. – Я поняла это не сразу...

Ингвар занимал почти весь диван. Он полулежал, раскинув руки на спинке дивана и раздвинув ноги. Голова была запрокинута, рот приоткрыт, как будто он глубоко спал.

– Перестань притворяться. – Она дотронулась до его плеча. – Ты не спишь.

Он раскрыл глаза, потом зажмурился. Он молчал.

– Я слышала лекцию, – торопливо сказала Ингер Йоханне и сделала еще глоток.

– Что?!

– Я слышала об этих убийствах на лекции. Тринадцать лет назад.

Он выбрался из подушек.

– Ты слышала об этих убийствах тринадцать лет назад, – без выражения повторил он. – Все ясно.

– Не о тех же самых, конечно.

– Это я понял, – сказал он голосом врача, пытающегося успокоить больного.

– Но сходство просматривается четко. – Она решила договорить до конца – чего бы это ей ни стоило.

– Солнышко, отдай мне кружку, пожалуйста. Он улыбался, как будто считал, что она не в своем уме и ее надо задержать в действительности обычными повседневными действиями. Она поднялась и встала перед ним, крепко обхватив себя руками.

– Я ходила вчера к Лине, – напомнила она. – Наш компьютер...

– Знаю, – перебил он. – Я обещал с этим разобраться. И уже сговорился с приятелем. Он все сделает. Это просто.

Она будто не слышала.

– Я предприняла что-то вроде sentimental journey, [10]10
  Сентиментальное путешествие (англ.).


[Закрыть] так можно сказать. Ну, не считая того, что ничего сентиментального в нем не было.

Он наклонился вперед, на лбу появились три глубокие морщины.

– Что ты имеешь в виду?

– Мне все время казалось, что во всех этих делах есть что-то знакомое. В убийствах Фионы Хелле, Вибекке Хайнербак и Вегарда Крога. Мне просто не удавалось вспомнить, что именно. Меня мучила какая-то мысль. Воспоминание о том, чем я занималась в Вашингтоне. Или Куантико. Это было так давно. И я была права: стоило начать искать, как я вспомнила. Увидела фотографию и вспомнила... Ладно, неважно. – Она заправила волосы за уши и взяла чашку обеими руками, повернувшись спиной к Ингвару.

– Солнышко мое любимое, – сказал он, вставая.

– Сядь.

– Хорошо, – робко согласился он.

– Я увидела фотографию Академии, – продолжила она так тихо, что он с трудом разбирал слова. – И я вспомнила занятия, долгие, трудные, утомительные дни... – Она подошла к окну, как будто ей легче и безопаснее было разговаривать со своим отражением в стекле. – Это был курс лекций по психологии поведения с точки зрения бихевиоризма. Уоррен развлекал нас лекцией, которую он называл Proportional retribution – «Эквивалентное возмездие».

На мгновение Ингвару показалось, что он заметил намек на улыбку.

– Развлекал нас, – повторила она. – Именно это он и делал. Мы смеялись. Все смеялись, когда Уоррен хотел, чтобы все смеялись. Это было в июне. Перед самыми каникулами. Было жарко, ужасно жарко и душно. В аудитории сломался кондиционер, мы все потели. Но не Уоррен. Он всегда казался свежим, всегда... cool. [11]11
  Прохладный; спокойный; крутой (англ.).


[Закрыть] Во всех значениях этого слова.

Она медленно повернулась. Опустила пустую чашку, которая повисла у нее на указательном пальце.

– Я трачу так много сил на то, чтобы забывать, – сказала она, не глядя на Ингвара, – что, наверное, не так уж удивительно, что мне было очень сложно это вспомнить. Хотя...

В глазах у нее стояли слезы. Она откинула голову назад, чтобы не дать им пролиться. Ингвар сделал движение встать: ему хотелось обнять ее, пожалеть.

– Перестань, – резко сказала она, потом вдруг улыбнулась сквозь слезы и украдкой провела по глазам. – Лекция была о мстителях, руководствующихся принципом «Око за око, зуб за зуб», о преступниках со склонностью к зеркальным наказаниям. О символике. Уоррен очень это любил. Он любил все, что было жестоким. Однозначным. Утрированным.

– Сядь, Ингер Йоханне. – Ингвар похлопал по дивану рядом с собой.

– Нет. Я должна рассказать тебе об этом сейчас, пока у меня есть силы. Вернее, – опять эта беглая, легкая улыбка, – пока у меня нет сил молчать.

– Я, если честно, совершенно не понимаю, о чем ты говоришь, Ингер Йоханне.

– Он рассказывал о пяти делах, – продолжала она, как будто не слыша его. – Первое было такое. Обвиняемый, некий садовод, имел роскошный сад, в который вложил много сил и средств. Не знаю, чем он зарабатывал, но, видимо, был довольно богат, потому что сад был украшением целой округи. Его сосед возбудил против него дело: они поссорились из-за межи. Сосед считал, что забор отхватил несколько лишних метров его земли. Разбирательство было долгим, в конце концов суд вынес решение в пользу соседа. Я не помню деталей, но дело в том, что... – она тяжело вздохнула, прежде чем продолжить: – ...соседа нашли мертвым сразу после вынесения окончательного решения. Язык был отрезан и лежал в красиво свернутом бумажном пакете, сделанном из обложки «Хаус & Гарден», журнала о...

– О доме и саде, – разочарованно сказал Ингвар. – Послушай, может, ты все-таки сядешь? Я тебя очень прошу. Ты мерзнешь. Иди сюда.

– Ты меня не слушаешь?

– Слушаю, но...

– Язык был отрезан! И красиво упакован! Самый прозрачный символ...

– Я уверен, – перебил он, – что по всему миру можно найти дела, в которых фигурировали бы трупы, оскверненные подобным образом, Ингер Йоханне, и которые не имеют ни малейшего отношения к убийству Фионы Хелле. Ты же сама говоришь: это было давно, и ты не очень хорошо помнишь.

– Самое ужасное как раз то, что я помню, – резко сказала она. – Теперь я все вспомнила. Ты не хочешь попробовать понять, Ингвар! Понять, как трудно заставить себя вспоминать то, что ты так отчаянно пытался забыть. Какую ужасную боль это причиняет.

– Сложно понять что-то, чего я так и не узнал, – сказал Ингвар и тут же поправился: – Прости. Я вижу, что тебе тяжело.

– Я никогда, никогда не смогу рассказать, что случилось! – почти выкрикнула она. – Сейчас я пытаюсь объяснить тебе, почему так долго не вспоминала об этой истории...

Он поднялся. Взял ее за запястья и заметил, как она похудела. Часы на браслете, которые не налезали на нее в последние месяцы беременности, теперь почти падали с руки. Она безвольно дала ему обнять себя. Он погладил ее по спине, ощущая под рукой ребра и позвонки.

– Ты должна хоть иногда есть, – сказал он, зарывшись лицом в ее потерявшие блеск, растрепанные волосы. – Ты должна есть и спать, Ингер Йоханне.

– А ты должен меня выслушать, – плакала она. – Мне так трудно, но я же понимаю, как важно, чтобы ты об этом узнал! – Она отшатнулась от него и уперлась руками ему его грудь. – Ты не можешь перестать спрашивать меня о моем прошлом? Ты не можешь забыть об этом и просто слушать меня?

– Это сложно. Когда-то ведь ты должна рассказать...

– Никогда. Понятно? Никогда. Ты обещал...

– У нас была свадьба назначена на следующий день, Ингер Йоханне. Я боялся, что ты ее отменишь, если я не соглашусь на твои требования. Но теперь все изменилось.

– Ничего не изменилось.

– Да изменилось! Мы женаты. У нас есть дети. Ты мучаешься, Ингер Йоханне, страдаешь из-за чего-то, что ты не хочешь даже приоткрыть для меня. И я не согласен...

– Тебе придется согласиться.

Он отпустил ее. Они продолжали стоять очень близко, но не касались друг друга. Он был почти на голову выше нее. Ингер Йоханне подняла лицо. В ее глазах была какая-то незнакомая ему темнота, у него заколотилось сердце – ему на мгновение показалось, что он увидел в ее глазах что-то похожее на... ненависть.

– Ингер Йоханне! – тихо окликнул он ее.

– Я люблю тебя, – прошептала она. – Но тебе придется об этом забыть. Может быть, когда-нибудь я смогу рассказать тебе, что произошло между мной и Уорреном. Но не сейчас. И не в обозримом будущем, Ингвар. Я посвятила несколько мучительных недель тому, чтобы вспомнить. И это был тяжелый экскурс в прошлое. И я больше не могу. Я хочу обратно. В мою нынешнюю жизнь. К тебе и детям. К нам.

– Конечно, – хрипло сказал он, сердце продолжало быстро биться.

– Я выудила оттуда историю, которую хочу рассказать. Остальное я отложила до лучших времен. Может, надолго, может, навсегда. Но ты должен... выслушать то, что я должна рассказать.

Он сглотнул и кивнул:

– Давай сядем. – Голос оставался хриплым, он смотрел ей в глаза. – Ты меня напугала.

Глаза снова стали обычными. Приветливыми. Приветливые, обычные, настоящие глаза Ингер Йоханне.

– Я не хотела.

– Давай сядем.

– Да перестань же ты!

– Перестать – что?

– Мне очень жаль, что я тебя напугала, но ты не должен вести себя со мной из-за этого как со случайным гостем. – Ее взгляд на мгновение стал враждебным. Не ненавидящим, как ему показалось сначала, но агрессивным и враждебным.

– Чепуха, – сказал он, улыбаясь. – Ну ладно, решено. Мы оставляем тебя и... Уоррена в покое. Рассказывай. – Он взял еще одну чашку, налил им обоим кофе и сел на диван. – Ну, начинай, – скомандовал он с напускным весельем в голосе.

– Хорошо, – медленно сказала она и потянулась за чашкой. – Вторым было дело об убийстве в маленьком городке в Калифорнии. Или... Да. В Калифорнии. Одного местного политика задушили библейскими цитатами – в буквальном смысле. Он был приколочен гвоздями к стене, рот забит бумагой. Это были страницы, вырванные из его собственной Библии.

Ингер Йоханне обвела взглядом гостиную, словно искала поддержки в надежной и знакомой обстановке, прежде чем рассказывать дальше. Темнота накрывала дом как толстое одеяло. Было так тихо, что Ингвару казалось, будто он слышит шум собственных мыслей. Что это? Что за абсурдную историю она рассказывает? Как три убийства, совершенные в Норвегии в две тысячи четвертом году, могут быть связаны с давно забытой лекцией, прочитанной в США тринадцать лет назад?

Библия в тот раз. Коран сейчас. Языки в красивых бумажных пакетах. Тогда и сейчас.

– Почему его убили? – Это был единственный вопрос, который пришел ему в голову.

– Местный пастор со своим чокнутым приходом считал, что этот член городского совета заслуживал смерти, потому что поддерживал не угодный Богу расизм. Он заставил своего прихожанина, городского дурачка, убить его. Он хихикал и веселился на протяжении всего судебного разбирательства, как рассказывал... как нам рассказали.