Текст книги "В клетке у зверя (СИ)"
Автор книги: Анна Юта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
47. ♀
Валерия
Стою перед палатой. Внутри вскипает чувство вины, что не приезжала, и липкий страх, что узнаю какую-то неутешительную новость. Хватит ждать! Заставляю себя толкнуть дверь и войти.
Внутри светло, по углам четыре койки с женщинами разной упитанности, в дальнем правом – мама, самая худенькая тут. Она открывает глаза на звук моих шагов и привстает на локоть, чтобы наверняка разглядеть. На вский случай надевает очки с тумбочки.
– Лерочка, – тихо охает со слабой улыбкой на лице и жестом манит к себе. – Ты приехала! Как хорошо, что ты приехала.
Срываюсь с места и заключаю маму в объятия. Она похудела, стала будто меньше. Под кожей проступили кости, на спине остро выделяются ребра и лопатки.
– Мама, – произношу в легком шоке, – ты совсем плохо питаешься? Исхудала вся.
– Ой, да у меня так голова болела, что я есть толком не могла, дочка, – печально отвечает она.
– Тетя Зина сказала… – начинаю и замолкаю от подкатившего к горлу кома.
– Да, Лерусь, у меня нашли опухоль, – в голосе мамы проявляется тоска. – Видимо, пришло мое время. Неоперабельная она.
Эти слова меня уничтожают. Врываются в душу и рвут её в клочья. Нет, мама не может умереть! Но я знаю, что может, что все люди смертны, просто никогда не думала, что это произойдет с мамой. Топила в голове эти мысли. И вот столкнулась лицом к лицу с жестоким вердиктом судьбы.
Руки начинают дрожать, колени мягчеют, и я опускаюсь на край каталки, чтобы не упасть. Мне дурно.
– Ты уверена, мам? – задаю идиотский вопрос. Врачи наверняка провели все тесты.
– Врач уверен, Лерусь, – кисло отвечает мама. – Да и у меня такие боли, что я уже и сама бы рада, чтобы все закончилось.
– Не говори так! – слезы срываются с век, текут по щекам. – Надо провести ещё исследования. Надо попытаться!
– Где ещё, доченька? – удивляется мама. – Куда ещё обратиться? В этой больнице лучшие умы.
– Завтра я расспрошу врача, что-нибудь придумаю! – произношу сосредоточенно, смахивая слезы, но в глазах мамы вижу лишь немой укор, мол, хватит. – Я так это не оставлю. Мы должны попытаться!
Мой мозг исступленно цепляется за любую возможность.
– Меня переведут в хоспис завтра. Все исследования провели, консилиум собрали, заключение составили, отправят доживать теперь, – грустно отвечает мама. – И ты не трать свою жизнь на меня. Насладись молодостью.
От её слов внутри поднимается цунами горечи. Щемящая тоска застилает глаза слезной пеленой. Бросаюсь к ней, обнимаю и просто лежу рядом. Так проходит некоторое время.
– Ну все, хватит киснуть, – наигранно-строгим голосом просит мама. – Оставь старикам старческое, а себе бери жизнь молодости! Если пойдешь домой, я тете Зине ключи оставила.
– Я заберу тебя из больницы, и ты будешь жить со мной, – шепчу ей и отстраняюсь.
Выхожу из палаты, ощущая на себе взгляды остальных больных.
Волжский ждет в коридоре, как и обещал. Не смотрю на него. Но не потому что он меня злит, сейчас я вообще не хочу ни с кем общаться. Мне надо побыть одной. Молча прохожу мимо него и иду к выходу. Даже не смотрю, пошел ли он следом. От больницы до нашего дома минут сорок пешком, вот и хорошо, проветрюсь.
На улице морозно, и моя ветровка тут же схватывается холодом, он проникает в рукава, ворот, забирается снизу, вгрызается в тело. Плевать. Я скоро буду дома.
Мама живет в пятиэтажной хрущобе на втором этаже. Дохожу до дома продрогшая и ледяным пальцем жму на домофоне цифру шесть. Соседкина квартира. Она спрашивает в домофон, кто пожаловал. Отвечаю, тогда тетя Зина отпирает мне дверь в подъезд. Открывая её, замечаю, что как-то слишком легко поддалась тяжелая металлическая пластина, и тогда оглядываюсь. Волжский стоит за плечом и придерживает мне дверь, чтобы я вошла. Ни слова не говорю, просто прохожу в подъезд, поднимаюсь на второй этаж, и в дверях на лестничную клетку вижу тетю Зину. Она округляет глаза, видя мужчину у меня за спиной, но протягивает ключи.
Прохожу в предбанник на пять квартир, сзади раздается голос тети Зины:
– А вы ещё куда? – звучит возмущенно.
– С дороги, – отвечает Волжский с таким зловещим рычанием, что даже у меня мурашки по спине.
Судя по шагам, тетя Зина ретируется.
Волжский заходит в квартиру следом за мной. Тут пахнет чем-то затхлым, грязью, лекарствами и пустотой. Зажигаю свет в прихожей, снимаю ветровку, сбрасываю кроссовки. В доме Волжского это не принято, вошедшие ходят прямо в уличной обуви, здесь квартира моей мамы. Не надо ходить по ней грязными ногами.
У нас двушка, кухня и две комнаты по краям Т-образного коридора, а между ними туалет и ванная. Я направляюсь в свою спальню. Не включаю свет, не раздеваясь ложусь на заправленную односпальную кровать у дальней стены.
Смотрю в стену, не зная, как быть дальше. Я должна остаться здесь, в Петрозаводске, чтобы ухаживать за мамой, но тут для меня нет работы, и даже если я ее найду, нам не хватит денег прокормиться. Да и маме из-за болей наверняка пропишут дорогие рецептурные анальгетики. И сколько мама ещё проживет? Как я могу продлить ей жизнь?
На плечи вдруг опускается что-то мягкое – плед. Я не поворачиваюсь, лишь машинально отмечаю, что Волжский укрыл меня.
Потом на кухне раздается шелестящий звук закипающего чайника, а ещё через некоторое время сзади звучит голос Волжского.
– Я приготовил тебе чай, выпьешь? – ровный, без патетического надрыва и без властного требования. Обычный голос.
Не отвечаю. Не хочу двигаться. Слышу, как Волжский ставит чашку с блюдцем на тумбочку, и уходит.
Наутро я обнаруживаю себя в той же позе, под тем же пледом, в окно за простеньким тюлем заглядывает высокое и холодное ноябрьское солнце. Надо заставить себя пойти в больницу, расспросить маминого лечащего врача, может, удастся получить снимки КТ и МРТ. Но я не могу заставить себя встать. Чувство, что вчера из меня вышла жизнь и так и не вернулась.
Раздается звук входной двери, затем тихие шаги и снова голос Волжского.
– Я принес тебе кофе, Лер, – он подходит ближе, кладет руку на плечо, тормошит. – Садись, попей. Это кокосовый капучино. Вкусный.
Прикосновение теплое, нежное, но сейчас раздражает. Даже не пытаюсь напрячь тело, и, видимо, Волжский встревоживается. На мгновение убирает руку, чтобы потом перевернуть меня на спину и заглянуть в глаза. Наши взгляды пересекаются. Его взбудораженный и мой, думаю, абсолютно пустой.
– Напугала, – бормочет Волжский, и на его лице проступает облегчение.
– Уйди, пожалуйста, – произношу отчетливо, словно со стороны слыша, как хрипло и мрачно это звучит.
– Нет, – твердо отвечает он. – Я не уйду, Лера.
Внутри поднимается буря. Досада, обида, злость, которые покоились под кромкой депрессивного штиля, внезапно запенились и забурлили, как залитая уксусом сода.
– Ты получил, что хотел, теперь отпусти меня! – вырывается с криком.
В глазах жгутся слезы. Снова. Я бессильна вообще что-то изменить. Мама умирает, а этот только и думает забраться мне под юбку.
– Я не могу уйти, Лер, – тихо, но твердо отвечает Волжский.
Я знаю этот тон. Предупреждающий, «я начинаю злиться». Да какое право он имеет на меня злиться?!
– Почему? Это несложно! – кажется, мое состояние снова приближается к истерическому. – Просто уйди! Амелия тебя ждет! Ольга! Ханна! На мне свет клином сошелся?
– Да! – выпаливает Волжский в тон громко. Почти оглушительно. А потом добавляет бархатисто: – Я хочу находиться только рядом с теми, кто мне дорог. И это ты.
Сдуваюсь. Против лома нет приема. Он не отпустит меня, потому что считает, что я ему дорога. А меня спросить?
– Ты со всеми женщинами так? – произношу севшим голосом. – Что, если я не хочу быть твоей женщиной? Если ты мне не нравишься совсем?
Волжский улыбается. Я лукавлю. Он мне нравится, по крайней мере, внешне, манерами, умением держаться, и властная аура, которая исходит от него, вызывает внутри трепет. Но я не хочу быть любовницей женатого мужчины. Да и секс с мужчиной, видимо, не мое, раз я не могу получать от него удовольствие.
– Ты просто не вошла во вкус, но у тебя будет время распробовать, – Волжский хитро смотрит на меня. – Кстати, пока ты спала, я кое-что узнал. Вставай. Мы уезжаем.
48. ♂
– Вставай, мы уезжаем, – эти мои слова облетают вмиг притихшую комнату и будто врезаются в Валерию со всего размаха. Она отпрянывает к стене, точно ее что-то ударило.
– Зачем? – спрашивает затравленно, мотает головой, хлопает пушистыми ресницами, глаза круглые и испуганные. – Почему? Я не хочу уезжать! Я хочу быть с… Почему мы должны уехать?!
Последнее договаривает уже с пискляво-рычащими нотками. Возмущение, смешанное со страхом. Она знает, что у меня длинные руки, большие связи и много денег, а значит, в теории, я могу сделать что угодно, и чувствует страх сродни тому, который древние испытывали перед божествами.
Но я не бог. Я всего лишь человек, обладающий широким инструментарием для достижения целей. И сейчас моя цель – добиться того, чтобы моя женщина хотя бы не страдала. В идеале – сделать её счастливой. Но пока больна её мать, вряд ли я достигну главной цели. Поэтому сначала решаем проблему с матушкой.
– Пока ты спала, Лера, я побеседовал с врачом твоей мамы, – продолжаю терпеливым тоном, и приглаживаю ладонями воздух в успокаивающем жесте. – Не сразу, но после вразумительного взноса он согласился отправить отчеты её исследований моему знакомому в Военно-Медицинской Академии. Опухоль твоей мамы может оказаться операбельной.
Лера чуть расслабляется, но глаза по-прежнему как пятаки, пальцы до белого сжимают кромку пледа.
– Я уже отправил твою маму на частной скорой в Военно-Медицинскую академию, где ей проведут новые тесты и, если можно, удалят опухоль, – продолжаю мягко. – Мы уезжаем, чтобы ты могла навещать маму в Питере.
Валерия не двигается. Осознает. А до меня доходит, что я сделал не так. Напугал почем зря. Надо было с этого начать, а я огорошил приказом уехать. Но с другими это работало! Ага, другие обычно получали деньги за проведенное со мной время. Так было проще. А Лера – невиданный мне ранее тип женщины. Слишком ранимый и слишком нежный для моей медвежьей натуры.
Лера так и не двигается. Бесит. Хочется прикрикнуть на неё, чтобы прекратила тупить, но я не позволяю себе этого. Я же только что определил, что с ней нельзя, как с с экортницами. И просто отнести в машину тоже неельзя. Нельзя больше применять к ней силу. Лаской надо. А я ласке не обучен.
– Пойдем, Лер, – добавляю ниспадающим голосом. – Тим ждет в машине. Чем раньше выедем, тем раньше приедем, с мамой повидаешься, посмотришь, как она устроилась.
Лера молча кивает и заторможенно переползает к краю кровати, чтобы спустить ноги. Мы загружаемся в машину. Лера молчит, и я её не тревожу. Внутри ядом разливается злость на себя. Я был не прав. Передавил. Перепугал. Теперь я могу только попытаться все исправить.
В дороге до Питера Лера спит. Ласково бужу её, когда Тим привозит нас к Военно-Медицинской академии. Внутри нас встречает доктор Шумаков. Валерий Павлович провожает нас в отдельную комфортабельную палату, куда я устроил Людмилу Сергеевну. Я захожу вместе с Лерой, и её мама расплывается в доброжелательной улыбке.
– Как добрались, Людмила Сергеевна? – спрашиваю у неё, подводя её дочь к каталке.
– Спасибо, Вадим, с ветерком, – отвечает она.
До того, как перевезти маму Леры в Питер, я с ней познакомился, обрисовал ей перспективы остаться в Петрозаводске и предложил перебраться в нормальную больницу. Сказал, что её дочь присматривает за моими лошадьми, и ради такой ценной работницы я запросто оплачу ей операцию. Не стану кривить душой, я намеренно очаровывал и таки очаровал эту милую женщину. Потенциальные тещи обычно положительно на меня реагируют. Умудренные опытом, они видят во мне уверенность и надежность, а не жесткость и авторитарность. Или, может, я просто показываю им то, что они должны увидеть? В любом случае мама Леры рада моему поведению, чем ставит дочь в тупик.
Оставляю Леру пообщаться с матерью, а сам иду с доктором в кафетерий для персонала, где мы обсуждаем дальнейшее лечение Людмилы Сергеевны. Операция будет платной, деньги в кассу больницы я даже не обсуждаю, назначаю цену лично для врача.
– Каковы шансы, что мама моей спутницы поправится? – спрашиваю прямо.
– Пятьдесят на пятьдесят. Опухоль такого размера в таком месте – лотерея, – он пожимает плечами.
Тревога заполняет душу. Если мама Леры не выживет после операции, я навсегда потеряю эту девушку. Навсегда запомнюсь ей тем, кто убил её мать.
– Эти шансы никак не увеличить? – спрашиваю на удачу, хотя знаю ответ.
Врач качает головой.
– В любом случае сама Валерия Дмитриевна будет осведомлена обо всех рисках, как и пациентка. У Людмилы Сергеевны два варианта – операция или невыносимое существование с усиливающимися головными болями вплоть до довольно скорой смерти. Операция в случае успеха даст ей дожить до глубокой старости.
Киваю. Мне плевать, сколько это стоит, лишь бы помогло.
Вернувшись за Лерой, не нахожу её. Сбежала? Сердце тревожно екает. Топиться пошла? Или с дома сброситься? Вдруг мать ей чего-нибудь нетого наговорила?
Первым делом звоню водителю. Машина стоит у входа на территорию больницы.
– Тим, Леру видел? – спрашиваю, уже направляясь к выходу из здания.
Он отвечает, что не выходила. Иначе бы перехватил.
Выбегаю на улицу и уже собираюсь набирать Мишу, чтобы открыл камеры при здании больницы, думаю, где взять Лерино фото для системы распознавания лиц, но обнаруживаю её на скамеечке в сквере напротив больничных окон.
Подхожу и присаживаюсь рядом.
– Зачем ты это делаешь? – мрачно спрашивает она. – Мало того, что уже сотворил, теперь хочешь меня в долги загнать? Сколько стоит мамино содержание в этой палате? А операция? Зачем, Вадим?!
– Какие долги, Лера? – голос скрипит металлом от таких обвинений. – Я с тебя ни копейки не возьму. Я хочу, чтобы твоя мама осталась жива и радовала тебя своей любовью! Так сложно допустить бескорыстный поступок?
– Ты не создаешь впечатления бескорыстного человека, – выдавливает она так и не глядя на меня. – И, похоже, из своей клетки выпускать не собираешься.
Вот это обвинение уже ни в какие ворота.
– Ни в какую клетку я тебя не сажал!
– Тогда позволишь просто уйти? – она втыкает в меня острый, как бритва, взгляд.
– Нет, уйти не дам, – отвечаю, голос звучит глухо.
– Так я и думала, – с досадой цедит Лера и отворачивается.
– То, что ты сказала по дороге в Петрозаводск заставило меня задуматься. Я подумал и кое-что понял о себе. Ты меня выслушаешь. И, если после услышанного, не захочешь остаться, я тебя отпущу.
49. ♂
Вадим
Лера подозрительно смотрит на меня. Мне хочется согнуться под этим взглядом. Мало того, что внутри бушует чувство вины, я ещё и заставил себя поднять то, что похоронил давно под слоем воспоминаний о нормальной жизни и надеялся никогда не вспоминать. Внутри жжется раскаленный ком обиды и невысказанной, неотмщенной боли, который уже некому адресовать. Причастные мертвы. А Лерин взгляд сдирает кожу заживо, вынуждая открыть неприглядное и изуродованное нутро.
– Обещаешь? – спрашивает она доверчиво-наивным тоном.
По глазам вижу, что не разыгрывает. Она правда такая. Наивная, добрая и чистая. Была. До того, как я вломился в её жизнь на танке и раскатал в кашу. Или как она там выразилась.
– Да, Лера, – киваю в подтверждение. – Я держу слово.
Хотя, конечно, не хочу отпускать. И найду, скорее всего, с десяток легальных причин зажержать её рядом с собой. Отсрочить потерю. Я не хочу, не готов её отпустить. Это станет ударом. Но я одновременно готов к тому, что это достойная плата за то, что я сделал.
– А что с моей мамой? Она останется в больнице, если я откажусь жить в твоем доме? – произносит Лера осторожно.
Выводит уже из себя. То мне про долги какие-то втирала, сейчас про это…
Давлю гнев в зародыше. Она могла не сталкиваться с мужчинами, которые, как я не забирают подарки. Вдруг она видела от мужчин только мелочные подсчеты, кто что в кафе заказал.
– Это уже оскорбительно, Лер, – делаю на лице добродушную улыбку, сводя слова в шутку. – Я не забираю обратно свои подарки. Маму твою я решил вылечить не за что-то, а просто так. Чтобы ты не огорчалась.
Она наконец поднимается со скамейки и кивком указывает на сквер, мол, пройдемся. Молча подчиняюсь, иду рядом.
– Зачем, Вадим? – вдруг спрашивает Лера, назвав меня по имени.
Это звучит пронзительно, как гром среди ясного неба. И пробирает до колючих мурашек на руках.
– Не знаю, – отвечаю, пряча ладони в карманы пальто. Становится зябко и неуютно. – Мне просто нравится, чтобы… Это вроде как починить что-то сломанное. Нравится восстанавливать справедливость.
Лера молчит, а я ощущаю, что сейчас самое время. Мне есть что сказать, и я готов сорвать латы, которые приросли к коже за долгих двадцать лет.
– Нас растил отец, – фух, сказал!
Начало положено. Хорошо, что Лера сейчас на меня не смотрит. Мы медленно прогуливаемся по небольшому скверу. Придется понаматывать круги, пока я выговорюсь.
– Он не был… Не так. Он не испытывал к нам с братом ничего, кроме неприязни, – продолжаю, пытаясь подобрать слова, но они кажутся слишком маленькими, ничтожными, не отражающими всю суть. – Тохе доставалось больше, он защищал меня, отвлекая отца на себя.
В голове всплывают картинки из детства, которые хотелось бы развидеть.
– Мы учились в интернате для трудных подростков. Но не потому что были трудными, а потому что он договорился с надзирателями о нас. Чтобы мужиками выросли. Там все, кроме нас, радовались каникулам. А для нас это означало из худо-бедно нормальных условий, где ты можешь защититься, попасть в место, где для тебя нет спасения.
Лера безучастно кивает, но не перебивает.
– На каникулах мы жили в его доме, который находился в глуши по Мурманскому направлению. Этот упырь однажды хорошо поднялся на кооперативах и обманутых дольщиках и жил как рантье. Он стриг нас сам под машинку, выводил на пробежку в одних трусах в любую погоду. И постоянно бил. Это была не жизнь, а выживание, – замолкаю. В горле встает ком безмолвной ярости. – Я уже не могу воздать ему по заслугам. Не могу запирать в полуметровом подполе и держать сутками без еды. Не могу заставить качать пресс на мерзлой земле.
– Поэтому коллекция? – подает голос Лера. – Ты поэтому помогаешь другим?
Задумываюсь.
– Я не связывал это, – чешу затылок. – Просто ощущал, что тех, кто не может защититься от тиранов, нужно защищать.
Произношу эти слова и вспоминаю слова Леры.
– Ты сказала, что я выступал для тебя таким же тираном, от кого защищаю других, – голос сипнет от накатывающего стыда. – Я должен извиниться. Мне очень жаль. Я был не прав. Но я не ставил целью причинить тебе вред, просто действовал единственным, известным мне способом.
– Как? Запугивать и насиловать? – Лера идет в атаку. Жестокие слова. Такие же жестокие, как поступки, которые я совершил.
Молчу. Внутри разрастается чувство вины.
– Ты не такая, как остальные, с кем я привык иметь дело. Я не сделал скидку на это, – произношу виновато. За это я правда себя корю. – У меня до тебя были только эскортницы или девушки, явно заинтересованные во мне. Мне было привычно, что мне отдаются с удовольствием. Я поздно отсек, то ты удовольствия не получаешь. И об этом я тоже сожалею.
– Ты силой забрал мою невинность, Вадим, – тяжелым тоном произносит Лера.
И вот снова звучит мое имя, а ощущается, как удар хлыста поперек хребтины. Никто до неё не произносил мое имя так пронзительно. Или ни с кем это так не воспринималось.
– Ты у меня тоже была первой девственницей, – улыбаюсь. – Я никогда не стремился быть у женщин первым. Так было проще. А с тобой… Я не справился. Не удержался. Следовало подождать, а я хотел дорваться до тела. И не потому что ты была в моей власти, а потому что от тебя крышу сносит. Есть в тебе что-то, к чему хочется тянуться, а точнее, впиться клещом и не отпускать.
Замолкаю, пытаясь снова подобрать слова. Никогда не был так многословен с женщинами. И уж точно никогда не стремился выбирать выражения. А тут… Чувство, что по тонкому льду, любое неверное движение, и ко дну топором, в ледяную муть. Одиночества. Именно сейчас я вдруг осознаю, что всегда был одинок. Но не гордым одиноким волком, а одиночкой, который не может никого подпустить.
– Ты свет, Лер, – вот! Правильное слово. – Рядом с тобой тепло. Но осознал я это только после того, как довел ситуацию до кризиса. Всему виной Олег и другие проблемы. Они забивали эфир, не давали остановиться и подумать. В моем мире или я, или меня, понимаешь? Нет возможности отсидеться в сторонке и помедитировать. Расслабился – сдох. В прямом или переносном смысле.
Ненадолго замолкаю. Я сказал почти все, что хотел, и не уверен, что способен вернуться и повторить.
– Ты – единственная, кто это узнал, – добавляю против воли мрачно. – Мы с Тохой выросли без доверия к миру, потому что самый близкий, кто призван защищать, раз за разом уничтожал это доверие. Я в результате начал помогать людям спрятаться от насилия, а Тоха… Он не злой сам по себе, просто он так и не вырвался из отцовского плена и живет с заряженным стволом под подушкой.
Лера молчит и, кажется, в шоке от услышанного. Я тоже молчу, я эмоционально вымотан и подавлен. Сейчас хочется только опрокинуть в себя бутылку виски.
Я пустил Леру туда, куда никого никогда не пускал. Потому что уверен, что она не оставит грязных следов. Но она вдруг задает тот вопрос, на который я бы никогда не хотел отвечать.
