Текст книги "Его выбор (СИ)"

Автор книги: Анна Алмазная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

– Не вмешивайся, – прошептал Аши. – Это всего лишь сон. Глупый сон. Рэми, ради всех богов…

Сказал и запнутся. С каждым шагом Рэми все более крепчал. И маг, остановившись вдруг, испуганно посмотрел в сторону мальчика, и девочка перестала плакать, и глянула на Рэми с надеждой, и разбойники, поняв вдруг, что этому человеку они не противники, попятились к лесу. А Аши прохрипел проклятие, чувствуя, как его душа сплетается с душой носителя, как его воля становится волей Рэми, как чувства мальчишки, настоящие, зрелые, переполняют и выплескиваются, а мир вдруг окрашивается в иные краски, живые, эмоциональные, и расплывается в волнах гнева.

Заржали в ужасе лошади, дернулись на привязях, и часть из них, освободившись, рванула к лесу.

– Не тронь! – выдохнул Рэми.

– Ты мне бросаешь вызов? – тихо спросил маг. – А ты кто такой, мальчик?

– Хочешь знать? – мягко улыбнулся Рэми-Аши. – Я хочу знать иное. Кодекс запрещает магам убивать, почему ты убиваешь?

– Ты сильно умный, мальчик. И сильно правильный. Я убиваю, потому что хочу убивать.

– Ты убиваешь, потому что над тобой Кодекс не властен, – усмехнулся Рэми. – Но это поправимо, мой друг.

Аши не хотел этого делать, но внезапно повзрослевшая душа носителя не оставила ему выбора. И маг вдруг оказался припечатанным к дубу, а Рэми тихо нашептывал ему на ухо:

– Теперь посмотрим, как легко ты будешь убивать.

Капюшон упал на плечо мага, и Аши вздрогнул. Молодой еще. Зеленый. Мальчишка, может, чуть старше Армана. И лицо его было простоватым, веснушчатым, а на глазах – застыли слезы страха. И губы дрожали, а руки впились в запястья Рэми, пытаясь оторвать его ладони от шеи. И взгляд был полон беспомощности, такой, какая нередко появляется у людей при виде настоящей мощи.

А Рэми с силой Аши, с его злостью на мир, любил воспитывать:

– Не бойся, это не больно.

Он рванул рубаху мальчишки, обнажая его шею и слегка, лишь слегка, выпустил силу. Напряглись нити судьбы, отозвался откуда-то издалека отец, начала проявляться на обнаженной коже мага вязь татуировки. Мальчишка дернулся в руках Рэми, но напоролся на еще одну насмешку:

– Лучше не сопротивляйся.

И Аши, закончив татуировку, убрал от мага руки, уже не глядя, как тот медленно, опустошенно сползает по стволу дуба.

А с Рэми, оказывается, весело.

– Идем, синеглазое солнышко, – улыбнулся губами мальчишки Аши, протягивая девочке руку, и впервые почувствовал, как Рэми внутри него отозвался счастливым детским смехом. Детская ладошка доверчиво устроилась в его пальцах.

Жаль, что когда проснется, носитель ничего не будет помнить.

И впервые не Аши выбрал вернуться в ритуальную башню, Рэми его туда вышвырнул. А Киар на этот раз даже словом не отозвался, будто почувствовал смятение брата.

– Да кто же такой этот мальчишка?

Впервые Аши подумал, что этот целитель судеб, скорее всего, повелителю Кассии будет не по зубам. И внутри проснулось такое злорадство, что даже дышать стало тяжело.

Рэми резко вылетел из сна и, не понимая, почему ему так тревожно, уселся в повозке. Дождь закончился. Камни купленного браслета приятно холодили запястье, солнце скрылось за тучей, лошади весело бежали по подсохшей дороге. Переговаривались рядом мужчины, а Рэми мрачным взглядом смотрел на пробегавший мимо весенний, в лужах подснежников, лес. И знал, откуда-то твердо знал, что чего-то не может пропустить.

– Стой! – закричал Рэми.

Первыми на крик откликнулись лошади, послушно застыв посреди дороги. Кто-то из мужчин витиевато выругался, чуть не вывалившись с повозки, задремавший было на козлах Брэн удивленно оглянулся.

– Рэми, друг, ты так не шути, – криво усмехнулся он.

Рэми не слушал. Он спрыгнул с повозки и раньше, чем Брэн успел слово сказать, бросился к лесу. Он слышал, как звал, бежал следом удивленный друг, но видел только ее – застывшую под отцветавшей лозой белокурую девочку. Она была совсем маленькая, как Лия, хрупкая и беззащитная. Сидела прямо на мягком после дождя мху, обняв руками и прижав к груди колени, и мелко дрожала, как бы вздрагивая от невидимых слез.

Одета хорошо. Наверное, архана. И на руках золотые браслеты, а в волосах – алмазные звезды. Не зная, что делать, Рэми опустился перед ней на корточки, коснулся ее плеча, и вздрогнул, когда она подняла на него пустой уставший взгляд.

– Отойди, – приказал Брэн и подхватил девочку на руки. – Давай в повозку, разбираться потом будем.

Девочка безразлично обняла Брэна за шею, опустила голову ему на плечо, не спуская с Рэми внимательного, но столь же пустого взгляда. Будто хотела что-то понять, а никак не могла…

– Только этого нам не хватало! – прошипел их спутник, толстобрюхий Вран, что заведовал кладовыми поместья.

– Может, именно этого и не хватало, – парировал Брэн, опуская девочку на дно повозки и укутывая ее в одеяло.

– Присмотри за ней, – приказал он Рэми, запрыгивая на козлы.

Волчонок забрался в повозку и подвинулся чуть ближе к архане. Совсем немного, но достаточно, чтобы она вздрогнула, вновь прижала колени к груди, обняв их тонкими, украшенными золотыми браслетами руками.

Тронулась повозка, лошади легко побежали по проселочной дороге.

Девочка была даже хорошенькой: золотистые, пушистые волосы, рассыпавшиеся по плечам, курносый носик и россыпь веснушек на бледных щеках.

– Меня зовут Рэми. А тебя? – мягко спросил волчонок, подумав, что архане наверное, столько же лет, сколько и Лие.

Девочка молчала. Все так же, не замечая Рэми, смотрела она в заляпанную грязью холщовую стенку повозки.

– Не хочешь, не говори, – надулся Рэми. – Буду тебя называть синеглазое солнышко. Согласна?

Малышка вновь не ответила. Повозка лихо подпрыгнула на ухабе, и девочка чуть было не покатилась на звериные шкуры, но Рэми схватил ее за руку и дернул к себе. От мимолетного прикосновения она опять вздрогнула. Но опять промолчала.

– Неразговорчивая ты. Может, просто глупая?

Глаза арханы обрели подобие смысла.

– Моя мама говорит… – продолжил успокаивать Рэми.

– У меня нет мамы, – прошептала вдруг девочка.

Рэми вздрогнул. Маленькая архана вдруг преобразилась. Глаза ее наполнились недетской серьезной болью, по щекам покатились крупные слезы.

– Наверное, есть отец? – смутился Рэми.

Чувствовал он, что сказать что-то надо, но вот что?

– У меня нет отца, – прошептала та, вдруг бросившись Рэми на шею.

Она плакала тихо, как мышка, содрогаясь от рыданий. Рэми несмело гладил золотистые волосы, прижимал ее к себе, укачивал, пытаясь забрать хоть немного ее боли. Только бы она не плакала так горько, не цеплялась бы в него, как в последнее спасение, и не шептала что-то ему в волосы, будто старому другу. Это было… так странно. И так больно. И хотелось бы ей как-то помочь, но Рэми совсем не знал как.

Повернулся к ним Брэн, сжал ладонью плечо Рэми и посмотрел на архану мягко, сочувствующе. Умолкли мужчины, забыв вдруг о разговорах и шутках. Над повозкой повисла тягостная тишина, омрачаемая тихими всхлипами.

Заморосил дождик, а маленькая архана плакала долго, очень долго, пока не уснула в объятиях потрясенного Рэми.

Вечером Брэн осторожно перенес заснувшую девочку из повозки в большой сарай, где они остановились на ночь. Дождь давно закончился, над лесом всходила ущербная луна, загадочно подмигивали звезды.

Рэми не мог заснуть. Он устроился на сене рядом с маленькой арханой и смотрел, как она спит… Пухлые губки порозовели, приоткрылись во сне, девочка то и дело вздрагивала, постанывала. А когда мужчины наконец закончили приготовления к ночлегу, и в сарае стихло, маленькая архана вдруг открыла глаза, испуганно встрепенулась и огляделась, вновь задрожав от страха.

– Я здесь, – прошептал Рэми, хотя не был уверен, что это поможет, что именно его она так отчаянно искала взглядом.

Однако девочка сразу же успокоилась, вынырнула из-под одеяла и вновь прижалась в Рэми, будто стараясь у него найти недостающие силы. Теплая ото сна, пропахшая молоком, она заставила мальчика нервно сглотнуть. Пробудилось в душе жгучее желание защитить, не дать в обиду… кого? Чужую? Высокорожденную? Да он и прикоснуться к такой не имеет права...

Очнувшись, он прижал ее к себе крепче, укутал плащом. Архана завозилась, устраиваясь поудобнее, и некоторое время они просто сидели прижавшись друг к другу молча глядя в догорающий костер.

Хрустели сеном за перегородкой лошади, в огромном сарае было тепло и слегка душно, трещал огонь, и маленькая архана тихо мурлыкала, прижимаясь к своему спасителю, заглядывая ему в лицо неожиданно любящими глазами. И когда успела так… полюбить?

– Есть хочешь?

Девочка кивнула. Рэми, осторожно высвободил руку из теплых складок плаща и протянул архане кусок хлеба, завернутый в лист капусты.

– Как тебя зовут?

Она откусила кусок, но вновь не ответила, задумчиво жуя приготовленный Мией хлеб.

– Не хочешь, не говори, синеглазое солнышко.

Архана широко улыбнулась, вонзив крепкие зубки в краюху хлеба.

– У тебя есть родные? – та отрицательно покачала головой. – Ну, кто-то же должен быть? Кто у вас там, у архан? Опекун?

– Мама… – улыбка сошла с лица девчушки, а хлеб выпал из ее ручонок. Испугавшись, что она вновь заплачет, Рэми было прижал ее к себе сильнее, чтобы успокоить, но архана остановила его тихим, совсем недетским вопросом:

– Почему их убили? Рэми, почему?

Запомнила имя, подумалось волчонку, когда архана, устав от слез, вновь заснула в его объятиях. На ее тоненьком запястье поблескивал браслет из необработанных камушков янтаря.

Ничего, Лие Рэми при случае купит другой. А с арханой он больше не увидится, пусть хотя бы что-то у нее останется. Только как жаль, что ее пришлось оставить...

– Единственная, кого разбойники оставили в живых, – счастливо шептал Брэн, когда они выезжали из города. – Глазастый ты, Рэми. Твоя глазастость принесла нам неплохую награду от архана… девчонку-то уже похоронили...

А Рэми вспоминал, как рвалась к нему архана из рук дозорных, и почему-то чувствовал себя предателем. Но ведь он всего лишь рожанин… а она…

Еще долго не давали ему спать заплаканные светлые глаза девочки. А еще почему-то бледное лицо Эдлая, сжимавшего снятый с шеи девочки амулет.

Рэми даже имени ее не знает…

«Мое синеглазое солнышко».

Темнота ритуальной башни утомляла как никогда. Аши дернулся в цепях и вновь послал носителю тихий зов. Рэми не отозвался. Жаль…

Оборотень. 7. Арман. Жрец

С плохой репутацией жить легче, чем с хорошей,

ибо хорошую репутацию тяжело блюсти,

нужно все время быть на высоте –

ведь любой срыв равносилен преступлению.

При плохой репутации срывы простительны.

(Альбер Камю. Записные книжки)

Знаешь, Лиин, говорят, что когда все много раз повторяют, что ты чудовище, однажды ты им станешь. Может, мне и стать, сейчас, чтобы не мучиться?

Мой архан, разве все? Я никогда не скажу тебе, что ты – чудовище.

Не будь в этом так уверен, Лиин… Я уже и сам в этом не уверен.

Копия тайной переписки главы Северного рода и ученика магической школы Эдлаю для ознакомления.

Время летело как на крыльях, и весна пробежала мимо, будто ее прогнали. Пришло лето. Знойное, испепеляющее, но щедрое на дожди, оно прошлось по полям, тронуло золотом исходившую волнами ниву.

Настырный маг никуда не уехал, а убийства продолжались с досадной настойчивостью. Будто кто-то смеялся над Арманом, подбирая все более знакомых жертв. То розовощекая служанка, что в последнее время ходила тихая и прибитая, то конюх, который ухаживал за Вьюнком, а то и мальчик-прислужник, что залез тайком в сад, чтобы сорвать ярко-алую розу для любимой девчонки. Роза потом легла на только-только засыпанный холмик, девчонка плакала над свежей могилой так сильно, будто с нее кожу сдирали, а Арман нервно кусал губы, не зная, куда деть взгляд.

И не только потому, что было жаль парнишки, нет. Потому что на лицах вокруг читалось осуждение и ненависть.

Кто распустил слухи, что это именно Арман убивал, и зачем, было непонятно, но постепенно в эту глупость поверили все, даже дозорные и старшой. И Арман начал чуять вокруг удушающий страх вперемешку с ненавистью. Люди боялись к нему подходить, с ним говорить, боялись лишний раз показываться ему на глаза. Боялись вызвать и его гнев, ведь как нарочно… стоило Арману на кого-то осерчать, как потом этого кого-то находили в лесу с перегрызенным горлом.

И люди боялись. А что Арман мог поделать? Убить за страх? Наказать за глупость? Не пить зелья, которое приносил каждое утро Люк? И которое становилось все крепче? Настолько крепким, что в животе мутило, и весь день Арман ходил как пришибленный, а на тренировках едва держал в руках меч. Но учитель молчал. Не выказывал недовольства. Не пытался наказать… тоже боялся. И Арман перестал ходить на тренировочный двор. И на уроки перестал. Зачем? Никто все равно и слова в упрек сказать не решался. Даже доложить опекуну не решались. А видеть их постные рожи, читать страх в их душах, Арман уже давно устал.

Он черпал силу лишь в письмах Лиина, в теплых словах рожанина, в его уверенности, что Арман не виноват. А еще в мягком любящем взгляде Ады. И когда Арман не выдерживал, когда рвалась наружу его звериная сущность, он приходил к няне, опускался на ковер у ее ног и смотрел в огонь, пока она молча сидела за шитьем.

Едва слышно шуршала ткань, расцветали на белоснежном шелке серебряные знаки рода и все переживания казались глупыми и неважными. И няня начинала говорить… успокаивать. И что скоро, уже летом, Арману исполнится пятнадцать, и что после торжества его увезут в столицу. И что в столице люди умнее и гораздо реже верят наговорам.

А потом растекалось по мышцам мягкое тепло и огонь вспыхивал вдруг ярче. И ткань, на которой вышивала Ада, расплывалась перед глазами. А Арман вдруг начинал видеть лучше, слышать острее, чувствовать ярче. И уже не в облике человека, зверя, ластился к ладоням няни, выпрыгивал через окно и до самого рассвета несся по лесу.

Он знал, что не убивал. Он помнил теперь каждое мгновение, проведенное в облике зверя, каждое биение сердца, каждый прыжок, разбивавший луну в водной глади. Он несся по высокой траве и слизывал капельки росы с усов, а потом долго сидел у обрыва и смотрел, как светлело небо над неровной кромкой соснового леса.

Возвращался он перед самым пробуждением слуг, впрыгивал в окно, тяжело дыша, вновь тыкался носом в ладони няни, и, превратившись в человека, сладко засыпал в ее объятиях, чтобы через пару часов проснуться обновленным. Спокойным. Способным с гордо выпрямленной спиной проходить по коридорам и не замечать ужаса в душах рожан. И даже улыбаться искренне, когда раздавались сзади поспешные шаги и детские руки обнимали его со спины, а на тонком, еще пухловатом запястье поблескивала нитка янтаря.

– Перестань, Аланна, – каждый раз говорил Арман и каждый раз знал, что она не послушает. И опять встревожит душу своим молчанием.

Она вообще говорила мало. В начале весны, когда ее привезли в поместье, заплаканную и напуганную, лишь смотрела на Армана невидящим взглядом, не замечая ни двора, утонувшего в пелене дождя, ни столпившихся вокруг дозорных, и все теребила браслет на запястье. Арман еще удивился тогда – что за ерунда? Архана, в помятых, а все же дорогих одеждах, и носит какую-то дешевую дрянь из храма.

– Аланна будет жить теперь с тобой, – сказал невесть откуда-то появившийся опекун, и Арман недовольно вздрогнул. – Присмотришь за ней.

– Это твоя племянница, – ответил Арман, с трудом узнавая изрядно подросшую с их последней встречи девочку, – почему я должен за ней присматривать?

– Арман, – в голосе Эдлая послышалась едва скрытая боль. – У меня нет сейчас сил с тобой препираться.

Арман посмотрел на опекуна и вдруг сообразил, что Эдлай сегодня потерял сестру и друга. А эта девочка – родителей. Но разве это было поводом делать из Армана няньку?

Но препираться он не стал. Приказал Аде отвести девочку в детскую и заглянул в глаза опекуну, пытаясь выдавить из себя хоть слово. Не получилось. И когда умолк за высоким забором стук копыт, Арман в досаде прикусил губу и тихонько выругался. Почему иногда так тяжело подобрать слова? Почему хочется что-то сказать, знаешь, что даже нужно, а не знаешь что? И все вспоминается, как в обычно холодном взгляде опекуна бьется боль, и сердце вдруг замирает от беспомощности…

А ведь Аланне тяжелее. Арман это знал, а все равно не мог себя заставить пойти к девочке, до позднего вечера заглушая муки совести бумажной работой. Ну, ради богов, что он ей скажет? Чем поможет?

И все было хорошо, пока на закате в кабинет Армана не заявился Нар:

– Она не ест, не пьет, вообще ничего не делает, – сказал он, отвечая на вопрос, который Арман так и не задал – боялся задать. – И маг говорил, что помочь не может. Маленькая она слишком, слабая – навредить боится.

– А я чем могу помочь? – тихо ответил Арман.

– Вы знаете, что она чувствует, не так ли? – так же тихо ответил Нар, забирая поднос с нетронутой едой.

И Арман, просидев еще немного за бумагами, понял, что работать более не может.

В наскоро приготовленной для девочки детской медленно растворялись сумерки. Сидел на полу, прислонившись к стенке, огромный игрушечный медведь, последние лучи солнца отражались в пуговичных глазах, оттого взгляд игрушки казался живым. Осуждающим.

Аланна сжалась в комочек между кроватью и комодом, дрожала от бесшумных рыданий и неистово теребила проклятый браслет. Она что-то шептала, не разобрать что, и вдруг замерла, заметив Армана, дернув браслет еще сильнее. Нить, и без того, наверное, некрепкая, с тихим треском порвалась, глаза девочки расширились от ужаса, желтые камушки покатились по полу, а Аланна взвыла так громко, что в ушах зазвенело.

И Армана прорвало. Не зная, что делает, не зная, зачем, он бросился к девочке, обнял ее за плечи и прижал к себе. Аланна рвалась из объятий, кричала, стучала кулачками по плечам и тянула за волосы и даже пыталась кусаться, но Арман держал крепко, молясь всем богам, чтобы она перестала плакать.

«Ну откуда в ней, такой маленькой и беспомощной, столько силы?» – подумал Арман, получив локтем по носу и слизнув с разбитых губ набежавшую кровь.

– Не реви, – сказал он, гладя ее спутанные, еще влажные волосы. – Пожалуйста, не реви так… мы соберем камушки. И браслет соберем. Вместе. На крепкую нить, никогда не порвется… обещаю, только не реви!

И девочка, как ни странно, послушалась. Расслабилась вдруг, обняла Армана за шею, уткнулась носом ему в плечо и вновь заплакала. Она жалась к Арману так сильно, как никто никогда не жался, шептала что-то, звала то мать, то отца, пыталась что-то сказать, не понять, что.

Вбежал в детскую Люк, прикусил губу и отвернулся, а в его глазах Арман уловил ту самую беспомощность, что недавно съедала и его самого. И стало вдруг легче, и на душе теплее. И слова сами нашлись, чтобы прошептать в ответ, и даже удалось скормить девочке сдобную булочку и напоить ее земляничным чаем.

А потом они с Аланной лазили по ковру на коленях, бережно собирая бусинку за бусинкой, а остаток ночи нанизывали янтарь на нить, камушек к камушку, каждый закрепляя крепким узелком.

– Теперь точно не порвется, – сказал Арман, завязывая концы нитей на запястье девочки. Синева татуировок вспыхнула, как бы узнавая, и девочка снова со слезами благодарности бросилась Арману на шею.

Остаток ночи он провел в детской – девочка отказалась отпускать. Она плакала и плакала, как бы не в силах успокоиться, а Арман перебирал ее растрепанные волосы и шептал на ухо слова, глупые слова, хоть какие-то. Только бы не молчать. Только бы не слушать, как она плачет… Шептал, пока не взошло за окном солнце и оба не уснули, прижавшись друг к другу.

Арману снился брат. Рэми, повзрослевший, серьезный, подошел к кровати, присел на ее краешек и, грустно посмотрев на девочку, погладил малышку по золотым волосам. И стало вдруг спокойно, как никогда не было, а Аланна улыбнулась во сне, потянулась к Рэми, и, на миг открыв глаза, вновь заснула, уронив ему голову на колени и обвив его пояс тонкими руками. Браслет медово поблескивал, отражая, вбирая в себя солнечный свет, взгляд Рэми струился незнакомым изумрудом, с пухлых губ его слетали слова заклинаний, и боль сходила с лица Аланны, а на сердце Армана становилось все теплее и теплее. И веки наливались тяжестью, а тело прижимало к кровати. И солнечный свет расплывался, становился густым, как тот янтарь…

– Эрр, – позвал Арман. – Ты ведь настоящий, правда, Эрр? Не уходи опять…

– Куда я от тебя уйду? – улыбнулся Эрр.

Арман удивленно моргнул, и медленно сел на кровати. Сновидение, столь реальное недавно, теперь свернулось клубочком в темном углу памяти. Комнату заливал солнечный свет, золотыми лужицами растекался по полу, отражался в пуговичных глазах медведя. Игрушечный медведь теперь не осуждал, скорее улыбался.

Аланна спала рядом, в такой же позе, как и во сне, только обнимала не Эрра, а подушку, и так же, как во сне, счастливо улыбалась, хоть на щеках ее еще не высохли слезы. Слезы высыхали и на щеках Армана. А в душе ярилась злость. Не мальчик ведь, а тоже плакал. И брата вспоминал с тоской, хотя уже давно о нем даже не думал.

А позднее Арман катал девочку на лошади, учил ее танцевать и даже драться на палках, бегал с ней в лес и строил малышке рожицы за спиной зазевавшейся няни. И Аланна, обычно тихая и грустная, вдруг расцветала искренней улыбкой, и обнаглевший в последнее время Нар потом говорил:

– Вы ее балуете, мой архан.

– Жизнь ее не балует, – отвечал Арман, опять удивляясь, но все более лениво, почему он терпит от слуги такую вольность.

Нар округлился в последнее время, держался гораздо увереннее, из взгляда его исчез давний страх, а на замену ему пришла какая-то упрямая, непонятная уверенность. Слуга незаметно стал незаменимым: появлялся, когда был нужен, исчезал, когда становился лишним. Он ухаживал за одеждой Армана, за его оружием, за его доспехами, его перепиской и письменными принадлежностями. Убирал его комнату, седлал ему коня, сам приносил еду. И волком смотрел на каждого, кто осмелился хоть слово сказать против Армана.

Если бы только смотрел.

В тот день Арман собрался с Аланной на прогулку, уже вскочил на коня и потянулся за девочкой, которую подавал ему конюх. Прорвавшееся через тучи солнце радостно отражалось в многочисленных лужах, в россыпи капель, на шерсти поскуливавшего волкодава, и девочка, радостно улыбнувшись, удобно уселась перед Арманом в седле, пожелав съездить на речку.

– Будет тебе речка, – засмеялся Арман и умолк, увидев, как со стороны сарая показался запыхавшийся управляющий.

– Мой архан! – выкрикнул он, с трудом отдышавшись. – Помоги, только ты его можешь остановить… как с цепи мальчишка сорвался, даже за дозорными послали. Убьет же!

– Кто и кого убьет? – непонимающе спросил Арман, отдав испуганную Аланну Аде и спешившись. – Ну же, не томи!

– Пришлый этот… с сыном кузнеца подрался. Хотели разнять… да никак. Помоги, архан, он только тебя слушает.

– Сын кузнеца меня слушает? – еще больше удивился Арман, но на месте стоять не стал, бросившись к поместью. Как и не сомневался, кто и кого бьет – Нар был хрупким и тонким, а сын кузнеца его на голову выше, да в плечах шире. Такого детину, наверное, и Арману бы одолеть было сложно. А Нар же мальчишка совсем, и драться никогда не умел.

– Нар твой…

Не поверив своим ушам, Арман застыл на месте, да так резко, что едва поспевавший за ним управляющий врезался ему в спину. Управляющий живо зашептал свое «помилуй, не хотел!», но Арман резко прервал его причитания:

– Где они?

– Да на заднем дворе!

Арман оставил запыхавшегося управляющего и помчался по коридорам, пугая и без того испуганных в последнее время служанок. По дороге он задел стоявший в коридоре столик, слышал, как разбилась за спиной ваза, как упали на пол и покатились по половицам яблоки. Откинув тяжелую портьеру, он вылетел на крутую винтовую лестницу, сбежал вниз по крутым ступенькам, и, толкнув тяжелую, скрипучую дверь, вылетел во двор.

Нар действительно был там. И действительно купал в грязи потрепанного верзилу, сидя на нем верхом и лупася его кулаками. Кто-то из слуг пробовал вмешаться, но Нар отшвырнул его как пылинку, уже не обращая внимание на всеобщее: «Ошалел! Видят боги, ошалел!»

– Немедленно прекрати! – приказал Арман, хватая мальчишку за шиворот. Он был готовым к тому, что получит в ответ – слишком уж зол был Нар, но слуга лишь сжался весь, послушно слез с сына кузнеца и упал на колени перед Арманом. Упал как и полагается рожанину – сложив на груди руки и чуть было не касаясь лбом грязи.

Ошеломленный сын кузнеца с трудом поднялся с грязи, зло косясь на неподвижного Нара. И чего подрались-то, ради богов? Арман даже имени побитого не помнил, видел его всего пару раз, когда тот приезжал в поместье и привозил починенные в кузнице мотыги да лопаты. Хотя причину ссоры понемногу начинал понимать…

– Почему вы подрались?

Кузнец вдруг побледнел под коркой грязи и крови, задрожал весь, и Арман, все более утверждаясь в своих догадках, еще раз повторил:

– Нар! Почему вы подрались…

Дерзкий мальчишка молчал. Молчал кузнец и слуги. Мало того, дрожали все дружно – боялись наказания. Только что дураков наказывать-то? Поняв, что больше ничего и ни от кого не добьется, Арман приказал:

– Выпороть! Обоих! Чтобы пару дней встать не могли. В моем поместье драк не будет! Ну же! Чего стоите, забирайте!

Кузнеца забрали сразу, а вот к Нару... подходить явно боялись.

– Шальной он! – сказал один из слуг, в котором Арман узнал помощника конюха. – Как зверь… еще и укусит!

– Нар! – мягко позвал Арман. Дерзкий мальчишка поднял голову, посмотрел на Армана с лживой покорностью. – Пойдешь на конюшню и дашь себя выпороть.

– Да, мой архан, – спокойно ответил Нар.

Что же он? Губы вот разбитые, в глазах – остатки злости. Не на Армана злости, на весь мир. И даже если Арман прикажет – ведь не извинится, не признает, что виноват. Пори не пори, а ничего не изменишь. И не выбьешь, почему подрались. Хотя Арман и без того знал. И когда вечером бледный Нар принес ему поднос с едой, сказал:

– Кузнец что-то про меня ляпнул, не так ли? – Нар побледнел еще больше, покачнулся даже, чуть не выпустив поднос из рук. Поняв, что попал в цель, Арман отодвинул бумаги, забрал у слуги поднос и изволил объяснить:

– Мы не можем винить людей за что, что они столь легковерны.

– Но, мой архан… – выдавил из себя Нар.

– Ты не понимаешь, друг мой, – мягко, но настойчиво продолжил Арман. – Это всего лишь деревенские, глупые до ужаса. Нет смысла обижаться за глупость. Или за то, что они не поверили архану, которого им навязали. Они меня не знают. Они меня боятся. Они не знают, чего от меня ждать. Ты – знаешь. Надеюсь.

Нар сжал зубы. Арман встал, подошел к слуге и похлопал ему по плечу:

– И ты набросишься на каждого, кто скажет обо мне злое слово?

– Да, мой архан.

– И порка не поможет?

Нар слегка улыбнулся, отводя вовсе не виноватый взгляд. Проклятие! Все равно ведь чувствует себя героем. Но и на это лекарство есть:

– Еще раз повторишь и отправлю тебя в дальнюю деревню, – сказал Арман, вновь садясь за письменный стол.

– Нет, ты не можешь! – выдохнул Нар.

– Опять «ты»? Еще как могу. Ты – мой рожанин. Как прикажу, так и будет…

– Мой архан, – бросился к нему Нар в ноги, – прошу! Не прогоняй меня! Что угодно сделаю, только не прогоняй!

– И не прогоню, – ответил Арман, вновь принимаясь за бумаги. – Но деревенских бить больше не смей. Не знаю, где ты всему этому выучился, но некрасиво это – бить слабейших.

Сказал и не поверил – сын кузнеца и слабейший.

– И далеко не уходи, – добавил он, когда Нар уже почти дошел до дверей. – Когда я закончу, ты мне будешь нужен.

Чуть позднее, когда солнце село и сумерки погрузили стены тренировочного двора в темноту, мокрый от пота и злой, Арман нервно сжимал рукоять меча и смотрел на стоявшего перед ним, тяжело дышавшего Нара. Бросив меч слуге, Арман направился к выходу – он не знал, откуда Нар так хорошо умел обращаться с оружием, да, если честно, и знать не хотел. Он просто нашел себе достойного противника, с которым позднее не раз дрался до изнеможения, до сладостной неги в мышцах, до состояния, когда все становилось неважным, а злость на себя, на трусливых рожан, на косо посматривающих дозорных, куда-то проходила.

Да и ждать осталось немного, всего лишь до конца лета. А там будет утомительный праздник, гости, подарки, и, что главное – свобода! Тогда Арман обязательно получит письмо от повелителя, а в письме, скорее всего, приказ на службу. А там новая жизнь. Новые знакомые. Новые друзья. И никакого более контроля. Никакого страха рожан и никаких подозрений. Надо только дождаться.

А ждать было томительно, и лето, жаркое, богатое на дожди, казалось бесконечным. Но самым ужасным был день перед праздником. Он мучительно растягивался, пытал ожиданием и тоской… еще чуть-чуть, и все закончится, еще слегка подождать…

Вечер пришел с долгожданной прохладой. Не в силах усидеть в спальне, Арман вышел на балкон, полной грудью вдыхая влажный ласковый воздух. Небо сегодня было прекрасным – глубоким и бескрайним, украшенным жемчугом звезд, в саду, где начинали зреть первые яблоки, зажглись фонарики – специально приглашенные иллюминаторы проверяли, как это будет выглядеть завтра ночью. На небольшом помосте тренировались жонглеры, взмывали в небо огненные стрелы, ровным слоем покрыла дорожки светящаяся в темноте пыль.

На поляне чуть поодаль полукругом встали арки – высокорожденные гости не желали трястись по деревенским дорогам и собирались воспользоваться специально для них сооруженными порталами, в которых теперь мерным светом переливался синий туман. Красиво. Страшно дорого. И бессмысленно.

– Травяного отвара, мой архан? – спросил за спиной навязчивый голос. – Вижу, что вы не можете уснуть.

Арман усмехнулся – отвара? Завтра, в это же время, он отведает настоящего вина. С завтрашнего для он сможет пить сколько захочет, и никто ему более не запретит. Завтра он станет совершеннолетним.

Травяной отвар горчил и отдавал мятой. Бросив взгляд поверх нефритовой чаши, Арман заметил двух всадников, что ехали по фонарной дорожке, и сразу же подумал о стоявшем за его спиной слуге:

– Старайся не попадаться на глаза опекуну, – предупредил он Нара.

Арман знал, что ему не следовало ослушиваться Эдлая и надо было отвезти Нара в храм. Но временами, глядя на Нара, Арману казалось, что он смотрит в зеркало. И зеркало то начинает волноваться, когда волнуется Арман, внимательно слушает, когда он говорит, и понимает гораздо лучше, чем Арман понимал себя сам.

Разве так бывает, – что не в силах отказаться от собственного слуги, и волнуешься, ждешь, когда его нет, когда задерживается слишком долго... и в то же время не хочешь неволить, не хочешь заставлять, жаждешь видеть в его глазах: «Да мой архан, я знаю». И уже зависишь от той искренности, от того немого понимания, каким от души одаривает какой-то рожанин.