Текст книги "Наследницы Белкина"

Автор книги: Анна Матвеева

Соавторы: Елена Соловьева,Ирина Мамаева,Нелли Маратова,Ульяна Гамаюн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

– Как вы относитесь к браку?

– Ну… Оставь надежду, всяк туда входящий. Это такая жуткая мясорубка. С плачем и скрежетом зубовным.

– Нет, кроме шуток?

– Скажем так: предназначение этого института остается для меня туманным. Сакральный смысл совместного страдания фигней как-то ускользает от меня, – пожал плечами жених.

– Можно задать вам нескромный вопрос?

– Да вы вроде и так не очень-то церемонитесь, – хмыкнул он. – Валяйте.

– Вы любите Алису?

Он взглянул на меня с искренним удивлением, затянулся и задумчиво выдохнул:

– Она очень странная…

– У нее фантастические глаза.

– И детские щеки.

– Любите или нет? – допытывался я.

– При чем тут любовь? – брезгливо поморщился жених. – Тупые сантименты.

– Но вы ведь куда-то собирались вместе, – перешел в лобовую атаку я. – На каникулах.

– Да, – досадливо отмахнулся он. – Но робинзонада накрылась медным тазом. Алису выследили, настучали по башке, и она в сердцах ушла из дома. Она все время от кого-нибудь сбегает – это у нее насущная потребность. Но мне-то что со всеми этими пароксизмами прикажете делать? Вылавливать Алису по притонам и темным подворотням? Бунт у нее, видите ли! А у меня мать. А у матери нервы. И потом – между летней идиллией и зимой в коммуналке есть некоторая разница… Надо же, – покачал головой он, – а ведь как радужно все начиналось!

– Вы не ответили, – сухо напомнил я.

– Про что?

– Про чувства.

– Гм… Ну хорошо. Алиса замечательная. Это девушка-мечта. Принцесса-греза.

– А вы, стало быть, трубадур, – с сомнением протянул я.

– Я не трубадур, я так… мечтатель.

– Такое впечатление, что вы вокруг своей мечты ходите кругами, морские узлы вяжете.

– Прямая линия – порождение человека, круг – порождение Бога.

– В которого вы не веруете.

– С которым я в бессрочной размолвке. Но личные антипатии не должны мешать деловым отношениям.

– Бизнесу.

– Если угодно.

– Удобный подход.

– Профессиональный, я бы сказал. – Затянулся, мигнув малиновым огоньком сигареты: – А знаете, вообще-то все эти браки – это же, в сущности, поиск с возвратом, где есть массив мужчин yи массив женщин x, а предпочтительные партнеры заданы двумя матрицами…

– Как интересно.

– Причем заметьте – фактически один из массивов лишний, поскольку хранящаяся в нем информация уже представлена во втором.

– Игреки?

– Ну, почему сразу игреки… Впрочем, как хотите. Пусть будут игреки. Наличие игреков повышает эффективность алгоритма. Там еще булевские массивы, но о них сейчас не будем.

– Да, не стоит.

– Так вот, к примеру, мужчине i…

– Лучше k.

– Ok, мужчине kсоответствует женщина xk.

– Алиса, значит, ваша икс-катая.

– И соответственно женщине йот…

– Лучше а.Значит, вы ее игрек-атый.

– Будем надеяться. Эффективность поиска зависит от того, насколько удачно выбрана схема усечения дерева решений.

– Да, чего-чего, а деревьев здесь уйма, – резюмировал я.

– Лес густой, – кивнул жених.

– Заковыристая задачка. Со звездочкой. Главное, чтоб сошлось с ответом.

– У меня всегда сходится. Динамические структуры как раз по моей части.

– Как просто. Любовь как рекурсия.

– А то. Библия по Вирту.

– Тогда где-то поблизости должен быть еще змей-искуситель с индексом ka.

– И Киплинг это предвидел.

– Что ж, коли так, всегда можно отменить брак.

– Да, и это тоже.

– И не жаль вам бросать все эти рекурсивные чудеса?

– Жаль, но что поделаешь. Знаете, я сейчас был у друзей. Там такая каша заваривается!

– С динамическими структурами?

– И не только.

– А вас, между тем, дожидается тернистое поприще мороженщика.

– Мороженое сродни творчеству. Братья Гримм с Гофманом тем же самым занимались, только они насыпали буковки в бумажную коробочку, а я буду – ваниль в вафельный рожок.

– Красиво. Но с лесом не идет ни в какие сравнения.

– Послушайте, это осознанный выбор, и говорить тут не о чем.

– Вы можете жениться, ничего не бросая. Не выходя из лесу.

– Да? А чем я буду кормить семью? Бинарными деревьями?

– А что, мороженым?

– Почему бы и нет? Что вы имеете против мороженого?

– Питательно, но быстро приедается. И вредно для здоровья. Послушайте, я целиком на вашей стороне. Потому и спрашиваю. Но… существуют же… должны существовать варианты разумного сопряжения…

– Это называется «куча» и годится для программирования, но не для жизни. Понимаете, о чем я? Я не могу выделить память, а потом ее освободить. Она у меня иначе устроена. В жизни всегда чем-нибудь жертвуешь. Делаешь выбор.

– Но не между сапожником же без сапог и политым поливальщиком! Зачем такие крайности? – упорствовал я. – Вы можете вообще не жениться.

– Вам смешно…

– Ничуть.

– А мне теперь не отделаться от этих, скажем так, не то чтобы очень симпатичных мне людей.

– Гнусные выи.

– Это вы сказали, не я.

– Это сказала Алиса.

– Да?

– Вы много интересного пропустили.

– Ну хорошо… Пусть так. Алиса – странная девочка, но в проницательности ей не откажешь. Большинство ее родственников действительно – гнусные выи и нетопыри.

– Вы должны были ее защитить. Войти и сказать…

– Что ж вы ее не защитили? Вы ведь были там?

– Вы жених. Это ваша прерогатива. И если уж на то пошло…

– Деньги – самое высокочастотное слово в их словаре, – не слушая, горячился жених. – Это их страсть, их топливо, пропан-бутан души.

– А вас не смущает, что выи и нетопыри пошли вам навстречу? Значит, было некое движение, душевный порыв…

– Не знаю, какие там могут быть движения. Разве что перистальтические. Нет, я тоже поначалу думал… Но потом… Эти люди ничего не делают просто так, задаром. Там все просчитано до шестой цифры после запятой. Список их благодеяний больше похож на прейскурант. Ничего не делается безвозмездно. Кто-кто, а уж эти своего не упустят!

Я вспомнил радужные прожекты бройлеров по перевоспитанию заблудшего зятя.

– Там только пошлость, чванство, гнусь, – запальчиво продолжал жених. – А с виду ведь вполне симпатичные люди: обходительные, ну, может, слегка хамоватые. Не знаю, откуда все это. Причины тут не социально-экономические, а антропологические или даже, я бы сказал, биохимические. У них все это на клеточном уровне. Порок вакуоли.

– И вы с такими мыслями собираетесь жениться?

– А что вы предлагаете?

– Сказать правду.

– Слишком поздно, – покачал головой он. – Свадебный механизм запущен. Произошли и происходят необратимые процессы. Я тоже завяз во всем этом и не могу умыть руки. Знаете, это вроде незакрытых тегов – незавершенное дело с отягчающими обстоятельствами. Вместо красоты и гармонии – хаос, обрамленный последовательностью не очень читабельных скобок и символов. Теперь остается только довершить начатое, просто из эстетических соображений.

– Жениться из эстетических соображений, заранее презирая все и вся… Экстравагантный взгляд на проблему.

– Существуют вещи, онтологически не объяснимые. К тому же будущая родня тоже обо мне невысокого мнения.

– Свадьба, которой никто не хотел, – невесело подытожил я.

Помолчали.

Жених встал, расправляя букет.

– Спасибо, что выслушали.

– Не за что, обращайтесь, – любезно ответил я, раздумывая, не открыть ли мне собственную практику.

Я даже представил интимный сумрак кабинета с кушеткой, массивным столом герра доктора и чем-нибудь фаллическим из Дали во всю стену.

– Вы очень мне помогли, – вмешался в мои фрейдистские фантазии пациент.

– Неужели?

– Да. Я тут подумал… – замялся он.

– Что?

– Может, действительно, стоит сказать правду… Развязаться со всей этой грязью и ложью.

– Дерзайте.

– Задача сложная, как ни крути.

– Проще, чем кажется на первый взгляд. Горчичное зерно, как известно, двигает горы.

– Расскажите, – хмыкнул жених.

Он уже отдалился на достаточное расстояние, когда я вдруг вспомнил, что не спросил его о самом главном:

– Костя!

– Да?

– А нет ли здесь поблизости какого-нибудь… м-м… водоема?

– Водоема?

– Ну, речки там, или озера… или, скажем, моря…

– Моря? Это вы в связи с горчичным зерном, что ли, спрашиваете? Хотите приказать горе?

– Ну… почти.

– Не получится – здесь кругом степь. Цикады с кузнечиками.

– А вы заметили, что воздух какой-то странный… то ли хвойный, то ли йодистый?

– Может, это кипарисы? Здесь неподалеку целая аллея.

– Может быть.

Кивнув напоследок, жених скрылся в ворохе цветущих веток. Я же поудобнее устроился на картонке и провалился в глубокий, целительный сон, в котором серые лентообразные стихи, струясь, обрамляли лиловое, как пион, солнце.

Проснулся я от внезапного подземного толчка и долго не мог подладиться под торопливый ритм реальности. Солнце неуклонно подбиралось к зениту. Ветер вспенивал ветки деревьев, натравливал цветущие гребни на войско неповоротливых, гривастых облаков. Я лежал в тенистом укрытии, как дитя в купели, запорошенный палым калиновым цветом.

Титаническим усилием воли я заставил себя сесть, и, стряхивая муравьев, стал смотреть на дорогу. Что-то странное произошло со зрением, с восприятием цветов: возможно, сказалось палящее солнце или события прошлого вечера, но только земля под моими ногами казалась синей, а дальше, выходя из тени, все более беззастенчиво отливала лиловым. Подземные толчки больше не повторялись, и я решил, что это был сон или минутное помутнение рассудка. Нещадно жали ботинки.

Я встал, очистил и расправил, как мог, картонную коробку и, проверив ее содержимое, зашагал вдоль изгороди.

На лугу, за оградой, царило оживление. Между прутьями, окаймленные зачаточной листвой дикого винограда, толпились нарядно одетые люди. Остановившись возле свежеокрашенной калитки, через которую я вчера утром проник в сад, а вечером чудом оттуда сбежал, и с минуту наблюдал за толпой на крокетном поле: на деле она оказалась упорядоченным скоплением улыбчивых людей, которые позировали для свадебной фотографии: молодожены – она с искусственными цветами в искусственных волосах, он во фраке, – педантично-припомаженные Лебедевы, парус Пупсика, сдерживаемый твердым лаковым рулем фрачной пуговицы, неразлучная, шалтай-болтайная парочка сестер-бройлеров, синяя старуха-бедуин в мухоморной шляпе, сияющие цыплята, нахохленный Артурчик, осовелые свидетели с глухой печалью в воспаленных глазах, еще какие-то лощеные, смутно знакомые лица.

Фотограф, скинув пиджак, лежал на траве, не жалея живота своего, и подбирал самые неожиданные ракурсы, время от времени разражаясь серией громких хихикающих вспышек.

Алиса казалась маленькой девочкой, без спросу надевшей мамино свадебное платье; свежеиспеченный супруг ей явно подыгрывал, нацепив папин припавший пылью фрак. Она не отрывала удивленных глаз от своего безымянного пальца, словно проверяя, на месте ли обручальное кольцо; он беспокойно взглядывал в том же направлении. Дети ерзали, дергая невесту за подол и украдкой перебрасываясь лепестками из белых шелковых мешочков.

Лиловые тени на дороге, лиловый свадебный букет – но ни намека на лилового мима. Разочаровавшись в свадебном портрете, я устало поплелся прочь.

Возле ворот, в праздничном неглиже, с небрежно раскрытыми дверцами и растрепанными от быстрой езды бантами, стояли участники свадебного ралли. Между взмыленными машинами чернели неприкаянные водители. Свадебный лимузин, утратив всю свою притягательность вместе с капустными кочанами, казался голым и скучным, как стены больничной палаты.

Миновав замки и пряничные домики местной олигархии, построенные с апломбом и сказочной, какой-то даже подкупающей безвкусицей, я оказался на пустыре. Петля проселочной дороги здесь уходила обратно на север, затягиваясь на шее дачного поселка; зато на юге, до самого горизонта, трепетала горячая, живая степь. Стрекот и копошение, окунаясь в траву и всплывая на очередном зеленом гребне, сливались в мерный зеленый гул. Ветер гнал сухие травинки к похожему на огромный колючий стог холму.

Я шагнул с белых песков в зеленый стрекот. Сильным порывом ветра меня едва не отнесло обратно к пряничным замкам. Я покачнулся; сел в траву, вслушиваясь; потянул носом воздух; вскочил, едва не выронив коробку, и, все еще не веря, побежал.

У подножия холма обнаружилась кипарисовая аллея, которая, змеясь, служила тенистым прикрытием для тропинки, проложенной неизвестными пилигримами. Примерно на середине пути я додумался снять ботинки, и на израненных, слабеющих ногах продолжил восхождение. Когда аллея стала редеть, я сбросил пиджак; развязывая душный галстук, ускорил шаг.

Два события странно сошлись во времени: я полностью освободился от одежды и достиг вершины холма. Я уже знал, что ждет меня впереди, там, за обрывом; знал, что увижу то, что все они от меня – вольно или невольно – скрывали. За пыльными валунами и колючим кустарником нетерпеливо вспыхивал синий, живой, мерцающий глаз воды.

Все более ускоряя шаг, я на ходу открыл коробку и достал драгоценную ношу; держа ее над головой, невесомую и порывистую, словно белое пламя, я расправил спину и побежал. Перед тем как окончательно оттолкнуться, я отпустил ее на свободу, и ветер с олимпийской готовностью принял у меня эстафету. Пролетая над морем, я видел, как она парит внизу, уменьшаясь, пока не растаяла совсем.

Ирина Мамаева
Бутыль

Колян поехал в гости к Толяну. Не для того, чтобы выпить. Хотя и для этого тоже.

Когда-то они с Толяном каждое лето проводили вместе. Братаны. Не родные, правда, двоюродные, но все же. А последние пятнадцать лет – и как так вышло? – совсем не виделись. Не до того было. Колян большим человеком стал. А Толян как был путейным– так и остался: поднимал вместе с остальными рельсо-шпальную решетку и забивал балласт шпалоподбойками. Не повезло Толяну.

Матери их – теть-Зина и теть-Клава – были сестрами, но мать Коляна в начале семидесятых удачно выскочила замуж за молодого инженера, которого вместе с другими пригнали на помощь железнодорожникам осваивать выправочные и рихтовочные машины. А мать Толяна так и осталась навсегда в Путейном. Вышла замуж, забрюхатев, за машиниста. А тот, отработав положенные по распределению три года и сделав теть-Клаве еще и дочку, отбыл с полустанка в неизвестном направлении.

Теть-Зина же в городе пошла на завод, где работал новоиспеченный супруг, распредом. А потом, уже после того как родился Колян, окончила бухгалтерские курсы и перебралась из вечно холодного цеха в теплые комнатушки бухгалтерии. Жили они все трое – не бедно и не богато – в комнатке заводского общежития и каждое лето отправляли Коляна к бабке с дедкой в Путейный. Там и речка была, и лес, и молоко парное, и брат-погодок Толян, с которым так весело было ловить рыбу, наблюдать, как перецепляют тепловозы, и бегать на дискотеку со старшими.

А потом началась перестройка. Отец Коляна, ставший к тому времени на заводе начальником, пристроил сыночка в университет на еще не популярный тогда факультет экономики и тянул его все пять лет, таская конвертики, чтобы Коляну ставили хорошие оценки. Перед самым развалом страны семья получила трехкомнатную квартиру в новом престижном районе. И Колян к наступлению эры капитализма оказался дипломированным специалистом, не годным к службе в армии и с тремя годами успешной фарцовки за спиной.

Колян легко гнал по трассе свой черный бумер – БМВ-X5 с трехлитровым дизельным двигателем. Солнце светило в спину, а потому осенний лес впереди по сторонам дороги сиял всеми оттенками желтого и красного. Хотя совсем не время было Коляну – Николаю Викторовичу Абрамову, главе Великонивского района, – отлучаться на выходные: на носу отопительный сезон. Не ровен час, сегодня-завтра придут ночные заморозки – изволь, давай отмашку, подключай детские сады, школы, больницу. С жилым фондом сами предприятия жилищно-коммунального хозяйства пусть разбираются, а за социалку именно с него, мэра, спросят.

Колян свернул с трассы, повинуясь указателю «Путейный, 15 км», на грунтовку, машину подбросило тут же, на первой глубокой выбоине, и ему пришлось переключиться на низшую передачу.

Колян выругался: как все здесь было, когда он последний раз ездил к бабке с дедом, так ничего и не изменилось. Лет пятнадцать назад хотя бы пассажирские поезда сюда ходили – ни тряско ни валко на жесткой полке общего вагона, но как-то весело, что ли, по-братски ехалось в гости и думалось хорошо, глядя за окно.

Не хотел Колян, да ударился в воспоминания.

…Тянутся рельсовые нити, сужается междупутье, оканчиваясь стрелочным переводом. Переводов становится все больше и больше – разбегаются стрелочные улицы: в Лесной, в Заречный, в Заоблачный. Из горловины полустанка берут начало группы путей – станционные парки: приема и отправления поездов, сортировочный. Снуют дорожные рабочие, перецепляют тепловозы, курят машинисты, звонко разносится над Путейным голосок диспетчерши…

Но все закончилось резко и неожиданно. Загнулся леспромхоз со всеми лесопунктами – нечего стало возить по путям, незачем стало следить за путейным хозяйством. И все как-то сразу захирело, заросло сначала травой, потом деревцами. Перегон превратился в однопутный – по одной-единственной рельсовой нитке нет-нет да и протянется длинный тоскливый состав с полупустыми вагонами, цистернами, контейнерами.

Всего-то и осталось от околотка: верный своему делу дорожный мастер Генка Яковлев, две бригады эксплуатационников и ремонтников с бригадирами да тепловоз М62 – в просторечье называемый «Машкой» – прикрепленный к их участку.

Столько лет прошло, а по грунтовке – без рельсов, без шпал – по-прежнему ехалось непривычно. Да и к чему тут привыкать? Зачем? С одной стороны – унылые заброшенные поля с пожухлой травой, все в кочках – ни пасти, ни косить, с другой – чахлый больной лес да дорога по краю болота, только на вездеходе и можно проехать. Не стало бабки с дедом – незачем стало ездить Коляну в Путейный.

Мать еще ездила к сестре, а Колян… О чем ему разговаривать с братом? Толян большого человека Николая Викторовича робел. И себя стеснялся, и жены своей смазливой, но пустоголовой Наталки, и дома своего, и скарба, и быта невеселого. И «ижака» своего вечно сломанного тоже. А Коляну это было противно. Не быт и скарб, а заискивание перед ним. И зачем он теперь прыгал на своем «паркетнике» в Путейный, понять не мог.

Проперло его, порвало, расплющило. Выпить в городе оказалось не с кем. Так, чтоб по-человечески. Голову подклонить некуда. И вспомнил Колян, что есть у него брат. Какой-никакой, а брат. Прыгнул, сказавшись в администрации больным и оставив вместо себя заместителя, за руль – и по газам. Даже резиновые сапоги не взял.

Толян его встретил на завалинке. С отвисшей челюстью. С прилипшей к нижней губе папиросой. Как дед, бывало, сидел вот так же на солнышке в грязно-буром пиджаке, в кирзовых сапогах.

Колян долго не мог сообразить, куда втиснуть машину, и только потом додумался запихаться задом между картофельной ямой и кустами смородины. Толян же как сидел, так и продолжал сидеть пень пнем. Только теть-Клава, совсем старенькая, выскочила на крылечко, всплеснула руками, вытерла их о фартук и бросилась к племяннику, смеясь и плача одновременно. Но замерла в шаге от него, застеснявшись.

Сели за стол. Теть-Клава и Наталка быстро заставили его вареной картошкой, обильно залитой вонючим подсолнечным маслом, жареными грибами, жареными же окушками, перьями зеленого лука и вареными вкрутую яйцами. Извинялись только, что мяса нет. Где же его взять – мясо-то? Дорого. Толян суетливо елозил на высоком старом стуле, на котором когда-то сидел их дед, но пока молчал. Теть-Клава ставить на стол водку не спешила.

Колян аккуратно поглядывал по сторонам. Дом совсем повело в сторону: все, что падало на пол, немедленно укатывалось под кровать. Бабкин еще сервант рассохся. Печь облезла. Пахло кислой капустой и ладаном. В доме было протоплено. Наталка – еще более толстая и розовая, чем ее помнил Колян, в простом халатике с распущенными по плечам кудрями – сновала без толку туда-сюда. Теть-Клава в старой кофточке с воротником, заколотым сослепу не брошью, а значком «Цой жив!», сидела ровно и торжественно. Толян в грязно-белой майке-алкоголичке слабоумно лыбился. Все и все выглядели убого и благостно. И только он, Колян, был здесь нелепо и не к месту.

Колян аккуратно снял пиджак и галстук, расстегнул верхнюю пуговку небесно-голубой сорочки. Поправил, чтобы не видно было золотого креста на цепочке. Спрятал на колени руки с массивными дорогими часами и перстнем. И подумал о том, что все-таки лучше было бы выпить прямо сейчас.

– Ну чего? Будем, че ли? – неловко предложила теть-Клава и первая начала накладывать на свою тарелку.

Потихоньку стал налаживаться разговор.

Колян вежливо отвечал на ее вопросы о матери, об отце, о ценах в городе, о том, не собираются ли поднимать пенсии. Толян рассказывал о переменах на полустанке. Наталка – о детях. В конце концов заговорили все хором, и Колян потерял нить разговора.

А Толян взмолился:

– Мать, ну будь человеком – поставь маленькую, у тебя же есть!

Теть-Клава сверкнула на сына глазами, но при племяннике сдержалась. Буркнула что-то себе под нос и вышла в сени. Вернулась с бутылкой. Но едва разлили, как на крыльце послышались голоса: пришли Федька с Петькой – Толькины пацаны.

– Идите, идите, где хотите, там и лакайте, – теть-Клава тут же недружелюбно всучила Толяну бутылку и выпроводила за дверь. – Не при детях.

Наталка увязалась следом и в сенях мрачно приперла Толяна к стенке обвисшей грудью:

– Чтобы эту вылакал – и все!

Толян, не глядя ей в глаза, буркнул:

– Не буду, не буду…

Ловко вывернулся и пулей выскочил из дома вслед за Коляном.

Из сеней угрожающе донеслось:

– Вернешься…

– Видал? При тебе не решилась пилить! – гордо сказал Толян.

Разложились прямо на капоте бумера.

– Мне бы переодеться… – взмолился Колян.

Ему казалось, стоит натянуть кирзачи и грязно-бурый пиджак, как сразу полегчает.

– Вот и я смотрю, че ты как-то… не по обстоятельствам, – обрадовался Толян.

Колян переоделся на дворе, там, где когда-то стояла Октябрина – бабкина любимица-корова, – в китайскую аляповатую куртку, от которой крепко пахло тепловозной гарью.

– Ты извиняй, братан, сам понимаешь, профессия у меня такая…

Двойка из тонкого серого сукна, небесно-голубая сорочка, шелковый галстук за пятьсот баксов и остроносые ботинки перекочевали в дальнюю комнату. Не то чтобы жить стало легче, но пить – как-то натуральнее.

В животе потеплело, но некоторая неловкость оставалась. «Маленькая» кончилась.

– Ну что, к Верке? – поднял глаза на Коляна Толян.

Роста они были одного, но смотрел брат на брата снизу вверх. А глаза у него оставались такие же честные, прозрачно-голубые, как в детстве. Тогда, в этом самом детстве, в Путейном была общественная баня, и если дать сыну банщицы десять копеек, можно было посмотреть в дырочку в женский день. Колян смотрел. А Толян не мог. Отправились к Верке.

Верка торговала водкой. Сельмаг работал до пяти, а с собой взять Колян не догадался. И теперь ему было жутко неудобно перед Толяном. Он, переодеваясь, наскоро насовал в пуховик купюры из портмоне, и теперь ему не терпелось загладить свою вину.

Быстро дошли до полусгнившего барака, из которого давно сбежали все жильцы, и только в одной из квартир без света, с керосинкой ютилась такая же путейщица, как и все здесь, Верка.

Когда братья пришли, она растапливала отчаянно дымившую буржуйку. Непонятного цвета волосы были осветлены под блондинку, на плечах – поеденная молью шаль, в зубах – «беломорина». И лицо… странное такое лицо, как показалось Коляну, нездешнее.

– А, Толька, здорово, дорогой! – шумно обрадовалась Верка, поворачиваясь к вошедшим и вытирая слезящиеся от дыма глаза. – А кого это ты притащил?

– Это брат мой!

Верка встала с колен, закрыв печь, и посмотрела на Коляна. Да так и замерла, как будто выключили ее – выдернули шнур из розетки. А потом быстро переступила с ноги на ногу и шагнула навстречу.

– Ну, здравствуй, брат.

Колян, не ожидавший такого взгляда, буркнул:

– Добрый вечер, – и закашлялся.

Взяли две пол-литры.

И отправились к Саньку Прохину. По достоверным сведениям, у Санька Прохина жена уехала на выходные к родственникам.

– Как она на тебя уставилась, – заметил Толян. – Сразу скумекала, че просто так к тебе теперь и не подъедешь.

– Ты о чем? – не понял Колян.

– Так это ж Верка, Верка Макарова, ну?

– Макарова?.. – все еще не соображал Колян.

А потом как лучом озарило: Верка Макарова.

– С которой вы тогда в актовом зале за кулисами, – охотно подтвердил его догадку Толян и глупо хихикнул.

А Колян встал как вкопанный. Лето, школа на ремонте, туда-сюда снуют рабочие, жарко, очень жарко, в сельмаг первый и единственный раз завезли мороженое, он купил два пломбира: один для себя, а второй… Где же теперь длинные каштановые волосы, веснушки, вечно разбитые коленки?

– Я за вами подглядывал тогда, – признался Толян.

– Зачем? – удивился Колян.

А Толян вдруг покраснел и засопел некрасиво в сторону. Колян совсем растерялся.

– Так ей и надо, – вдруг резюмировал Толян, потряс в воздухе «маленькой», а потом звонко расцеловал ее в этикетку.

Колян же, чтобы перевести разговор, предложил:

– Может, Жеку Абрамова позовем?

Ему теперь еще больше не по себе было. Неловко.

– Так это… – Толян замялся, – нет Жеки-то… Того он. В прошлом году. Выпил лишку – и на кладбище.

– Он ведь младше нас!

– На два года.

Колян не знал, что сказать. Санек Прохин, увидев их на пороге с двумя пол-литрами, расцвел:

– Здорово, мужики!

Толян вытащил из карманов хлеб и банку с маринованными грибами. Поставил на стол бутылки. Санек достал стопки.

Санек Прохин был лет на восемь их старше. В детстве он лучше всех плавал, точнее всех кидал ножички и первый начал гулять с девкой. Колян с Толяном мечтали быть похожими на него.

Разлили, выпили.

Санек был бригадиром, а Толян – простым путейцем. Это чувствовалось.

Колян принюхивался к собственному странному амбре гари и дорогого парфюма. Он пользовался Hugo Boss. Ему нравилось название.

Разговор не клеился.

– Что же у вас дорогу никак не отремонтируют? – брякнул Колян, не зная что сказать.

Их деревенские дела его не интересовали. Покосившихся домов, разваливающихся совхозов и леспромхозов, тощих коров ему хватало и в своем районе. Но его район пока держался на плаву. Как писали подневольные журналисты, «благодаря умелому руководству». А на самом деле – выгодной продаже земли. Великонивский район примыкал к областному центру и включал в себя живописный берег озера. Люди, которые провели Коляна в мэры, теперь активно подсовывали ему на подпись документы о продаже земли под дачи, а он послушно их подписывал. Когда передел закончится и район окажется нос к носу со своими тощими коровами, Колян рассчитывал на благодарность покровителей – на перевод куда-нибудь подальше от разгневанных корововодов.

– А правда, что ты – глава Великонивского района? – разомлев после первых двух стопок, спросил Санек, с сомнением глядя на аляповатую китайскую куртку и кирзачи. – А вот Толян говорил…

Колян с нескрываемым недовольством покосился на брата.

Толян потупился:

– Ну… ты в большие люди выбился… – и уже Саньку: – Мой брат – большой человек…

И тут Колян понял всю глупость своей затеи. Что ему было делать с этими людьми? Кто они ему? Такие же точно – вечно пьяные, вечно недовольные, вечно воняющие чем-то, каких в его районе полным-полно. Половина из них – просто сор, нелепость и недоразумение. Убрать бы их, проредить через одного, списать, как низкоудойных коров, – вот тогда, пожалуй, и можно было бы что-то сделать… Он метнул на брата разгневанный взгляд: не хватало, чтобы слухи пошли – ходить в кирзачах ему не по статусу.

– Нет, Санек, соврал я… – выдавил из себя Толян. – Колян… Колян… машины чинит в городе.

– Эх ты, брехло! – бросил Санек, как когда-то в детстве, когда Толян пытался соврать, что уже целовал «одну чувиху», и Прохин, который уже гулял с девками, тут же его уличил.

Толян совсем сник. А Санек стал распинаться про то, что выше головы не прыгнешь, что рожденный ползать летать не может, что мужик везде себя мужиком может чувствовать, и так далее и тому подобное. А Колян смотрел на покосившиеся рамы, печь с треснувшей чугуниной и рядок аккуратных маленьких горшочков и мисочек на кухонном столе. Женщина в этом доме была, а мужика – не было. И на этого Санька он хотел стать похожим?

Между тем допили обе бутылки. Толяна развезло, а Санек с Коляном только в раж вошли. Хотелось бежать куда-то, что-то делать…

– У тебя деньги-то есть? – спросил Санек Коляна.

– Есть, – спокойно ответил Колян, забыв, что он – простой автомеханик.

– Отлично! – потер руки Прохин. – К Верке! Или в гости еще к кому-нибудь забежать… Ты, поди, уже забыл наших…

Вышли на улицу. Смеркалось. Небо окрасилось багрянцем. Розовые медленные облака наполовину застилали горизонт. Деревья в низких солнечных лучах блестели, как в последний раз. Где-то лаяла собака. В воздухе была разлита какая-то необыкновенная красота и чистота. Но никто этого не замечал: мужики думали о водке. Хотя Колян на минутку остановился, как будто хотел вспомнить что-то.

– Че встал столбом? Шагай давай! – скомандовал, как тридцать лет назад, Санек Прохин, и на секунду Коляну показалось, что он, как и тогда, сейчас влепит ему подзатыльник.

Толян, заплетающимся языком, пустился вспоминать, как они когда-то воровали яблоки у каких-то Кузьминых, которых Колян не помнил, а потому он просто шел и смотрел под ноги.

– А может, к Михалычу зайдем? – предложил Прохин.

– Зачем? – удивился Толян, немного обидевшись, что его перебили.

– Так, могет, у него начка есть?..

Проходили как раз мимо дома Михалыча. Дом его Колян помнил: у Михалыча тоже яблоки воровали. Точнее у матери его – она тогда еще жива была.

– А как Михалыч-то? – спросил Колян.

– Ку-ку он. И всегда ку-ку был. Но если есть выпить – уважит. У него и закусь водится.

Толкнули калитку и постучались в дом. Сад за домом, куда и лазали воровать, совсем зарос. И походил скорее на лес, на бурелом какой-то, заросший кругом иван-чаем, который вытянулся за лето выше человеческого роста, а сейчас стоял весь белый, облезлый, как шелудивый кобель.

Михалыч открыл дверь и расплылся в беззубой улыбке:

– Ребятки!..

Санек, как старший, попытался озвучить проблему, но старик – а Михалыч выглядел как настоящий старик – неожиданно прытко выскочил на улицу прямо в тапках и потянул их в этот самый темный гнилой сад, озаренный по макушкам заходящим солнцем.

– Ребятки, – суетился Михалыч, – я так рад, что вы зашли, я вам сейчас такое покажу!..

Мужики переглянулись, но пошли следом.

Михалыч обогнул деревья, протиснулся под низкими ветками кленов и вышел в ту часть насаждений, которую с улицы не видать. Отплевываясь от пуха иван-чая, гости потянулись за ним.

– Вот! – радостно и торжественно провозгласил Михалыч. – Вот…