Текст книги "Наследницы Белкина"

Автор книги: Анна Матвеева

Соавторы: Елена Соловьева,Ирина Мамаева,Нелли Маратова,Ульяна Гамаюн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Потому что у него есть вещь, по которой все маленькие мерзавцы и опознаются, даже если они вполне себе большие и взрослые.

– Какая же?

– Рогатка.

– Все равно, – помолчав, упрямо замотала головой Алиса.

– Друзья? Однокурсники? – лихорадочно перечислял я. – Жених в конце концов!

– У Кости свои интересы. – Она сорвала листок и принялась крошить его над свадебной юбкой.

– Я что-нибудь могу для вас сделать? – безнадежно выдохнул я. – Чего бы вам хотелось?

– Исчезнуть.

Я умолк, в бессилии разглядывая траву у себя под ногами.

– Послушайте, а нет ли здесь поблизости… – начал было я и осекся. А вдруг с ней будет то же самое? Вдруг Алиса такая же, как все? Вдруг раздольный пейзаж души обернется скучным натюрмортом с вязанкой лука, медным жбаном и куропаткой, подвязанной за ногу к вбитому в стену гвоздю?

– Нет – чего?

– Ничего. Забудьте.

– Я знаю, кто вы, – выпалила вдруг Алиса, не глядя на меня. – Догадалась почти сразу же. Это было не так-то сложно. Для тех, кто умеет смотреть. Не бойтесь, я никому не скажу. Только вы вот что… Бегите отсюда, пока не поздно.

Я молчал, пристально вглядываясь в свои чудовищно тесные сапоги-скороходы. В таких далеко не убежишь.

– Бегите, – повторила невеста.

Спустившись с яблочного холма, мы молча вернулись на луг перед домом. Стремительно темнело. Ночная чернота захлестнула сад и террасу. То, что раньше было в деревьях, выплеснулось теперь на луг. Крокетное поле превратилось в крокетное озеро, черное, с вязкой лунной дорожкой и сбитым прицелом сиреневой луны – пейзаж весьма замазученного вида, о котором доктор сказал бы: «Тинистая анемия, общая вязкость». Заменяя канонические лилии, цвели крокетные шары; камышовой стеной торчали крокетные молоточки. Над озером лениво покачивались гирлянды китайских фонариков и убегали в распахнутые окна гостиной. Изредка по лугу тонконогой водомеркой пробегала человеческая тень.

В красно-желтом электрическом свете грациозно плавали мимы. Снуя между тугими, хлопающими на ветру палатками, они тянули, расправляли и развешивали, возводили сказочные дворцы, стройные и строгие чертоги, закладывали дивные навесные сады, перебрасывали через невидимые реки хрустальные мостики. Странная, звенящая тишина усиливала ощущение грандиозности происходящего, словно у вас перед глазами воплощали в жизнь чью-то несбыточную грезу.

За какие-то несколько часов лужайка изменилась до неузнаваемости. Ветер, словно футболист, легонько, от колена, подбрасывал гроздья воздушных шаров. Палатки хвостом китайского дракона оплетали гирлянды красных фонарей. Цветные цветочные цепи тянулись до самой террасы. У главной палатки смутно белела мозаика из шаров, в красном сердце которой белый одинокий мим латал последние воздушные дыры. Двое черных развешивали ленты и цветы на скудно освещенных прогалинах по бокам луга. Лиловый мим развлекался тем, что мешал трудолюбивым товарищам, наступая на ленты и норовя прыгнуть через низко натянутые цветочные скакалки.

На том берегу крокетного озера царило праздничное оживление. В запрудах под деревьями стояли одинаково желтые в электрическом свете автомобили, и кибитка парикмахерши – самая желтая из всех. На террасе, похожей на причал, шумела пестрая публика. Фигуры гостей казались проницаемыми, будто это были не люди, а тени людей, продолжающих привычные кривляния, в то время как их хозяева давно исчезли с лица Земли.

Мы стояли, завороженные этим странным действом, словно светом далеких, давно исчезнувших звезд.

Затем Алиса вздохнула и, бросив туманное «До скорого!», обогнула дом и исчезла в темноте.

Помню, как она оглянулась напоследок, застыв вполоборота и глядя прямо мне в глаза, и я похолодел от восхищения. Она была вся из воды и воздуха – невесомая, зыбкая, тающая, – как если бы мечтатель, не желая расставаться с грезой, сковал ее холодом: платье, отлитое из белого зимнего солнца; ритмичная музыка складок, любовно выточенных и гладких, как узоры на заиндевевшем стекле; щекотные снежные искры, холодный перламутр – в накидке и детских круглых щеках; пронизывающие, нестерпимой синевы глаза; переливы цвета, градации невесомости; переменчивость льда с серыми, сизыми, синими бликами, словно морская раковина увидела и отразила зимний вечер каждым атомом своего существа.

В гостиной витал запах винного погреба и отсыревшей газеты. В илистой, влажно поблескивающей комнате едва ли узнавалась та душно-коричневая каморка, в которой я столь неуклюже развлекал Лебедевых каких-то несколько часов назад. В толще мутного электрического света чинно плавали гости, бликами бокалов создавая иллюзию мерцающего, переменчивого пространства. То и дело вспыхивали огни на обильно декорированных руках и шеях; бусы и перстни отражали круглые, вогнутые, не похожие друг на друга миры. На продавленных диванах, в залежах мшистых подушек, неприметно дремали или беседовали, задремывая, гости. Каждое их движение было исполнено неги и неспешности, как у человека, совершающего пешую прогулку по морскому дну. Прежде чем заговорить, гость отхлебывал из бокала, и произнесенная вслед за этим фраза пузырьком воздуха поднималась под потолок, застревая в тамошней тине и ряске. Случись в этой комнате ремонт, маляры и штукатуры много интересного могли бы обнаружить.

Содержимое комнаты представляло собой живую сценку из Дюма-отца: мушкетеры с гвардейцами в трактире разглядывают друг друга перед грандиозным побоищем. Мужчины расхаживали по залу с креветками на шпажках, съедая и креветку, и овощной эфес. Женщины, ни в чем не уступая своим спутникам, были одеты в ботфорты и столь же условные, как у мушкетеров, платьица.

Впрочем, по мере приближения к фуршетному столу тема фехтования плавно перетекала в тему флибустьеров, которая, в свою очередь, уводила на морское дно. Медузы, сомы-усачи, морские коньки и морские звезды, не говоря уж о прелестных чешуйчатых русалках, – все они с видом гурманов толпились у стола, похожего на цветочную клумбу, разбитую искусным садовником, и торопливо отплывали, урвав очередную порцию сырой рыбы и прессованных водорослей. Чем дальше, тем больше гостиная походила на подводное царство, обитатели которого поедают себе подобных.

Троица анорексичных девиц отрешенно парила над головами гостей. Жестоковыйные господа, сжимая субтильных спутниц, словно это были ленточные водоросли, вели одновременную, оживленную, перекрестно-мобильную беседу с редким вкраплением цензурных слов. Часто фраза, брошенная мобильному собеседнику, воспринималась окружающими на свой счет, и тогда диалог приобретал еще более экспрессивные черты.

Один из жестоковыйных, остановив официанта, забрал у него поднос и принялся глушить один за другим бокалы с шампанским. Второй тот же трюк проделал с блюдом тартинок. Третий, держа спутницу и бокал левой рукой, большим пальцем правой пытался протолкнуть проглоченный целиком и застрявший на входе пирожок.

Жестоковыйные блистали золотом – запонок и зажигалок, перстней и портсигаров, – и видно было, что они сожалеют об упразднении золотых пломб. Глядя на них, было отрадно сознавать, что где-то рядом существуют люди со здоровым сном и неунывающим аппетитом.

Суши-клумба вызвала небывалый ажиотаж. Сытые с виду люди с безумным блеском в глазах устроили давку, ломясь к столу, к клейким рисовым россыпям с легким уксусным флером. Гости протягивали руки, хватали, расталкивали, бренча браслетами и кольцами; случалось, что двое тянули с разных концов сложную рыбную икебану, и в состязание воль ввязывались другие азартные гурманы; случалось, что в дело шли не только воли, но и другие, более земные средства. Гости бесновались, умудряясь кричать, жевать и толкаться одновременно, и не успокоились, пока не подмели все до последнего рисового зернышка.

Заскучав, я прогулялся на кухню, счастливо миновав Артурчика на роликовых коньках, который с адским грохотом обкатывал гладкие пространства коридора.

В кухне происходил люмпен-фуршет – ученическая, аляповатая копия буржуа-фуршета в гостиной, со скрупулезной и слепой подражательностью школьника великим мастерам: та же форма, но нечто глубоко порочное в содержании. В еде и напитках, вопреки внешнему сходству, чувствовался качественный изъян; каждый кусок нес в себе тот или иной заряд ущербности. Пока господа, атакуя морскую клумбу, обжирались в гостиной, челядь в кухне тоже не скучала, соорудив непритязательную люмпен-лужайку с ошметками разнообразных маков и дикорастущих роллов. Здесь обходились без ханжеских шпажек, но единственно из экономии; пили из пластиковых стаканчиков, но единственно из любви к питью.

Пестротой приглашенных люмпен-фуршет не уступал высоколобому образцу: рабочие в апельсиновых комбинезонах (среди них – знакомый газонокосильщик), четверка девушек-пажей из парикмахерской на колесах, детина с дредами из того же шапито и несколько боровов с багровыми шеями, безыскусностью взора похожие на депутатов или воров-карманников. Детина, которому массивное кольцо в носу мешало безраздельно наслаждаться пищей, травил байки и анекдоты. Боровы гоготали, девушки деликатно прыскали в кулачок. Вспоминая следующий анекдот, детина задумчиво постукивал кольцом по губе, словно человек, который сам к себе пришел в гости.

Вернувшись в гостиную, я чудом избежал встречи с хозяйкой дома. Котик блистала очередным шедевром кройки и шитья: привычные кислотные тона, взбитые воланы, неожиданные и страшные глубины декольте, пудовые серьги в ушах – словом, заматеревшая гусеница на выпускном балу перед окончательным окукливанием. Сестра Котика в просторном сари цвета Эгейского моря с серебристыми рыбками, пущенными вплавь по кайме, на фоне тропической родственницы смотрелась прямо-таки монастырской послушницей.

Я потерся возле рыбок с воланами, но ничего путного не выловил. Сестры-великанши до дрожи одинаково бряцали доспехами слов, роя рвы и воздвигая покатые оборонительные валы.

– Пьяные оба, – плевалась Котик.

– Вдрызг, – дребезжала ее сестра.

Проплывающий мимо Лебедев несильно прояснил картину:

– Насосались в лоскуты, – авторитетно заверил он кого-то.

Побродив по комнате, я выяснил следующее: свидетели – шафер и шаферша – явились на праздник в совершенно невменяемом состоянии. Начав праздновать заблаговременно, эта парочка обошла с десяток злачных мест, нагрузившись, как чаплиновский бродяга в гостях у спасенного им миллионера: одно резкое движение – и разольются хляби небесные.

Таксист, совершивший с ними эту алкогольную одиссею, оставил два неподвижных куля под дверью и бесславно бежал. Бездыханных подкидышей обнаружили гости и в лучших гоголевских традициях приняли за мешки с подарками. Ошибка разъяснилась быстрее, чем в рождественской повести – благо Котик смекалистее коваля, – но успех история имела оглушительный.

Безмолвных бражников общими усилиями втащили внутрь и принялись за их энергичное оживление. Кто из них дама, кто – кавалер, пока оставалось неясным. Определить это даже на глазок не удалось, привести их в чувство – тоже. После серии ледяных омовений и кофейных впрыскиваний, которая дала бы средневековым инквизиторам сто очков вперед, свидетели продолжали хранить стоическое молчание. Впрочем, при слове «вискарь» (один? одна?) одно из существ жалобно застонало – но и только. Что крепче – летаргический сон или чувство ответственности, оживут ли свидетели в достаточной мере, чтобы завтра с утра стоять без подпорок, автономно улыбаться и подписывать, – эти нешуточные вопросы сплотили самые непримиримые слои приглашенных.

Я перемещался по комнате, методично, как трамвай, нарезая круги. У стены, прихлебывая из бокала и с каждым глотком становясь все красноречивее, витийствовал Лебедев.

Я протиснулся к нему и, улучив момент между приступами красноречия, тихо спросил:

– Скажите… Вы должны знать… Это очень важно…

– Что?

– Здесь поблизости должен быть водо… водоем. – Да?

– Водоем, понимаете? Речка, озеро… мм… м-море…

– О!

Поняв, что ничего путного из него не вытрясу, я возобновил безнадежные метания по гостиной.

Возле дивана держали круговую оборону три тихие девушки со злыми глазами. Стоило кому-нибудь пройти мимо или просто взглянуть в их сторону, как они на глазах суровели, что-то щелкало и скрежетало, словно в осажденной крепости запирали ворота и поднимали мост; даже бесстыжий Рам-Там, который долго бродил вокруг да около и демонстративно вылизывал рыжие лохмы, не смог проникнуть за крепостную стену. Сделав еще пару-тройку рейдов к дивану, я с удивлением понял, что злые тихони – родные сестры жениха.

Не знаю, сколько бы еще я колесил по комнате, разрываясь между безмолвием и болтовней, если бы на полпути к дивану меня не изловила хозяйка дома. Она стала водить меня, как балаганного медведя, за собой, навязывая близким и дальним друзьям семьи. Зачем она это делала? Чего ожидала от меня эта женщина с непререкаемым, как сумма углов в треугольнике, взглядом? Сложный вопрос. Возможно, я казался ей неким фетишем, чем-то вроде ковра из «Большого Лебовского», который, как известно, задавал стиль всей комнате.

Я познакомился с уймой слащаво-улыбчивых людей, которых тут же забыл, – от того ли, что все они обладали тугим кошельком и вялым рукопожатием, или, быть может, от того, что все они больше интересовались состоянием моего банковского счета, чем состоянием моей загадочной души. Все это были почтенные люди в запонках, с безупречной белизной сорочек, чеков и вставных зубов; люди с внешностью отцов города, в сопровождении жен, детей, штатных и внештатных любовниц, телохранителей, заместителей и других домашних животных. И странно было наблюдать, как все эти придворные клерки, господа во фраках протягивают мне квадратные, в форме гроссбуха, ладони, как сладко, бланманжетно улыбаются, извлекая радушие из нагрудного карманчика, точно это надушенный носовой платок. Красные, взмокшие и взопревшие вареные жабы – милые, впрочем, существа, – с прочным моральным кодексом, устойчивой топографией мысли и уютной благонадежностью банковских счетов.

Похожая на осьминога дама в платье – тигровой мантии сжимала меня присосками, словно на ощупь определяя съедобность сжимаемого; сонная медуза обожгла меня прикосновением прозрачной ледяной руки; еще какие-то представители головоногих натужно радовались знакомству. На вопрос о роде деятельности я уклончиво, но честно отвечал, что «немножко играю». Под конец от всего этого благолепного лицемерия мне стало тошно. Многократно повторенная в уме скороговорка про кукушонка в капюшоне тоже не помогла.

Спасение, как водится, пришло неожиданно. Пупсик, воровато выглядывая из-за двери, сообщил о прибытии торта, и возбужденная толпа хлынула на террасу.

Сдавленный и приподнятый могучими торсами, как культовый рок-певец, я был почти без приключений доставлен на место происшествия и даже успел рассмотреть огибающих дом мимов, которые торжественно несли торт-мороженое – многоярусный и весьма затейливый, Гауди на загляденье, ледяной дворец со съедобными (как и было обещано) фигурками молодоженов. В отдельном контейнере пронесли придворную белку и ее изумрудные орехи.

Вернувшись тем же принудительным способом в гостиную, я постарался затеряться в толпе.

Разгоряченные гости продолжали обсуждать мороженое, когда появилась невеста. Это появление, обставленное весьма изящно, с разумной долей драматизма, осталось почти незамеченным. Только когда Котик, взглянув на дочь, поперхнулась и закашлялась до слез, у гостей зародилось и стало крепнуть подозрение, что в сценарии праздничного вечера произошли незапланированные перемены. Тревога витала в воздухе, не находя разрешения. Облик невесты внушал смутное беспокойство.

А между тем Алиса выглядела как обычно, за исключением уже знакомого многим подвенечного платья и прелестной, бритой наголо головы.

Первой вскрикнула парикмахерша. Глубокий трагизм произошедшего в тончайших нюансах отразился на ее помертвевшем лице. Зажав рот рукой, она стала медленно и неумолимо оседать. Ее подхватили и, бледную до синевы и еще продолжающую синеть, уложили на диван.

– Это что такое? – срываясь на хрип, взревела Котик.

– Бритый череп, – фыркнула ее сестра.

– Фрондеж с выпендрежем, – предложил альтернативную версию Лебедев.

– Новая стрижка, – беззаботно сказала Алиса, оглаживая непривычно матовую голову.

Круговорот питья и еды приостановился. Все замерли, не дожевав, не проглотив, занеся шпажку с креветкой над фуршетным столом, – немая сцена, лишний раз подтверждающая жизненность классических образцов драматургии.

– А что, мне нравится. В ногу со временем, нарушил трагическую тишину Лебедев.

– И не жарко, – добавил кто-то.

Истощенная дневными надрывами, Лебедева разразилась очередным безудержным потоком слез, всхлипывая и бормоча что-то жалобное и горькое в носовой платок.

– Какое платье! – дипломатично заметил кто-то из гостей. – Какой обворожительный цвет!

Его азартно поддержали:

– Электрик.

– Беж.

– Перламутр.

– Сизый.

– Белый.

– Горькая редька! – отрезала невеста.

Из темного угла пушечным залпом грянуло: «Горько! Горько!» Его нестройно подхватили.

– У нас в саду был фонтан, – перебила неурочную пальбу невеста, и с торжественным, хмурым лицом продолжала: – Очень старый, с изумрудной водой и золотыми рыбками. Но Пупсику он показался недостойной иллюстрацией его материального достатка, и он соорудил на месте фонтана гипсовую образину с музыкой и амурами. А золотые рыбки исчезли.

– Золотые? Эти раздутые головастики? – возмутилась Котик.

– Топорные амуры, очевидно, больше соответствуют вашему представлению о прекрасном?

Приглашенные увлеченно наблюдали за неравным поединком: дудочка против ударов гонга.

– Горько! – снова вмешалось требовательное тремоло из угла.

– Не смеши! Твои рыбки были страшные и черные, как… как…

– Как рояль, – нашелся неунывающий отец жениха, которому в обществе граненого стакана было чрезвычайно весело.

Мать жениха, уткнувшись в платок, нервно икнула. На обоих зашикали.

– У жителей Огненной Земли есть симпатичный обычай: молодые, подрастая, убивают и съедают стариков…

– То же и у богомолов, – авторитетно заверил Лебедев, залпом осушив стакан.

– Что ты хочешь этим сказать? – вскипая на глазах, заклекотала великанша, тяжелой поступью надвигаясь на дочь.

В ее глазах искрились вспышки, по своей жуткой красоте сравнимые только с базальтовой лавой. От ее каблуков на ковре оставались глубокие вулканические воронки.

– Что в иных европейских семьях происходит ровно наоборот.

– Конфликт поколений, – кивнул неугомонный Лебедев.

На глазах у гостей развертывалась апокалипсическая картина с лавой и магматическим заревом; они слышали багровый рев небес лучше, чем живописно застывшие персонажи Брюллова.

Котик клубилась, плюясь пеплом и раздаваясь в плечах.

– На что ты намекаешь? – грохотала она.

– Что скоро от меня останутся рожки да ножки. Белая берцовая кучка, – сказала Алиса и бесстрастно добавила: – Гнусные выи. Ненавижу.

– С ума сойти, – увлеченно резюмировал Лебедев.

Все застыли в торжественной тишине, ожидая реплик, занавеса, конца света. Вместо апокалипсиса на головы зрителей обрушилось язвительное:

– Что за шум? Здесь все рехнулись?!

В дверях стояла крохотная, желтая, похожая на бедуина старушонка: смуглое до черноты лицо, пронзительный взгляд, дремучие брови, седая жесткая растительность над губой, просторное синее платье-туника – бедуин злой и, судя по цвету одежд, незамужний. Цельность образа нарушала огромная, похожая на журавлиное гнездо шляпа, которая грозно колыхалась.

Над гнездом застенчивым кукушонком навис хозяин дома.

– Мама, это гости. Гости, это мама, – прокуковал он.

В разреженном воздухе всеобщего безумия эта нехитрая фраза прозвучала почти целительно.

– Я не просила меня знакомить, – сварливо повела гнездом старуха. – Я спросила, что за шум. Алиса, это ты, что ли?

– Алиска буянит, – донес преданный брат, боязливо выглядывая из-за могучей спины Пупсика.

– Артурчик, ступай-ка лучше в детскую, к Кате и Леше, – впервые за вечер разомкнул уста загадочный шурин Котика.

– Да, Артурчик, ступай. С тобой мы потом разберемся, – пообещала старуха, не удостаивая внука взглядом. – И про разбитое окно, и про дедов велосипед, и про убитую канарейку – все-все выясним.

Судя по фонетически богатой речи, бедовая старушонка была представителем рода по материнской линии. Артурчика как ветром сдуло.

– У нас праздничный фуршет, мама, – заметно нервничая, доложила Котик. – По случаю предстоящей свадьбы.

– Что такое? Я разве тебя, индюшка, спрашиваю?

Индюшка нахохлилась, но смолчала.

– Бабушка, лучше не вмешивайся, – угрюмо сказала Алиса. И, помолчав, тихо добавила: – Здесь все друг друга ненавидят.

– Свадьба, мама, если вы помните, завтра, – перебил дипломатичный Пупсик. – Ваша внучка…

– Я пока что из ума не выжила и знаю, кто и когда выходит замуж!

– Мама, вы не устали с дороги? Я мог бы… мы бы могли… проводить…

– Как бы не так! Проводить? Или спровадить? Ишь чего захотели! От меня так просто не отделаешься! С места не сойду! – отрезала та, для пущей убедительности стукнув клюкой по паркету.

Котик сжала могучие кулаки. Кто-то в толпе уронил стакан, и он с отчаянным звоном выкатился к самым ногам неумолимого бедуина.

– Ну что вы, мама, мы ничего такого не думали! – пролепетал испуганный зять.

– Как же! Вы никогда не думаете!

Мелкими царственными шажками бедуин двинулся вперед. Толпа подобострастно расступилась, образовав пустой магический круг со старухой в центре. Она остановилась, оглядывая гостей; хмыкнув, словно утвердившись в худших подозрениях, прошлась по кругу, отбивая клюкой звонкую насмешливую чечетку.

– Это что еще? Зачем? – вцепившись сосульками пальцев в чье-то платье, проскрипела старуха.

Повисло мучительное молчание. Бедуин в шляпе внушал окружающим почти религиозное чувство страха и трепета.

– Мама, может, хватит?

– Ишь жулье, – игнорируя дочь, язвил бедуин. – Вырядились!

– Это платье, мама. Со стразами, – уточнил находчивый Пупсик.

– Вот осел!

– Наглядный ответ на вопрос Ницше о том, может ли осел быть трагическим, – прорвало начитанного Лебедева.

– Кто там все время бормочет? Кто там все время бубнит? Что за умник?

Умник предусмотрительно скрылся за спинами приглашенных, затушевавшись в полумгле. Но взгляд сатрапа в шляпе уже переменил центр тяжести. Указующий перст пребольно ткнул меня в грудь.

– А это что за шаромыжка? – спросила старуха, блеснув единственным, похожим на слоновий бивень, зубом.

Желтое лицо придвинулось вплотную и подозрительно сморщилось. На меня пахнуло зерном и птичьим пометом. Огромная, страшная, перепончатая, как изнанка гриба, шляпа угрожающе накрыла меня своей тенью.

– Это наш богатый гость, – похвастался Пупсик, уставившись на меня с невыразимым восторгом.

– Я небогатый, я привез фату, – заверил я старуху. И тотчас об этом пожалел: откровенность – не та вещь, с которой следует начинать знакомство.

– Фат с фатой, – бросил некто в желтой кофте, нагло осклабившись.

– Откуда привез? Как привез? Зачем? На чем? Кто послал? Где машина? И где, коли на то пошло, фата?

Пригвожденный к стене, буквально распятый последним вопросом, я приготовился к долгой и мучительной пытке. Но старуху окружили, стали уговаривать и увещевать. Последнее, что я видел, выбегая на террасу, – одинокая, горестно застывшая у стены невеста.

На террасе я столкнулся с мимами, которые в полном составе доигрывали свою замысловатую пьесу. Шестеро черно-белых, извиваясь и гримасничая, водили хоровод вокруг лилового, который тщетно пытался преодолеть этот живой заслон. Я-то надеялся с их помощью узнать, что мне делать сейчас, сию минуту, но если раньше мимы наверстывали упущенное или шли ноздря в ноздрю со временем, то теперь играли с явным опережением.

Дом стоял, поблескивая окнами, странно тихий, в каком-то беспамятстве, в сладком приторном чаду. Деревья послушно, как змеи перед играющим на дудочке заклинателем, тянули к небу длинные, чешуйчатые тела и мерно раскачивались над крышей, завороженные, но всегда готовые к смертельному броску.

Я спустился с террасы и зашагал по траве, испытывая слабое сосущее чувство вины перед лиловым мимом.

Звезды крупной солью выступили на небе. Луна створкой раковины вросла в черный небесный ил. В черных лужицах облаков застыли чьи-то отражения. Я чувствовал себя посланием в бутылке, которое никогда не найдет адресата.

По крокетному полю бежала ребристая лунная дорожка. Я тоже бежал, увязая в черном иле; коряги скользкими морскими змеями касались моих ног, столь же черных и скользких. У самых деревьев я упал в черную топь лицом и едва не задохнулся от ужаса и омерзения.

Огнистые стволы; рассеянные ореолы цветущих веток. Верхушка яблони, похожая на горящий крест, на мачту корабля в огнях Святого Эльма.

Они появились внезапно: в какой-то момент я просто ощутил, что они здесь, что они повсюду. Они изменились, стали хитрее, изворотливее, приняли обманчиво-романтическую личину; не такие, как днем, не просто кольчатые, не просто ледяная гидра.

Справа, где деревья купали в траве свои сизые бороды, на меня выехал, чуть не раздавив, острый нос бригантины. Слева послышался нарастающий гул, какое-то хлюпанье, какое-то влажное трение, как будто человеческие голоса обернули в целлофан и бросили в воду. Стоило мне сделать шаг, как от ветвей, преграждая путь, отделялся очередной, призрачный, словно отлитый из лунного света, корабль. Впереди чернел силуэт парусного судна с бледноликим идолом на форштевне. От земли поднимался густой пар, напрочь стирая чувство реальности, отрицая гравитацию, саму землю. Вместе с паром поднимались обволакивающие, глухие звуки, заунывный и подчиняющий, похожий на слова религиозного гимна, речитатив.

В кисее веток холодно мерцало что-то хрупкое, зыбкое и порывистое. Свет ложился мягкими волнами, оттеняя невероятную белизну переходами от светло-серого и сизого к лазури невыразимой чистоты.

Я подошел ближе, протянул руку; мне показалось, что в ветвях застряло лебединое крыло. Не успел я к нему прикоснуться, как поверх мерцающей белизны на меня пронзительно глянул черный блестящий глаз. Беспощадное, жестокое, синюшное существо, чешуйчатое чудовище, хвостатая рептилия, извиваясь, вытянула шею, чтобы ужалить меня и убить. Я в ужасе отпрянул.

Пение невидимых сирен стало громче. Цветущий сад штормило, между стволами мелькала холодная, стальная чешуя.

Я понял, что окружен, что надеяться больше не на что, что нет на моем корабле такой мачты, чтобы к ней привязаться и спастись. И тогда я сделал единственное, что мне оставалось, – закрыл глаза и без оглядки бросился в бездну абсурда, в ледяную жуть, навстречу идолам и кораблям.

Корабли разом рассеялись.

Бледноликий идол оказался знакомым, довольно румяным газонокосильщиком, который весело крикнул:

– Мотай отсюда!

Я метнулся вправо, влево; румяный идол злорадно загоготал. Едва не сбив его с ног, я нырнул в кудрявую чащу и бежал, не оборачиваясь, до самой садовой ограды.

Болела спина, жали ботинки. Я лежал под калиновым кустом, подложив под голову свою пропахшую травой картонную коробку. Густые спутанные ветви, как водоросли, в которых заблудилась межпланетная мерцающая рыбешка, пропускали неверный звездный свет. В лакунах и впадинах неба, на такой глубине, куда не проникает свет и человеческое любопытство, звезд было еще больше.

Немного придя в себя, я понял, что не один: у ограды, присев на корточки, задумчиво курил парень лет двадцати. У его ног лежал пышный, росистый букет пионов с тугими лиловыми куколками в остролистой зелени. Сладкий цветочный дурман – лиловатый, почти осязаемый, – смешиваясь с дымными кольцами, стлался над землей. Незнакомец курил с отчаянной самоотверженностью, почти одержимо, словно бы задавшись целью окутать себя непроницаемой дымной пеленой. Рассеянный взгляд выдавал человека, не расположенного к праздной болтовне, и это обнадеживало. Выслушивать откровения не было больше сил: за день мой психоаналитический запал сошел на нет. У родственников должны быть разные врачи и разные духовники. Долой семейную медицину!

– Дивный вечер, не правда ли? – подозрительно вежливо начал незнакомец.

Я обреченно вздохнул, стряхивая серебристо-розовый дурман. В ночном небе назревала очередная душеспасительная беседа.

– Жених? – устало спросил я.

– Он самый.

– Я привез фату.

– Ясно.

Интересно, что ему ясно.

– Вас там обыскались. И заждались.

– Знаю, – бросил он и затянулся, растворившись в этом жесте настолько, что алый огонек, полыхнув, ничего не осветил. Словно и не было лица, а были только букет и сигарета.

– Почему вы отказываетесь венчаться? – от нечего делать, лениво протянул я.

– Скажем так: у меня внеконфессиональные взаимоотношения со Всевышним. И весьма запутанные.

– Простите, не хотел лезть не в свое дело.

– Да ничего. Я привык, – зашуршал букетом. – Вы женаты?

– Нет.

– А я вот завтра собираюсь…

– Вид у вас не очень радостный.

– Да нет, я рад… правда рад…

– Вас ждут, – с нажимом повторил я.

– Да, родители.

– Они, кажется, очень за вас волнуются…

– Они многим ради меня пожертвовали. И теперь хотят, чтобы весь мой жизненный путь был откликом на эти их жертвы.

– А знаете… насчет церкви… родители невесты тоже очень расстроены.

– О да. Их не устраивает, что я сам себе страшный суд.

– Больше никому об этом не рассказывайте.

– Почему? Меня вполне устраивает христианская этическая догма. Я, быть может, еретик, но никак не обманщик. Лицемерить – последнее дело. Зачем затевать спектакль с венчанием? Участие в нем было бы верхом цинизма.

– Многие так делают.

– Плевал я на многих. Для многих вера ограничивается изображением какого-нибудь святого, которое вместе с мягкой игрушкой болтается у них в автомобиле на лобовом стекле.

– А вы-то чем лучше?

– Ничем. Вера – личное дело каждого. Как и подмена веры ритуалом. Каждому свое, как говорится. Я никому в душу не лезу и народы не пасу. Но пусть и меня оставят в покое. Как я пойду в церковь, если во все это не верю? Я не хочу никому лгать. Я слишком брезглив для подобного рода инсинуаций. Так что венчания не будет, а будет просто ЗАГС.

– Вас можно понять, но согласитесь, что с точки зрения общепринятой морали это странная линия поведения. Как минимум – юношеский максимализм.

– Вовсе нет. То, что мать называет бравадой, а отец – эксцентричным эгоцентризмом, на самом деле просто критическое мышление.

– Ваши родители против свадьбы? Насколько я понял, Алиса…

– Они думают, она от меня подзалетела.

– А это правда?

– За кого вы меня принимаете? Не маленькие уже…

– А вы?

– Что – я?